Борис АГЕЕВ
«Мы дети света, а не тьмы...»
Бытийное "задание" поэта в стихотворениях Анатолия Трофимова

Анатолий Трофимов (1947-2005) умер внезапно, в одну минуту. На его могиле товарищи по курской литературной артели к годовщине смерти решили издать сборник избранных стихотворений. И эта благородная затея была осуществлена, 120 трофимовских стихотворений вышли на следующий год томиком в серии « Библиотека курских поэтов «Соловейня»».

Судьба провинциального поэта не отличается от судьбы столичных поэтов. Одно отличие – их поэтическая судьба не успевает перерасти родные пределы, они мало известны за пределами своего литературного околотка, но, тем не менее, остаются явлением крепкого индивидуального свойства.

Предлагаю читателю несколько отрешённых слов об этом поэте.

 

 

"Мою не каждый слышит лиру", – предупредил Анатолий Трофимов читателя в одном из своих стихотворений, и мы обязаны следовать его предупреждению, дабы выяснить истоки его поэтического мироощущения. Невозможно в полной мере понять его творчество без ответной религиозной одарённости, ибо сам поэт в своих стихах пытался передать трепет духовных сил, ощутить взаимовлияния и взаимодействия земного и небесного. Слуховая память иногда подставляет к смыслам и созвучиям трофимовского стиха раскаты баховской органной токкаты с её содроганием сфер и громами всевышнего гнева.

Поэты часто суесловят о духовности, за которую принимают творческую душевность, способность ярко выражать страстные, чувственные переживания. Действительно, орган поэтического выражения имеет источник земной, чувственный, страстный, душевный. В христианском же миросозерцании душевность не обладает положительными значениями. Только у чутких, религиозно отзывчивых поэтов не случается подмены духовности истинной духовностью коварной, искусительной – ибо и сатана духовен.

Не бывает поэтов смиренных. Каждый поэт воздвигает собственное восстание против властей ли, против "неправого века", "мировой чепухи" и порядка вещей, то ли против накипи обыденности на беспорочном облике бытия. У Анатолия Трофимова есть и своя мера требования к миру, но в его строках редко заметишь яростно-бунтарские вспышки, не услышишь у него явственно мятежных нот, хотя он часто пишет о смирении и баюкает молитвенный настрой духа.

...Душа моя над прахом дня –
Вместимого в одну телегу –
Не отягчая облака
Раздумьями, что мир порочен, –
С доверчивостью мотылька
Себя вручает белой ночи.

                 "В конце молвы "

Истинная молитвенность выводит к прозрениям, иногда и к дерзким поэтическим догадкам, подлинный смысл которых может постигнуть опять-таки отзывчиво-чуткий читатель. Подобные отсылки в поэзии Анатолия Трофимова создают своеобразное смысловое мерцание, расширяют угол поэтического зрения. Чему способствует и оснастка собственного поэтического языка: предметам или явлениям даны имена, определён характер их речи ("слог") и обозначен их глагол. Поэт, например, любуется цветами, присвоив им значение "души земли", белым светом берёзовой коры он одевает облик человека или мятётся летними молниями, угадывая в их сверкании Господен гнев.

 

Особо интимные отношения поэт испытывает к природе и её состояниям. Природа для него явно соотнесена с Творением, и наиболее мощный метафорический пыл он направляет в эту сторону, и самые яркие эпитеты он посвящает природе. Анималистический элемент его поэзии невозможно оценить и понять без того, что можно назвать одухотворением природы, её диалогом с человеком и диалогом человека с природой. Здесь даже не естественный поэтический антропоморфизм – очеловечивание тварного мира, – а попытка через разговор с природой войти в диалог с Творцом.

Природа наделена тонкими ощущениями и даже острыми и неожиданными переживаниями. Она живёт полнокровно – дышит, страдает и ликует. "...К звезде, скрывающей стыдливо / За блеском немощь немоты / Сочувствием прониклись ивы...". "Я в зной цветы поил водой, / Учил их откликаться грому, / Исполнясь ливня правотой, / Луны испытывая омут /Фиалковым ознобом тьмы...". "И услышат в угодьях глухих, / Как подсолнух с надрезанной шеей / Окликает собратьев своих"...

Поэт даже ассоциирует лирического героя с долей природы, сплавляя её состояния с человеческими ощущениями, и такой синтез порождает необычные, а иногда терпкие образы:

...Я вдаль смотрел, когда проснулся,
Зрачками опустевших гнёзд,
Где к небесам туман тянулся
Стволами светлыми берёз.

