1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>

ГАВРИЛА

Конечно, у каждого из нас есть принципы. И мы продолжаем жить каждый со своими бзиками и проблемами, пока какой-нибудь случай не накажет нас за наше очередное заблуждение. Так что, если уж что-то мы хотим изменить, то надо это делать сразу и жестко – чтобы не отодвигать на потом.

Естественно, Коля Гаврилов не оставлял надежды доказать всем и везде, что его жизнь – это тяжелая ноша, которую он тащит на себе каждый день и никто его за это не жалеет. И когда он приезжал на день-два в вагончик, слушать его излияния было всегда тягостно. В Москве у него что-то не ладилось в семейной жизни, и понятно было, что в душе его тоска и, конечно, ему нелегко. Но как тут поможешь?

Оставаясь на рабочую неделю на створе, я подгонял лодку поближе к вагончику, чтобы не ждать машину утром и добираться до створа самому – с полчаса лихого хода по фарватеру. И мои маршруты по реке – от вагончика до створа и обратно – со стороны выглядели, конечно, как красивые и праздничные водные путешествия. Со стороны было, наверное, интересно смотреть – когда, рассекая водную гладь на две волны, расходящиеся от носа лодки до самых берегов, я несся по Джубе, наслаждаясь встречным ветром и скоростью. Почти как на прогулочном катере где-нибудь на Черном море. И Николай часто не без зависти провожал меня взглядом, запуская свой буровой станок на берегу.

Но у меня впереди тоже была работа, и Коля ее просто не видел. Он видел только ветер, бьющий мне навстречу, и удовольствие на моем лице.

Как-то я пригласил его прокатиться по реке. Он быстро собрался, но перед тем, как залезть в лодку, некоторое время раздумывал. Я видел, что волнует его: его собственная жизнь. Ведь всегда существует вероятность, что лодка на воде может почему-либо перевернуться. Например, не заметишь вовремя корягу. Или вдруг бегемот вынырнет прямо под лодкой. Наскочишь на бегемота – сразу же перевернешься! Тем более, на хорошей скорости… А в реке-то – крокодилы! Вряд ли успеешь доплыть до берега.

– О чем задумался? – весело спросил я.

– Да так. – Николай качнул бровями. В глазах его уже не было той восторженности, которая светилась минуту назад.

– Садись и держись покрепче, – доброжелательно произнес я. – Сейчас прокачу тебя с ветерком!

Но наш отечественный мотор “Вихрь” не развивает хорошую скорость, когда лодка загружена более чем одним человеком, тем более, когда в середине ее стоит тяжелая гидрологическая лебедка: хоть немного, но идет потише. А килограммов под восемьдесят в Коле все же было.

– Если хочешь – оставь меня на берегу и прокатись сам: наберешь скорость, какую хочешь, – сказал я, заметив, что особого удовольствия Коля не испытывает от нашей предстоящей совместной прогулки. – Пустая лодка-то – знаешь, как идет!

– Нет уж, – решительно сказал Николай. – Если бы где-нибудь на Волге – там пожалуйста. А то...

Я понял, что удовольствие от прогулки по реке Коля не испытывает по другой причине.

– Крокодилы, что ль? – поддел я.

Коля развернулся и пошел к своим буровым станкам. И потом отомстил мне. Недели через две, когда мы с Мухаммедом собрались в очередной раз на рекогносцировку, Коля втихую подоткрутил крепежные гайки на лодочном моторе – ослабил болты, которыми мотор крепится к лодке. И, сделав черное дело, уехал на работу. Мы с Мухаммедом заплыли в тот раз далеко. Но нам повезло, что мы отправились на рекогносцировку вверх по реке, а не вниз по течению. Если бы вниз, то неизвестно, чем бы все это закончилось… Болты выдержали нагрузку в первую часть пути, но естественная вибрация сыграла свою роль – и на одном из поворотов мотор просто выскочил из крепления. Хвостовик остался на месте, а сам мотор выпрыгнул в воздух. Но поскольку я всегда привязывал его для подстраховки металлическим тросиком к борту, он не унесся прочь по течению и не ушел на дно. Я втащил его в лодку, посмотрел. От крепежных гаек, которые я всегда крепко закручивал ключом, осталась только одна…

