Не сказать, чтобы я равнодушно относился к кошкам и собакам. Претит преувеличенное пристрастие к живности, показное единение человека и зверя. Будь человек и зверь так единодушны, не появлялись бы в трущобах города стаи одичавших кошек, или банды преданных, выброшенных на улицу псов. Просто всякая тварь должна быть на своём месте. Охотничьей гончей плохо в городской квартире, - как и серенькому кошаку, коему надобен тёмный подпол, где можно словить юркую мышь. Голубоглазая нежная кошечка не должна спать в семейной постели, - но на коврике у двери, а могучий дог со стальными клыками да обретёт достойный угол на хозяйском подворье. Как и дворняга не может тосковать на балконе пятиэтажки, а должна поселиться в деревенской будке.

И не знаю ещё, может ли собачья будка служить источником силы, быть одним из мест её пребывания. Тем более, что её обитатели, кроме последнего, давно покинули этот свет, а от самой будки остался лишь проржавевший кусок крышки с несколькими истончившимися кривыми гвоздями в ней. Даже той шестидесятилетней дворовой ракиты, под которой будка располагалась, несколько лет как не стало. Но именно с обитателями будки связано много живых воспоминаний, потому будка под ракитой во дворе деревенского дома и отпечатлелась в памяти, как знаменательное место.

…Начальницей будки была моя мать. Она десятилетиями заселяла её псишками мелкотравчатой породы, попеременно именуемыми то Шариками, то Тобиками. Мелкотравчатыми потому, чтобы легче прокормить: что сама ела, то и псам давала, плюс тюря или размоченные в воде хлебные ломти. Собаки безропотно употребляли из алюминиевой мятой миски и борщи и супы, и рыбьи головы с хвостами, а более всего рады бывали куриной косточке или свиному ребру.

В деревне собака необходима. Деревенский пёс и живое существо, более понимающее хозяина, чем другие обитатели двора. Его соратник и сожитель. Одинокому хозяину не так тоскливо длинными зимними вечерами, если знает, что за стеной избы стучит сердце верного товарища и зоркие его глаза из глубины будки буравят дворовую тьму в ожидании опасностей. Второе дело пса – служить позвонком. Чуть произошли подвижки в атмосфере деревенского покоя, залетела на ракиту наглая трещотка-сорока или стукнул в ворота почтальон – нужно подать хозяину голос, привлечь его внимание, пробудить от спячки. Утром пёс удовлетворённо попрыгает у будки, натягивая цепь, всем видом выражая сдержанную радость при виде владыки его мира и жизни, вышедшего на крылечко: значит – всё на своём месте, ничего не изменилось, можно жить дальше.

Один общий признак свойствен собакам – верность хозяину. У дворового пса верность – высший смысл его служения. Случается, хозяин без совета с псом покидает этот мир - и по собачьему сердцу проходит трещина. Его должность остаётся неизменной и у нового хозяина, быть сожителем и позвонком, но никто и ничто не сможет заменить его привязанности к прежнему хозяину, умалить его верное достоинство. Смысл существования дворового пса усекается, а глаза его иногда заплывают непонятной влагой.

…Один из псов достался матери почти взрослым. Приживался к конуре плохо, двор не считал своим и вообще отличался унынием и нетерпимостью. О таких говорят - «злобный». Злоба сама по себе для дворового пса не отрицательное качество: на внешнюю агрессию собака должна отвечать готовностью порвать супротивника в клочья - и злобность тут к месту. Но этот Тобик был как-то неумно, бессмысленно злобен.

На летние каникулы к хозяйке приезжали гости, и одна из внучек, пробегая по утрам мимо конуры за угол сарая к туалету, не забывала сунуть палку в зубы псу. Тот забивался в конуру, рычал, сверкал глазами, выскакивал, хватал палку и даже делал угрожающие прыжки в сторону малолетней глупышки. Видно, у прежних хозяев его дети дразнили палками щенка сызмальства и воспитали в нём ненависть именно к детям. Бабушка отчитала внучку, но той было не впрок. Мой младший брат Володя как раз подъехал на мотоцикле навестить мать, когда собака сорвала цепь, бросилась на ребёнка и искусала руки и лицо.