                       "Михайлов день "

Взаимодействия человека с миром природы бывают настолько сложны, что при всём их единении чувствуешь язвящий сердечный укол от осознания их полной самобытности, несхожести. Картина качающейся на былинке маленькой мыши ввергает поэта в сомнения по поводу собственной полноценности, которые следуют из непознаваемости Творения. Сомнение бывает столь сильным, что поэт в открывшейся в отшторенном окне картине не обнаруживает и отзвука душе: "И ничего там нет такого, / Чтобы глагол и звал и жёг: / В тиши рассвета слюдяного – / Наивный мартовский снежок..." ("Блажен, кто чист в такую пору!.. ")

Мир природный, тем не менее, столь плотно сроднён с человеком, – когда между ними прокладывается стезя живого сострадания и сочувствия, – что это родство наводит на мысль об их духовном единении:

Посреди "пажитей тоски неутомимой", "тоски веков", над тенью "ночи, чья непроглядна суть", над "безвольной дорогой", над светом "дня, копытящего мрак навета", над стопою "думного холма", над раскатами "грома горюющего" встаёт сосна, "как звонницы воззванье", и вдруг взреет "набат ветров" и тогда "гулкий колокол небес" возгласит "времени глагол". Метафорическое напряжение сцепкой проходит ровные ряды трофимовских строф и выводит взор к невидимой деснице Создавшего всё... И в этом "всём" уже возможно состояние полного религиозного соединения с природой. ("В распадке звёздном беглой ночи, / – Берёз – вповалку по холмам – / Святые мощи мироточат"...) В природе, после сомнений, всё становится на своё место, и тогда уже поэтическая "душа не ведает раскола", она уверяется в том, что Творение свершено ради человека, и

...Что ни кому-нибудь, а нам
Незнамо Кем и как воздвижен
Вдали надтравный полдня храм.

                                "Храм "

Все пишущие есть подражатели Слову. Тому единственному, что было вначале, ставшему орудием Творения, которое представляло собой ничто иное, как изречённую мысль, в согласии с которой и было осуществлено единственное в истории Действо. Поэты дерзают со-творить, но их слово не вызывает и не может вызвать не только малых подвижек тонкой энергии, но и простой трансформации материи вселенной. Потому они, будучи наделены творческой силой и, используя созидательную потенцию, – если выразиться точнее, – быть может, не со-творяют, но вполне потворствуют.

...Поэт многолик и неуловим. Его лирический герой то шатается праздными ветрами по злобам дня и со всем пылом кричит о несуразном. А то в чрезмерной простоте, как легковерная девица, обольщается искусами летуче-нестойкого мира. Поэт то подседает на "форму", как на наркотическую иглу, и пытается схватить за скользкий хвост безликий "абсолют". То начинает увлечённо усложнять метафору, погружается в болото вычурной ассоциативности, образной изощрённости и культурологических перекличек, в котором бесследно тонут суровые жёсткие нити смыслов.

Не оттуда ли доносятся допросы о том, поэтичен ли поэт? Социален ли? Патриотичен? Почему в безыскусном лирическом стихотворении, посвящённом природе, – родному долу или речке детства, – больше поэтичности и патриотизма, чем в иных эстетически усложнённых стихотворных конструкциях или барабанно-патриотических опусах? Думаем ли о том, что даже поэтическая "картинка", долженствующая создать "настроение", через него породить "чувство" и сматрицировать "переживание", – по сути есть явление мысли, осветлённой гармонией ритма и простого поэтического решения?

Не строка, обильно смоченная слезой и присыпанная сахарной пудрой сентиментальности, вызывает сопереживание и страдающий отклик, а глубокая, тонкая мысль, чугунным рашпилем собственной логики обдирающая формальные поэтические завитушки и стилистические красивости.

Анатолий Трофимов сполна отдал дань ассоциативному стихосложению. Он изведал тонкости стилевой вычурности, обучился "плетению словес" и навыкам их ажурной вязки: "В жатву жажды жертвою дождя"; "И так ли свищут вётел плети / Над знобким телом полуснов?"; "К восторгу ракит-повитух, / Спелёнатый яблони цветом, / Вникает младенческий слух / В кукушкину заповедь лета...". Многие такие его стихотворения представляют собой одно предложение со сложноподчинёнными стыками и сложными причинными оборотами. Он словно низал бусины метафор, гипербол и парабол на шёлковую нить внутреннего сюжета, смысл которого часто заключался лишь в музыкальном звучании стиха:

Московским зноем уязвим –
Еловых омутов безмолвней –
Я, сумерек призвав интим
И восхитив стяжанье молний

Аскезной бледностью берёз,
Как схимник соловьиных вотчин,
Внимаю слогу майских гроз
В скиту черёмуховой ночи.

                    "В Домодедово "

Логическая неуловимость искупается здесь прихотливостью словесных связей и вольным взаимодействием метафор, что естественным образом создает и структурную неопределённость, столь милую почитателям поэзии "вообще".

