1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>

ДЖУБА

…Закончился еще один период дождей; опять начался засушливый. Засушливый – это когда в Африке опадают листья с кустарников, и сок остается только в пальмах, в манго и кактусах; под баобабами уже совсем нет тени, слоновник жухнет, вместо колючей травы на земле воцаряется царство пустыни. Даже комары ненадолго впадают в спячку. Земля растрескивается. Река мелеет так, что в некоторых местах ее можно перейти вброд. Для гидролога это тоже важный период года: замерить, какой минимум остается в русле, как и сколько он может длиться.

Но работать становится еще труднее. Особенно, в офисе, где я теперь провожу по два-три дня в неделю… В офисе приходится проводить все больше времени – и не для того, чтобы чаще оставаться «с семьёй», но, прежде всего, потому, что полевых материалов становится все больше и больше – и их надо успевать обрабатывать. А после обработки готовить расчеты для Асташкина: строители готовятся к выемке котлована под водохранилище – и им требуются рабочие чертежи.

…Руки безвольно висят вдоль туловища, в мозгах абсолютное затишье. Но постоянная дрема не переходит в сон – заснуть на такой жарище трудно. Кажется, что весь земной шар раскален и пышет жаром. На небе – ни облачка, в воздухе – ни одного движения. Можно зажечь спичку – и она будет гореть ровно, без колебаний: пламя ее неподвижно.

Все живое приблизилось к остаткам воды в реке и живет рядом, поблизости. Бабуины многочисленными семьями скатываются кубарем с крутых берегов и, выставив свои облезлые зады кверху, надолго припадают к проточной воде. Потом карабкаются по осыпному песку наверх – чтобы уже через час-два вернуться сюда опять.

Время теряет свои очертания. Неделя длится как месяц, месяц – как год. То, что осталось за порогом – какая-то Европа, какая-то Москва или Подмосковье, – все это уплывает в нереальность, в абсолютную даль.

Зато первое облако, показавшееся со стороны океана, сразу пробуждает всеобщую спячку. Африка наполняется звуками, движением, сухие почки на деревьях уже чувствуют приближение дождя – и меняют окраску с бесцветной на коричневатую. И вдруг ночью гремит гром, и в крыши наших домов-одноэтажек, расползшихся по берегу Джубы, как крабы по взморью, ударяют тысячи – миллионы! – первых тяжелых капель. И шум этих сливающихся в гул мелких капель знаменует начало нового года. Я бы сказал, что обыкновенный год – тот, который мы воспринимаем как обыкновенный год на остальном земном шаре, – год в Африке равен четырем годам в любом другом месте земли: четыре цикла – два засушливых и два влажных! – воспринимаются здесь как каждый сам по себе в своем начале и в своей завершенности. Год моей жизни на экваторе я отчетливо ощутил, как четыре отдельные, не связанные между собою, года. Если точнее – связанные только работой. И хотя длительность влажных периодов и засушливых примерно одинакова, кажется, что именно в сухой период время останавливается абсолютно и навсегда. Кажется, что оно впадает в спячку.

Но основной паводок на Джубе проходит в период с сентября-октября по декабрь. Ливневые дожди наполняют русло до самых краев, так что вода переливается иногда через земляные валы, намытые прежними паводками по гребням русла. Паводковые воды заливают все понижения в саванне и даже в лесных массивах, – я пробовал делать там инструментальную съемку, чтобы посчитать объемы неучтенного стока. Объемы оказались небольшими, но те места – неприятными. В тех местах, полуболотах-полуозерах, можно набрести на любую живность. Даже на питона.

Конечно, бегемоты интереснее крокодилов. И, прежде всего, – своим любопытством.

В первый раз я увидел бегемота близко – метрах в трех от себя, – когда мы с Мухаммедом переплывали на лодке на противоположный берег, чтобы срезать там пару кокосов с одной из пальм. Это случилось в первый месяц моей работы на реке, и тогда все еще было для меня в новинку.

На Джубе была большая вода и сильное течение; мы переплывали ее на средних оборотах мотора, и нас постепенно сносило в ту сторону, куда мы и стремились, выискивая глазами открытое место, к которому можно причалить.

Мы выплыли на середину реки – тут было самое сильное течение, и по воде несло массу мусора. Мухаммед указал мне пальцем чуть в сторону. Я посмотрел – мимо нас тащило по воде огромного мертвого питона – такого толстого я не видел даже в кино! Может быть, его раздуло оттого, что он долго был воде, а может, был таким и до этого.

Мухаммед показал пальцем чуть дальше – и я увидел мертвого бегемота, плывущего вслед за питоном.

– Они немного было драться, – сказал Мухаммед, показывая мне, как они – перед тем, как стали мертвыми, – немного подрались.

Действительно, похоже было, что питон не сладил с бегемотом – или бегемот не сладил с питоном. Но факт оставался фактом: оба они оказались сильными и бесстрашными, но свои силы явно не рассчитали.

И едва эти двое проплыли, перед носом нашей лодки вода взметнулась фонтаном, и из пучины вынырнула круглая – как огромная бочка из подвалов винного завода! – башка еще одного бегемота. Но живого. Это была просто баржа – настолько его морда мне показалась огромной. И два глаза – величиной с кокосовый орех каждый! – не мигая, уставились на меня с удивлением и любопытством. Я думаю, если бы этот бегемот раскрыл свою пасть, а я бы развернулся на нашей лодке и включил мотор на полные обороты – мы бы с Мухаммедом и со всей нашей лодкой вполне могли проскочить этого бегемота насквозь. Но, к счастью, такая мысль не сразу пришла мне в голову, а через секунду-другую его уже отнесло течением чуть в сторону.

Через минуту рядом с этим бегемотом вынырнул еще один – но раза в два меньше, – и тут же спрятался за спину первого. И тоже с любопытством уставился на нас. Маленькие поросячьи ушки на обеих головах топорщились и шевелились, как маленькие локаторы на двух баржах, оснащенных не предназначенной для них аппаратурой…

– Персон и персонка! – сказал я Мухаммеду, пользуясь случаем похвастаться успехами в уроках в итальянского языка.

– Да, – сказал Мухаммед. – Но второй персонка – бамбино.

«Бог мой, – подумал я тогда. – Если это – бамбино, то какой же величины должна быть морда у его папаши!»

Минуты две-три персонка-маманя и ее отпрыск рассматривали нас, успешно справляясь с течением, – а мы рассматривали их. После чего мы счастливо расстались: две баржи, удовлетворенно вздохнув, одновременно погрузились в мутную воду – а я, крутнув рукоятку газа, направил нашу лодку к высокой траве.

Спустя неделю-две я привык к любопытству бегемотов и уже не так остро реагировал на их появление.

Но дважды или трижды за время моих плаваний по Джубе их «любознательность» едва не стоила мне больших, так скажем, неприятностей. Как-то я заплыл на лодке довольно далеко от водпоста – нужно было сделать там рекогносцировку, чтобы найти-определить боковую приточность. Я мчался вверх по Джубе, оглашая ревом лодочного мотора все окрест, и после одного из поворотов заметил, что позади лодки начали всплывать бегемоты. Видимо, они дремали под нависшими над водой деревьями, и я напугал их. И вначале – когда я проплывал мимо них – они скрылись под водой, а потом, движимые любопытством, всплыли, чтобы узнать: а что это было? Позади меня забултыхались в волнах, которые лодка оставила после себя, штук двадцать обладателей кокосовых глаз и поросячьих ушек. Бегемоты провожали меня удивленными взглядами, недоумевая, откуда на их реке вдруг появилось чудовище, которое они еще не видели в здешних краях?

Возвращаясь назад – а солнце уже зацепилось за верхушки деревьев и стало медленно проваливаться сквозь сучья! – я чуть замедлил ход в том месте, стараясь не спугнуть гиппопотамов шумом мотора. Мне тоже было любопытно поглазеть на них, и я привставал на лодке, всматривался в берега, боясь проплыть мимо и пропустить что-нибудь интересное.

Но я напрасно боялся проплыть мимо: все стадо поджидало меня впереди, прямо по курсу. Не знаю, откуда они взялись, но вся река – от берега и до берега – была в буквальном смысле запружена бегемотами. Все ждали, как я понял, меня. Из воды торчали их выпуклые глаза – будто в реку опрокинули пару грузовиков с кокосовыми орехами; а затем, когда я подплыл ближе, они подняли свои головы и, вращая кокосами, как прожекторами, – поплыли мне навстречу. Некоторые – не погружаясь в воду, а некоторые – неглубоко ныряя и сразу же появляясь на поверхности. Чтобы не упустить меня из виду.

Холодок прополз меж моих лопаток – более неопределенного окончания дня трудно было представить. Протиснуться между ними... Но стоит чиркнуть хотя бы одного из них лодочным винтом – и неизвестно, что будет дальше. Вернее, известно… А передние – самые любопытные! – уже были рядом, и выныривали так энергично, что вода не успевала скатываться с их покатых спин – как с подводных лодок при экстренном всплытии.