У нас были весла – они всегда обязаны лежать на всякий случай рядом с лебедкой! Мы сдвинули лебедку в сторону, вставили вёсла в уключины и, как могли, заработали руками. Время было часов двенадцать по полудню, но оно летело быстрее, чем нам этого хотелось. Часа через два на наших ладонях вздулись свежие мозоли, но мы уже не обращали на них внимание. Еще через два часа проплыли, наконец, нашу калабушку на водпосту – но солнце уже начало приближаться к макушкам деревьев. К шести часам оно скрылось за берегами, но еще светило – где-то там, над лесом. Оставалось полчаса до захода. А плыть по Джубе в темноте – все равно, что плыть вслепую: разве увидишь что-нибудь на берегу, в глубине нависающих над водой деревьев? Даже и к берегу не подплыть.

Я уже один греб на веслах; Мухаммед в изнеможении лежал на корме.

– Капа, шесть тридцать. – Мухаммед показал глазами на свои часы.

И тотчас небосвод начал сливаться с земной твердью, а черные громады кустов, нависающих над водой, стали быстро скрывать от глаз очертания берегов. Но слева блеснул небольшой проблеск среди деревьев и узкая водная дорожка к берегу, где я причаливал около моего лагеря. Я направил нос лодки к спасительному берегу и подчалил к деревянному помосту с торчащим посередине столбиком. Мы сошли на землю, привязали лодку – и пошли потихоньку в сторону слоновника, за которым стоял вагончик.

Степень моей агрессии к Гавриле была выше любой логики. Я вспомнил еще и первый случай – когда он оставил меня на дороге со своей водовозкой.

Наша машина стояла около вагончика, и шофер похрапывал на заднем сидении, утомившись нас ждать. Я отправил Мухаммеда в Джелиб и пошел искать Николая.

Он не спал. Возился в сарайчике около генератора, делая вид, что чего-то чинит там, поправляет; ему было интересно узнать, в каком виде завершился его сегодняшний план – и взгляд его нет-нет, да и скользил вбок, в мою сторону.

Я сходил в вагончик, взял фонарь и, подойдя к Гавриле, загородил выход из сарая.

– Что нового, старичок? – Он нажал на кнопку, мотор завелся и затарахтел, оглашая окрестности лязгом железа. – Что нового, что хорошего? – Коля был в отличном настроении, и, чтобы он не убежал, я прихватил его за рубашку.

– В чем дело? – Он не мог скрыть удовольствия на своем лице. – Опять что-нибудь случилось? – Он уже просчитал все варианты и знал главное: любая потасовка здесь, за границей, – это чрезвычайное происшествие. А за чрезвычайное происшествие начальство наказывает тех, кто первым проявляет инициативу. За драку здесь просто выгоняют с работы. Оформляют в консульстве документы и покупают билет до Москвы. Единственный человек, на которого Коля не мог наклепать – это Микляев: вышлют Микляева – кто будет вкалывать в поле?

-Значит, ты уже все просчитал? – сказал я, и голос у меня опять – как и в тот раз – стал сиплым. – Пойдем к реке, я там тебе все расскажу. – Я вытащил его из сарая и поволок за собой.

– Ты чего, старичок? – Он попробовал вырвать свою рубашку, но вряд ли кто мог бы вырваться сейчас из моей скрюченной лапы.

– Ты чего, старичок, что случилось-то, ты хоть объясни. А то ведь наделаешь делов – сам потом будешь жалеть! – Он опять попробовал выкрутиться, и я перехватил его за руку; и теперь он, наконец, почувствовал, что ему не убежать от меня.