Однако и в таких свободно-ассоциативных упражнениях стихотворца, уклоняющихся в формальную исчерпанность, ощущается, тем не менее, склонность к чародейству со словом. И, как в далёкой музыке, льющейся из сумеречного окна, слушатель, как ни тщится, не может разобрать её основной темы, но очаровывается прихотливыми звуковыми лабиринтами и общим ласковым тоном, которые кажутся ему важнее главной мелодии – так происходит и с читательским восприятием тех стихотворений Анатолия Трофимова, о которых ведётся речь.

У Анатолия Трофимова нередко встречается существительное "скорбь". В некоторых контекстах оно обозначает высшую степень горя о покинутости, оставленности человека. Душа его отзывается на скорбь сочувствием, стремлением воссоединиться с "субъектом" скорби. Поэт помнит о тютчевском сочувствии как благодати, и эта способность дарована как искупительная милость. Она часть светлой стороны человеческой личности, облечённой в бытие, не осознаваемое как "задание". Самочувствование лирического героя исполнено стоицизма и сродни чувствам пловца на плоту:

...И мы под флагом дня и ночи,
Непрочный возводя очаг,
Молитвы тайные бормочем,
И слёзы на губах горчат...

                       "Огонь свечи "

Поэт обязан писать о смерти: в некотором отношении эта "тема" объясняет ему самому последовательность смерти за жизнью не как итог существования, а как исполнение "задания" земного пребытия. "Ветра оклик жизни вечной" на земных дорогах; "Мы в Боге сердцем заземлились, / Величия приемля дух!"; по воле свыше "взор дальше дольнего длить"... В посредничестве на перекличке земного и небесного заключено и разрешение роли поэта.

 

Художественный образ в поэзии слагается из цепочек тропов, поэтических "единиц", заключающих в себе иносказание, то есть отчуждение от прямого значения слов и оборотов. Игра прямых и иносказательных значений слов создаёт особую атмосферу, которой можно оценивать "уровень" поэтичности, художественную величину стихотворной речи. "Уровень" поэтичности трофимовской строки на примере его ассоциативных опытов кажется иногда настолько чрезмерным, что, как было отмечено, читатель утрачивает смысл поэтического высказывания, хотя и прельщается общей музыкой стиха. Если говорить вообще о языке Анатолия Трофимова, об особости его "слога", необходимо будет отметить, что иносказание у него бывает "нагружено" дополнительными связями и значениями.

Свежесть молнийных вспышек озарений и лопуховая дремучесть неспешного воображения, соединяясь, могут потворствовать и неожиданным находкам...

Кто скажет, почему поэт любит лето и цветы, женщину и собаку? Любови эти разнообразны и непохожи одна на другую, но общее – безотчётность чувства, которым человека наградило небо. "Под кожей, взятой у берёз, Вселенский свет впитали кости": плоть одушевлена, насыщена частью света. Способность любить вовсе не предполагает ответного отзвука, земного отсвета, но только совместное чувствование, сочувствие, как благодать, которую передаёшь, как наследство другому, может осиять человека и высшим светом преображения.

На поэта можно писать пародии, но подражать ему нельзя. Он самобытен в своём явлении, прихотливо изыскан, причудливо неожиданен, но голос его уже не спутаешь ни с чьим иным.

...Поэт неукротим. Вечность известно: мир во зле лежит – и что было, то и будет. Порицая бытие, находя в нём новые поводы к обличению, поэт взваливает на хрупкие плечи ярмо пророка, временами припоминая, что прозорливых пророков ближние побивали каменьями, а лукавых обличала человечьим голосом даже собственная ослица.

Поэт пишет о мире и для мира. Мир отражается в его строфах во всех противоречиях и раздорах, зыблется и вибрирует оттенками и красками. В миру поэт находит и отзыв своей жажде праведности, огню своих заблуждений.

Но неустанно ищет проблески света в плотной завесе тьмы. И находит рядом с тем, что давно уж, более полутора тысяч лет существует как сокровищница духовных подвигов и софийных перлов – в житиях святых, в писаниях отцов церкви, в горних откровениях отреченных от мира. Поэт как будто и не знает, что самая высокая русская мудрость заключена в православном богословии, а самый могучий подвиг совершает пустынный инок, с молитвой на устах, в одиночку выходящий на страшную, не видимую постороннему взгляду битву за собственную душу. Поэту и во сне не приснится, какие медвяные искусы на путях духовного возрастания приходится тому преодолевать, с каким небывалым ожесточением битва происходит и с каким потрясением основ свершается. Но он слышал, слышал, как итожил "результаты" брани преподобный Серафим Саровский: "Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся".

А поскольку поэт ищет рядом, но ищет и находит, ему, может быть, кажется, что подобными находками он укрепляет бастионы света, вставшие на путях нашествия зла. И, может быть, он не совсем помнит о том, что в светоносном бастионе ни терпение, ни добротолюбие, ни самопожертвование, ни любовь не являются редкостями, требующими величания, – а они такие же естественные свойства человека, как цвет его глаз. Однако они его радуют, вдохновляют и служат источником бесконечного воодушевления. Хвала этой способности воодушевляться!..

