1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>

Молча посидев на толстых ветвях, вожаки решают: все ли благоприятствует им в этот день? Потом спускаются на нижние сучья, а средние по возрасту – осторожно, чтоб было незаметно для постороннего глаза! – спрыгивают на землю. Они появляются из зарослей травы по одному; вначале – те, которые постарше, понахальнее; затем остальной молодняк. Вожаки наблюдают сверху. Озираясь по сторонам, двое-трое из молодняка спускаются по берегу вниз, внимательно прислушиваются ко всем посторонним звукам и, опустив морды к воде и, выставив вверх свои оранжевые голые зады, начинают интеллигентно пить: делают несколько пробных глотков, встают на задние лапы, небрежным движением руки стряхивают с подбородка лишние капли, с достоинством приподнимают свои морды еще выше, к верхним веткам дерева, откуда одобрительно смотрят на них взрослые бабуины, – и опять опускаются на карачки и, выставив вверх зады, суют свои морды в воду. Взрослые, вместе с вожаками, некоторое время продолжают наблюдать за ними сверху, с деревьев. Потом один за другим спрыгивают с веток и через минуту выныривают из густой травы прямо у воды. И тоже пьют – но уже не так интеллигентно: вертят головами вправо-влево, озираются по сторонам, чешут животы и грудь и, встав на ноги, демонстрируют мне, что я для них – тьфу, а своим вожакам наверху – что они никого тут не боятся, – но при малейшем шорохе первыми бросаются к дереву и, сбивая друг друга с ног, запрыгивают на нижние ветки, где продолжают сидеть и за всем внимательно наблюдать вожаки племени. Потом опять возвращаются на реку, и ведут себя совсем уже кое-как: рычат и гавкают друг на друга, отталкивают задами своих конкурентов, занявших у воды лучшее место... Немного погодя, у кромки воды появляются самки с детенышами на спине – быстро, как прачки на деревне, поласкают языки в воде и отбегают в сторону – посмотреть, не появилась ли какая опасность для их малышей. И уже после этой группы скатываются вниз по густой траве сами вожаки – и начинается визг, перепалка, кто-то не успел уступить место старшему, тот за это наказывает, кусает, опять визг и суматоха – и тут уже никто ни к чему не прислушивается, каждый старается встать на более удобное место у воды, а все удобные места уже заняты, и опять начинается выяснение отношений, и опять визг, крик и драки. В общем, коммуналка есть коммуналка. Самые разбитные – те, кто уже вырос, но до вожаков еще не дорос, эти самые крикливые, постоянно скребущие себя под мышками, наглые, уверенные в себе, считающие, что все вокруг должны быть такими же наглыми, как и они, и вопрос смены дебильных вожаков – просто дело времени; их главный жизненный принцип – с реформами не торопиться, всё чужое считать общим, а всё общее – своим.

Не знаю, каким образом бабуинам удается обычно избежать встреч с крокодилом, но я редко замечал, чтобы кого-то из них крокодил утащил в воду – вожаки в стаде всегда зорко следят за всем, что происходит вокруг: свое есть свое, и численность избирателей должна быть постоянна.

Напившись, бабуины возвращаются на ближайшее дерево и там уже по-настоящему разбираются между собой: вожаки восстанавливают свои права, взрослые – устраивают взбучку молодым, а молодые визжат и кричат, делая вид, что они уже всё поняли и вести себя плохо больше не будут.

Выяснив между собой отношения, все опять поворачиваются в сторону моей лодки и, свесив головы на бок, внимательно – как исследователи при научном эксперименте! – наблюдают за нашими с Мухаммедом действиями: чем мы тут, придурки, занимаемся, на что свое время тратим…

Друзья-сомалийцы, заметив мой интерес к живности, бегающей по баскалии, не раз приносили мне разную животину, которая каким-то образом попадала в их руки: то какую-нибудь мартышку приволокут, то еще одного бабуина, то большую черепаху, на панцире которой можно свободно разъезжать взад-вперед; притаскивали яйца страуса, однажды – маленького крокодильчика; были среди их подарков и лемуры, и черные мохнатые обезьяны, живущие в глухих лесах; славу Богу, что ни разу не приволокли какого-нибудь слоненка, отставшего от своего стада, уж он-то точно навел бы у нас порядок в поселке. Но кроме мартышонка Джо и бабуенка Чомбы я никого у себя не оставлял: за всеми нужен уход, а в мое отсутствие, когда я уезжал на свои водпосты, этим приходилось заниматься Олегу Яновскому, у которого тоже не было лишнего времени: Олег, кроме того, что работал на нашем контракте переводчиком, писал после работы стихи или занимался художественными переводами. Олег мечтал стать поэтом – потом, когда заработает здесь деньги.

Но приносили часто. Так, однажды в мое отсутствие повар-сомалиец, работающий у нас в столовой, приволок в мой дом еще одного детеныша мартышки – пожалуй, раза в два поменьше Джо. Совсем карапуз! Он ночевал у меня два дня, после чего я отволок его назад к нашему повару: этот карапуз, несмотря на свой младенческий возраст, уже прожил какое-то время у него дома и так привык к повышенному вниманию к своей особе, что ни минуты не мог обойтись без общения. Причем, капризам его не было предела – это был потрясающий экземпляр того, как можно из ребенка воспитать монстра. С противнейшим визгом, катаясь на спине и дрыгая ногами – точь-в-точь, как иные вконец разболтанные дети какого-нибудь горе-воспитателя! – он требовал немедленного участия в его личной жизни, и если я не брал его сразу на руки, продолжал пищать до тех пор, пока не добивался своего. Но перед тем, как мне удавалось взять его, он – в отместку за то, что ему пришлось долго ждать! – вначале пробовал укусить меня за руку, за ногу или за что-нибудь еще, что оказывалось рядом с его маленькими, противными и острыми зубами. А когда я сажал его на стол, на стул или на кровать, он обязательно мочился. Причем, всегда. И куда бы я его не посадил, он вначале кусал меня за руку, потом наливал под себя лужу, а потом опять начинал визжать и требовать к себе внимания.

Через два дня, выбрав подходящий момент, я подбросил его нашему повару под дверь. Подбросил – и стал ждать, чем все это закончится и не отволочет ли повар опять ко мне этого маленького садиста. Но все обошлось. Повар долго смеялся и что-то объяснял мне по-итальянски, который я знал с пятое на десятое. Итальянский знал Олег Яновский. И скоро мы выяснили, что вся многолюдная семья повара – их было человек пятнадцать и жили они в Джелибе! – не могла справиться с этим монстром. Вот и решили подсунуть мне.

В другой раз таким же образом у меня оказался бабуин – совсем малюсенький, почти, как мартышка Джо, – одна голова да ручки-ножки… Подбросили – и неизвестно, кто. Я тоже промучился с ним день, а на второй решил благоразумно отнести его в стадо бабуинов, которые жили в манговой роще на берегу.

Дело было в выходной день, и после обеда, когда времени до заката солнца было еще достаточно, мы с Олегом понесли малыша-бабуина на берег. Мы зашли в манговую рощу, поглазели на больших и малых бабуинов, отдыхающих после полудня, и я вытащил своего из-за пазухи. Боже, что тут началось! Едва бабуины заметили у меня в руках своего отпрыска по породе, окрестности огласились такими воплями, такими рыканиями, что – дай, Бог, ноги! – мы с Олегом вмиг очутились снова около своего дома.

Маленький бабуин, сидевший за моей пазухой, вопросительно таращил на меня глаза-бусинки, почесывая у себя под мышками.

– Надо еще раз подойти и подбросить им издалека, – умно сказал Олег, пробормотав про себя еще что-то по-итальянски.

– И сразу смыться, – согласился я.

Мы опять пошли к роще. Бабуинов почему-то нигде поблизости видно не было.

Мы прошли метров сто и увидели всех на деревьях. И было там необыкновенно тихо, и что-то тревожное висело вокруг. Понятно было, что нас ждали.

– Брось его им, – сказал Олег. – Надеюсь, что они его не разорвут.

Я вытащил из-за пазухи и бросил.

Маленький бабуин – маленький, величиной не больше котенка! – уселся на стоптанной земле, запустил свои пергаментные ноготки в траву и с самым невозмутимым видом стал вылавливать оттуда каких-то букашек.

– Смываемся, – коротко сказал Олег.

Мы сделали пару шагов в сторону – наш малыш-бабуин тотчас оставил свои занятия и пошел-заковылял вслед за нами.

С деревьев послышалось что-то вроде порыва легкого ветра. Малыш поднял голову и посмотрел вверх. И, увидев там гривастые морды, свисающие с веток, с пронзительным писком бросился в мою сторону. В секунду он забрался по моим штанам мне на плечи и, вцепившись в волосы, устроился на моей голове.

В следующий миг все обезьянье стадо с оглушающим ревом, рыканием и гавканьем соскочило с деревьев и помчалось на нас. Впереди скакали вожаки, весом под центнер каждый, за ними – визжащие самки со своими детенышами, за самками – подрастающая братва, а за братвой – остальные, кто чуть замешкался.

Сбрасывая с себя через каждые две-три секунды наездника, я, как спринтер, несся в сторону наших домов, просвечивающих сквозь толстые стволы манго. Но наездник тотчас нагонял меня – и ловко, как казак на коня, запрыгивал мне на спину.

Наверное, нас бы догнали. И здорово бы покусали. Но счастье помогло нам в тот раз: около кукурузного поля, рядом с нашим поселком, играли между собой несколько сомалийских парнишек – лет по десять-двенадцать или даже меньше. Увидев, что за нами несется стадо бабуинов, они некоторое время наблюдали за нами, потом двое или трое из них подняли с земли небольшие камешки – и замахнулись в сторону стада. Они даже бросать не стали: просто замахнулись – и в таком положении застыли. И бабуины моментально прекратили погоню. Остановившись, они рыкали на мальчишек, визжали нам вслед, но дальше преследовать уже не решались.

Задыхаясь, мы с Олегом и моим наездником тоже остановились и с трудом перевели дух. Пот катился с нас градом, дыхания не хватало, какое-то время мы ничего не соображали. Потом Олег стряхнул с себя ветки и листья, повернулся к мальчишкам и, широко улыбнувшись – будто бы и ничего! – спросил по-итальянски:

– Во бенэ, джали? (Все нормально, друзья?)

– Тута бене, доктор, тута бене! – хором отозвались ребятишки. (Все отлично, профессор!).

Олег подошел к тому, кто продолжал стоять с камешком в руке, и одобрительно потрепал его по шевелюре.

– Говорят, все нормально, – перевел Олег, оборачиваясь ко мне. – Пойдем домой?

Из-за ближних домов, со стороны столовой, выглядывал повар.

-А куда ж я его дену? – Я сдернул с себя в очередной раз представителя фауны.

– Не знаю, – честно сказал Олег. – Может, попробовать привязать его веревочкой к кустику около рощи? А бабуины сами его возьмут?