Я сбавил обороты до минимума и сделал несколько кругов, отдаляясь от стада и лихорадочно стараясь что-нибудь придумать.

Повернуть назад – и переждать, когда они отплывут под лоно береговых кустов? Но бензина в баке уже мало, а светового времени – еще меньше. После захода солнца наступит темень – а как плыть, не видя ничего перед глазами? Да и к берегу не причалить: он скрыт под нависающими над водой деревьями и кустами. В темноте я никак не увижу место моего причала в Кайтое.

Я медленно кружил на одном месте, обдумывая ситуацию.

Выход был только один: напугать бегемотов звуком мотора… Включить на полную мощность и… А если кого-то задену? Кого-нибудь из их бамбино, за которого они мне тут…

Крутанув ручку газа, я помчался на абордаж. Рев мотора огласил окрестности, вздыбилась волна позади лодки – ближайшие ко мне гиппопотамы медленно погрузились в пучину, а те, что остались, замерли на своих местах. Я убавил скорость и, как лыжник-слаломист, завилял между ними, стараясь не заскочить кому-то из них на спину. Длина трассы оказалась не более ста метров – и лодка выскочила на чистую воду. И, еще не веря в удачу, я оглянулся назад.

Все бегемотье стадо недоуменно – будто я их чем-то обидел или в чём-то разочаровал! – смотрело мне вслед. На гребнях волн, расходящихся по обе стороны от фарватера, покачивались коричневые туши этих двухтонных лупоглазых чудищ – и я, еще раз ощутив холодок между лопатками, поблагодарил судьбу за то, что трасса так быстро закончилась и я цел и невредим. Ведь наскочи хотя бы на одного…

К створу водпоста в Кайтое я успел как раз к тому времени, когда солнце уже потухло, и всё вокруг начало погружаться в ночь. Темная заводь обозначилась между деревьями, я подчалил к берегу, привязал лодку за пень – и поспешил к вагончику.

Я долго помнил этот эпизод и даже рассказывал его своим приятелям в Джелибе. Все смеялись и наперебой советовали мне вспомнить документальные съемки путешественников, которые оказывались в середине больших стад бегемотов – и ничего особенного там с ними не случалось. Я и сам помнил эти съемки. Но дело-то в том, что вода в Джубе – мутная и непрозрачная. А бегемоты, которые ничего здесь не боятся, никогда не видели моторную лодку. И любопытны сверх всякой меры. Но стоит его испугать, он становится более опасным, чем крокодил: сомалийцы рассказывали, что бегемот, бывает, перекусывает крокодила пополам, если тот, например, покушается на жизнь его детеныша. А в любом стаде обязательно есть малыши-бегемоты... К тому же всегда была вероятность того, что какой-нибудь особенно любопытный из бегемотов случайно вынырнет именно из-под лодки – и просто перевернет ее. А задеть бегемота лодочным винтом – дело нехитрое. Так что, лучше не будить в нем зверя: зверь становится непредсказуемым

Мои приятели-проектировщики в Джелибе долго подсмеивались надо мной. До тех пор, пока я не взял одного из них с собой в лодку и не показал все так, как оно есть на самом деле.

Конечно, нашим ребятам, работавшим в офисе в Джелибе и никуда не отходившим от своих домов, тоже хотелось побывать в настоящем экваториальном лесу: вокруг Джелиба нет такого леса, нет громадных деревьев, перевитых лианами и закрывающих собою небо. Но добраться до моих «владений» было непросто: требовалось разрешение начальника контракта, разрешение руководителя проектной группы, нужна была веская причина и многое другое. Просто так приехать прогуляться вне строгого глаза начальника, который отвечает за жизнь вверенных ему «персонок», – нельзя.

…Первым приехал ко мне Боря Сиркин – был у нас такой парень, работал в химической лаборатории. И очень хотел посмотреть на «дикую природу». А где ее посмотришь, если сидишь изо дня в день в офисе и видишь только свой поселок да часть берега напротив; да еще – что-нибудь из окна автобуса, когда едешь купаться на океан.

Сказал Боря начальнику, что нужно срочно сделать химические анализы воды в том месте, где находится расчетный створ плотины, взял свои химикаты, склянки-пробирки, фотоаппарат, – и мы поехали.

– Мне всегда везет в жизни, – сказал Боря, усаживаясь на капот рядом со мной. – Я всегда был первым. Первым в своей группе защитил кандидатскую диссертацию, первым сам летал на самолете, первым поехал за границу… Бегемотов, о которых говорил, – покажешь?

– Если найдем их, – пообещал я. – Но вначале просто посмотрим африканский лес – такого нигде не увидишь.

– А красное дерево там есть?

– И красное – тоже есть.

– Пепельницу бы из него…

Доехали мы до моего вагончика, сели в лодку, доплыли до сараюшки, что стоял на берегу у водпоста. И первым делом, конечно, пошли в лес – за красным деревом.

Зашли мы с Борей-лаборантом в лес, повел я его показывать «мои» деревья. Отошли от берега на десять метров, отошли на двадцать. Показал я одно дерево, показал другое, третье. Но все не то, что надо: самые крупные экземпляры – дальше в лесу. И чем дальше – тем красивее. На каждом шагу – звериные тропы, причем, у каждого зверя – своя. У среднего по величине – тропа в метр-полтора высотой, у мелкого – еще ниже; а у слонов, например, тропа такая высокая, что кажется, будто кто-то специально аллею вырубил, чтобы удобнее было гулять.

Нашли мы подходящий экземпляр, начали отпиливать от него кусок. И хотя кусок небольшой – сантиметров около пятнадцати в диаметре – времени ушло много. И захотел вдруг Боря сфотографироваться – на память, для дома. Два раза я его щелкнул, раз – он меня. Щелкнул он раз – и вдруг застыл. Смотрит сквозь – будто не видит! Обернулся я, а позади, чуть поодаль, – гиена.

А гиены-то по одиночке не ходят – всегда стаей!

В следующее мгновение Боря уже несся назад – как когда-то Гаврила! – в ту сторону, откуда мы пришли. Но не совсем в ту – а чуть в бок.

Но от зверя бежать нельзя. И как Борю остановить?

– Боря, стой, – крикнул я. – Ты не в ту сторону!

Боря остановился, я подошел к нему и, срубив с куста палку, отдал ему мой сэв.

– Боря, от зверя, как и от собаки, убегать нельзя – сразу догонит. Зверь боится шума – постучи сэвом по дереву, и зверь не подойдет к тебе. Понял? – Я постучал ножовкой по кустам – и мягкий звон металла, отозвавшись от колючек, затих у меня под ногами.

Поколотив по деревьям и оглядываясь назад, на гиену, продолжавшую стоять на месте, мы направились к дороге. Но не успели пройти и несколько шагов – сбоку от нас, метрах в пятнадцати, появилась вторая. Вывернув морду в нашу сторону, она галопом бежала в том же направлении, в котором только что несся Боря, – будто отрезая нам путь к отступлению.

На душе стало еще более неспокойно; мы опять начали колотить по стволам – и гиена исчезла из поля зрения.

Так мы и шли, оглядываясь по сторонам и колотя по деревьям, – и время казалось нам таким долгим, что лучше и не вспоминать. И когда вышли на дорогу, я уже точно знал, о чем атеист Боря просил по пути Бога, и в чем клялся себе, если благополучно дойдет до дороги.

– Поехали, посмотрим лучше на бегемотов, – нервничая, сказал Боря, когда мы вернулись к лодке. – Красное дерево я и у топографов могу взять, у них этого барахла навалом…

И я повез Борю в одно из мест, где водились бегемоты. Мне хотелось показать ему все стадо – а не поодиночке… Мы лихо подкатили на лодке к островку, в двух километрах пониже водпоста, – и я сделал крутой вираж, чтобы выгнать бегемотов из-под кустов. Я знал, что они здесь. Но бегемоты, видимо, так уже привыкли к моей лодке, что на этот раз оставили меня без внимания.

Я сделал еще круг, потом еще – никого.

– Ну что, – сказал Боря, – похоже, насчет бегемотов ты сгустил краски, когда нам рассказывал, что их здесь много.

– Похоже, сгустил, – сказал я. – Может быть, они просто испугались тебя?

– А тебя они не боятся?

– Меня – нет. Ведь я же с тобой!

Боря снисходительно улыбнулся.

Мы проплыли еще немного вниз по реке, но и там никого не было. И только когда повернули обратно, я, наконец, увидел их. И понял, что день не пропал зря: все водное пространство между островом и правым берегом буквально кишела бегемотами. И еще понял: это стадо мне всегда казалось маленьким, потому что я быстро проплывал мимо, и не все бегемоты успевали собраться в одном месте. Сейчас они, наконец, собрались все. Но основной фарватер оставался свободным, путь к отступлению был. Однако, хотелось вначале сделать пару-другую снимков.

– Сейчас я высажу тебя на острове, и ты сможешь сфотографировать их всех сверху, с берега, – похвастал я. – Будут потрясающие снимки! Только подожди, когда они подплывут ближе.