Дворняга не должна нападать на ребёнка, а если это случилось, значит – что-то сбилось в собачьих «настройках» и раздражение от детской шалости взяли верх над внутренне свойственному собаке запрету на агрессию против детей. Ребёнок, скажем, сделал вывод об опасности своих забав, но дворовая собака не интеллектуал, она впадает в капкан двойственности, не имея смирения.

Эта собака пропащая, не годится даже на роль дворняги. А «процесс» отбраковки прост...

На верстаке в сарае Володя нащупал молоток. Один удар прекратил собачьи мучения…

…«Последний» материн Шарик был глумковат. Саша из Стремоуховки, муж материной племянницы Лены, привёз его от избытка помёта, когда двор оставался без надзора дворняги. Он возбуждённо сопел, лез со всеми обниматься и совсем не гавкал. Точнее, не видел объектов облаивания. Ну, на воробьёв тявкнуть, на сороку. И что ему сорока, что он - сороке? Вырос кривоногим, каким-то раскоряченным, необыкновенно подвижным, оделся темно-живописной блестящей шерстью, отцвечивающей рыжими подпалинами… Вырос, но разума не нажил.

После смерти матери перевёз его в Курск, сколотил новую конуру во дворе частного дома. Шарик обжил её с покорностью и чуть не с равнодушием, будто эта будка была в его жизни не последняя. И точно оказалось. С соседней улицы дважды приходил паренёк лет семи-восьми, спрашивая робко, но настойчиво - не откажемся ли мы от собачки. Его бабушке как раз нужна была во дворе собака, а съездить на центральный рынок и приглядеть себе кандидата в кошачье-собачьем ряду, где живность отдавали даже просто в хорошие руки, он не догадался. Мне же приходилось покидать городское жилище, и я часто просил знакомых хотя бы один раз в день покормить пса. Так что третий визит того паренька увенчался успехом. Шарик, бодро подпрыгивая, переместился на коротком поводке на новое место жительство, в другую конуру. Надеюсь – в последнюю, ибо ко двору прилагались, судя по всему, и хорошие руки…

Остановиться с подробным повествованием хотелось на предшественнике Шарика, небольшом, неприметном псе Тобике, обычной дворняжке серо-пегой масти, с живыми глазами карего цвета. Тем более, что и наш двор со своего первого дня оказался ему не чужим… Прошло немало лет, сменилось в будке на дворе несколько собак, а теперь и вовсе их не стало. О каждой дворняге воспоминается что-то одно, особенное, но легко вспоминается лишь о Тобике.

…Решил я однажды наведаться на велосипеде в Викторовку, сельцо о двух оставшихся у железнодорожной развилки домах казарменного типа. В этом сельце, что в двух шагах от станции Артаково, родился мой одноклассник Гриня Савченко, мастер спорта по лёгкой атлетике, знаменитый в округе тем, что пронёс по нашему шоссе факел с огнём на встречу Московской Олимпиаде 1980 года. Лёгкий участок эстафетного пути имел для Грини тяжёлые последствия. Все захотели попить с ним водки и бремя славы пригнуло его к рюмке, что часто случается в этом мире. Одноклассник боролся с недугом и временами побеждал его, скрываясь от доброхотов в родном углу. В один из таких периодов мы и встретились под сенью яблони в саду.

То да сё, в пылу воспоминаний о школьном детстве спросил я о щенке мужской породы, потребном матери для охраны опустевшего двора: не знает ли Гриня, где такого взять? «Да вот же он!» - Гриня нырнул в сараюшку у дома и на ладони вынес из её закутков вполне себе щенка: - «У соседки сука ощенилась, не знает, куда девать»… К новому месту обитания щенок перебрался в сумке, притороченной на руль велосипеда.

То ли место обитания ему не глянулось, то ли кличка Шарик, то ли материна кормёжка, но пёс вырос худеньким, мелким, размером с обшлаг телогрейки, не оправдывая своего прозвища, капризным до приторности и чрезвычайно плаксивым. Не нравились ему ни цепь, ни конура, ни двор с постылой хозяйкой. И всегда он – даже среди ночи – подаст о себе нудный голос, раскричится, расстонется о несправедливости судьбы. Часами, захлёбываясь от раздражения и возмущения, мог лаять вслед пролетевшему утром воробью. Ни увещевания не помогали, ни наказания даже; не проявилось в нём привязанностей и заметных привычек, - только стон и суетные жалобы от него и услышишь. То есть, он доказал полную бесполезность в своей роли. Не дворняга, а чудо заморское.