Я сходил в дом, принес бечевку. Мы набрали полные карманы камней, я взял под мышки нашего удальца, и мы с Олегом опять направились в манговую рощу. Стадо уже отступило на свои прежние позиции и снова залезло на деревья. Я привязал бабуенка за куст, и мы начали осторожно, чтобы бабуенок ничего не заметил, отступать в сторону домов. Но едва этот казачок увидел, что мы удаляемся, а большие бабуины начали слезать с деревьев, он тотчас оборвал бечевку и, гигикнув так, что у меня зазвенело в ушах, понесся за нами следом.

Мы, естественно, тоже побежали. Но оказалось, что бабуенок, хоть и мал, но бегает быстрее нас. А сзади него неслось все бабуинье стадо.

В следующее мгновение я почувствовал, что наездник уже сидит на мне.

Мы резко остановились, достали, суетясь, камни из карманов – и изготовились. Бабуины тоже встали на месте. Я стащил наездника со своей головы и показал им.

– Ну нате, нате! Не будем мы его жрать!

Бабуины, не торопясь, полезли на деревья.

Обрывок веревки болтался у бабуенка на талии, и мы с Олегом – на всякий случай рыкая и показывая в руках камни, орудие пролетариата, – начали опять привязывать бабуенка к кустам.

На этот раз я прихватил его крепко: когда бабуинье стадо слезло с деревов и направилось в его сторону, деться ему было некуда. И вот тут-то я и поразился, насколько эти обезьяны умные. Бабуины поняли, что он боится их, и не стали приближаться близко, а остановились метрах в десяти-пятнадцати – и как бы занялись своим делом. Не глядя в его сторону. И только одна из самок подошла и села рядом. И тоже отвернулась, будто она тут просто так, сама по себе. Потом – так же не глядя! – протянула к нему руку и забросила его себе на спину. Рефлекс сработал: бабуенок тотчас вцепился в ее шерсть – и самка направилась с ним к стаду. Но бечевка на талии! Бечевка натянулась – и стащила его на землю. Самка повторила свой маневр – опять то же самое.

Мы стояли невдалеке и подсказывали ей жестами, как именно нужно перекусить бечеву, чтобы она не мешала делу. Но… Все же бабуины – не такие умные, как мы с Олегом. Хоть самим подбегай – и перекусывай.

Время шло, мы стояли и наблюдали. Один из вожаков подошел к самке и, усевшись рядом и отвернувшись в сторону – чтобы не пугать малыша своей звериной мордой! – тоже ждал развязки. Но и он не понимал, что именно мешает мероприятию.

Еще с час мы с Олегом ждали, когда бечевка на бабуенке порвется. И самка, наверное, ждала. Он уже копался в ее шерсти, ползал по спине... Огромный бабуин продолжал охранять их, зорко поглядывая то в нашу сторону, то на своих бандитов, разгуливающих по поляне и делающих вид, что забрели сюда случайно.

Но понятно было, что дело теперь закончится миром – бабуины приняли чужого малыша в свой клан. А может быть, он и был взят отсюда, от них.

– А вожак-то – не дурак, – уважительно сказал Олег. – Все понимает… Вишь, как охраняет? Можно идти домой. Вечером проверим, все ли нормально.

– Да, вечером проверим, все ли в порядке, – согласился я. – Перед закатом солнца. Во бене?

Поздно ночью я пришел в рощу с фонариком. Бабуенок сидел на том же месте, где мы его оставили, и мирно спал. Я поднял голову и, посветив, увидел всех остальных: они сидели группами на нижних ветках соседнего манго и, щурясь от света, смотрели вниз. Они не спали, они сторожили его – и, быстро чиркнув ножом по веревке, я погасил мой фонарик и дал деру в нужном направлении. На этот раз мне повезло: в темноте обезьяны не бегают, и мне удалось, споткнувшись несколько раз, благополучно добраться до моего дома. После чего принять душ из шланга, отмыть от земли нос, уши и все остальное, а потом заштопать рубаху. Штаны, конечно, пришлось выбросить – на них не было живого места; но штанов здесь, в Сомали, в каждой лавке по пуду. Да и в моих чемоданах их уже предостаточно – тех, которые я здесь покупал для того, чтобы ходить в них по московским театрам…

ЛУГ-ГАНАНА

Что ж, мало-помалу закончился очередной сухой период года. Со стороны океана начали наплывать облака, прогремели первые грозы.

Мы с Мухаммедом приготовились к большой поездке на самый дальний водпост, почти на границу с Эфиопией. Там, в небольшом поселке под названием Луг-Ганана, работал наблюдателем – записывал ежедневные уровни воды в Джубе! – один из наших помощников, посланный туда Мухаммедом с полгода назад. Нужно было забрать у него журналы наблюдений, сделать контрольные замеры и провести ряд других работ.

И вот мы пятый час катимся по раскаленной баскалии – по разреженной, кустарниковой саванне. Я, Мухаммед и Абдукадр. До Луг-Гананы дня два езды, если не подведет машина. Но механики дали хороший грузовик – вездеход «Газ-66»…. Дорога одна – через столицу, хотя это большой крюк. Но других дорог нет.

Сезон дождей уже начался, и грунтовая дорога местами залита водой на многие сотни метров. Иногда, на выпрямленных участках пути, вода на дороге блестит до самого горизонта. Некоторые участки мы одолеваем, погружаясь в жижу почти до подножек. А иногда приходится останавливаться и снимать с мотора вентилятор: если вода доходит снизу до мотора, вентилятор разбрызгивает ее под капотом, заливает свечи и трамблер – и если мотор заглохнет, то в мокроте его уже не завести. Перед глубокими и долгими участками мы останавливаемся, снимаем вентилятор, а потом уже с ходу – на полном газу! – едем дальше. Пока не выберемся из колеи. А потом снова надеваем ремень на вентилятор – и едем дальше. Случись что непредвиденное – никто не поможет, Гаврила прав. Здесь – только Африка. Африка – и миллиарды проснувшихся насекомых. Как мошек в тайге. Но мошки – они маленькие, а здешние, так называемые, насекомые, – это потомки динозавров, про которых говорят, будто они все вымерли. Может, они где-то и вымерли, но – не здесь. Их тут миллиарды – и все с крыльями и челюстями. Миллиарды – это только вокруг, рядом…

Наконец, выехали на крепкую грунтовку. Набрали скорость – но встречный воздух едва-едва освежает лицо. В кабине жарко и влажно. В кузове, под тентом, – человек двадцать друзей и приятелей Мухаммеда и Абдукадра. А что я мог сделать? Я здесь не хозяин. Я здесь – эксперто. Руси-специалистико. Едва отъехали от Джелиба – толпа на дороге. Друзья и приятели Мухаммеда и Абдукадра. Ждут здесь с ночи, чтобы не пропустить. Оказывается, им очень хочется посмотреть на мир. Они слышали, что где-то у них в стране есть Могадишо – город такой, называется столицей. Большой город, где магазинов больше, чем покупателей, а в центре – гостиницы-калабушки для иностранцев.

– Мухаммед, когда у нас будет остановка? Надо бы передохнуть.

– Вот. Вечером будем половина путь до Могадишо. Там, на половина путь, есть, вот, одна магазинка. Магазинка – можно пить чай. И там, вот, есть хорош большая дерева – бо-ольшая дерева! – Мухаммед, задевая мое лицо, раздвигает руки в стороны. – Можно все персонки под эта дерева слип. Спать. Под дерева нет солнце. Вот.

Мухаммед сидит, как всегда, на капоте – между мной и шофером. В кабине этого грузовика тоже только два места – и мотор посередине. А джали Абдукадр – вместе со всеми, наверху, под тентом.

Грузовик скачет и подпрыгивает в колдобинах, как наездник на верблюде. Разгоняется на ровных участках, тормозит на жидких. Омар – наш шофер! – все время молчит. Сегодня тяжелая для него работа, много не наболтаешься.

«Большая дерева» – это, оказывается, баобаб. Под “большая дерева” мы въезжаем под вечер. Всё на земле раскалено, дышит жаром и влажностью; голова сонная, руки-ноги едва двигаются.

Два десятка наших пассажиров – тоже сонные и едва живые – сползают под строгим взглядом Абдукадра на землю, после чего мы – все вместе, двадцать четыре человека! – начинаем чесаться. В машине-то не было такой возможности, а сейчас руки свободны, выгреби из-под рубашки сотни две ползующе-летающих рептилий – и чешись себе, сколько влезет! Бо-о-ольшое, я вам скажу, удовольствие.

Пассажиры достают котомки с едой, рассаживаются под баобабом – этакой громадной рощей, созданной одним могучим стволом. Если проделать в нем ворота, то наш грузовик с легкостью мог бы въехать внутрь баобаба как в гараж, после чего ворота можно было бы затворить и оставить грузовик на ночь. Но ночевать рано; в небольшом домике, напротив баобаба, мы перекусываем, пьем кока-колу и вновь забираемся в машину. Спать некогда: мы проехали лишь полпути до столицы. Ехать еще столько же. А от столицы – еще столько же до Луг-Гананы.

Болтало неимоверно; в кузове все тряслось, прыгало и громыхало. Мухаммед и Абдукадр теперь вместе сидели в кузове на самом верху, поверх брезента, натянутом на стойки, и, опираясь ногами на кабину, наблюдали за дорогой. Я обливался потом в кабине: от мотора под сиденьями – мотора, который согревал нас в ненастном, холодном Поволжье в осенние дни, – дышало, как от печки в финской сауне.

Оставшиеся до темноты часы я пялю глаза на дорогу, на перебегающих дроф и кабанов, на карликовых антилоп дик-диков, парочками выпрыгивающих из кустов, на кучи помета слонов, отмечающих свой путь таким оригинальным способом, – мы несколько раз проваливаемся в глубоких и широких лунках их следов и каждый раз выпрыгиваем из них, рискуя переломать рессоры. Дорога узкая, колея глубокая, кругом лес – без кустов и кустарниковых плешин.

В полчаса седьмого, как всегда, быстро погас день, и в тусклых от грязи лучах фар появились дополнительные легионы разнообразнейших насекомых – разных по величине, по окраске, по виду и по умению хорошо или плохо летать. Объединяло их всех одно: желание поужинать. Это не были утренние потомки бывших динозавров. Это были просто хорошие насекомые. Хорошие – потому и выжили, когда динозавры помирали от недостатка еды. Омар – шофер грузовика – поднял стекло в двери, я свое тоже. В кабине стало душно, как в бане. Я промучился с полчаса и снова приоткрыл окно. Армада кровососущих принялась, наконец, за свое дело. Мне даже показалось, что их радостный писк привлек в кабину и боевые отряды тех, которые уже «работали» в кузове, под брезентом. По моим штанам, рубашке, по ногам, рукам, шее, по моему лицу деловито ползли изголодавшиеся за день тунеядцы – крылатые термиты, гусеницы, муравьи, жучки, какие-то тараканы с резким, зловонным запахом, вездесущие комары, что-то еще – кусающееся, сопротивляющееся и вцепляющееся в тебя мертвой хваткой бульдога, когда ты берешь его пальцами, чтобы отбросить. Но если поднять стекло – еще хуже, потому что передовые отряды уже все здесь, в кабине.