Бегемоты были метрах в пятидесяти, чуть далековато от нас. Различались лишь их круглые глаза да маленькие ушки.

Боря молчал, и я, подплыв к острову, заросшему высокой травой, заглушил мотор, чтобы не отпугнуть стадо.

Боря полез на берег – он здесь был довольно крут, и Боре пришлось одолевать его на четвереньках.

Я довольно смотрел снизу, из лодки.

Неожиданно сверху – почти на меня! – скатился по мокрой траве огромный бегемотище и с такой силой плюхнулся в воду, что лодка едва не перевернулась. Следом за бегемотищем сверху скатился Боря со своим фотоаппаратом.

– Ты чего? – растерянно спросил я, стирая с лица брызги. – Чего не снимал?

Боря не отвечал, и я похлопал его по плечу, ободряя скорее себя, чем его:

– Молодец, Боря, ловко ты его оттуда пуганул! Если б остановились чуть правее – он свалился прямо бы в лодку.

Боря повернул ко мне голову, взгляд его на миг прояснился, но вдруг опять стал отрешенным. Боря смотрел сквозь меня, и глаза его с каждой секундой округлялись и увеличивались.

Я обернулся и посмотрел в ту сторону, куда – сквозь меня! – смотрел он. Прогибая под собой тугую складку волны, на нас двигались, как тяжелые торпеды, несколько гиппопотамов, и впереди всех нырял-выныривал – как пловец брассом! – самый крупный из них – так, по крайней мере, мне показалось.

– Заводи, – хрипло сказал Боря.

Я дернул за шнур. Но как всегда, когда что-то нужно, это нужно получается не сразу. Я дернул еще раз и еще раз. Морда бегемота вынырнула из воды метрах в пяти от лодки, обдав нас таким количеством брызг, что мотор сразу стал мокрым.

– Ну, чего не заводишь? – крикнул Боря.

Огромная морда бегемота почти нависла над нами – и медленно осела в воду. Через секунду-другую он вынырнул – чуть правее по борту.

Я опять дернул за шнур. Но это же не японский мотор. И не американский. Это японские и американские моторы заводятся сразу, а наш – нет. Как Боре объяснить про моторы – он же не механик, не гидролог, не шофер. Боря – лаборант.

Все стадо уже было около нас. Наверное, где-то рядом были их детеныши, потому что передние ряды надвигались с такой агрессивностью, что времени на раздумья у нас с Борей уже не оставалось: нужно было или бежать на берег по крутой тропе – по которой съехал первый бегемот, или самим бросаться в воду…

– Ну! – крикнул Боря – и мотор вдруг завелся.

Я крутанул ручку газа, лодка задрала нос, Боря едва не свалился за борт – и мы понеслись прочь.

– Не бойся, бегемоты не нападают на человека, – сказал я чуть заплетающимся языком. – Просто они хотели посмотреть на нас поближе. Как и мы на них.

– Но они же явно хотели напасть! – сиплым голосом сказал Боря.

– Да нет, они просто никогда не видели в моей лодке сразу двух персонок. Но мы-то с тобой – не испугались! – голос у меня тоже сипел.

– Но тот, который был первым, чуть не потопил нас!

– Может, это был тот, которого ты прогнал с острова, был детенышем? Увидел, что сзади за ним вся их компания – и обнаглел. Поодиночке-то они, я тебе скажу...

Мы вернулись к вагончику, счастливо завели машину и так же счастливо укатили в поселок – заканчивать удачный день дома, среди людей…

Вторым был Володя Лукашов. Когда у Лукашова подошел срок окончания контракта, он отпросился на день у начальства, чтобы тоже запечатлеть что-нибудь на память. У Володи была кинокамера, на которую он снимал все интересное, что можно было бы потом показать нашим знакомым в Москве. Но в тот раз – когда мы прокатились с ним по Джубе – было слишком влажно и жарко, и отечественная пленка в его кинокамере подвела нас: эмульсия сползла, и на снимках почти ничего не осталось.

С Лукашовым мы были большие приятели, и я решил показать ему Джубу во всей ее красе – там, где по берегам растет еще более дремучий лес, чем вокруг моего сарайчика, и где на плесах можно увидеть самых крупных крокодилов и бегемотов.

Володя взял с собой свою жену. Это несколько ограничивало наши возможные действия, но – что ж делать, контракт-то у него заканчивается, другого такого случая уже не будет…

Я залил полный бак бензина, и мы отчалили от берега. Понеслась навстречу волна, слабо подул ветерок, выстроились на берегу с поднятыми вверх руками жители соломенной деревушки; мы с ходу проскочили мой сарайчик, где я хранил свои гидрологические инструменты, и я сбавил скорость. На всякий случай. Вдруг то стадо, которое однажды перегородило мне путь, сменило место своей дислокации...

Но если хочешь специально что-то показать – чтобы отснять на пленку! – то все кругом будто вымирает. Массовку здесь организовать сложно. По утрам, когда я плыл на лодке один, можно было всякое увидеть – и носорога, бегущего вдоль реки от непривычного звука лодочного мотора, и слонов, стоящих по колено в воде – а тут, как назло, – никого.

И лишь километров через пять-шесть кое-что начало появляться: цапли на мелководье, обезьяны около воды, крокодилы на отмелях… Некоторые крокодилы, взобравшись на коряги, торчащие из воды, неподвижно лежали, философски обозревая окрестности сверху – такие композиции я видел нередко. Когда мы проплывали слишком близко, они плюхались в воду, поднимая фонтаны брызг – чувство опасности у них развито больше, чем у бегемотов, которых никто не может потеснить в их стихии, кроме, пожалуй, слонов; но слоны неагрессивны, они просто заходят в реку – и все благоразумно расступаются перед их ножищами.

Но слон нам в тот раз не попался. Только крокодилы да один-два бегемота – и те в кустах.

Время от времени Володя включал свою стрекоталку – но ненадолго: пленки было мало.

Наконец я достиг того места, где лес был наиболее могуч: высоченные стволы, увитые лианами, уходили так высоко ввысь, а их кроны вверху так плотно смыкались между собой, что внизу, под деревьями, было почти сумрачно. И в этом сумраке можно было прекрасно разгуливать во всех направлениях: травы здесь практически нет, под ногами твердо. Это было хорошее место для обозрения. Где-то в этом лесу – но значительно дальше! – мы с Мухаммедом однажды проводили рекогносцировку и встретили небольшую вооруженную группу сомалийцев. Они стояли у самой воды и молча смотрели на нас. Молча, без обычных приветствий, которые предшествуют всякому контакту. Как оказалось потом, это было одно из диких племен, которые живут в самой глуши и никогда не выходят в обжитые места. В тот раз Мухаммед был напуган не меньше Бориса Сиркина, который полез на остров, где отдыхали бегемоты. Увидев людей с луками, копьями, и в набедренных повязках, Мухаммед повел себя не так, как обычно. «Капо, надо скорее отсюда уехаль! Эт-ти люди отшень плохие…»Лицо Мухаммеда было напряженно – такого его я еще не видел. И в тот раз мотор у меня тоже долго не заводился – и Мухаммед очень нервничал. Оказалось потом, что в тех местах сомалийские полицейские только что отловили двух каннибалов. Каннибалы – это которые кушают все, что видят.

– Здесь интересные места, – сказал я Володе. – Тут даже черное дерево есть.

– Но берег очень заросший, – сказал Володя. – Высокая трава, плохо снимать.

– Это только кромка. Метров десять – а потом травы нет. Я тут был.

Берег действительно здорово зарос – как и везде. Трава поднималась от самой воды, дальше торчали кусты. А за кустами – дремучий африканский лес без травы и колючек.

Я размотал веревку и привязал лодку к коряге. И мы с Володей сошли на берег.

– Лидуня, посиди в лодке, – сказал Володя своей жене. – Сейчас я тебя немного поснимаю с берега.

Он долго целился объективом, примерял расстояние, фокус, ракурс, потом, пятясь назад, поднялся еще чуть повыше. И тут-то, наконец, с нами случилось происшествие: здоровенный крокодил спрыгнул с холмика, на который поднялся Володя, как змея скользнул между нами, косолапо пробежал до берега и плюхнулся с небольшой высоты в реку. Брызги поднялись вверх, будто в воду упал грузовик. Волны сомкнулись – и все стихло.

– Слушай, что это было? – чуть растерянно спросил Володя. – Это же был крокодил?… Лукашов посмотрел на лодку, где сидела его жена. – Лидуня! – крикнул Володя. – Не свешивайся с борта!

– Сейчас он уже не всплывет на этом берегу, – успокоил я Лукашова.- Перенырнет реку – и будет смотреть оттуда. Теперь не скоро очухается.