Хозяйка дальновидно спускала псов с цепи, чтобы те ночью сходил по своим кобелиным делам, не привлекая ко двору скандальных последствий. Потому и заводила кобельков, а не сучек, чтобы не иметь забот с помётом. Пёс под утро возвращался на место своей силы, в конуру, и морда его, лежащая на порожке убежища, выражала полное удовлетворение. Так же она поступила и с Шариком. И этот единственный случай имел-таки для двора последствия: грустные или радостные – другое дело...

…Мать, конечно, обратила внимание, что Шарик на какое-то время поумерил жалобы, приглушил стоны, но не придала тому особого значения. И напрасно. Иначе приметила бы, что ко всему прочему на прежних харчах Шарик стал непредусмотренно толстеть. А щенячий писк из конуры ранним утром поверг её в столбняк. Стала гадать, откуда Шарик приволок щенка – и зачем? Чтобы скрасить одиночество?

Всё оказалось проще некуда. Гриня не посмотрел под хвост щенка, схватив в сарае первого попавшегося, мы с матерью поверили, что в нашем дворе поселился кобелёк – а природу не обманешь. Не сбавляя стонов, Шарик… то есть, не знаю теперь, как и назвать – кормила дитя, проявляя необыкновенную прожорливость, до тех пор, пока щенок, которого мать по своей привычке уже окрестила Тобиком, не стал выбираться из конуры на свет Божий и не освоил двор. А поскольку замена вступала в строй, мать приказала вернуть незадавшегося Шарика обратно.

Гриня не стал оправдываться и привязал блудную дочь своей соседки к яблоне. Как он объяснил, собачка, которую мы называли обидным словом Шарик, была дочерью французской болонки – но не рассказал, как та очутилась на краю цивилизованного света в Богом забытой Викторовке. Может быть, отстала от проходящих через Артаково пассажирских поездов? Плохо понимая наследственность в собачьей области, я догадался, что потомица изысканных галльских комнатных псин переместилась в захолустную деревенскую конуру. Которую она восприняла, как наказание – и противилась ей с тоской и исступлённой капризностью. Мы же с матерью, не зная её породы, не поняли и её судьбы – служить живым украшением хозяев.

Тобик, прияв разбавленную деревенскими дворнягами кровь – и тем самым приобщивший душевно-тонкую галльскую породу деревенской нужде, - обжил и опустевшую после изъятия своей матери конуру, и просторный двор. Настала минута, когда его нужно было сажать на цепь. Из цепей, висевших на стене в сарае, я выбрал самую лёгкую. Подогнал под тоненькую детскую шейку мягкий брезентовый ошейник, замкнул металлическую дужку на карабин цепи. Пёс попрыгал, пометался, натягивая цепочку, впервые прочувствовав ограничение свободы. Поплакал. Правда, плакал недолго, - дня два. Ныл, скулил, постанывал, иногда рьяно взлаивал – но ничего поделать не мог. А потом признал цепь, как собачье бремя – и это было правильное решение.

Такое же правильное, как и признание хозяйки владычицей двора и повелительницей его маленькой жизни. Вот эту невысокую полную женщину в преклонном возрасте, с покрытой пёстреньким платком головой, отныне нужно было считать центром Тобикова мира. С ней у Тобика установилась прочная и долговременная связь. Наступило и полное взаимопонимание. Если утром после сна мать выйдет во двор, то обязательно поздоровается с ним, а пёс ответит бурным прыганьем на пружинисто натянутой цепочке. И уходя в дом на ночь, попрощается с ним взглядом, а Тобик, должно быть, с грустью вздохнёт в ответ: спокойной ночи, старая, я тебя посторожу. Если хозяйка днём выходит редко, значит, неможется ей, и Тобик тогда долго и озабоченно рыскает взад-вперёд у конуры, дожидаясь светлой минуты её выздоровления.