Еще через час, устав бороться и сопротивляться, я перестал обращать на них внимание. Мотор гудел нудно и утомительно, шофер сонно крутил баранку, и мы медленно и упорно продвигались в нужном направлении. На север, к столице.

Часам к двенадцати ночи лес начал редеть. Я спал, устав от бесконечного однообразия езды и борьбы с летающими тварями. Когда что-нибудь кусалось особенно пронзительно, я вздрагивал, как вьючная лошадь от укуса слепня, и старался изловчиться, чтобы ухватить укусившую тварь пальцами – но чаще всего просто давил ее под рубашкой, ежился несколько минут от мерзости и засыпал снова. Хотелось есть, а еще больше пить, но доставать из сумки еду или бутылку с водой в этом кошмаре нечего было и думать. Что в это время творилось в кузове, можно было только догадываться. Но там хоть обдувал встречный поток воздуха...

Под утро, два раза попав в полосу гроз, мы выехали на асфальтовое шоссе, ведущее в столицу, шофер включил, наконец, четвертую передачу, и машина, перестав хлюпать и скакать из стороны в сторону, зашуршала покрышками, набирая нормальную скорость.

Солнце уже показалось одним краем, когда мы въехали в Могадишо. Улицы столицы были еще пустынны, яркие вывески над маленькими лавчонками тускло поблескивали в утренних лучах – город еще спал, лишь отдельные такси бордового цвета сонно двигались вдоль тротуаров. Наши пилигримы из Джелиба один за другим высаживались по пути: оказалось, что у всех у них здесь есть родственники – по дяде или тете, по деду или прадеду, по дяде прадеда – или тете прапрадеда. Оказывается, все здесь, в Сомали – родственниками друг другу! Надо же… Про нас, про русских в России, такое не скажешь.

Омар подкатил к гостинице, в которой я ночевал в первый свой раз, мы быстро оформили номера и разошлись комнатам.

Эх, как хороша жизнь после душа – в чистой постели, под вентилятором и кондиционером. Цивилизэйшин! Лежишь поверх одеяла – и полное блаженство во всем теле. И разве возможно такое блаженство, если бы прошедший день и ночь не были бы такими, какими случились?... Так что и не знаешь, что благодарить: прошедший день или наступившее утро.

До обеда мы отсыпались. После чего Мухаммед поехал в сомалийский офис оформлять документы на дальнейшую поездку. Заодно и отвез копии наших гидрологических материалов в департамент по водному хозяйству. Из департамента приехал на лендровере – настоящем английском лендровере с алюминиевым кузовом, легким, проветриваемом и удобным.

– Вот! Эту бабурка дал тебе Хаджи, наш директор финансо! Для Луг-Ганана. Наша машин будет постоять в Могадишо, а мы, вот, поедем страда Луг-Ганана на хорошей бабурке!

– Да ты что! А кто такой Хаджи?

– Говорю, наша финанс-директор в департамент. Хаджи ехал с нами вместе из Джелиб. Наверху, в кузов!

Я изумленно поднял брови.

– Он ехал вверху в кузове? А что ж ты мне не сказал?

– Да, да! Хаджи хороший персонка, отшень хороший человека! Отшень богат! Финанс-директор. Он говориль мне, чтобы я не говориль тебе, что он слип в кузов. Он теперь хочет, чтобы ты ехаль в Лендровер! Хаджи отшень хороший сомалийски персонка. Он сказаль, что ты тоже хороший персонка.

Я был растроган. Знал, что я еду по этой дикой дороге в первый раз и что дорога тяжелая – и посадил меня в кабину! А я ехал – и не знал, что он трясется там, наверху. И после всего этого, после такой кошмарной поездки...

– Сегодня можно гуляй-гуляй, – добро сказал Абду. – Ехать в Луг-Ганана домани. Завтра.

…После нашего поселка, с его черными крышами и светом от дизель-генератора, заново начинаешь ценить прелести цивилизации. Правда, ими быстро пресыщаешься – но такова уж наша человеческая натура: не замечаешь того, что есть, и хочется то, чего еще нет.

Больше всего меня поражали на улицах Могадишо сомалийские женщины. В Джелибе они тоже красивы, но здесь, в ярких платьях и накидках – просто неподражаемы. У европеек нет таких фигур, у нас – другие женщины. А у сомалиек особенная талия, особая стать, особая манера двигаться и держаться. «Держать» фигуру им, наверное, помогает умение носить на голове свои вещи: они ничего не держат в руках, а все ставят на голову: сумки, поклажи, даже ведра с водой… Все на голове! Поэтому сутулых среди них нет; все стройные, гибкие, ходят плавно, не торопясь, с достоинством и уважением к себе. Не даром говорят, что сомалийки – самые красивые женщины среди всех женщин Африки и всего востока. Рослые, тонконогие, выпуклые во всех формах, черты лица европейские, классические, но с особой округлостью и выразительностью – словами это не передать. А уж фигуры… Так что…

В общем, я гулял весь вечер по улицам Могадишо и глазел на сомалиек, тоже гуляющих по городу и тоже глазеющих на иностранцев.

…Утром на следующий день мы продолжили нашу поездку. Но теперь все по другому: ровное и широкое асфальтовое шоссе, бесшумный мотор, встречный ветер, освежающий лицо, мягкие, удобные сидения лендровера – просто сказка!

– Капа, когда приедет твоя майка? – Развалившись сзади на сидении, как бизнесмен-миллионер в офисе, Мухаммед покуривает сигарку. Абдукадр, рядом с ним, жует жвачку, попивает из маленькой бутылки кока-колу. – У тебя майка в Москва есть?

Майка – это, по-сомалийски, жена. И это острая тема для меня. Когда начальник контракта соблаговолит послать нужную бумагу в Москву, чтобы вызвать мою жену, – не знаю. Обещает еще со дня моего приезда – и всё пока без изменения. Приезжают только жены к армянским специалистико…

– Она приедет в Сомало?

– Приедет.

– Вот. У тебя красивая майка?

Да, у меня красивая майка.

– Да, – говорю я, и все во мне сжимается. Я против того, чтобы надолго оставлять своих жен одних. Иначе может что-нибудь случиться не так. У полевиков-изыскателей часты разводы: приезжаешь домой – а твое место там уже заняли… Нельзя оставлять своих жен надолго – связь душ может прерваться....

– Вот. У тебя есть бамбино? Детка-персонка?

– Да, Мухаммед, у меня в Москве есть один детка.

– Персонка?

– Бамбино-мадамка, Мухаммед. Ей два с половиной года. Дуэ. Два. – Я показываю на пальцах. – Через полгода уже будет трэ.

Абдукадр что-то спрашивает у Мухаммеда, тот переводит.

– Это не кар-рашо, – говорит он. Абду спрашивает: перке только одна бамбино? Потшему одна?… У Абду, вот, имей много детка. Я тоже имей много детка. Потшему у капы одна?

– Почему? Потому что потому. – Я тоже закуриваю… Все бы бросить здесь на произвол судьбы – и хоть на один день домой! – А сколько бамбино у тебя, Мухаммед?

– О! У меня, вот, квадро. Четыре. – Он тоже показывает мне на пальцах. – Вот.

– Эт-то отшень каррашо, Мухаммед, – говорю я. – Ты молодец.

– Нет, эт-то моя майка молодец, – весело говорит Мухаммед. – Все время с детка ходит.

Местность по обе стороны от шоссе становится ровная, как стол, и свободная от кустарника. Лишь редкая трава да коричневые пятна между колючей травой. За все утро нам попалась на глаза лишь семья страусов и несколько маленьких антилоп дик-диков. Мы забираемся все дальше и дальше вглубь материка. К горам.

На поворотах Омар не снижает скорость, и порой лендровер заносит юзом под самые кусты.

– Маленький машин, – снисходительно к машине объясняет мне Омар. На лендровере ему нравится ехать – он заметно повеселел и теперь не такой смурной, как был вчера в грузовике. Вчера была для него трудная работа… Омар тоже немного говорит по-русски и, естественно, не прочь этим не похвастаться. – Маленький машин, очень легкий. – Он поворачивает ко мне лицо и, отпустив руль, начинает долго прикуривать от зажигалки. – Моя любит большой машин! Русский машин. – Лендровер скачет из стороны в сторону, Омар кидает зажигалку в бардачок и начинает ловить руль. – Большой машин – хороший машин! – Сигарета у него тухнет, и он опять бросает руль и начинает прикуривать. – Сигарет хочешь? – он поворачивает ко мне голову и вопросительно смотрит.

Это мне напоминает случай в Средней Азии, когда я после паводка на Сыр-Дарье выбирался домой, в Москву. Все было залито водой, дорог не было, и начальник эксплутационной службы каракумского канала – Сергеев! – посадил меня на свой самолет, маленький двухместный самолетик с брезентовым верхом, брезентовыми дверями и фанерным полом. Только на нем и можно было добраться в то время года до ближайшего города. И когда мы взлетели, самолетик начало болтать так, будто мы попали в тропический ураган. Самолетик то падал, то набирал высоту, то вдруг начинал заваливаться на бок. Летчик – молодой парень лет двадцати пяти – сонно шевелил рычагами и не проявлял ни малейшей озабоченности к происходящему. Потом сунул правую руку в карман и достал сигарету. “Закурить хочешь?” – спросил он, поворачивая ко мне лицо так, как это делал сейчас Омар. Я мотнул головой. Он достал спички и, зажав рычаг между ног, принялся попадать спичкой в коробок. Я уже не различал, где небо и где земля и лишь упирался изо всей силы в деревянные распорки и, стиснув зубы, пытался поймать за ремешок мою полевую сумку, где хранились все наработанные мной материалы… Попав в коробок, парень принялся ловить кончиком сигареты прыгающий в руках огонек, а наш самолетик продолжал кувыркаться, словно бабочка над лугом. Закончив, наконец, прикуривать, парень стал ловить рычаг между ног. Пока он ловил его, мы кувыркнулись еще несколько раз… Серебристый лайнер, проваливающийся иногда при смене восходящих и нисходящих потоков воздуха, – на котором я летел дальше в Москву, – показался мне после этого тяжеловесным железнодорожным составом, поднявшимся в воздух вместе с рельсами и плавно парящим над просторами моей Родины… Которая и сейчас моя.

На полпути до Луг-Гананы, с левой стороны обочины, на горизонте вдруг возникает огромная глыба базальта. Даже и не глыба, а просто большая скала, напоминающая по форме буханку ржаного хлеба. Скала возвышается над землей метров на двести, края ее обтесаны и закруглены, стены отвесны, красно-бурые подтеки от дождевых потоков спускаются вниз от вершины донизу, будто от растаявшего фруктового мороженого: это промоины от дождей, низвергающихся с неба уже сотни и тысячи веков. Глыбе миллионы лет. А когда-то она была просто вздутием, образованным жидкой магмой при извержении вулкана, от которого уже не осталось и следа; или от разлома, сквозь который магма вылилась на поверхность – и застыла. У подножия этой буханки – ни каменной россыпи, ни булыжников – сразу начинается ровная земля. Будто кто-то положил эту глыбу-буханку на поле – и отошел в сторону. В глубину веков.