Но было как-то не по себе. Все произошло быстро – и мы просто не успели испугаться. Но на самом-то деле… Вспоминая тот случай, я до сих пор не могу понять: почему крокодил не схватил по пути одного из нас? Крокодил был очень большой. И пробежал между мной и Володей буквально впритирку – едва не сбив меня с ног. И лежал он там, в траве, не затем, чтобы отдохнуть от бренных забот, – он лежал там, поджидая добычу. Неужели действительно испугался? Или было далеко до воды?

Озираясь по сторонам – нет ли в траве еще одного такого! – мы спустились к Лидуне, сели в лодку, и я завел мотор.

– Возвращаемся! – коротко сказала Лидуня. – А то билеты на самолет зря пропадут.

– Да, наверное, не стоит больше выходить на берег, – согласился Володя.- Снимать-то можно и отсюда. Здесь надежнее. Они же не нападают на лодку?

– Никогда, – сказал я уверенно, чтобы снять тему. – На лодке – это все равно, как на пароходе. Поплыли дальше?

– Естественно, – поддержала меня жена Лукашова. – Но лучше в обратную сторону. Домой. Нам ведь все равно, где снимать: и впереди и сзади – везде одинаково.

Разрезая Джубу на две части, мы устремились в обратный путь. Обратный по воде легче, тем более, что теперь плыть надо было вниз по течению. Мы неслись как торпедный катер – обнаглели от безнаказанности и везучести! – и наслаждались видом красочных, утопающих в зелени берегов, коряг, на которых продолжали сидеть и подремывать отъевшиеся крокодилы, и на водную гладь, стелющуюся перед нами. А для того, чтобы снимать на пленку, необязательно забредать в густой лес…

Так что даже крокодила можно иногда напугать – если случайно бросить в него пачкой от сигарет или попытаться наступить на него ногами.

Но после Бори Сиркина и Володи Лукашова никто из проектировщиков, у которых заканчивался срок контракта, ко мне уже не приезжал, чтобы сделать хорошие снимки на память…

А с Володей Лукашовым мы до сих пор большие приятели и, когда собираемся за столом, всегда вспоминаем, как ездили по Джубе фотографировать крокодилов.

ПОПУТЧИКИ

День проходил за днем, месяц за месяцем, и настало время, когда проектировщики начали выдавать готовые рабочие чертежи под площадку для плотины. В Кайтое, недалеко от моего вагончика, появился еще один передвижной вагончик. Его притащил из Джелиба Баград Налбандян – инженер-строитель.

Он приволок его на тракторе, поставил метрах в пятидесяти от моего, привез туда несколько грузовиков речного песка, разровнял его бульдозером вокруг своего вагона и, решив, что подготовительную работу закончил, привез сюда свою жену – чтобы тоже, как мы, изыскатели, пожить неделю-две на рабочем месте и увидеть Африку изнутри.

Баград слыл в поселке приятелем Асатряна по прежней работе, но в первый же вечер, когда мы – он, его жена, и я – собрались на ужин, вдруг так начал ругать своего начальника, что даже мне стало неловко. Но я знал этот трюк: подчиненные могут ругать своего начальника, чтобы просто выпустить пар. Или – чтобы вызвать собеседника на откровенность; а стоит хотя бы раз поддакнуть – всё потом свалят на тебя: вот, мол, такой-то и такой думает о вас, Николай Хачатурович, то-то и то-то!

– Что-то ты подозрительно себя ведешь, Баград, – сказал я. – Хочешь вызвать меня на откровенный разговор, а потом все это сделать достоянием гласности? Так я и сам могу тебе все рассказать. Дать бумагу и карандаш? Запиши – а то забудешь.

Минуты три Баград молчал, давая мне понять, что я обидел его до глубины души...

– Ты не думай, что если я работал под его началом в Ереване, значит, хожу к нему после работы с доносами, как Рубен и остальные.

– Может быть, – неопределенно сказал я. – А может, и нет. Вы же с ним часто проводите вечера вместе. Он спрашивает – а ты отвечаешь.

Баград налил в чашки кофе, пододвинул одну ко мне.

– Ты здесь каждый день ночуешь?

– Нет, – сказал я. – Сейчас нет.

– А раньше?

– Раньше часто. Когда начинал работу. А сейчас – только в сезон дождей.

– А жену свою берешь с собой?

– Нет, – сказал я. – Раза два привозил, чтоб посмотрела, а так – нет, не беру. Как же я оставлю ее здесь одну, когда уезжаю на работу? А в вагончике сидеть одной – еще более скучно, чем в Джелибе. Это у тебя твоя работа здесь же, в том месте, где и ночуешь, а я-то уезжаю на реку…

– А как же ты оставляешь ее одну? – удивилась Нора, жена Налбандяна.

– Где?

– Ну, там, в нашем поселке.

– А что?

– Армянские мужчины – знаешь, ка-а-кие? – тоненько, как песню, пропела жена Налбандяна. – Не боишься?

– А какие они?

– Темпераментные, вот какие.

– Нет, – сказал я. – Не боюсь.

– Ну, смотри-смотри, – хохотнул Баград. – Но я бы на твоем месте…

– Лучше бы ты на моем месте побыл здесь полгода без своей жены. Как все мы. Вы ведь приехали сразу вместе?

– Да, я сразу с Баградиком приехала, – сказала Нора. – Мы сюда вместе приехали, так удобнее.

Баград посмотрел на свою жену, и она замолчала.

– А геологи или топографы сюда приезжают ночевать? – спросил Баград.

– Топографы работают рядом с Джелибом – делают съемку под массив орошения. А геологи иногда приезжают. У них здесь режимные скважины – записывают уровни подземных вод.

– Скоро закончится для вас лафа: начнем здесь рыть котлован под водохранилище, – сказал Баград. – Все сроем!

– Это еще не скоро.

– Да, торопиться некуда, – согласилась Нора. – Главное – заработать здесь деньги и вернуться домой. Деньги нужны всем. А Баград давно уже мечтает о «Волге». С длинным кузовом. «Универсал». Но «универсал» дорого стоит.

– Лучше обыкновенную взять. С длинным кузовом на наших дорогах не годятся, – сказал я.

– Почему?

– Задняя дверь со временем начинает болтаться и засасывать в салон пыль. Как пылесос.

Нора помолчала..

– У нас, в Ереване, за такую «Волгу» дают пятьдесят тысяч, – сказал Баград.

– Пятьдесят пять, – поправила Нора. – А если хороший покупатель – то и за шестьдесят можно.

– Если покупать для продажи, то да, конечно, это понятно, что выгодно, – поддержал я их. – Конечно, неплохо получить пятьдесят тысяч. А на чем самому ездить? Без машины-то…

– За пятнадцать тысяч можно купить новый «Жигуль», – сказал Баград. – И еще тридцать пять – останется на руках.

– Но можно продлить срок контракта, – сказала Нора. – Асатрян это может.

– А вы действительно были с ним раньше большие приятели?

Баград чуть выпрямился в спине, лицо его стало серьезным.

– Ходили друг к другу в гости, – важно произнес он. – Иногда.

– Так он что, такой же был там, у вас, как и здесь? – не мог удержаться я от любопытства.

– Какой? – насторожился Баград.

– Ну, какой…- Я посмотрел на них. – Сами знаете: на всех орет, за всеми подглядывает, помощи от него никакой – только неприятности.

– Я про него всем в Ереване напишу, – пообещала Нора. – Никто из нас не ожидал, что он здесь станет таким.

– У нас в Ереване Николай Хачатурович был на хорошем счету, – сказал Баград. – Но власть всегда портит людей, это обычно, тут нечему удивляться.

– Но надо терпеть, от него теперь многое зависит, – сказала Нора. – Ты на сколько сюда приехал?

– На полтора года.

– А наши все здесь по три года хотят оттрубить. Сразу уж как следует заработать – чтобы на всю жизнь.

– На всю не хватит, – сказал Баград.

– Ну, хотя бы на полжизни. У тебя дома есть какая-нибудь машина?

– Нет, – сказал я.

– Что же ты так? А у нас вот была. У нас была «Волга»… Конечно, перед отъездом пришлось продать – надо же было покупать подарки для этих… ну для этих – кто документы на загранку оформляет. У вас там, в Москве, сколько это стоит?

– Не знаю, – честно сказал я. – Обмыть – обмываем, но чтобы… Это ж от работы зависит: умеешь вкалывать – значит, есть шанс поехать за рубеж. А не умеешь – что ж тут делать-то? У нас так говорят: кому-то ведь надо и за границей работать!

Минут пять Баград и Нора хохотали, прикрывая рты и придерживая на переносице очки: оба были в очках. Баград смеялся громко, а Нора чуть потише – глядя на меня добро, почти с любовью – как маленькая девочка на новую игрушку, которая, как оказалось, умеет говорить.

– А ты какую хочешь себе машину, когда приедешь? – откашливаясь, спросил Баград.

– Конечно, «Жигули». Если я возьму «Волгу», у меня ни на что больше не останется денег.

– «Жигули» стоит пятнадцать, – сказала Нора.

– Не обязательно. Можно продать и за двадцать, – поправил ее Баград.

– А на чем ездить? – спросил я.