Размахивая фонариком в левой руке, я проволок Гаврилу метров двадцать, но до реки оставалось еще столько же. Тащить было неудобно.

– Может, сам пойдешь, чтоб мне не тратить на тебя время? – сказал я, досадуя, что не сообразил взять с собой какую-нибудь веревку, чтобы связать ему руки и спокойно, не напрягаясь, подтащить к воде, которую он так боялся.

– Что случилось-то, объясни! – крикнул Коля, понимая, что опять переусердствовал.

– Сейчас ты сам мне расскажешь, что случилось. Ведь ты крокодилов боишься, верно?

– Ну, чего, чего, чего?

Я остановился, чтобы отдышаться.

– Давай, рассказывай.

– О чем, о чем?

– Гаврила, ты хоть понимаешь, что сегодня тебе не открутиться? Тут же, кроме нас с тобой, никого нет.

Коля сник.

– Нас видел твой шофер, – сказал он, не упоминая о Мухаммеде. – Кстати, я уже хотел встречать тебя на берегу. Уже фонарь приготовил. Я же понимаю…

– А если понимаешь, значит смирись. Смирись с тем, что сейчас сам расскажешь мне о своих подвигах, когда я затолкну тебя в воду. И пока не расскажешь – на берег не выйдешь. А уж до воды-то я тебя…

В глазах Колиных появилось что-то животное – то, о чем он с таким упоением всегда рассказывал всем, объясняя, как ему трудно и тяжело живется на свете.

– Старичок, я ничего не скажу Асатряну, – сказал Коля, честно и преданно глядя в мои глаза. – Вот те крест! Ударь – и дело с концом. Я вытерплю.

Я уже сожалел, что рассказал ему все заранее – перед тем, как затолкнуть его в воду.

Я взял его за руку покрепче и молча поволок к реке. До воды оставалось немного, и я вспомнил, что берег здесь крутой и довольно скользкий – и что Гавриле, может быть, не удастся сразу выкарабкаться из воды.

– Рассказывай, – не останавливаясь, сказал я. – Если успеешь.

– Ну ладно, ладно! – Он резко дернулся, и мы встали. – Я же знал, что у тебя весла всегда в запасе! Ну, пошутил… Бывает.

Я располосовал на нем его новую рубашку, пошитую им в Кисимайо, и пошел назад к вагончику.

– Слышь, Федя, у меня бутылка в вагончике есть, – тускло сказал сзади Николай. – Заханал на случай! Под кроватью. Хочешь – пойдем, выпьем, помиримся… Я ведь никому не желаю зла. Старичок!

Я жалел лишь об одном: что не дотащил его до воды и все высказал раньше времени. И потому он отделался лишь малым страхом. А малый все равно забудется.

Около вагончика я долго разжигал костер, забрасывал в пламя мелкие куски красного дерева. Гаврила сидел внутри вагона – газовая лампа неярко горела в его половине тамбура.

Потом он вышел на воздух – в сомалийской накидке, обернутой вокруг туловища, и показался мне тонким и худым, и мне действительно стало жалко его – обделенного радостью жизни, радостью красоты...

– Гаврила, посмотри, как все красиво вокруг, – сказал я. – Как все красиво, а ты живешь лишь одной гнилью в себе. У тебя же нет никакой радости в жизни!

Коля сильно икнул, и я понял, что он хорошо хлебнул из своей бутылки, которую прятал под кроватью.

– Красиво будет – когда вернемся домой, – сказал он, с трудом проговаривая слова. – Будут дома деньги – тогда и будем радоваться. – Он покачнулся, но на ногах устоял – и, чтоб не испытывать судьбу, быстро сел на землю.

– Тут мыши бегают, – сказал я. – Голые мыши, очень ядовитые. Сядь на сук, не сиди на голой земле.