Такого я еще нигде не видел. Ни на Байкале, ни на Урале, ни в скандинавских фиордах.

-Мухаммед, долго нам еще ехать?

-Вот. Еще долго, капа. До самый ночь.

Лендровер легко и быстро скользит по асфальту, встречный воздух хорошо продувает машину через металлические решетки над приборной доской. Не машина, а чудо.

Но становится все более жарко. Гораздо жарче, чем в Джелибе или в Кисимайо. А местность опять начинает меняться. Опять появились справа и слева заросли кустарника, еще более колючего и сухого, хотя сейчас – сезон дождей. Шоссе пустынно, встречных машин нет. Мухаммед и Абдукадр, свесив головы вбок, дружно похрапывают на заднем сидении. Шофер тоже клюет носом; да и я с трудом разжимаю веки.

Асфальт, наконец, закончился, дальше идет узкая, каменистая дорога, вдоль дороги – редкий кустарник. Появилось множество дик-диков, маленьких, как домашние собачки.

День догорает. День жаркий, слепящий, день солнца и воды – потому что с океана постоянно тянет влагой. Огромный купол иссине-жгучего неба вмещает весь мир, и если на одном краю прозрачный воздух вдруг загустел и заклубился, и над землей провисла тяжелая туча, полная воды и электричества, то на другом краю его по-прежнему сухо и безоблачно.

Много в Африке первородных чудес. Но самое величественное зрелище, которое мне удалось наблюдать здесь, – это грозы.

Облокотившись на форточку и подставив грудь струе воздуха, бьющей в передние люки, я, смотрел, как два грозовых облака справа темнели и клубились каждое в отдельности, не сливаясь. Одно из них постепенно оставалось позади, а второе, еще более синея и проваливаясь от тяжести, начало медленно соединяться с землей. Косые, серо-прозрачные нити заштриховали горизонт от основания облака до самой земли, зигзагообразная молния ткнулась в землю, но грома не было слышно: от нас это было очень далеко, и я смотрел на развивающиеся события, как смотрят зрители, сидящие в кинотеатре и глазеющие на белый экран, где происходит действо.

Туча медленно развалилась надвое, молния опять беззвучно чиркнула внутри ее, прочертив пространство, как лист бумаги, и воткнулась в горизонт. Потом еще раз и еще раз – и стала перемещаться, меняя свои первоначальные очертания. Огненная, с зазубринами стрела начала быстро перескакивать с одного бока тучи на другой и, по мере того, как туча проваливалась, опорожняясь посередине, приобрела почти постоянные очертания, разряжаясь между правым и левым горбами.

Лендровер увозил нас все дальше и дальше и, обернувшись, я увидел, что и первая тучка, которая еще минуту назад не представляла собой ничего существенного, тоже прогнулась, опустилась над землей, и из нее, как из большой лейки для полива огорода, полились косые струи воды.

Прошло еще минут десять. Два грозовых облака, со сверкающими внутри них молниями, остались позади. Теперь купол неба сиял солнцем, над головой ослепительно сверкала синь, а впереди, по бокам и по всему горизонту, клубились новые, каждая сама по себе, небольшие локальные тучки – и быстро густели и уже полыхали молниями.

Я растопырил пальцы и начал считать. Их оказалось двенадцать. Двенадцать отдельных, не связанных между собой клубящихся дымных облаков, в которых сверкали-полыхали зигзагообразные молнии. А над ними, между ними и сверху надо мной синело, изнемогая от непосильной жары, чистое, прозрачное небо: ни один листочек на заросшем кустарниковом плато не шевелился и не дрожал.

Ребята мои продолжали похрапывать сзади, шофер тоже почти засыпал.

-Омар, дай порулить, – я показываю на руль. – Дай прокатиться на лендровере.

Омар останавливает машину на середине шоссе, мы меняемся местами, и я трогаюсь с места. В такой перегруппировке мы и вкатываемся на мост, перекинутый через Джубу – здесь она чуть поуже, чем в нижнем своем течении.

Луг-Ганана – чуть побольше Джелиба. Но здесь еще жарче, и воздух прямо-таки раскален. Кругом пыль, красно-бурый лесс. В свете фар высвечиваются глиняные домики по обеим сторонам широкой улицы. Это, скорее пустырь, а не улица. Пустырь, застроенный по краям глиняными домами, отделенными друг от друга плетеными из прутьев заборами. Между заборами торчат невысокие зонтичные акации. А небо уже горит звездами и бездонно, как артезианский колодец…

Мои ребята снимают для меня номер в гостинице, а сами уезжают ночевать к здешнему «водомеру».

Гостиница в Луг-Ганане – это небольшой глиняный домик, напоминающий чем-то небольшую казарму для временно заключенных или особо провинившихся. Но заключенных в Луг-Ганане пока нет. А провинившихся – тем более. Никто тут никому ничего не должен. И потому каземат содержат в качестве гостиницы для приезжих. Приезжих здесь тоже не бывает – кроме военных, изредка появляющихся здесь, на границе с Эфиопией, для инспекции погранотряда. Но и погранотряда здесь тоже нет: граница Сомали с Эфиопией – это просто безжизненная полоса полупустыни, которую иногда пересекают скотоводы-странники, перегоняющие скот с юга Эфиопии на более плодородные земли, ближе к океану.

В «гостинице» две комнаты: два помещения с земляными полами и двумя малюсенькими окошечками вверху, под самой крышей. Одну из “комнат” занимаю я. Вторую, похоже, еще не занимал никто. Начальник гостиницы – старик-сомалиец в легкой набедренной повязке – выдает мне ключ от соломенной двери, закрывающейся на замок, и кладет на парусиновую раскладушку две простыни. Маленькую керосиновую лампу он уносит с собой. И я остаюсь один в темном помещении, где чуть светится ночное небо сквозь маленькое окошко, по полу ползают муравьи, а над полом – и выше! – естественным образом летают комары, потому что уже наступил влажный период года, и воздух – влажный. Такой влажный, что у меня сразу пересохли губы и захотелось пить… Летают комары в Луг-Ганане немного по-другому, чем в Джелибе: не эскадрильей, а по одному – чтоб не спугнуть раньше времени. И москитной сетки в “гостинице” нет. Считается, что не нужно. Ощущение такое, что тебя заперли в карцер, а снаружи сторожит жандарм с винтовкой.

Было так жарко и душно, что я провалялся на раскладушке почти до утра – слушая бормотание тамтамов с улицы, гортанные песни луггананских донжуанов и люлюкающие – пальцем по губам! – разноголосья местных красавиц... Поздно гуляет сомалийская молодежь.

Утро началось с того, что мы собрались в доме у нашего наблюдателя-водомера, которого мы с Мухаммедом отправили сюда полгода назад. Перед тем, как выехать на реку для замеров, выпили чаю, съели по несколько бананов. Мухаммед, многозначительно подмигнув, протянул мне склянку с какой-то жидкостью. Я понюхал – это был денатурат. Я смочил им свои ладони и понял, что Мухаммед ждал не этого: на лице его обозначилось чувство некой досады, как бывает с человеком, который дарит какой-то хороший подарок, а тот, кто принял этот подарок, использовал его не по назначению.

-Ты чего, Мухаммед? – спросил я. – Что такое?

-Вот. – Мухаммед неопределенно взмахнул рукой. – Я думала, капа будет немного попить, вот. Когда мы приезжаль в Луг-Ганана с другой русси-персонка, персонка всегда немного попий перед работай, а потом пела песня и работай. Очень хорошо потом работай! Домани.

– Я не пий, – сказал я. – Я не по этому делу, Мухаммед.

– Вот. Я тоже не пий. – Он был явно обескуражен. – Володя-гидролог, которая работаль раньше, всегда немного попий, когда сюда приезжаль.

Ну, наши мужики! Везде остаются верными своим принципам! Но как можно пить спирт на такой жаре, как здесь, – просто не укладывается в голове. Наверное, Володя работал здесь всегда с песней. На такой жаре ста граммов достаточно, чтобы потом петь песни до вечера.

…За три дня мы сделали нашу работу, оставили гидрометру план на будущее, и на четвертый день уехали назад, в Могадишо.

На обратный путь ушло тоже три дня. Даже чуть больше: перед Джелибом мы попали ночью в такую грозу, что сбились на какое-то время с дороги, и пришлось останавливаться и ждать рассвета – чтобы определить, в какую сторону ехать дальше …

Но чем ближе к реке, тем сочнее и красочнее мир вокруг. Краски – во всем: в траве и густых зарослях леса, в синеве прозрачного неба, в наплывающих облаках с океана...

Перед самым поселком на дороге попадается большой старый слон. Омар останавливает машину метрах в пятидесяти от него и ждет, когда слон уступит дорогу. А я достаю фотоаппарат и снимаю нашу компанию на фоне гиганта. Но издалека гигант-элефант не кажется таким, как он есть на самом деле – снимок не получается. И когда я рассматриваю его потом – в Москве, – этого слона можно различить лишь с трудом: на переднем плане, загораживая элефанта и облокотившись на сверкающий лендровер, стоят три загорелые сомалийца – Мухаммед, Абдукадр и Омар. Три моих парня кажутся великанами, а элефант позади них – ростом с собаку. Я потом выслал это фото Мухаммеду в Сомали – и он был очень доволен. Писал мне в ответном письме, что отшень хорошая фотографи. Понятно. Понятно, что слон его не интересовал – ни на дороге, ни потом, когда он рассматривал фотографию, присланную из Москвы.

Но тогда – когда слон стоял рядом с дорогой и его два огромных уха-лопуха были широко расставлены в стороны, этот элефант казался просто гигантом. Пожалуй, он был больше всех других, которых я успел увидеть в баскалии. Кроме еще одного – но то было позже, где-то год спустя, уже перед самым моим отъездом в Москву.

– Омар, подъезжай поближе! – сказал я тогда, и показал шоферу рукой. – Будет отличный снимок!

Омар засмеялся. Слон шевелил своими огромными лопухами-ушами – пугал нас! – и это был знак агрессии: подходить ближе нельзя.

– Неззя, – сказал мне как старший младшему Мухаммед. – Вот. Элефант отшень быстро беги-беги, когда сердится. Ты што, никогда не видель элефант?

О КРОКОДИЛАХ

Не знаю, как бабуинам удается избегать крокодильей пасти, но факт есть факт: редко когда крокодилам попадается на обед обезьяна. По крайней мере, когда я работал в лодке, мне ни разу не приходилось такое видеть. А ведь крокодилы всегда были рядом – под зеленым навесом спускающихся к воде деревьев.