Баград подумал.

– Подойди к Асатряну, – сказал он, понижая голос. – Попроси его, чтоб он продлил тебе контракт еще на год. Я за тебя замолвлю словечко…За два с половиной ты сможешь купить и «Жигули», и «Волгу».

– Зачем ему «Жигули», когда он сразу сможет купить «Волгу-универсал» и продать ее за пятьдесят пять тысяч! – сказала, оживляясь, Нора. – А, может быть, и за шестьдесят – если будет хороший покупатель. За пятнадцать купит себе «Жигули», а на руках останется еще сорок!

– Сорок пять, – поправил Баград.

Керосиновая лампа начала мигать и коптить, и арифметику пришлось оборвать на полуслове…

Наутро меня разбудил пронзительный визг со стороны нового вагончика. Пока я, напяливая на себя штаны и придерживая левой рукой сэв, чтоб не бил по ногам, добежал до места, где ночевали Баград и Нора, женский визг сменился просто женским ревом. Я выскочил из слоновника на песчаную площадку – перед вагончиком стояла Нора и, держась обеими руками за голову, рыдала. Рот ее был полуоткрыт, в глазах застыл ужас. По щекам катились слезы.

– Что случилось? – задыхаясь, спросил я.

– Серпантин, – она протянула руку в сторону вагончика. – Серпантин, змея. Пре-е-дставляешь – вот такая огромная змея!

– Где?

– Там!

– А кто кричал, где Баград?

– Это я кричала, а Баград – там. – Она опять вытянула руку по направлению к вагончику. – Представляешь, проснулась, подошла к умывальнику, стала умываться, протянула руку к вешалке над головой, чтобы взять полотенце, подняла глаза – а там змея! Чуть-чуть не укусила!

– Какая цветом?

– Огромная и зеленая!

– Это манговая змея.

– Манговая? – Нора повернулась в мою сторону. – А что, от нее не умрешь, если укусит?

– Помереть-то можно, но это не пятиминутка. После манговой можно успеть доехать до доктора, сделать укол. От пятиминутки – нет. Но пятиминутка – это такая маленькая… Маленькая, гораздо потоньше манговой.

– И что же делать? У Асатряна есть с собой несколько шприцов…

-А где Баград?

-Как где, слушай! Баград там, он около умывальника! Слушай, что делать? Она там висит, на стене!

Я поднялся в тамбур, поискал глазами Баграда. В вагончике было только одно спальное отделение. Одно отделение спальное, а другое пустое – Баград снял во втором перегородку и поставил там холодильник, газовую плиту и раковину с умывальником.

-Баград! – позвал я.

Он сидел на кровати и смотрел на умывальник.

-Где змея?

Он молча показал.

Я подошел к раковине, посмотрел на вешалку для полотенец. На длинной вешалке, приколоченной к стенке, висела-лежала, прогибаясь между крючками, желто-зеленая змея – типичная манговая змея, какие чаще всего водятся на банановых плантациях. Укус ее не смертелен, хотя Мухаммед рассказывал мне, что если рабочий-сомалиец не заметил во время сбора бананов эту змею и она укусила его – а кусает она, обыкновенно, за большой палец! – то, бывает, что отрубает этот палец сам себе. Или два пальца – если укусила между пальцев. Кладет на доску – и отрубает сэвом. Но обыкновенно у хозяина есть шприц с противоядием.

Я поднял свой сэв и отсек змее голову. Извивающееся туловище свалилось на пол; сзади меня послышались какие-то звуки, я обернулся – Нора стояла в дверях, и ее рвало.

Я вышел из вагончика и посмотрел поверх его. Конечно, Баград поставил вагончик под большим, раскидистым деревом – для тени. Кругом вагона – песок, а над крышей – акация. А под акацией, естественно, труба-вытяжка из вагончика. Змея свалилась с ветки на крышу, доползла до трубы, каким-то образом проникла внутрь, вылезла сверху, с потолка, наружу и соскользнула прямо на вешалку – и распласталась на ней по всем ее крючкам. Так и висела до тех пор, пока Норе не пришла утром в голову мысль проснуться раньше Баграда, чтобы умыться и приготовить ему завтрак.

Нора смотрела на меня из дверей.

-Скажи, чтобы переставил вагончик в сторону от дерева, – сказал я.

Ее опять стошнило, и я пошел к своему жилищу. А когда возвратился вечером с работы, их уже не было – ни Норы, ни Баграда. И вагончик потом долго стоял под раскидистым деревом посреди песчаной площадки.

Но в тот вечер мне было тоскливо в моем вагончике. Все же человек – общественное существо. Даже красоте не может радоваться в одиночку: обязательно нужен еще кто-то, с кем можно поделиться этой красотой. Когда делишься – она еще полнее. А когда один…

Я долго сидел перед окном и смотрел в черноту ночи, слушая звон цикад и кваканье лягушек. И размышлял о свойстве человека быть самим собой. Быть самим собой – много это или мало? И что такое наша жизнь, если мы до сих пор не умеем быть счастливыми на этой нашей земле, которая есть всего лишь малюсенькая часть громадного Космоса? Не умеем даже на земле, зато рвемся сразу туда, в небо, чтобы там встретить кого-то – и похвастаться своими достижениями. Поделиться невежеством.

Я вспомнил, как страдал от того, что моя жена была далеко от меня; страдал от того, что не знал – как она, где она, о чем думает, что делает – там, без меня? И не нашла ли уже другого… У нас, изыскателей, часто такое встречается: пока мы тут работаем в поле, наши жены… И я страдал от того, что не мог заставить Асатряна послать в Москву вызов. От своего бессилия изменить что-либо. А сейчас она здесь, в поселке, и я могу после моей работы сесть в машину и приехать к ней в поселок. Конечно, это непросто – но теперь все зависит от самого меня и поэтому нет тяжести на душе… Так что же такое человеческая жизнь? И могу ли я осуждать за что-то Баграда или его жену? Или кого-то еще. Они жалеючи смотрят на меня – потому что я не умею жить так, как они; а я жалеючи смотрю на них – потому что они не умеют жить и видеть вокруг то, что вижу я, и потому главное для них – все же деньги…

Никто из нас не знает сам о себе: чего он стоит на самом деле? И вообще – стоит ли? Это ведь видно только со стороны. Сами-то мы это не видим, и потому так часто кажемся кому-то глупыми и самонадеянными – или наоборот: слишком умными, какими не являемся на самом деле...

И все же, как приятен человеку близкий ему по духу; и как далек неблизкий… Близкий – это товарищество, далекий – будто на разных планетах.

Я взял сэв и вышел из вагончика. Тоненький серпочек луны едва мерцал над горизонтом, и тьма окутывала землю. И было неуютно стоять одному под мерцающим звездным небом. Небо казалось холодным и чужим. И дух мой был угнетен, а на душе нескладно.

Но слух поймал чуть слышимое бормотание тамтамов со стороны деревни в излучине реки – и вернул меня в человеческий мир, окатив волной причастности ко всему человечеству.

Хорошо, когда рядом есть человеческое жилье. В получасе ходьбы – сомалийская деревня, где живут-поживают люди; все спят, а один – на стреме, колотит дубинкой в тамтам. Тамтамом может быть большой барабан, а может быть и простой лист железа. Но железо звучит ночью слишком резко и мешает спать. А самодельный барабан – обод с крепко натянутой на него шкурой зверя! – пугает животных и убаюкивает детей…

Красиво здесь, в Африке. Даже ночью. Тем более, что в двух шагах от меня – мой надежный вагончик, и внутри его свет, и уютно. Хотя и без железных решеток… А там дальше – ночь и жизнь в ночи. Там начало жизни, там жизнь – и чья-то быстрая смерть…

Я посмотрел поверх головы, на звезды, и мозг мой напрягся, соединяясь тонкой струной со всем звездным миром и наполняя меня ощущением всеобщности с космосом. И я подумал: а хватит ли у меня – у человека, живущего на земле и считающего ее своей колыбелью! – хватит ли у меня силы духа, чтобы вот так, одному, прогуляться взад-вперед в этой ночи по дороге, по которой днем иногда ходят люди и по которой я езжу днем на машине на свои водпосты? Просто прогуляться. Но – без фонарика. Дорога-то – она моя только днем! А по чужой – когда она ночью? Пройти по этой дороге в темноте хотя бы метров сто? Как когда-то ходил по ней мой далекий предок? Буду ли я цепляться за свою жизнь, когда станет страшно? А если точнее: намного ли больше я буду цепляться за свою жизнь, чем мой предок, родившийся здесь, на этой земле? Мой предок выжил. А я?

Я нажал кнопочку на моих наручных часах и посмотрел время: было около полуночи. Я выключил кнопочку, покрепче сжал ручку моего ножа-мачете и пошел по тропинке в сторону баградовского вагончика.

Через пару-другую минут под ногами заскрипел песок: здесь было ровное, вытюженное бульдозерами поле, в середине которого стояло временное жилье Баграда. На фоне неба обозначилась прореженная звездами кустистая акация, под которой стоял вагончик. Горизонтальная линия вычертила очертания крыши и торчащую посередине трубу.