– Дело говоришь... старичок. – Коля приподнял зад и подсунул под него ветки, которыми я разжигал костер. – Дело говоришь. Правильно. Хочешь выпить? У меня осталось. – Он попробовал привстать. – А, старичок? Тут без дезин… дезинфекции нельзя. Принести?... Видал, как доктора наши подливают себе в воду спирт? В графины, а? Чтобы дизен... дезинфици... цировать желудок.

Я оттащил его к вагончику, помог подняться по приступкам наверх и уложил спать.

В два окна сквозь москитную сетку ярко светила луна, и от соседней рощи, метрах в ста от нашего вагона, послышались отчаянные крики ткачиков в своих гнездах: первая партия слонов направлялась на водопой.

Я снова вышел под небо, сел у костра. Всполошенные крики сонных ткачиков наполняли окрестности через определенные промежутки времени – когда очередная группа африканских гигантов возвращалась от реки, а следующая шла на их смену.

Какая же красота! И разве ее можно поменять на деньги...

МАСКА

После очередной поездки на океан я со своей сомалийской командой выехал, как всегда, на наши водпосты для контрольных замеров; мы провели серию измерений и, возвращаясь в поселок, сделали ряд продовольственных покупок – чтобы снова засесть на неделю на главном створе в Кайтое. В одном из местных магазинчиков мне попался на глаза красивый нож – хороший немецкий ножик, удобный для всяких дел. В Кисимайо, в городе, часто продаются всякие всячины, вырезанные из дерева. Например, маски. И мне хотелось вырезать такую самому – чтобы не из легкого сандалового дерева – а из красного. Один из наших ребят в Джелибе – Володя Лукашов – вырезал из красного дерева статуэтку сомалийской девушки. Вырезал больше месяца, но получилась – просто красота! Володя был у нас на все руки мастер, но и мне хотелось сделать что-нибудь похожее… На базе у механиков я как следует наточил мой нож и в первый же вечер, оставшись в вагончике в Кайтое, принялся вырезать из большого кокосового ореха маску. Для тренировки перед крупным делом. Кожура ореха – копра! – была свежей и резалась хорошо. Но в результате моего творчества у меня получилось вместо маски нечто, похожее на отсеченную голову крупной гориллы. Не даром говорят: первый блин – комом! Я повертел то, что получилось, так и сяк, а потом достал масляные краски, которыми баловался на досуге, рисуя пейзажи, – и выделил краской глаза, рот, складки на лице, подрисовал брови. Получилось что-то необычное и впечатляющее. Солнце уже садилось за лес; я воткнул в “череп” нож и на тонкой веревочке подвесил мое произведение на ветке акации напротив вагончика. И поднялся в вагон. Из окна была видна голова с воткнутым в нее крепким ножом, и все это медленно вращалось на бечевке – то в одну сторону, то в другую. И когда лик обращался в мою сторону, мне становилось не по себе: выделенные белой краской глазницы и подчерненные зрачки производили при закате солнца такое жуткое впечатление, что, казалось, будто это голова пленника-дикаря, только что отрубленная и вывешенная на обозрение. Едва я подумал об этом, на тропинке со стороны леса показалась группа сомалийцев. Все были с сэвами, а двое – еще и с луками и стрелами за спиной. Тропинка выходила на дорожку, накатанную буровым станком со стороны реки, и понятно было, что идут местные охотники, живущие в деревне, в двух-трех километрах от моего лагеря.

Выйдя из высоченного слоновника и узрев в нескольких шагах от себя мое произведение, болтающееся на бечевке, сомалийцы пришли в некоторое замешательство. Солнце к этому времени уже садилось за горизонт, и ярко-оранжевое небо так контрастно подсвечивало нарисованные мною глаза, и так угрожающе блестело лезвие ножа в бликах света, когда голова медленно поворачивалась на бечеве вокруг своей оси, что даже у меня пробежал холодок по коже. Группа остановилась, охотник снял со своего плеча лук и долго смотрел, как раскручивается то в одну, то в другую сторону то, что висело на веревке. Затем подошел ближе и опять посмотрел. И только разглядев, что это кокос, спрятал лук за спину и вернулся к своей группе. Они о чем-то посовещались и потом молча ушли в сторону своей деревни. Больше я их никогда не видел около моего жилища, хотя Мухаммед потом объяснял им, что это, мол, русси пошутил: хотел вырезать африканскую маску, какие продаются в Кисимайо на пляже, – мол, хотел сделать одно, а получилось другое... По глупости.