Стала мать различать и Тобиковы речи. Если пёс гавчит и поскуливает – значит, пить хочет. Бодро потявкивает – газету принесли и сунули в щель забора. Лающее ворчание – на соседа, прошествующего по улице мимо двора. Раскатистый звонкий лай – на незнакомого гостя у ворот. Попусту Тобик не голосил. Мать исправляла его извещения и принимала к сведению его доклады. Так что они с матерью находились на месте своей силы.

Постепенно проявился и характер пса, исполненный беззлобия и сокрушительного добродушия. А первым этот характер понял кот Васька. Зимою мать впускала его в дом погреться у тёплой печки, безлимитно кормила, но на ночь-таки выгоняла во двор. Поскольку кот был несдержан в отправлениях, проситься на улицу не привык, а впотьмах мог нагадить по всем углам. Мать же того не принимала на дух и каяла его неотступно: «Жрёшь больше человека, а не знаешь, куда можно ходить, куда нет». Васька, искупая недостатки, добросовестно ловил мышей в сарае и во дворе, но мать не меняла своего к нему отношения. Коту, если не ночевал на тёплой навозной куче за сараем, оставалось лишь заседать нахохлившимся истуканом на верху забора как раз над собачьей будкой, наблюдая за подрастающим щенком. Ему сменили тонкую цепь на толстую, «взрослую», и насобачили новый, кожаный, двойной, прошитый суровой нитью ошейник. И однажды, что-то постигнув вещим своим нутром, кот презрел устоявшееся суждение об исконной вражде кошек и собак, спрыгнул на почву реальной обстановки, вошёл в будку и бестрепетно разлёгся на Тобиковой жилплощади. Дворовый порядок, однако, от этого не рухнул.

Более того, Тобик встретил его выходку приветливым помахиванием хвоста, а потом и сам стал подлегать сбоку Васьки. И часто смурыми морозными ночами они коротали время, согревая друг друга… Стерпелось у них на годы, до той поры, когда коту не настал его срок.

Летние гости, также подрастая, поменяли манеру общения с собаками, вежливо называя Тобика по-французски месье Тобиасом, а если кто и сунет тайком по старой привычке в конуру палку, пёс приветствовал её как элемент игры. Его невозможно было разозлить или вывести из себя. Хозяйкины внуки иногда отвязывали его от цепи и он, радостный, шумно дыша, суматошно носился по двору за мячиком, который дети перекидывали друг другу. Если ему везло, он хватал его в пасть и с торжеством поглядывал на играющих: дескать – а вот и я! Кто-нибудь из детей мячик у него со смехом отбирал, а Тобик скалился в довольной глупой улыбке.

…Век дворовой собаки 10-15 лет. Пёс живёт на свежем воздухе и выводить на прогулку его не нужно. Недостаток движений он восполнит бодрым рысканьем на длину цепи, по набитой до каменистой жёсткости дуге около будки. 

Круг у будки мал. На неё не ополчается мировое зло, но заливают вселенские дожди, превращая территорию вокруг будки в скользкую грязь; воют осенние ветра с засекающей будочный лаз острой крупкой; свищет пурга, погребая снегом двор вместе с собачьим убежищем. Она не вечна, будка-то. Дерево ветшает, лаз выкрашивается цепью, оцинкованная жесть будочной покрышки постепенно истончается и начинает пропускать воду. Её приходится восстанавливать или заменять. Пёс обживает жильё с новыми деталями, сперва облаивает незнакомый порожек, потом ворочается в деревянном нутре, привыкая к запахам освежённого жилья. В морозы укрытие спасает от пронизывающего ветра, радиатором же отопления в ней служит собственная внутренняя энергия плюс малогабаритный Васькин калорифер. Но от летнего зноя и в ней не скроешься, приходится рыть лёжки между прохладных корней ракиты и в них прятаться.

Как-то решил в изнуряюще жаркий день искупнуть его в пруду. Думал, развеется, поплавает, полюбит водную процедуру. Проведает заодно окрестности, разузнает бугры и лощины, побегает по столетним рвам обваловки барских угодий, ещё не заросших крапивой и лопухами. Но не тут-то было. Тобик упёрся в землю всеми лапами и хвостом, тормозил когтями изо всех сил, выпуча глаза – и близко к воротам не позволил подтащить, не говоря уж о пределах двора. Так страшился покинуть его границы.