Метров триста по скрипучему песку – и сразу лес. Новая дорога, которую накатал Баград, соединялась здесь со старой, и очертания старой были заметны лишь по верхушкам деревьев, цепляющихся за небосвод.

Все кругом здесь было черно, под ногами ничего не видно, и ориентироваться можно было только по верхней кроне деревьев, слабо очерчивающей узкий проем между двумя половинками леса и обозначая направление дороги. Запал моей самоуверенности – или отчаянности? – прошел сразу же, как только я ступил на эту дорогу. Самоуверенность, отчаянность, бравада перед случаем – все это ушло, будто и не было. Но крепость духа осталась. И сейчас, вспоминая ту дорогу, я абсолютно уверен, что силу человеческого духа чувствует всё живое. И когда чувствует – уступает дорогу.

Я шел осторожно, но достаточно уверенно, чтобы не повернуть назад сразу. Мозг был напряжен до предела, а слух настроен на самый легкий шорох, который можно услышать человеческими ушами.

Но шорохов со стороны не было. Африканскую ночь обволакивала тишь – тишь и безветрие. Я прошел метров тридцать – и, остановившись и немного постояв, пошел дальше. Слишком все было необычно. И второго такого раза в жизни не случится: случай сам выбирает, каким боком упасть ему под ноги. А случай не повторяется. И шел я не для того, чтобы пощекотать себе нервы. Я шел, чтобы увидеть самого себя. Увидеть себя в этой африканской ночи, где всё – всё, кроме меня! – жило своей жизнью, двигалось и – так же, как я! – чего-то искало… Мне хотелось увидеть в себе величие человеческого духа – или его ничтожество.

Страшно ли было? Конечно. Но сейчас, когда я вспоминаю ту дорогу, – сейчас страшнее. Тогда, на той дороге, мой дух был крепче, потому что опирался на мою уверенность в физической крепости, которую я имел. Я мог выжать одной рукой пятьдесят килограммов – и чувствовал себя небеззащитным. Сейчас, когда я уже не могу выжать одной рукой пятьдесят килограммов, мне становится скучновато даже на московских улицах, по которым там и сям бродят отъевшиеся на биодобавках тренированные бандюги – бродят всегда толпой и всегда вместе со своим хозяином, которого охраняют от таких же, как и они, но служащих другому хозяину. Скучновато. Как-то не по себе. Даже и не отмахнуться – от толпы-то…

Но тогда, на ночной дороге, человеческое сообщество было далеко от меня. Даже стук тамтамов не прослушивался со стороны реки. Я шел вперед, ничего не видя под ногами и продолжая ориентироваться только по очертаниям кроны справа и слева от дороги. Но дорога та была неширокой, и крона смыкалась чаще, чем днем…

Тонкий серп месяца все же чуть приподнялся над горизонтом, и небо, мне показалось, просветлело – или же обострился мой взгляд! – но крона деревьев впереди стала отчетливее, и очертания дороги – там, где кусочек неба раздвигал ветви в обе стороны! – приобрели более определенный вид. Я вглядывался в очертания верхушек деревьев – и, крепко сжимая мой сэв, чтобы не потерять его, если кто-то вдруг собьет меня с ног, – вспоминал все мои прежние страхи, которые я испытал здесь, в Африке. Я пытался определить: когда было страшнее – тогда, при дневном свете, но в других ситуациях, – или сейчас, в ночи Африки?

Самый сильный страх все же был, когда я в первый раз зашел в лес за красным деревом и повернул назад, определяя направление, чтобы выйти снова к реке, к своему водпосту, от которого начал свой путь с пилкой в руке и без сэва. От сарайчика на водпосту я тогда углубился в лес не более, чем метров на двести-триста. Но пока вышел опять на дорогу – а оказалось, что вышел почти в километре от того места, где заходил! – прошло времени немало. И всё это время я клялся себе, что если все же найду дорогу назад, то уже никогда больше не зайду в этот треклятый лес, представляющийся заброшенным парком с аллеями и ухоженными тропинками – не пойду, не отойду даже на десять метров в сторону от дороги… Но, хоть и клялся, а проходило время – и опять шел: человек есть человек, и любопытство побеждает любые страхи. Идиотское слово «адреналин», которым объясняют мальчики свои подвиги на современных «тарзанках», спрыгивая со стреноженными ногами с моста в реку, – это идиотское слово введено в человеческую лексику идиотами, а не людьми, знающими истинную красоту земли и неба. Надежная страховка превращает человека в глупца, а его жизнь – в клоунаду. И он бегает по миру и ищет свой «адреналин», чтобы взвизгнуть от страха – и рассказать о своём «адреналине» другим…

Человеческое любопытство, а не страсть взвизгнуть, позволяет нам увидеть величие и красоту мира. И любопытство, которое отправляет нас на поиски красоты, заставляло меня в Африке снова и снова идти в тот лес, в те африканские дебри, где красиво не только красное дерево, но и все вокруг; там красива и необыкновенна каждая тропинка, вытоптанная какой-то зверюшкой, живущей на земле так же, как живем на ней и мы, человеки; красива каждая аллейка, протоптанная слонами в непроходимой чаще и ведущая по направлению к реке. Эти аллейки и сбивали меня с толку на обратном пути: они же не строго перпендикулярны к реке, а скользят по лесу вдоль и поперек, окружая места с ветвистыми акациями, которые пришлись по вкусу тому или иному увальню, остановившемуся перекусить меж делом, – и каждый раз, когда я поворачивал назад, забравшись слишком далеко в тот лес, каждый раз я клялся себе, что это – в последний раз. И то был настоящий страх. Один – и не знаешь, выберешься на дорогу или уйдешь еще дальше, где не заметно даже слоновьих троп, похожих на аллеи в заброшенных городских парках…

Страх был, когда Хусейн едва не свалился в воду в первый мой паводок на Джубе – когда, распластавшись, он держался руками за гудящий трос, а пальцами ног цеплялся за нос дюралевой лодки. Если бы он не удержал, нас наверняка бы перевернуло: тяжелая лебедка с опущенным на дно грузом, не дала бы возможности для маневров. А оказаться в воде, где живут крокодилы, – жутковато. Тем более, что в любом случае – хоть кровь из носа! – нужно было бы вытаскивать из воды Хусейна, он-то в воде вообще беспомощный! И все это – в паводок, когда на реке нет водной глади, а есть только вздувшийся водный поток, похожий на отъевшегося удава.

Страх был в первую мою ночь в вагончике – когда я услышал рев львов. Еще один страх – когда… Но все остальные были поменьше.

Сколько прошел я тогда – сто, двести, триста метров? Не знаю. Остановился, когда закончил мои воспоминания о солнечном дне. Я нажал на кнопочку – часы показали час времени. Середину ночи.

Я повернул назад – и мой страх тотчас обнаружил свое весомое присутствие. Он просто прятался во мне, чтобы вылезти наружу, как только я забуду о нем. И теперь, наконец, мне стало по-настоящему страшно: назад идти всегда хуже, чем вперед. Когда идешь вперед – ты будто бы что-то видишь и что-то можешь успеть. А когда со спины… И я так сжимал в кулаке мой сэв, что, пожалуй, мог бы действительно постоять за себя, если что-то случилось. Но, скорее всего, нет, не смог бы. Как тут сможешь постоять, если не успеешь даже поднять руку…

Обратный путь, как всегда, занял большее время.

Нет, ничего нельзя доказать самому себе. Другим – что-то можно. А себе нет. Не даром, высшее в нас – это товарищество. В товариществе мы по-настоящему сильны духом – один за всех и все за одного. Товарищество – это единственная сила человека и человечества. Единственная, которая стоит всего остального, взятого вместе и по отдельности. Даже мысль и творчество ученого не делает его по-настоящему счастливым, пока он не разделит эту мысль и это творчество с другими людьми.

И все же самое красивое в человеке – дух. Человеческий дух красив, когда не агрессивен и не выглядывает из-под бровей, отыскивая себе жертву среди живого существа – чтобы напиться его болью и страданиями; он красив, когда растворен в красоте – и внутри ее.

ТОВАРИЩЕСТВО

Да, товарищество – самая надежная наша крепость. Без товарищества человек пуст и немощен, как больной на койке. Конечно, нашему братству часто сопутствуют застолья и пиры, которые слишком много отнимают сил и энергии. Но, может, они и полезны – чтобы раствориться в своих близких, добавить им своего духа, а от них подкрепиться их духом.