НЕМНОГО О МАРТЫШКАХ И БАБУИНАХ

Конечно, в Африке есть все. Но и в Греции, говорят, тоже все есть. Но если Греция известна для нас историей современной – поздней современной! – человеческой цивилизации, то Африка – нашей первой колыбелью. Кто был первым в люльке – человек или обезьяна? Я уверен, что человек был первым – а потом уже обезьяна… По крайней мере, когда видишь обезьяньи руки с изящными пальчиками, на которых растут ноготки – ноготки, а не когти! – трудно представить себе, что в процессе эволюции ногти могли вырасти на месте когтей – это уж слишком… Ноготки могли достаться обезьяне только от ноготков, то есть от человека... А, кроме того, у обезьян – именно руки, а не лапы и не передние ноги; и бегает она, отталкиваясь от земли не «ладонями», то есть внутренней частью конечности, как это делают все животные, – а внешней: костяшками пальцев, подогнув их внутрь. И если вы встанете на четвереньки и захотите пробежаться, вы побежите именно так (не забудьте после этого вымыть руки, а главное – снова встать на ноги)!

Так что Африка для меня открывалась не слоновьими тропами или крокодилами, а, прежде всего обезьянами – мартышками и бабуинами.

В нашем поселке, в Джелибе, держал в своем доме двух мартышек начальник контракта. Мартышки были уже взрослые – два агрессивных и пронырливых создания, самец и самка, – выходцы из тех диких, которые жили в бамбуковых зарослях на берегу Джубы напротив поселка. Звал их Асатрян – Чита и Тото, и все свое свободное время посвящал их дрессировке. А дрессировка его была очень своеобразная и заключалась в том, чтобы научить их сторожить его дом, как собаки, – то есть, воспринимать всех окружающих как своих врагов. Хотя в Сомали воровства нет, здесь этим не занимаются... Дикие мартышки на дух не выносили «дрессированных» асатряновских обезьян, и потому Чита и Тото далеко от дома своего хозяина не отбегали, сторожили только «свою территорию»; а когда им случалось оказаться вне пределов этой территории, их тотчас начинали преследовать дикие сородичи: они незаметно появлялись из зарослей бамбука, подолгу сидели в засаде – и пулями неслись в наш поселок, стараясь отрезать бывшим браткам путь к отступлению. И если это им удавалось, драли их немилосердно и жестоко: шерсть клочьями летела от асатряновских обезьян, а укусы, бывало, были столь жестоки, что раны потом не заживали по несколько дней. Драли так крепко за то, что «свои» воевали на стороне чужака – яркий пример раздора одного и того же племени усилиями чужеродного агрессора. И агрессор, надо сказать, умел делать свое дело: едва завидев «диких», Асатрян вынимал из своего кармана рогатку и пулял по «чужим» обезьянам галькой – и, бывало, попадал. А если промахивался, то устремлялся вперед сам – размахивая руками и корча при этом такие страшные физиономии, что дикие мартышки поневоле воспринимали его, как своего злейшего врага и, в свою очередь, тоже корчили рожи, выкатывая глаза из орбит, вереща и взвизгивая такими жуткими голосами, что, наверное, и самим им становилось при этом страшно.