Однажды в сильную жару я решил окунуться с лодки – просто окунуться, не оставаясь в воде дольше секунды. Мухаммед сказал: «Неззя!» Но я спрыгнул за борт – и тотчас снова залез в лодку. «Вот видишь, все нормально, – сказал я Мухаммеду. – Если быстро, то можно время от времени освежаться. Хотя бы пот смыть. Кругом такая жара, а рядом – вода! Хоть на секунду – но можно окунуться!» Едва я успел договорить, как по дну лодки что-то царапнуло, и рядом с кормой всплыл крокодил. Его глаза равнодушно скользнули по моему голому телу, и он, как подводная лодка, сфотографировавшая нужный объект, снова погрузился в пучину.

С тех пор я никогда не выпрыгивал из лодки. Крокодилы – даже если вы не видите их! – всегда откуда-то наблюдают за вами. Кроме того случая, я лишь однажды искупался в Джубе. Это было в межень, в самое мелководье. Мы делали промеры недалеко от нашего поселка, и глубина в том месте была всего в несколько сантиметров: лодка царапала по дну. Кругом была отмель, так что крокодила можно сразу же заметить, если он выплывет с более глубокого места. Жара стояла невыносимая, в воздухе – ни ветерка. Заканчивался сухой период года, и все мы изнемогали от пекла. Я вылез из лодки, прошел немного по воде и лег на живот, чтобы хоть немного смочить тело. Отмель была большая, всё кругом просматривалось, и я чувствовал себя таким счастливым на этом мелководье, что и Мухаммед, и его два помощника, бывшие в тот раз с нами, тоже залезли в «воду» и начали плескаться – наверное, впервые в своей жизни они купались в реке, на которой выросли. Купание нам удалось на славу: ничего не случилось… Топографы, которые работали напротив этой отмели, решили на следующий день воспользоваться нашим опытом. И на сей раз дело закончилось печально. Конечно, накануне мы привлекли внимание крокодилов, и один из них сумел подобраться к этой отмели так близко и так умело затаиться в кустах, что в нужный момент – как только сомалийцы-топографы зашли в воду – словно уж, выскользнул из тины и схватил одного из сомалийцев за ногу. Все выскочили на берег, но тот, кого крокодил успел схватить, обратно уже не выбрался: крокодил сумел утащить его в более глубокое место. С высокого берега было видно, как он тащил сомалийца, обхватив его лапами сверху и не давая ему возможности глотнуть воздуха. Прошло немногим больше минуты – и сомалиец захлебнулся. Крокодил еще долго таскал его по дну и потом несколько раз пытался вытащить на сушу – свои жертвы крокодилы поедают, как правило, все же не в воде, а предпочитают это делать на мелководье. На берегу мы и нашли на следующий день то, что осталось от бедолаги.

Толя Микляев, который иногда приезжал на буровом станке на створ плотины и ночевал в вагончике, рассказал мне, как он тоже едва не стал однажды жертвой крокодила. Это случилось с ним там, в Кайтое, в первую же неделю, когда он начинал свои геологические работы. Он только что приволок этот вагончик на тракторе, пробурил скважину для воды, сделал душ, наладил генератор, обустроился – и первые дни наслаждался после работы рыбалкой на берегу Джубы. Красиво все было: закат солнца, рыба в воде, а Толя сидит на берегу с удочкой в руках – и покуривает, наслаждаясь природой. Идиллия! И вот однажды Толя сидел-покуривал, поглядывая сверху, из травы, на поплавок, – и вдруг услышал какой-то шорох в слоновнике позади себя. И, подумав, – вдруг там змея? – решил на всякий случай пугнуть ее: бросил в ту сторону скомканную пачку сигарет. А там оказалась не змея, а крокодил – он подкрался сзади и, если бы не насторожил Толю шорохом травы, то, может быть, и довел свое дело до конца. По крайней мере, Толя Микляев понял, что он тоже является хорошей добычей для здешних крокодилов – и больше не рыбачил.

Так что потом в Москве, когда мне приходилось слышать с телеэкрана ласковый голос нашего популяризатора Дроздова, повествующего о том, что крокодил – это такое же обыкновенное животное, как и все, что его не нужно бояться, потому что если, мол, его не трогать, то и он тебя не съест, – я просто зверел: затащить бы этих “любителей природы” в реку в Африке – и посмотреть, как они будут потом объяснять нам правила поведения с «обыкновенными» животными.

После того случая с топографами я долго не решался вообще заходить в воду, но как-то нам пришлось перебираться с одного берега на другой – тоже в самую межень, когда воды в Джубе мало. И нужно было перебраться обязательно, потому что срочно потребовалось сделать рекогносцировку на другом берегу реки.

Вода была по щиколотки. Мы срубили с Мухаммедом две хорошие дубинки, чтобы хлопать ими по воде и отпугивать все, что может жалить, кусать или просто кормиться сырым мясом. И, осторожно переступая с ноги на ногу, начали переходить Джубу вброд. Мы почти перешли ее, до сухого песка на противоположном берегу осталось метров двадцать. Но здесь было небольшое углубление – вода доходила почти по колена. Хлопнув в очередной раз дубинкой по воде, я попал по хребтине небольшому крокодилу, лежавшему здесь, вероятно, со времен мезозоя. С быстротой молнии он пронырнул по водной ложбинке вверх против течения, выскочил на мелководье и, шлепая раскоряченными ножищами, побежал к берегу, отрезая нам обратный путь. Конечно, он бежал к берегу просто из страха, что я огрею его по хребтине еще раз. А может, и нет. Но мы с Мухаммедом не стали раздумывать над мелочами, и с такой прытью бросились туда, откуда начинали свой путь, что даже обогнали крокодила – и он, остановившись и не ложась на брюхо, долго стоял на своих кривых лапах и смотрел нам вслед. Но это был небольшой крокодил, и мы с Мухаммедом, выбравшись на берег, минут пять хохотали над собой, доказывая друг другу, что зря испугались мелкоту, которая перепугалась нас не меньше, чем мы ее, и что если бы не побежали, то были бы уже на другом берегу.

Крокодилы на Джубе встречаются очень большие. До пяти метров длиной. Говорят даже, до шести, но я такого не видел. На лодку они не нападают. Но иногда все же пробуют ее «на зуб». Однажды в половодье мы плыли с Мухаммедом по середине реки, и до берега было метров пятьдесят-семьдесят. У кромки воды, на плесовых песках или около тропинок, поднимающихся к хижинам в деревне, – лежали, выжидая чего-нибудь “вкусненькое” на завтрак, крупные, самые наглые из этих рептилий. Вдруг скрежет под днищем лодки привлек наше внимание. Мухаммед схватил весло и, перегнувшись через борт, уставился в воду.

– Что там? – испугался я, думая, что под нами случайно оказался бегемот. Действительно, вот уж незадача: перевернет с испуга нашу моторку – и потом бултыхайся в воде! А в воде-то бултыхаться здесь нез-зя...

– Кокодрило! – Мухаммед поднял весло и ударил им по воде. – Кокодрило хотел кушать лодка!

– Ну уж, – ухмыльнулся я.

Но в следующий момент из-под нашей моторки действительно всплыл крокодил и, поскольку с берега он пронырнул довольно большое расстояние до нас и воздуху в его легких уже не осталось, – то поплыл обратно к берегу, как плавает обыкновенно крыса: рассекая головой воду, так что небольшие волны расходятся от нее в разные стороны… Надо сказать, головища у него была немалая.

Это был единственный случай, когда я видел крокодила в такой ситуации: быстро улепетывающим поверх воды.

Да, крокодилы агрессивны и ведут себя иногда очень нагло. Сомалийцы, которые живут по берегам Джубы, конечно, ежедневно спускаются к реке, чтобы набрать воды или что-нибудь помыть в ней – например, шкуру какого-нибудь домашнего животного. И часто случается, что оказываются в безжалостных крокодильих зубах только из-за того, что, привыкнув к постоянному присутствию этих животных рядом с собой, перестают обращать на них внимание. И – чуть зазевался! – наступает расплата. Из травы, где ждал день-два или больше, – крокодил выскакивает молниеносно. А если по воде, то подплывает незаметно и бесшумно. И когда показывается из воды, жертва почти всегда обречена. Хватает он вначале не самого человека, а то, что тот держит в руках: какую-то шкуру или тряпку. Человек, бывает, начинает сопротивляться, пробует вытащить свою вещицу обратно – и изо всех сил тянет ее к себе. Конечно, случается, что и вытащит и, довольный, возвратится домой. Но бывает, что все заканчивается по-другому. Хвост у крокодила сильный, и он умело пользуется им. Внешне это выглядит очень просто: крокодил тащит что-нибудь из рук человека, потом изгибается туловищем – и оказывается на мелководье; следует взмах хвоста – и хозяин шкуры или какой-то тряпицы оказывается вместе со своей бывшей собственностью в воде. А, оказавшись в воде рядом с крокодилом, уже поздно надеяться на что-то гуманное.

Из каждой деревни крокодилы ежегодно утаскивают по несколько человек – и все же люди попадаются на их уловки вновь и вновь, как бабуины в петлю. Бабуин тоже знает, что петля, которую он видит на краю кукурузного поля, поставлена специально для него. Но всегда найдется в стаде такой, который думает, что он умнее других; это обычно один из самых сильных самцов – но не вожак! – который настолько уверен в себе, что уже ничего не боится: ни вожака, ни людей; и лезет в железную петлю, запутывается в ней, после чего хозяин этого кукурузного поля убивает его, и все стадо потом долго – иногда по несколько дней – сидит неподвижно на деревьях рядом с полем и переживает смерть своего соплеменника. Расплата жестока. Но хватает ее лишь на то время, пока не подрастет еще один в стаде самый умный, самый сильный и самый уверенный в себе – который считает, что в окружающем его мире не все еще распределено в соответствии с силой и достоинством каждой личности...

Нельзя пропагандировать любовь к диким животным, демонстрируя свою смелость на их прирученных экземплярах – как это любят делать наши популяризаторы «дикой» природы, показывая свое умение держать в руках змей или питонов, которым уже так все надоело в жизни, что они, к примеру, и Дроздова принимают за своего.

Да, любовь к природе всегда приятнее со стороны: когда, например, вы смотрите документальный фильм о животных. А ты попробуй погладить змею, когда она ползет не по полу террариума, а по своему дому в африканских джунглях – или в нашем российском поле, заросшем кустарником, когда нет времени внимательно всмотреться в рисунок на ее спине, чтобы точно определить, гадюка это или луговой уж...

Нельзя пропагандировать любовь к диким животным, демонстрируя свою смелость на животных, которых лишили главного: быть самими собой….

Из кухонного окна всё видится по-другому. Даже плохая погода на улице.

НАЧАЛЬНИКИ, КОТОРЫХ МЫ НЕ ВЫБИРАЕМ

После поездки в Луг-Ганану опять пришлось неделю сидеть в поселке: мой «Уазик» стоял в мастерских.