...Мы дети света, а не тьмы.
В нас больше доброго, чем злого.
И своды не для нас тюрьмы,
Где глохнет сказанное слово.
И в наших глиняных телах
Заря течёт по гулким жилам,
И с нею отступает страх,
И смерть деянья отложила.

                 "Мы дети света, а не тьмы... "

"Заря" в жилах "глиняного тела", в котором некогда пребывал первочеловек, и есть частичка фаворского света. Промедление неуместно там, где предложено устремление к нему: "...Не дай вам Бог когда-нибудь / В любви высокой усомниться", и возможность сберечь душу, как огонёк маленькой свечи, всегда осуществима для человека. Естественно теперь обнародовать в ниже цитированной части стихотворения "Лира" и обнаруженное нами бытийное "задание" поэта:

...В себя уйду, как в тайный скит,
Где – ни униженных, ни сирых!
Но в час ночной заговорит
Моя недремлющая лира,
Как будто тихие дожди
И бессловесные метели,
И звуки слабые в груди
Заноют, как рубцы на теле.

Сказано: "Без скорбей нет спасения". У поэта должно что-то болеть, ныть, "как рубцы на теле", чтобы служить импульсом к стону, что выражается у него не вибрацией голосовых связок, а отлитой из меди строкой. Поэт иногда скудеет болью и выдумывает её, чтобы подчинить ей помыслы и строфы. Но двойственность лишает его голос искренности и той призывной для читателя силы, в которой бьётся жизнь и, которой откликаются самые нежные и потаённые струны души. В ней, в этой поэтической силе – и оправдание его бытия и залог памяти о нём в миру после ухода.

 

Поэт – в боли о душе. Голос его ночной, тайный, "недремлющий", окаянный. Но не уныние, не тоска инфернального одиночества пробиваются к читательскому сознанию со страниц трофимовских стихотворений. В молитвенном строе многих его строк трепещет, как мышь на травинке, святое удивление перед Творением, и освещения этим удивлением боль о несовершенстве человеческой души, о её горьком и одновременно сладком бытовании.

Можно так выразиться: поэт – сторож душе, а его "задание" на земле, как ни мала была бы по значению его подражательность Слову, заключается в сочувствии человеку, что является и частью закона любви, которая есть Бог.

 

Библиография:

Трофимов А. К. Ветра оклик : сто двадцать стихотворений / А. К. Трофимов. - Курск : Славянка, 2006. - 237 с. : портр.

Трофимов А. К. «И слышит имеющий ухо...» : [стихи] / А. К. Трофимов // Порубежье : лит. альманах. - 1998. - № 1. - С. 44-45.

Трофимов А. К. Монахи ; Падение;... : [стихи] / А. К. Трофимов // Полдень. - Курск, 1991. - С. 49-50.

Трофимов А. К. Невод времени : стихи / А. К. Трофимов. - Курск : Крона, 1995. - 111 с.

Трофимов А. К. [Стихи] / А. К. Трофимов // Славянские встречи : Альманах поэзии и прозы : № 1. - М., 2001. - С. 102-105.

Трофимов А. К. Вдыхать медовые высоты : стихотворения / А. К. Трофимов // Славянский Дом (Толока). - 2004. - № 45. - С. 15-17. : фото.

Трофимов А. К. Не уходи никогда! / А. К. Трофимов // Славянский Дом (Толока). - 2001. - № 3. - С. 31. Стихи, посвященные П. Г. Сальникову.

Трофимов А. К. Повиновенье тишины : стихи / А. К. Трофимов // Славянский Дом (Толока). - 1999. - № 24. - С. 6.

Трофимов А. К. Ты : стихи / А. К. Трофимов // Славянский Дом (Толока). - 1997. - № 22. - С. 4.

О жизни и творчестве

Агеев Б. «Мы дети света, а не тьмы...» / Б. Агеев // Ветра оклик / А. К. Трофимов. - Курск, 2006. - С. 6 – 39 : фото. О поэте А. К. Трофимове.

Сальников П. И любовь,... и душевность,... и горький дым... / П. Сальников // Невод времени / А. К. Трофимов. - Курск, 1995. - С. 4. О книге А. К. Трофимова «Невод времени».

Артемов П. «Через познание себя» / П. Артемов // Курская правда. - 1992. - 31 июля. О книге А. К. Трофимова «Отголосок лета».

Сальников П. Настороже чувств / П. Сальников // Гор. известия. - 1992. - 25 июля. О книге поэта А. Трофимова «Отголосок лета».


Комментариев:

Вернуться на главную