Недаром самые крепкие товарищества были у наших славян в их походах: столько земель сделать своим общим домом! И ведь не жили потом с чужими народами как враги – относились, как к братьям… Стеснялись поднять руку на чужого. На своих – это пожалуйста. Чтоб выяснить, откуда неправда. И чтоб крепче были. Чтобы знали, кто в круге сильнее духом и плотью. До сих пор в наших деревнях ходят стенка на стенку – а потом дружуются, обнимаются, выясняют, за что, зачем и надо ли было… Чтоб под одно начало, под того, кто может собрать это большое братство, кто может вести дальше. И кто надежнее защитит от лиха… Потому неблизкие и уничтожают чужое товарищество – и пытаются поставить над ним своих собственных учителей, расхитителей чужого добра; стараются всеми силами разрушить братство – и на месте братства оставить лишь стаи мародеров и холопов-охранников, которые учатся у них главному, что они умеют: как делать деньги на чужих страданиях.

…Мы собрались в выходной день на проводах Лукашова. Володя уезжал в Москву, впереди была наша очередь, у каждого своя. Дом Лукашов чуть в стороне от дома начальника контракта. Здесь спокойнее: вдруг мы опять запоем про березовый сок, да еще в полный голос?

Мы собрались в небольшой комнатке в узком кругу – по два-три человека от топографов, от геологов, от проектировщиков; и я с Олегом Яновским. Все, кроме Асташкина, которому все же было неловко перед Лукашевыми – что не смог отстоять их перед Асатряном и продлить Лукашеву сроки контракта. А ведь Володя был самым полезным для дела: вкалывал за чертежами, не поднимая головы. Теперь количество их станет меньше – а рабочие материалы сейчас позарез нужны строителям: наступили сроки выемки котлована под будущую плотину.

Наутро за ним должна подъехать грузовая машина, чтобы вместе с его Лидуней, по которой он так долго тосковал, отвезти в Могадишо. Наши чиновники из посольского аппарата уже приготовили все необходимые бумаги и билет на самолет, чтобы отправить Лукашевых в Москву.

На дворе было уже темно, хотя по часам – всего лишь семь вечера. Луны нет, за окнами – абсолютно черно. Безлунная африканская ночь черна абсолютно – как черный ящик внутри. Даже пальцев на руках – если растопырить пятерню перед носом – не видно. Лишь тамтамы, ожившие после дневной спячки, напоминают, что подползшая к порогу ночь полна жизни. Да еще несмолкаемый стрекот цикад. Да тарахтение генератора, который, хотя и отволокли подальше от домов, но все же бурчит, сотрясая воздух.

– Сколько у нас рома? – Яновский поставил стаканы и заглянул под стол.

– Не хватит – добавим аленького, – негромко сказал один из топографов.

Наши жены тоже здесь – у них своя женская компания и свои заботы. Стол уже накрыт, посуда поставлена, стаканы матово поблескивают в свете электрической лампочки, которая скоро должна потухнуть – строго по расписанию дня, ровно в десять. Надо успеть.

В семь сели, через два часа встали. Немного грустно. Не за весельем собрались.

С полчаса покурили, повспоминали события. Опять присели, поглотали-почмокали…

– Через пятнадцать минут отключат свет, – говорит Олег. – Лена, принеси мне фонарик из дома: чувствую, что мы с мужиками еще немного задержимся. Нельзя же так сразу… Обрывать.

– Знаю, зачем тебе фонарик. Опять пойдете на дамбу костер жечь. А где костер, там и… – Елена направляется к выходу. В дверях строго оглядывается на нас. – Не вздумайте пить, пока я хожу! Татьяна, посмотри за ними.

Но женщины начали вставать: хоть и рядом, но лучше добраться до своих квартир засветло, пока еще жужжит генератор.

Жены ушли, в комнате остались одни мужики. Не считая Лиды, жены Лукашова.

– Предлагаю быстро – пока нет Ленки! – по маленькой, – говорит Олег.

Никто не возражает.

Томительно тянется время – и мы не возражаем еще раз.

Наконец, приходит Елена, отдает Олегу его фонарик и, критически оглядев мужскую компанию, молча уходит домой.

– У нас в запасе еще пять минут, – чрезвычайно довольный говорит Олег Яновский. – Правда, что нам делать целых пять минут – откровенно говоря, не знаю. Даже и не представляю… Предлагаю по третьей – а потом пойдем на дамбу, там еще немного пообщаемся. – Олег смотрит на наши лица, определяя степень трезвости. – А то слишком уж они маленькие, эти сомалийские стаканчики.

Сомалийские стаканчики действительно поменьше наших. Мы сдвигаем «маленькие» по третьей, вытираем губы и опять закуриваем. Ну в самом деле: разве ж это стаканы? Осталось несколько минут до темноты, а выпить не из чего.

Свет гаснет, вокруг воцаряется тишина. Лидуня зажигает лампу и садится на вещи, собранные в углу.

– Ладно, ребята, идите. Мне еще надо посмотреть, все ли мы упаковали. Володь, долго там не задерживайся, завтра рано вставать.

Мы еще раз прощаемся, выходим нескладной толпой из лукашевского дома и, посвечивая по сторонам фонариками, неспеша, покуривая, направляемся в сторону дамбы на берегу реки.

Под высокими кряжистыми деревьями разжигаем костер; кто-то достает из сумки стаканчик, разливает то, что осталось… Мы «добавляем», и Володя Лукашов возвращается домой. Хотя, все вещи дано уже собраны и упакованы.

Грустно.

ХОРОШО ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

В Сомали, как и во всей Африке, – почти каждую неделю праздники. И знакомые сомалийцы часто приглашали нас после работы – обычно уже ночью! – посмотреть на свои ночные пляски. Конечно, это было всегда интересно.

Гремят тамтамы, голосят, вибрируя языками, женщины; сомалийцы в ярких накидках при свете костра или газовых ламп пляшут и пританцовывают в общем круге, – а мы, гости, сидим на лавочках напротив и, раскрыв рты, смотрим-слушаем да почесываемся: комаров тут – тут, на празднестве! – всегда больше, чем приглашенных.

Как-то мы возвращались домой поздно ночью после одного из таких представлений. От Джелиба до нашего поселка – не больше километра. Мы ехали на машине. И, едва выехав на шоссе, увидели льва. Яркий свет фар выхватил его из ночи, как редкий кадр с диапозитива: он лежал на теплом асфальте в той позе, какой их обычно рисуют на рекламах – высоко поднятая голова, густая грива, взгляд устремлен вдаль. Шофер притормозил, но не стал останавливать машину, уверенный, что царь зверей уступит дорогу царям всей природы. Но тот даже не повернул в нашу сторону голову, и мы приблизились к нему почти вплотную.

Ничего не скажешь: действительно царственное животное! Мы медленно объехали его, чуть не скатившись в пологий кювет, – а он продолжал лежать и смотреть в сторону от нас; лишь кончик хвоста шевельнулся, когда машина, ломая кусты, снова выбралась на асфальт – по другую сторону от него.

Утром мы ехали с Мухаммедом по этой же дороге на работу, и я спросил, досадуя, что у меня нет удачных фотографий животных:

– Мухаммед, почему мы редко видим днем на дороге зверей? Слона, например. Или леона. Вот бы, сфотографироваться со львом! Такой был бы снимок!

– О, днем по страде ходит только персонка. Человек! Персонка идет по дороге – не видит леона. А леон видит персонку. Персонка идет по баскалии – а леон всегда смотрит первый. О, леон отчень-отчень хитрый!

– А как же вы ходите днем по страде, если леон вас видит, а вы его нет? Он же может напасть!

– Леона не надо бояться. Леон кушай человека, если персонка пугайся его.

– Да как же он узнает, испугался его человек или не испугался? Ведь человек-то его не видит!

– Э-э, – Мухаммед широко улыбнулся. – Леон хитрый! Леон смотрит персонке в нога: когда нога у персонки дрожит, – Мухаммед показал мне, как может дрожать у персонки нога, – тогда леон сразу прыгай и кушай его. А когда у человек нога не дрожа, леон сам пугайся персонки и убегай к себе в баскалия. Днем леон хочет слип. Спать. И элефант – спать. Все днем спать, только человек днем бегай-бегай и работай-работай. Вот! Как мы с тобой.

– Но мы же с тобой видели днем рядом с дорогой и льва, и элефанта…

– Да, конечно.

– А если нас с тобой только двое – леон может выйти на дорогу, если очень голодный? Или испугается?

– Да, конечно. Выйти, вот!

– И как же быть?

– Когда видишь на дорога леон, надо брать камень и кидать камень в леон, как в собака. – Мухаммед поднял с земли камешек и показал, как надо кидать этот камешек во льва. – Если ты кидай в леон камень – леон очень боится и сразу убегай к себе в баскалия. Вот! Как обезьян.

– Но бывает все же, когда леон скушал персонку?

– Да, конечно.

– Ты сам видел?

– Да, конечно.

Я восхищенно посмотрел на Мухаммеда. Надо ведь, все видел, а сам до сих пор живой!

– Недавно, пять дней назад, леон кусай брата нашего Хусейна. Хусейн работает у нас на аквапост, ты знаешь. Пишет в журнал уровень вода.

– Неужели лев съел брата Хусейна? – холодею я.

– Нет, только кусай. Брат Хусейна испугайся леон и побежаль от него, а леон его догоняй и сильно кусай. Вот!