Жизнь в поселке – немного другая, чем в поле. В поселке – как в казарме: в семь – за своим рабочим столом в офисе, и до двух часов дня – ни с места. А вытерпеть с семи до двух камеральную работу, сидя в доме под черной крышей – в жару, духоту… После полудня наступает такая лень, такое сонное состояние – ну невмоготу сидеть на одном месте. Правда, всё здесь рядом, на одной территории: можно пойти к себе домой, в свою «калабушку», возлечь там на койку под пологом – и отключиться от мира. Под пологом жара еще большая – но можно закрыть глаза и ничего не делать. А ничего не делать – это слишком большое блаженство; стоит лишь на минуту отключиться – и сил на то, чтобы встать и пойти в офис, за свой рабочий стол, где нужно считать, писать, вычислять и чего-то чертить, – на это сил больше нет. Силы есть только на то, чтобы плюхнуться – и возлечь… После двенадцати дня – когда в поле самая активная работа! – в офисе я уже ничего делать не могу, потому что мозги к этому времени настолько становятся сонными и безразличными ко всему, что глаза схлопываются сами собой, как створки фотоаппарата. И, схлопнувшись, заклинивают намертво.

Единственный, кто мог вкалывать в офисе от первой до последней минуты – это Володя Лукашов. Даже на перекуры не выходил. Засунет сигарету в рот – и опять чертит. Зато рабочие чертежи из-под его рук выходили, как с конвейера. Асташкин, руководитель проектировщиков, уже несколько раз подавал начальнику контракта бумагу с просьбой о продлении Лукашову сроков контракта. Но начальника мало интересовала работа Лукашова: его больше интересовали другие вещи, например, подобострастное выражение лица подчиненного при виде начальника, который все может – и контракт продлить, и вызов на жену послать в Москву, и грамоту за усердие выдать… За усердие – но не в работе. А какое у Лукашова подобострастие: начальник контракта вошел в офис – а Лукашов на него ноль внимания, глаза от чертежа не поднимает. Непорядок.

С Володей мы жили почти три месяца рядом – комнаты напротив одна другой. И вечерами, после работы, я заходил иногда в его каморку. Обыкновенно он что-то вырезал из дерева. Или что-то мастерил по дому. Опять же – что-то делал, а не валялся в изнеможении от безделья, как мы, все остальные тут.

– Ну, как? – Володя ставит какую-то безделушку на тумбочку и поднимает на меня глаза. – Что хорошего?

– Получил письмо, – говорю я. – Жена пишет, что вызова на нее до сих пор нет.

На тумбочке у Володи стоят две небольшие фотографии.

– Пойди к Асатряну, попроси, – говорит Володя. – Если очень будешь просить – вызовет.

Володя хандрит уже четвертый месяц: тоскует по своей семье. Фотография пятилетней девчушки в платочке стоит у него на тумбочке, сбоку от кровати, рядом с фотографией жены, – и он подолгу смотрит туда, погружаясь в свои мысли и раздумья. И когда, бывало, мы небольшой компанией засиживались у него в комнатке заполночь – в конце рабочей недели, перед выходным днем! – у всех у нас были мысли о доме. И у меня тоже стояла на тумбочке фотография – тоже в платочке, тоже с ясными глазами и безмятежным взором.

Рядом с фотографией на Володиной тумбочке стоит вырезанная им из красного дерева статуэтка девушки. Из красного дерева сложно что-нибудь вырезать – нож берет это дерево с трудом. Но Володя сумел… Совершенная по форме, отполированная и отшлифованная – я каждый раз поражался Володиному терпению: вырезал он ее месяца два…

– Сходи к Асатряну, попроси. – Володя хмурится.

– А ты просил?

– А что его просить… Говорит, что бумагу в Москву давно отправил. – Володя смотрит на фотокарточку. В глазах его тоска и отчаяние. – Не знаю, может, врет, а может, не врет. Жена пишет, что в Москве ничего не получали. – Володя подливает в наши чашки ром, и мы, давясь, пьем. – Может, встретить его где-нибудь после работы – набить морду?.. Не знаю.

Он подливает еще и негромко затягивает про березовую рощу, про березовый сок… Любимая песня Володи. Одна единственная.

Но берез здесь нет. Только в России. В России – самые красивые березы и березовые рощи.

Прошел еще месяц и к Лукашову, наконец, приехала жена. Но не по инициативе начальника контракта. У Володи осталось ровно полгода до окончания контракта и, поскольку запрос о его продлении не поступил, в Москве решили отправить жену Лукашова на свой страх и риск – по письменной просьбе руководителя проектировщиков Асташкина.

Теперь уже я стал петь про березовый сок и про березовую рощу…

Надо было что-то делать: я действительно готов был всё бросить и уехать домой.

Любопытно: все люди, вроде бы, одни и те же. Но в каждом – что-то свое. Есть люди, которых трудно согнуть: они сами в себе со своим графитовым стержнем. И если их сильно согнуть – они просто ломаются. А есть, которых можно согнуть до самой земли – но все равно не сломаешь. Как крепкая пружина, которую как не нагружай, все равно выпрямится. Потому, бывает, и нагружают без всякого разумения.

…Меня, как всегда, выручают мои предки. Моя славянская порода.

Вот ведь интересно: мы можем тащить ярмо, сгибаясь в три погибели – в поту, унижении, в страданиях! – и, пребываем на самом дне, куда жизнь, бывает, так старательно и крепко нас заталкивает. И даже со дна все равно стесняемся сказать хамам, что они хамы. Стесняясь не за себя, не за свои унижения. Стесняясь за них, за неумных начальников, чиновников и политиков, – потому что стыдно видеть перед собой людей, которые говорят тебе вроде бы умные и высокие слова, а внутри их – лишь наглость, гниль и лицемерие. Они все графитовые, и полагают, что и все остальные такие же… Ну не умещается в голове, как человек может не видеть себя со стороны! Ведь тот, кто способен унизить другого, кто способен на лицемерие, – всегда ниже того, перед кем лицемерит и кого хочет унизить. Наглость – свойство глупого, а не умного. Каким бы умным он себе не казался. Наглость – низшее в человеке. Самое низшее. В славянской деревне, например, наглеца вообще не считают за нормального человека. Потому и не лезут вперед, смотрят со стороны – и молчат, даже когда над ними смеются. Смеются-то – те самые, рвачи и хапуги. У которых в душе – ничего. Да и самой-то души…

Но всегда – всегда! – в нужный момент в славянине всплывают гены его предков (оно, конечно, есть не только в славянской породе – но я больше знаю о своей собственной). А предки мои были не последними воинами на этой земле. И когда, наконец, поднимаешь голову, то все дальнейшее становится непредсказуемым. Непросчитываемым. Мозг сам выбирает, что тебе делать дальше. Слово “нельзя” оказывается лишенным дальнейшего смысла, когда тебя прижал к стенке хам. Или хамы. Все “нельзя” были сказаны уже не тобой, а ими – бездарными и жалкими в своей озабоченности подмять тебя и доказать, что они – когда согнули тебя! – выше. Что они стоят выше и цена их больше. Причем, цена – непременно в денежном выражении, другой цены они себе не знают. В другой их обделила природа.

Наверное, не просто так все богатые, разбогатевшие за счет отсутствия в себе человеческой души и потому способные на все, заканчивают свои жизни в пустоте и тоске разума. Разум – это энергия счастья, а не энергия разрушения. Разум – это творчество. Творчество во всем – в земле, в дереве, в бумаге, в железе, в самом себе; творчество в познании мира вокруг – и самого себя в нем; а жизнь, направленная на добычу денег как на высшее в достижениях разума – это подделка под жизнь, жалкая и ничего не стоящая. Лжец лжет самому себе – и потому кажется себе умным.

…Две мартышки охраняют подход к дому Асатряна. Они таращат глаза, скалят зубы и готовы вцепиться в ноги, если подойти к ним ближе.

Асатрян некоторое время наблюдает за мной из полуоткрытых дверей, потом, не спеша, подходит.

– Ну, как твоя работа у нас?

– Нормально, – говорю я.

– Все нормально, сбоев, препятствий нет?

– Препятствий нет.

Он знает, о чем я хочу говорить с ним – уже не один раз я прихожу к нему! – и каждый раз он наслаждается своей властью над моей совестливостью.

– Так что ж ты хочешь? Что-нибудь попросить? Или что-то сказать?

Да, я хочу сказать.

– Да, – говорю я. – Вы уже несколько раз обещали послать вызов на наших жен. А я, когда проезжал через Могадишо, звонил из гостиницы нашему куратору в консульстве – он говорит, никаких вызовов от вас не получал.

– Да? И что он еще говорил? Сидит там, в своих офисах, деньги получает, а мы тут за него работаем. Вот ты работаешь – ведь это же не просто так. Я знаю, тебе трудно. И мне трудно. И всем нам здесь трудно. Малярией болеют на контракте почти десять человек – как с ними поступать? Отправить их домой – в Ереван, в Москву? Когда ехали ко мне сюда, брали справки от врача, что здоровье у них, видите ли, хорошее. А почему болеют? По месяцу не встают с постели – мне что, работать вместо них?

Странные люди – эти, работающие начальниками. Удивительные! Делают вид, что еще глупее, чем есть на самом деле. Хотя уверены, что умнее их нет никого – мол, потому и начальники. А все остальные – которые не начальники – глупее и поэтому занимаются в своей жизни не руководством, а просто работой. Потому что ничего другого, кроме как работать, – делать не умеют.

– Николай Хачатурович, мне нужен вызов на мою жену, – говорю я.

– Всем нужен вызов. А что я могу сделать!

– Написать бумажку.

– Ты говоришь, бумажку? – Он приподнимает брови. – А почему ты не можешь написать ее сам? Это же так просто – написать, понимаешь, бумажку! Может быть, ты чем-то отличаешься от других, которые тоже хотят бумажку? Может быть, ты чем-то лучше их?

– Нет, я не лучше.

– Вот видишь! – Асатрян назидательно поднимает вверх палец. – А почему ты хочешь быть исключением? Ты приехал зарабатывать деньги – мы тоже приехали сюда заработать деньги. Вас отбирали в Москве как лучших из лучших. Вам доверили работать здесь. А мне доверили – руководство вами. И вся ответственность не на вас, а на мне. Лично на мне!

– Могу я написать вам заявление с просьбой откомандировать меня в Москву? По собственному желанию?

– Не понял, – Асатрян пучит глаза. Он действительно не может понять: как это можно отсюда, где хорошо платят, уехать по собственному желанию.

– Заявление по собственному желанию.

До него, наконец, доходит.

– Я такие заявления не принимаю. Пиши в аппарат экономсоветника, там рассмотрят.

– Да, экономсоветнику, – соглашаюсь я. – Но вы завизируйте вначале: я же не могу перепрыгивать через голову своего непосредственного начальника. Да и вам на это укажут: вы же в ответе за меня.

Глаза Асатряна становятся умными, левая бровь опускается вниз, правая сломана посередине, как у бывшего вождя мирового пролетариата.