У меня тоже появились в доме две обезьянки: вначале маленькая мартышка – мне и Олегу подарил ее повар из нашей поселковой столовой; а спустя небольшое время – маленький бабуинчик. Мартышонка мы первое время держали на привязи – небольшой веревочке, привязанной к скамейке. Иначе бы он сразу же сбежал. Джо жил на веранде, в картонной коробке. Днем – на веранде, ночью – в коробке. Кормили мы его бананами – большим лакомством для обезьян.

Бабуина «добыл» Мухаммед. Как-то мы возвращались после работы домой и, завидев рядом с шоссе манговую рощу, решили полакомиться свежими плодами. В роще уже командовала банда бабуинов. На их беду среди них оказалось много жадных, которым всегда всего мало, и когда мы подошли, эти жадные начали так на нас рыкать и кричать, что Мухаммед, не выдержав хамства и, решив показать мне, кто здесь, в Сомали, настоящий хозяин, поднял с земли камень и интеллигентно – молча, не матюгаясь по-русски! – запустил его в сторону конкурентов. И так уж получилось, что камень попал в группу, которая сидела чуть в стороне и просто наблюдала за нами и за своими вожаками. Нам было видно, что кто-то в этой группы свалился. Мы подошли поближе – в траве лежал, скособочившись, небольшой малыш-бабуенок – похоже, в обморочном состоянии. Мухаммед поднял его за хвост – бабуенок зашевелился.

– Тебе надо хороший обезьян? – великодушно спросил меня Мухаммед, раздуваясь от гордости за свой удачный бросок. – Моя подарка?

– Не знаю, – честно сказал я. – А она не кусается?

– Если кусается – можно потом обратно в баскалия!

Мухаммед отволок бабуина к машине, отыскал кусок бечевы, завязал один конец ее за борт машины, а другим прихватил бабуина за талию, – и забросил его в кузов. Так у меня в доме появился бабуин. И этот был покрепче, чем малышка Джо: смог постоять за себя, когда на моей веранде появился Асатрян со своими Читой и Тото и стал науськивать их на появившегося в поселке «чужака». Бабуинчик даже оком в их сторону не повел – лишь поймал, не глядя, Тото за хвост и не отпускал его, как тот ни вертелся и ни старался вырваться. Подружка Чита и сам хозяин наблюдали за ними, подсказывая Тото жестами и восклицаниями, как именно ему следует вырваться и после этого куснуть чужака, чтоб тот знал, с кем тут имеет дело. Тото скреб руками и ногами по полу, кричал дурным голосом, скалил зубы, но воспользоваться ими боялся: бабуенок тоже иногда обнажал свои – большие, раза в три крупнее, чем у Тото. Да и телосложением малыш-бабуин был намного крепче взрослой мартышки.

Маленький Джо, забившись под лавку в картонную коробку, с чисто обезьяним любопытством смотрел на происходящее перед его глазами. И, видимо, сделал для себя важный вывод: в доме появился защитник, который никого не боится. И когда наступила ночь – а ночь все же более прохладная для обезьяньего племени, чем день, – смело приблизился к бабуину и, прижавшись к его теплому животу, обхватил руками – как мамку. Так они и провели ночь вместе под лавкой около картонной коробки – сидя на корточках и тесно прижавшись друг к другу. И так спали потом всегда, пока не подросли и я им не устроил жилища-навесы над моим окном – тоже из картонных коробок, только разной величины. Но всякий раз, когда Джо чего-нибудь пугался, он стремглав подбегал к своему товарищу, прятался в его густой шерсти на животе и потом успокоенно поглядывал оттуда вокруг: вот, мол, мы какие, только троньте! И, похоже, бабуину нравилось чувствовать себя покровителем.

Чомба – так я назвал моего бабуина. Этакий хмурый, мохнатый, всегда взъерошенный, с настороженными, узко поставленными глазками, ростом с небольшую собачку, – он всегда мог постоять за себя, никогда не обижал Джо и всегда защищал его и от Тото и Читы, и от диких мартышек, любивших устраивать набеги на наш поселок, когда Асатряна не было на месте.