– Да ты что, Мухаммед? Ведь лев – не собака: если уж схватит, значит – все, морто. Смерть персонке!

– Нет, джали. Нет смерть. Ты понимай: брат Хусейна сначала сильно испугайся и побежаль. А леон побежаль за ним. А потом брат Хусейна поднял свой сэв и дрался с леон. Вот! Хусейн тоже ему помогаль: Хусейн дрался с леон и отрубиль ему ухо. – Мухаммед показал, какое именно ухо Хусейн отрубил льву. – Хусейн сильный сомалийский персонка!

Дня через два мы проезжали деревню, в которой жили Хусейн и его брат. Мухаммед нашел их и подвел ко мне.

– Вот! – Мухаммед потрогал брата Хусейна за то место, на котором люди обычно сиживают на табуретке. – Вот, посмотри!

Я подошел поближе, и Мухаммед дал и мне потрогать это место – вернее, ту половину, которая у брата осталась после встречи со львом.

– Но Хусейн – очень сильный персонка! – Мухаммед с гордостью взглянул на своего товарища. – Хусейн отрубиль леон ухо. Хусейн, покажи капе ухо леон!

Хусейн – немногословный и крепкий парень, – в отличие от большинства сомалийцев, которые не отличаются особым телосложением, – вытащил из-за пояса, из накидки, которая была на нем, отсеченное ухо льва и показал его мне.

Мухаммед был очень доволен, что в Сомали живут такие смелые и мужественные персонки. А я опять вспомнил, как мы с Хусейном работали на нашем первом паводке на Джубе – когда Хусейн смог удержать лодку, уцепившись руками за трос, а ногами – за нос лодки…

– О, вот! Что ты! – Мухаммед изумленно поцокал языком. – Сильный персонка!

И на обратном пути опять учил меня, как правильно вести себя при встрече с африканскими дикими животными:

– Леон, леопардо, кокодрило, элефант – всегда первый увидель тебя. А ты не видель его. И нужно, чтобы твоя нога не дрожи. Если дрожи – значит персонка отшень боится! – Мухаммед показывает мне на свою ногу. – Вот так. Нельзя, чтобы нога дрожи. Если дрожи – тогда леон и леопардо тебя сразу кушай. Леон, леопардо – надо камень бери и кидай в них, как в собака. Если камень кидай – все боятся и убегай в баскалия.

– А если слон?

– О, если элефант – тогда персонка надо сама убегай. – Мухаммед уважительно смотрит в сторону предполагаемого элефанта. – Надо очень бистро убегай!

– Разве от элефанта можно убежать? По колючкам-то…

– О… – Мухаммед думает. – Если ты хочешь жить Африка, будешь убегай по колючка отчень-отчень бистро!

Я представил себе, как убегаю от слона в своих дасях.

– И сомалийский охотник – тоже убегай?

– О, элефант отчень-отчень умный. – Мухаммед снисходительно улыбается. – Если он видит, что у сомалийски персонка есть лук и стрела, то элефант уходи в сторона, и персонке не нужно убегай.

– Ну, уж… Неужели элефант боится лука и стрелы?

– Бывает, боись, – уклончиво говорит Мухаммед.

Конечно, я много раз видел слонов, и знал о них множество историй. Например, одного нашего армянина-бульдозериста слон загнал на кучу щебня. Ладно, что куча была высокая: дорожники строили дорогу и насыпали поверх ее гравий, который привозили из карьера. Вначале сваливали в большую кучу, а потом растаскивали ее бульдозером по полотну дороги. А этот бульдозерист разгребал гравий – и в это время дорогу начали переходить слоны. Бульдозерист решил попугать их: включил скорость, добавил газу, чтоб мотор ревел громче, – и двинулся на них. Слоны развернулись и ушли обратно в лес, а бульдозерист, довольный собой, вышел из кабины, чтобы покурить и порадоваться своей смелости... И, едва отошел от бульдозера чуть в сторону, один из слонов вышел из своего укрытия: слоны, конечно, не ушли далеко, а остановились рядом с дорогой, чтобы переждать, пока этот человечек со своей громыхалкой уйдет куда-нибудь в сторону с их дороги «страда-элефант». Слон отогнал бульдозериста от бульдозера и, размахивая огромными ушами, погнался за своим обидчиком. Все произошло так быстро, что бедный бульдозерист не успел даже выплюнуть сигарету изо рта – и побежал вокруг высокой кучи гравия, которую только что выравнивал. Слон – за ним. Бульдозерист обежал вокруг гравия, но заскочить в бульдозер опять не успел. И спасло его только то, что куча гравия была довольно высокая и рассыпчатая: попробовав ее ногой, слон не полез по ней наверх, а остановился и, задрав хобот, протрубил – да так, что у бедолаги-бульдозериста, сумевшего взобраться на самый гребень, волосы на голове потом стояли дыбом до самого вечера – никак он не мог прийти в себя.

Слоны, бывает, объедают у сомалийцев все их кукурузные посевы, и потому для сомалийцев – как и для всех африканцев – слон всегда враг. И слоны, как и бабуины, об этом прекрасно знают...

Я видел, как однажды убивали слона. Полицейский выстрелил в одного из них из засады, когда стадо в очередной раз пришло вечером на кукурузное поле. Но попал в ногу, и слон ушел. Через несколько дней слониха – а это была слониха! – вышла к реке, ковыляя на трех ногах: пуля рассадила ей колено, нога перестала сгибаться – и она отстала от стада. Слониха ковыляла на трех ногах, поддерживая четвертую хоботом.

Так она выходила к реке несколько дней – пока ее не дострелили те же полицейские. Она упала рядом с дорогой, метрах в ста от нашего офиса, но была еще жива и, пытаясь подняться, хватала хоботом кусты вокруг себя, подминала, рвала – но встать на ноги не могла, сил у нее уже не было.

Когда подъехала машина с полицейскими и сомалийцами с окрестных деревень, слониха уже совсем обессилела и только смотрела на них своими тоскливыми, в поволоке глазами и уже не пыталась встать. Ей отрубили хобот, топтали ногами голову – она долго не умирала, и глаза ее еще видели тех, кто мучил ее. В них не было ужаса – лишь тоска и печаль.

Кто-то рядом со мной щелкал фотоаппаратом, и я ушел на реку – слишком страшно было смотреть на все это …

Конечно, слоны – это олицетворение Африки. Только здесь они живут как у себя дома – дикие, неприручаемые. Хотя, говорят, и африканский слон иногда может быть почти таким же покладистым, как и индийский, – если его воспитывать с детства. Но я такого не видел. Африканский слон – это дикий слон.

Именно их и можно увидеть в Сомали чаще всего: только они не боятся человека и выходят на дорогу даже днем, когда все звери прячутся в укромных местах. Льва, леопарда, носорога или кабана – этих заметить днем даже около реки непросто, хотя у реки сходятся все звериные тропы.

Чаще всего слонов можно видеть из окна машины или автобуса. И когда мы в пятницу катили на Икарусе к океану, чтобы искупаться и походить по магазинам, нередко по пути видели – где-нибудь в стороне от дороги! – одинокого слона, пощипывающего кустарник. Или двух-трех слонов. Стадо редко увидишь: стадо с маленькими слонятами далеко и в безопасности. А одинокий слон часто подходит к самой дороге. И, конечно, для всех нас, сидящих в автобусе, это большое событие – увидеть такого гиганта вблизи. Наши «персонки» высовываются из открытых окон с фотоаппаратами, щелкают затворами, просят шофера подъехать поближе, чтобы выйти и сфотографироваться – если удастся! – на фоне африканского слона. Это, конечно, мечта каждой нашей «специалистико». Но ни один из сомалийских шоферов близко к слонам не подъедет, как его ни упрашивай: сомалийцы знают, что слон для человека опасен, если его рассердить. От рассерженного слона не убежать – ни пешком, ни на машине, если на шоссе не останется свободного места для отступления. Поэтому шофера всегда ставят машину так, чтобы можно было быстро развернуться и уехать обратно; или же быстро проскочить вперед. И никогда при этом не глушат мотор. И как не упрашивают наши фотографы-любители подъехать поближе, шофер никогда близко не подъезжает, и потому ни одной хорошей фотографии со слонами ни у кого из нас нет. Все издалека. А издалека слон кажется на фотографии не таким грандиозным и величественным, как на самом деле.

Конечно, мне хотелось сделать какой-нибудь снимок «на память» – чтобы рядом со слоном. Именно рядом – и как можно ближе.

Но как я ни старался сделать хорошие снимки «на память», мне долго это не удавалось. И когда осталось месяц-два до отъезда в Москву, я стал постоянно брать с собой фотоаппарат в машину. Правда, потом – уже в Москве! – выяснилось, что большая часть снимков не получилась: расплавилась от сильной жары эмульсия на пленке. Но кое-что, конечно, осталось. На слайдах и на черно-белых...

1 2 3 4 5 6
<<< Предыдущая    Следующая >>>