– Говоришь, готов подать заявление в аппарат советника? – Он хитро ухмыляется. – Дать ручку? На бумагу, пиши. – Он уходит в свою комнату и через минуту возвращается с тетрадкой и ручкой. – На, пиши.

– Причину указывать?

– Какую причину?

– Причину собственного желания.

– Да. Пиши, что по здоровью.

– Николай Хачатурович, но вы же знаете: у меня прекрасное здоровье. У меня другая причина.

– Какая же?

– Я же только что вам объяснил.

Глаза Асатряна становятся еще более умными. Левая бровь ломается посередине, правая занимает горизонтальное положение.

– Это не является для меня основанием. А без серьезной основания, дорогой, не так просто отсюда уехать по собственному желанию. На тебя государство надеялось, тебе доверяло, а ты – по собственному желанию. Тут, дорогой, нет собственного желания. Вот если что-нибудь нарушишь, например, правила поведения за рубежом, а я сочту нужным отреагировать – тогда пожалуйста. Тогда купим тебе билет – и можешь возвращаться.

– Значит, если нарушу – тогда можно?

– Можно, дорогой.

– Ну что, например, я должен нарушить?

– Ну… Что-нибудь из ряда вон выходящее.

– Если автобус подпалю – сойдет? – спросил я.

– Как это?

– Если подожгу, значит.

– Если подожжешь – то можно, – разрешает Асатрян.

Нет, все же странные мы люди, славяне. С какими бы хамами не столкнула нас судьба, всегда вначале стесняемся сказать человеку в лицо, кто он есть… Ну как ему скажешь, если он этого не понимает?

– Ладно, договорились. Подгоню его к вашему дому, сюда, – и здесь подожгу. – Я смотрю на него жалеючи, потому что знаю, что если я решился на что-то, то ничто уже меня не остановит.

И Асатрян вдруг это понимает.

– Ладно, приноси заявление, что просишь вызвать свою жену, – нервничая, сказал Асатрян. – Я же не враг тебе, правильно? Приноси – я подпишу. Зря ты на меня обижаешься. Приноси – подпишу, отправим, приедет. Все? – Он еще хотел, чтобы мы разошлись, хлопнув рука об руку. Как приятели после удачной сделки. Но это уже было слишком.

– Николай Хачатурович, нас тут несколько. Я же вам сказал: не я один. У нас несколько заявлений.

Через месяц – еще столько времени ушло на оформление документов! – мою жену, наконец, отправили из Москвы на наш контракт… Юра Асташкин заехал ко мне в вагончик, чтобы забрать меня в поселок: из Москвы прилетает еще одна группа проектировщиков от нашего института, автобус из Могадишо будет в понедельник утром. С группой проектировщиков прибывают две женщины: моя жена и жена переводчика – Олега Яновского.

Стояла жарища – не продохнуть. По пути в Джелиб мы с Юрой заехали в одну деревеньку, где у меня был водпост, купили несколько кокосов: хотелось пить, а воды с собой не было. Решили напиться соком молодого кокоса. Но к этому соку не просто привыкнуть и, сделав по несколько глотков, мы положили кокос в общую кучу: все же воду не заменишь ничем. Потом заехали на итальянскую ферму, которая занималась выращиванием бананов, и купили там хорошую ветку-гроздь, килограммов в двадцать.

– Скажи своей Татьяне, что питаемся здесь только травой. – Асташкин назидательно поднял палец вверх. -Только бананами и кокосами. И, естественно, московскими консервами. Тушенкой. Пусть привыкает к экономии. Чем меньше истратит денег здесь, тем больше возьмет их отсюда. Она везет с собой тушенку?

– Наверное. Я писал.

– Если ты мне товарищ, то с товарищем и поделишься. – Асташкин сделал глотательное движение. – Мои уже закончились, а местные консервы, которые делают в Кисимайо, такие... Там только жилы, а мяса нет. Разве можно сравнить их с нашей российской тушенкой? Эх, сюда бы нашей тушеночки ящичков двадцать, да тамбовской картошки… Вот это была бы жизнь!

Автобус из Могадишо добрался до нас в понедельник лишь поздней ночью, а празднество мы устроили во вторник. Созвали друзей, отпраздновали так, что никому мало не показалось. Сразу выпили все, что привезли наши жены в качестве презента. Так что в тот раз, после того, как гости разошлись, мы с Олегом дольше обыкновенного сидели ночью на нашей веранде, тыкали пальцами в небо, показывали нашим женам созвездия южного полушария и восторгались кваканьем лягушек под гулкий аккомпанемент африканских барабанов…

– Лена, но ты в загашнике ничего с собой не привезла?

– Олег! – Жена Олега Яновского включила фонарик. – Я тебе уже говорила: твои друзья-троглодиты уже все выпили.

– Обидно… Татьяна, а у вас…

– И у нее ничего нет, – Елена положила фонарик на столик – и наши жены направились в свою новую квартиру, которую им построил в Африке Асатрян. – И вообще, – сказала она, оборачиваясь, – все нормальные люди в первую и вторую ночи по приезде своих жен – которых долго не видели! – спят вместе с ними в постели, а не показывают им звезды на небе. Капито, джали?

– Лена, мы перенесем это на третью ночь. На третью – и неделю спустя!.. Федь, ты слышал? Она уже и по-итальянски научилась! – Олег прикрыл дверь за нашими женами и включил фонарик. – Слышь, Федь! – Олег перешел на шепот. – Они еще не знают, каково здесь спать… в этих домах. – Он хохотнул. – В наших домах-то жарища, как… Крыши-то черные, Асатрян приказывает покрывать их битумом, чтоб не протекали… Нагреваются, как сковородки. А под пологом – и вообще, как в турецкой бане!.. Правда, в турецкой я не был.

Действительно, в новых домах, которые построил здесь Асатрян, жарче, чем на воздухе. Ночью двадцать четыре градуса – а в пологе под все сто… Чуть поменьше. Автобус вчера пришел ночью, и мы почти до утра переносили и расставляли вещи в комнатах, потом натягивали новые полога, которые нам выдали со склада накануне, так что провозились почти до утра. А утром – новый день, новые заботы: надо ж празднество отметить! Так вот мы и дотянули опять до следующей ночи… А синтетические полога – почему-то японские! – действительно, такие непродуваемые и под ними так душно, что до утра не заснуть. Даже с мокрой простынею. А стоит чуть приподнять край, чтобы подышать, под него тотчас залетают комары-разведчики. Разведчики, прежде, чем проводить разведку, вначале наедаются сами: высасывают из тебя кровь с таким усердием, будто у них не маленькое тельце с тоненьким хоботком, а бензиновая цистерна со шлангом. Причем, по одиночке разведчики под полог не залетают. Они врываются сразу большим боевым отрядом – и сразу принимаются за дело. И какой из них малярийный, а какой еще нет – определяет только проба на кровь, которую у нас регулярно берет наш врач, раз в неделю-две. А пробу он берет таким шприцом, что после него еще неделю-две ходишь и криво почесываешься.

На нашей кухне зажегся свет: похоже, Елена или моя Татьяна – кто-то из них! – зажег свечку, чтобы прибрать на столе.

– Под таким небом, в такое непозднее время суток – и вдруг спать! – В свете фонарика Олег делал мне молчаливые знаки – и ненадолго отходил в сторону коробок, в которых спали-дремали Чомба и Джо. И потом – в темноте, под перестук тамтамов! – разливал под столом – чтоб не заметили из окна наши жены! – что-то жидкое, пахнущее керосином. И мы втихаря, символически чёкаясь, опрокидывали в себя маленькие стаканчики с «аленьким цветочком».

– Олег, ты что там делаешь? – послышалось через деревянные жалюзи. Елена тыкалась головой в окно, пытаясь разглядеть нас через узкие прорези. – Пьяницы, – с чувством сказала она, показательно громыхнув кастрюльками. – Татьяна, что скажешь? – Нам с Олегом слышно было, как она хихикнула. – Может, достать из заначки?

Олег насторожился.

– Значит, все же…

– Ладно, идите сюда и садитесь за стол. Сейчас вас подлечим.

– Какая же ты, Ляля, умная, – с чувством сказал Олег, неторопливо поднимаясь и тыкаясь, в свою очередь, в жалюзи на дверях. – Была бы не умная, я бы вызов на тебя не писал. – Олег оборачивается в мою сторону. – Даже и подписи бы не поставил!

Но напиток для полоскания горла действительно оказался аленьким, ребята не врали: наутро в глазах у Яновского плавали розовые круги, как пятна воды на дне ржавой бочки... Я взглянул на себя в зеркало – Боже, и я не лучше! Глаза красные – как у африканских зверей, когда их ночью освещают фарами.

Вся первая неделя оказалась испорченной: два дня праздновали, три болели – а в пятницу уже новый выходной! А дни-то – короткие! Пришел из офиса, сел за стол – уже вечер… Это в Кайтое на водпосту день длится как неделя, а тут… И вот мы снова сидим с Олегом на веранде и смотрим на звезды. Все же ночное небо на экваторе – чудо! Хотя и у нас, в средних широтах, небо красивое – но здесь, на экваторе, да еще под чашечку кофе, в который иногда можно плеснуть несколько капель московско-ереванского коньяка или что-нибудь этакого, пахнущего керосином… Тем более, что жены уже спят и ничего не видят! Да что говорить: небо на экваторе – если вдруг оказывается, что в доме еще что-то осталось в заначке! – это просто чудо! И если бы не вставать утром на работу…

В начале следующей недели я повез мою жену в вагончик в Кайтое: показать ей Африку. Я так долго мечтал об этом..

Дорога до моего полевого «офиса» показалась в этот раз более долгой и более скверной, чем обычно, потому что мне пришлось занять любимое место моего джали Мухаммеда – на капоте, между водительским сиденьем и сиденьем для пассажира. На пассажирском, естественно, устроилась Татьяна. И, поскольку Татьяне не терпелось поскорее доехать до места – которое я ей так красочно описывал в письмах! – мне пришлось испытать все прелести жесткой подвески бортового Уазика, одолевающего узкую дорогу в африканской баскалии. Ощущение было такое, что я сижу на спине быка, которого выгнали на арену – чтобы посмотреть, что из этого получится. Ощущение это длилось около часа, но потом прошло: всякий раз, когда я тыкал пальцем в сторону какого-нибудь красивого пейзажа, прыгающего справа или слева от дороги – чтобы обратить внимание моей жены на здешние красоты! – меня подкидывало и ударяло головой о потолок кабины, и восторженность моя постепенно и плавно сменилась апатией и расслабленностью.

Мы подъехали к вагончику часам к десяти. Я скинул сумку с вещами из кузова, помог жене подняться в вагончик, показал ей, как там хорошо и безопасно – и уехал дальше: нужно было заехать в деревню к Хусейну, где ночевал Мухаммед – а это почти пять километров от сарайчика на водомерном посту! – и сплавиться вместе с ними на лодке вниз, чтобы начать наши измерения на рабочем створе.