Месяца через два они оба подросли, привыкли к своему месту на веранде, никуда далеко от своих коробок не убегали – хотя не были на привязи, – и когда мне становилось скучновато или почему-то хотелось домой, в Москву, я иногда тоже испытывал желание присоединиться к их компании – когда они сидят вместе, вцепившись друг в друга ручонками. И сидели бы мы втроем, прижавшись друг к дружке, где-нибудь в углу веранды, и мечтали бы о чем-то возвышенном: Джо – о высоких бамбуковых зарослях, Чомба – о манговой роще с недозрелыми плодами, а я – о моей московской квартире с японским телевизором на кухне и новенькой машиной под окном.

Чомба был, конечно, интереснее своего меньшого собрата: все же мозги-то у него были побольше, и черепушка покрепче. Да и ростом значительнее. Самое интересное в нем была его невозмутимость в любой житейской ситуации. Иногда асатряновские “шестерки” прибегали на нашу веранду, залезали на небольшой каменный заборчик вокруг веранды и, свесив вниз длинные хвосты, наблюдали, как резвятся мои ребята. И поджидали момента, когда те слишком заиграются и забудут о своих мисках, в которых всегда оставался кусок-другой свежего банана или грейпфрута. Тут уж асатряновские мартышки не зевали: спрыгнув на пол, они пулей неслись к окну, под которым стояли миски с едой, и выгребали там все дочиста. Но в жадности своей тоже иногда забывались, и тогда Чомба успевал кого-то из них поймать. Презабавно было смотреть, как он одной рукой держит Тото или Читу за шерсть на загривке, а другой выковыривает своим пальцем у них из защечных мешков остатки сворованного банана! Ни Тото, ни Чита не решались сопротивляться экзекуции: они покорно сидели на том месте, где их изловил Чомба и, разинув пасть, ждали, когда он закончит свое занятие с экспроприацией краденного. Убежать от Чомбы было невозможно: едва Чита или Тото – в зависимости от того, кто из них на этот раз попался! – пробовали улизнуть, как Чомба молниеносно хватал их за хвост – а хвосты у мартышек длинные! – и потом, не спеша, оглядываясь по сторонам в поисках возможных зрителей, восхищенных его ловкостью, подтягивал ворюгу поближе – чтобы снова раскрыть ему пасть и доковырять из нее остатки десерта. Зрелище было незабываемое! И Чомба проделывал это с такой невозмутимостью, с таким чувством такта, спокойствия и даже равнодушия, что всем вокруг – хотя бы и мне! – становилось понятно, что он вынужден заниматься этой ерундой не ради своего удовольствия или корысти, а сугубо ради восстановления справедливости. Асатрян, насмотревшись на зрелище и не в силах пережить позор подопечных, уходил в свой дом и глотал там, на веранде, таблетки успокоительного. А я наблюдал все это из своего окна: дощечки жалюзей повернуты боком вниз, так что если смотреть на них с улицы, то ничего не видно, что делается внутри; а изнутри видно все, что делается снаружи. Умно придумано! Так что, попиваешь после работы кофе у себя в комнате – и смотришь представление, которое устраивает Чомба на нашей с ним веранде…

Пожалуй, не менее впечатляющим было зрелище, когда Чомба пытался проникнуть с веранды в мою квартиру – если я забывал прикрыть за собою дверь. Любопытный, как и все обезьяны, он осторожно заходил внутрь, в коридорчик, и, усевшись на корточки, вначале внимательно смотрел на себя в зеркало, которое висело на стене. Потом слегка поворачивал голову вбок, продолжая смотреть исподлобья на зеркало и делая вид, что смотрит в другую сторону. Но узкоглазое чудище, внимательно наблюдающее за ним со стены, явно напрашивалось на ответные действия – и Чомба, не выдержав его пристального взгляда исподлобья, громко клацал на него зубами и, повернувшись задом, показывал чужаку, что он, Чомба, ничего и никого тут не боится! И, оборачиваясь – чтоб тот не вцепился ему в хвост! – шел дальше, в мою комнату. В комнате стояла кровать с большим пологом от комаров, и – вне зависимости, лежу я под пологом или сижу за столом! – он быстро клацал в сторону полога, где мог прятаться возможный враг. И, обойдя все помещение по кругу, удалялся к себе на веранду. Не забыв при этом еще раз клацнуть в сторону зеркала – но уже мимоходом.