Даже отрываясь иногда от цепи, он стремительно обследовал дальние дворовые углы, залетал и в сарай, но ни разу не выбежал на улицу или в огород, хотя все ворота и калитки были открыты. Он оставался верным рыцарем деревенского двора до последнего дня. Кроме одного исключения, к которому ещё вернусь.

В его крохотном круге у будки были нестерпимы внешние перемены. Уж как Тобик обтявкивал новый столик на дубовых столбах, вкопанных у забора, гневно тянулся к нему передними лапами и даже подгрызал широкую доску столешницы с краю, но гости хозяйки считали важным делом попить на нём чайку в тени ракиты. «Зачем это?», – будто жаловался Тобик, указуя лапой на неуместное, с его точки зрения, новшество. «Уберите!». К нему не прислушались - и пёс нехотя смирился. Тем более, что и цепь ему укоротили на несколько звеньев.

Был у него грех – куриные яйца воровал. Когда срывался с цепи – а ни одна цепь не вечна: либо сгнивает звено, либо развинчивается вертлюг на карабине, либо попросту перетирается – тут же нырял в курятник к гнёздам, под испуганный наседкинский гвалт цапал зубами тёплое, только что снесённое яйцо и глотал его вместе с хрустящими черепками скорлупы... Если бы были сложены молитвы за животные грехи, то первой можно было бы в защиту Тобика прочесть эту – за плотоядие. Тем более, что пищевого белка в материном меню почти не перепадало. Можно и так сказать об этом пристрастии: зверь в Тобике восполнял недостатки домашнего рациона.

Когда Тобик начинал у будки попрыгивать с передних лап на задние, восторженно повизгивая, значит, услышал за железнодорожным переездом, в полутора километрах от дома, знакомый звук мотоцикла моего брата Володи. Ни разу не ошибся. Володю Тобик любил. Володя и побеседует с ним, и за ухом почешет, и шерсть на загривке взлохматит, и вывалит у конуры горку привозных городских косточек. Тобик улыбчато скалился, вставал на дыбки и обнимал его передними лапами за талию – как брата. Дескать, только ты меня и понимаешь.

И у людей так же: больше любят тех, кого реже видят.

…Хозяйка осенью стала редко выходить во двор. Съехались на консилиум её дети решать, что удобнее матери будет перезимовать у того из них, кого сама выберет. Выбрала она ехать в Москву к младшей дочери. Одели её тогда в тёплое зимнее пальто, загрузили вместе с вещами в коляску мотоцикла, отвезли с предосторожностями на городской вокзал и посадили в пассажирский поезд. В Москве её должна была встретить дочь и отвезти к себе в квартиру на пятнадцатом этаже высотки.

О Тобике за хлопотами вспомнили только на следующий день. Выбор был невелик. В городскую квартиру дворнягу не возьмёшь: она за зиму разжиреет без движения, развратится от безделья… Пристроили Тобика к дальним родственникам по линии покойного отца, поселившихся у самого железнодорожного переезда. Тем более, и своя собака на подворье у них была.

На стороне всяко хуже, чем дома, даже если не морили голодом и давали крышку над головой. Главное потрясение – исчезла неведомо куда владычица и повелительница, и пёс почувствовал себя брошенным. Собачий век обессмыслился и усох.  Вторая роль на чужом подворье Тобику была непонятна. Охранять территорию он не должен. Неизвестные люди выносили ему еду и питьё, сгребали в кучку помёт. Делать им доклады об обстановке было не обязательно. Длина цепи не позволяла снюхаться с хозяйским псом или выяснить его намерения. Оставалось бездарно перегавкиваться, смиряясь с неизбежностью. И так до весны…

В городе мать попила нужных таблеток, накопила сил, а весной по теплу засобиралась обратно... Растопила остывшую за зиму плиту, сготовила обед, вспомнила о Тобике.

…Тобик меня, разумеется, узнал. Вильнул хвостом, позволил привязать себя к багажнику велосипеда и безропотно потрусил в пыльном облаке по полевой дороге домой. На подворье он воспрял, несколько раз нырнул в родную будку и выскочил обратно, оживляя в памяти свои собачьи воспоминания. Одобрительно тявкнул и даже изобразил улыбчатый оскал.