Так что к вагончику я вернулся – чтобы продолжить показательный обзор красот африканской природы! – лишь часам к четырем. К четырем вечера.

Моя жена сидела в вагончике и смотрела сквозь москитную сетку «во двор».

– Татьяна, ты чего там сидишь, не гуляешь, не смотришь окрестности? – крикнул я, вылезая из перегретой кабины. – Тут так красиво кругом!... Тут можно гулять. Около вагончика.

Моя жена появилась в тамбуре, посмотрела через раскрытую дверь на высокий слоновник, поднимающийся вверх на два метра от земли и закрывающий собою все вокруг, на меня и на Мухаммеда, лицо которого тотчас появилось в том месте, где только что было мое.

– Сейчас я тебе всё покажу! – сказал я с энтузиазмом. – Время еще есть. Тут такая красотища…

Мухаммед помахал нам рукой, дал знак шоферу, машина подпрыгнула – и зеленая кабина Уазика утонула в слоновнике: сомалийский капа по «гидролоджи» поехал ночевать опять к Хусейну.

Так… Что же можно тут показать…

– Татьяна, тебе что здесь показать?

– Кастрюльки. У тебя здесь есть что-нибудь из еды?

– Конечно. Я же тебе говорил: консервы! – Я вытащил из холодильника пару баночек с местными консервами, вскрыл их ножом, опрокинул на сковородку и поставил на конфорку.

– А это съедобно? – Татьяна посмотрела на две жилы, которые я вытряхнул из банок. Банки были маленькими, но жилы выглядели большими. – Это из чего сделано?

– Верблюд, – сказал я. – С консервного завода в Кисимайо. Наши мужики из Союза построили им там консервный завод. Вместо консерватории. Наверное, перепутали рабочие чертежи.

Моя жена развязала кулек, который привезла с собой, достала оттуда пряники, печенье и заплесневелый сыр.

Я вспомнил, что моя жена дома ест, в основном, только молочную пищу. Она молочную, а я – любую. Любую, но не молочную. И не печенье. Что это за еда для мужика – печенье? Или кусочек сыра.

Солнце уже близилось к горизонту…

– Послушай, у тебя тут есть что-нибудь надеть на ноги? – Жена показала мне на свои шлепанцы на ногах. – И что-нибудь – на себя. В джинсах жарко. Их здесь можно снять? Лена вчера мне сказала, что тут много змей.

– Где тут?

– Ну, где. В Джелибе.

Мы прошли немного в сторону больших кустов, с которых свисали, как гроздья винограда, плетеные гнезда ткачиков.

– Пожалуй, дальше идти не стоит, – сказал я, останавливаясь. – Тут проходит слоновья тропа, по которой они ходят на водопой. Вдруг они пойдут сегодня раньше, чем обычно…

Мы повернули в другую сторону, туда, где росли большие манговые деревья и где жили бабуины. Правда, у здешних бабуинов имеется небольшой бзик: они думают, что я прихожу сюда не просто так, погулять и полюбоваться природой, а чтобы представиться им в качестве претендента на роль нового вожака. А среди прежних есть много очень сердитых. Сердитых и очень крупных. И настроены они по отношению ко мне очень невежливо: стараются испугать своими клыками, показать мне, кто тут настоящий хозяин и какие они храбрые… Пожалуй, моя жена может не совсем верно понять ситуацию – может испугаться. Хотя дубинка у меня всегда наготове: без хорошего, увесистого полена я сюда не прихожу.

– Пожалуй, мы дальше не пойдем, – неуверенно сказал я. – Пойдем-ка сразу на мою реку! Там красивее.

Я довел ее до реки, показал воду, в воде щепки.

– Здесь есть крокодилы, – с гордостью сказал я. – А бегемоты – еще интереснее! Могу тебя на лодке… Прокатить тебя с ветерком? Помнишь, как мы катались на Оке?

С ветерком я когда-то предлагал прокатиться по Джубе Гавриле. Но Гаврила отказался.

Мы дошли до лодки, я завел мотор, мы отъехали немного от берега – и я поскучнел.

– Татьяна, ты плавать умеешь? – на всякий случай спросил я.

Я вспомнил, что когда-то уже задавал этот вопрос. Мухаммеду.

– Плавать? – Моя жена подозрительно взглянула в мою сторону. – А ты что, не знаешь? Или уже забыл? – Она перевела взгляд на реку. – Но плавать, по-моему, лучше в море. Там вода чище. А тут такая… желтая и мутная.

– Верно! Именно в море! – Наконец-то я понял, чем могу похвастаться перед своей женой. – Как это ты догадалась, что купаться здесь лучше в море! А ведь по пятницам у нас ходит Икарус до самого океана! Там та-а-кое море!! Там же Индийский океан! Там просто чудо! Просто чудо… И – ни крокодилов, ни бегемотов. Можно плавать, как в большом и теплом бассейне!

… Я был чрезвычайно доволен, что мне не пришлось катать мою жену по реке, где водятся бегемоты: не могу же я поручиться за то, что мы не окажемся вдруг на спине бегемота, вынырнувшего поглазеть на двух иностранцев, решивших прокатиться по его реке с ветерком… А о том, что может быть после того, как мы окажемся в воде рядом с перевернутой лодкой, лучше и не думать. Когда я один – еще есть шанс добраться до берега. Хоть один из ста. Или из... Но есть. А когда еще кого-то тащить за собой, подгребая рукой и пуча глаза, как бегемот-бамбино…

Я благоразумно подчалил к берегу, опять привязал лодку к дереву и осторожно пошел впереди жены, разгребая траву на две стороны и топая, как танцор на сцене. Чтобы отогнать какую-нибудь змею, если вдруг…

– Ты чего топаешь? – сказала жена. – Люди подумают, что пьяный.

– Тут нет людей, – сказал я. – Тем более, что я не пьющий.

-Да, я это уже заметила. Всю неделю праздновали вдвоем с Олегом Яновским. Ходили там по веранде так, что ваши обезьяны боялись вылезать из коробок. А ты там топал, как…

– Ну уж, с моими-то семьюдесятью килограммами – и чтобы топать… – неуверенно произнес я.

– Ты там топал, как… – Она не нашла подходящего животного для того, чтобы сравнить его со мной. – В общем, здесь, конечно, очень красиво и интересно, но…

На следующий день я отвез ее в наш поселок и остался до выходных работать в офисе.

По четвергам или в выходные дни армянские механики иногда «крутят» кино на специальной площадке перед зданием офиса. Фильмы привозят раз в месяц или два из консульства в Магадишо. Интересно, что после дневной жары сидеть ночью под открытым небом бывает прохладно: женщины приходят сюда в мохеровых свитерах, которые вяжут целыми днями, когда мужья на работе.

Моей Татьяне очень понравилось смотреть здесь кино: деревянные просторные лавочки, на лавочках – мадамки в мохеровых свитерах, впереди – большой экран; сзади, со стороны сомалийского Джелиба, – гулкая дробь тамтамов, а сверху – россыпи звезд, утопающих в черном небе.

И, наконец, пятница, выходной день…

Икарус свеже блестит на утреннем солнце краской, внутри чисто, празднично, тут тебе ни мусора, ни крокодилов; все мистеры сидят со своими женами, все в тапочках, в рубашечках, в черных очечках… Моя жена – в лучшем своем платье, пошитым в Москве специально для выезда в Кисимайо, о котором я ей писал; в платье – и красивом купальнике, купленном в Москве для купанья в Индийском океане…

Океан в тот раз понравился всем – и тем, кто ездил каждую неделю, и тем, кто впервые… Нажарились, напарились, накупались, находились по магазинам! А символический переезд через экватор – это уж вообще… Как всегда кто-то в автобусе кричит: «Тартып, джали!» – и шофер останавливается около постамента… И все, как всегда, выпрыгивают из автобуса… И, как и полагается, вынимают из сумок свои фотоаппараты… И – на память… Для тех, кто еще не видел… Кто еще не был в Сомалях… Кто в Ереване, кто в Москве.

После праздничного дня въезжаем вечером в свой поселок, как карнавальный поезд после заграничного турне: впереди красно-белый Икарус, за ним асатряновская машина с его женой, за асатряновской – машина механика, машина парторга и – сзади, чуть приотстав, – докторская развалюха с розовыми крестами по обеим бортам... Народу-то на контракте становится все больше и больше.

– Слушай, какая красивая у тебя жена, – восхищенно говорит Жора Сергеев, спускаясь с автобусной подножки и закидывая сумку на свое плечо. – И такой купальник!

Я пожимаю плечами. А моя Татьяна радуется, как ребенок. В двадцать-то лет с небольшим…

Сзади кто-то хлопает меня по плечу.

– Молодец! – Лёня Тер-Абрамян и Баград Налбандян одобрительно кивают мне на мою жену. – Молодец, парень!

С Лёней мы друзья. Однажды мы с ним сдавали кровь на определение малярии. Пробы показали, что мы оба подхватили эту заразу. Но я, как ни странно, не заболел, лишь пульс у меня был под сто целую неделю; а Леня провалялся почти месяц с температурой – один, потому что жена его приехала позже; и так получилось, что, кроме меня, его никто в это время не навещал… Но у Лёни жена немного грузновата, как и он сам. А Лёне, наверное, хотелось бы жену чуть поизящнее. Да и Нора, жена Налбандяна, тоже не слишком удовлетворяет эстетическим вкусам своего мужа, – и потому на кисимайском пляже они загорают редко, предпочитая проводить больше время в раздевалке, где все армяне часто уединяются, чтобы продегустировать там коньяк, привезенный очередным специалистом, прибывшим из Еревана… И сейчас они выражают мне одобрение моему выбору. Но не в коньяке.

За ужином, после праздничного дня, я не удержался и спросил жену:

– Татьяна, ну как тебе Африка? Ты уже все посмотрела, все увидела – что тебе больше всего здесь понравилось?

Жена долго думала, вспоминала, сравнивала.

– Здесь очень красивые птицы, – сказала она. – Необычные. У них очень красивые перья.

– Птицы? Где?

– Да тут, на проводах часто садятся. На проводах, по которым подведено электричество от генератора до нашего дома.

Я озадачился.

– Это такие маленькие, похожие на попугайчиков? Ну, что ты. На меня большее впечатление произвели, в свое время, цесарки: ходят в лесу, как по зоопарку… А ружья – нету! Жирные, большие, перья, как… Говорят, очень вкусные.

– Марабу тоже очень необычные: большие, как аисты! И собираются вместе сразу штук по двадцать. Никого не боятся.

– Марабу – это падальщики. – Я вспомнил, какое множество их собирается на утреннем шоссе, когда они расклевывают какую-нибудь падаль после очередной ночной трагедии. Противные птицы. – А что еще понравилось?

– Океан.

Ну, ладно хоть океан.

– А в Кисимайо очень красивый мохер в лавках. Я видела, все женщины на контракте вяжут себе из мохера красивые свитера. Очень красивые и теплые. Мы с Леной уже купили по несколько мотков.

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>