В руки он мне не давался, и сколько я ни пытался подружиться с ним поближе, ничем это не заканчивалось: он помнил нашу первую встречу в баскалии – и каждый раз показывал мне свои зубы, которые росли у него не под дням, а по часам. А его зубов я тоже побаивался: он запросто перекусывал ими толстые бамбуковые палки, из которых я пытался сооружать для него на веранде хижину. В хижине, как бомж, Чомба жить не хотел; он залезал по ставне наверх, в свою коробку – и обозревал оттуда ближайшие окрестности, как казак со сторожевой вышки.

Крепкие были зубы у Чомбы. Представляю, какие должны быть сильные клыки у взрослых бабуинов, которые правят стадом – морды-то у них, как у львов! Да и гривы такие же.

Большое стадо собратьев Чомбы обитало в манговой роще, рядом с поселком. Роща тянулась на несколько километров вдоль берега и больше походила на ухоженный городской парк, чем на вольный участок природы. Травы под деревьями почти не было – все вытоптано бабуинами… День они проводили в поисках зрелых плодов манго или совершали набеги на небольшие кукурузные поля сомалийцев, живших поблизости. А на ночь забирались на деревья и спали там вольготно и свободно, чуть скрючившись или даже обняв друг друга – как мои два парня на веранде. А утром, всласть наевшись и нажравшись – что не одно и тоже! – снова залезали на деревья и, разомлев от жары, дремали там в самых разнообразных позах. Развалившись, как мистеры в креслах, они полусидели-полулежали на толстых сучьях или в развилках суков, свесив ноги вниз или одну вниз, а другую согнув в коленке; или закинув руки за голову; мочились – если приспичивало! – не глядя под себя, и если ты случайно оказывался под деревом, то мог испытать все прелести этого действа. И такие они иногда разомлевшие и разбитные, так философски смотрят в небо над собой, что думаешь – ну, если бы еще и научить их курить, была бы совершенно потрясающая компания!

Но Чомба к своим собратьям не подходил: бабуины не принимают в свои семьи чужаков; и потом, когда у меня заканчивался контракт и я уезжал домой в Москву, пришлось отвозить Чомбу в ту же рощу, где его поймал Муххамед. Там – приняли.

Да, на воле бабуины ведут себя вовсе не так, как их видим мы где-нибудь в Сухумском заповеднике или зоопарке в Москве. Это умные ребята. И когда совершают набеги на кукурузные поля, здесь равных им нет – действуют, как отлаженная бригада хорошо обученных боевиков. Только без оружия.

Сомалийцы жестоко мстят им за свои разоренные поля, и бабуины знают, что они перед человеком – всегда виноваты. И поэтому обычно сидят на деревьях тихо, чтобы их не было особо заметно. Хотя иногда это им надоедает, и, спустившись на обетованную землю, они начинают хамить, вольничать и вообще смотреть на всех вокруг, как на обезьян низшего сорта; а иногда – чтобы не было скучно! – дерутся между собой, выясняют отношения. Но чуть чего – и сразу на деревья, на безопасное расстояние.

В любом стаде бабуинов всегда есть вожаки – самые большие, самые рослые. Эти правят как хотят. Знают, что все права и вся демократия – только у них. Так что взаимоотношения у бабуинов – такие же, как и у нас, у людей: правители правят, а все остальные, подчиняясь и выслуживаясь, усердно помогают им в этом...

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>