На шум из дома вышла мать, остановилась посреди двора. Тобик её заметил, вдруг сделал к ней несколько быстрых шагов и замер. Мне на мгновение показалось, что он хотел броситься на мать, но передумал. Тобик смотрел на неё неподвижным взглядом, исподлобья, будто оценивая сам факт её явления во дворе, в котором считалась она владычицей. Что-то странное происходило в собачьей душе. Если бы мать просто исчезла из его жизни, как это случалось и случается с сотнями и тысячами других собак, оставшихся без хозяев, он бы смог животным образом это пережить, отмучиться умиранием привязанности – и продолжил бы своё бессмысленное существование. Но если хозяйка неведомым способом снова появилась во дворе, то, получается, на эти минувшие полгода, равные проклятой, вчуже прожитой жизни, она его, Тобика, предала? «Как ты могла, старая?!», - читался в его глазах горестный вопрос.

И, хотя не я находился в центре Тобикова взгляда, мне стало тревожно и неуютно, а мать почему-то засумятилась, схватилась за сердце.

…Они, конечно, продолжали жить. Тобик по-прежнему исправно нёс службу, доносил хозяйке об обстановке, сообщал ей новости на своём языке, но не осталось в нём прежнего доверия. Как будто поугасло его горячее сердце, надтреснул звонкий голос. Пёс стремительно и необратимо повзрослел.

…Той тёплой малоснежной зимой мать позвонила из деревни по телефону и сообщила среди прочих известий: «Тобик пропадает. Заболел, ничего не ест». Мы с Володей съехались в деревню в один из дней. Что там было: то ли заражение крови, то ли клещевая инфекция? - а в эти годы у нас как раз и появились первые дальневосточные клещи – не знаю. Правая передняя лапа Тобика вздулась и стала походить на окорок. Наружная сторона культи стёрлась до мяса, под содранной на суставе шкурой блестели нитки сухожилий, но пёс уже не чувствовал боли. В глазах его появилась тоскливая покорность. Мать сказала: «Отвезите к ветеринару, он укол сделает». Но и мать, и мы с братом понимали, что даже самый чудодейственный укол Тобику не поможет. Понимали, исходя из русского представления, что человек – как и собака – умирает не от старости и не от болезни, а когда созрел, поспел. Поспеть можно и в двадцать лет, и в девяносто, а болезнь тут лишь внешний, видимый признак спелости. Пришёл и Тобиков срок. Он собирался…

Мать отвязала его от цепи, сняла истрёпанный ошейник, и пёс забеспокоился. Цепь придавала его существованию смысл, приковывала к обязанностям. Тобик почуял себя не столько освобождённым, сколько ненужным - и в этой ненужности беззащитным. Но этим движением повелительница его жизни являла последнюю милость. Пёс должен не издохнуть на пороге конуры, прикованный к ней цепью, а выбрать час и место своей смерти…

Володя обнаружил его на следующий день напротив двора за деревенской дорогой, в заснеженном, заваленном травянистым хлусом рве, на границе бывшего дворянского владения. Во влажной мягкой земле брат молча выкопал яму, зарыл в неё волглое, изглоданное болезнью тело собаки, насыпал холмик и вбил колышек, обозначая место её последнего упокоения...

…Недавно прочёл у апостола Павла о твари, находящейся в рабстве тления, его слова о том, что, начиная с Адама, в падшем мире всякое животное с человеком «совокупно стенает и мучится доныне», а освобождение его наступит со спасением человека... И опять вспомнил я о Тобике. Рассеялось в безмерном воздухе дыхание его, что хвалило Господа. Сотлела плоть. Человек по-прежнему приближается к спасению, и до освобождения стеснённой тлением собачьей души так же далеко.

Но будто навевает тем воздухом думку об этом псе, наследнике французских кровей, с виду - обыкновенной деревенской дворняге. Какой-то чуткий сторожок каждый раз вызывает из памяти картину давней детской игры в мячик во дворе у собачьей будки и Тобиков восторженно-глуповатый улыбчатый оскал…

На фото:
1. Кто-то из Шариков.
2. Будка под ракитой. Без Тобика.

Вверх

Комментариев: