Виктор АКАТКИН, доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой теории литературы и фольклора Воронежского государственного университета, Заслуженный деятель науки Российской Федерации
Голос из хора…
(О творчестве Александра Нестругина)

Многие, в том числе образованные люди, смотрят на стихописание, что греха таить, как на забаву юношеской поры или чудачество великовозрастных романтиков, к которым не пришло еще «позорное благоразумие», по словам Маяковского.

А в наши дни едва ли не всякий скажет, что с поэзией кончено, ее давно нет и быть не может. Какие там стихи, когда ежечасно на экранах убийства, теракты, катастрофы, стихийные бедствия, колебания рынка, скачущие цены на нефть и газ, «судьбоносные» выборы и т.п. «Сегодня, если даже появится великий поэт, его уже никто не услышит, — уверяет А.Кончаловский. — Роль поэзии кончилась». Доводы отовсюду слышатся примерно одинаковые. Для поэзии, дескать, душа должна быть свободной и разогретой, пусть даже печальной, но все равно настроенной на высокую песенную волну. А где теперь отыщешь такие души, когда вокруг происходит нечто чрезвычайное? Коли поют, так орут, если хохочут, то гомерически и часто без причины, если в круг потанцевать войдут, то выворачиваются наизнанку, если говорят, то цинично, ерничают, если пьют, то до потери человеческого облика. Для кого же писать? Какими словами и красками? И еще одно мнение, не менее пессимистическое: поэзия и постиндустриальная среда — две вещи несовместные. Мегаполис — не поле и не тихая околица, на забитой людьми и транспортом улице не запоешь, да и в себя погрузиться опасно. А в салонах и злачных местах все расписано для интимных удивлений и рискованных причуд, нет там места для душевной исповеди. Есенин, мол, сразу это почувствовал, а потому и хулиганил, оставаясь собой только перед березами и собаками. Но если и останутся островки поэзии, то где-нибудь в непроезжих деревенских углах, в провинции, где душа не оглушена грохотом цивилизации и может петь, словно птичка божья…

Все так. На самом деле все сложней и непредугаданней. В провинции тоже свои стихии и шумы, свои мучительные заботы о земле, о тепле и хлебе насущном. Ко всему прочему — нет нужных книг, некому душу излить: чудаком сочтут или у виска пальцем покрутят. Да и к «ящику» деревня словно цепями прикована, голова забита теми же мировыми катаклизмами и разборками. Остается одна надежда на талант, на ту случайно заброшенную к нам Богом звездочку, которая при любых условиях будет светить и петь, пока не растопчут или сама не погаснет…

Заупокойные ноты в разговорах о поэзии (и вообще об искусстве) особенно участились перед угрозами глобализма, стерилизацией национальной идентичности, распространением психологической и речевой безликости. В условиях рынка так или иначе причастные к искусству легко переключаются на бизнес, всевозможные услуги, забавную подельщину: «Жить-то надо, кушать-то хочется». Иных путей у них нет, кроме криминальных, да и там уже не протиснуться.

Ну а если талант, если стихи — судьба? Если поэзия и шагу в сторону не даст ступить? Русская классика, которой мы восторгаемся и от которой плачем, книги, без которых наше духовное состояние обанкротится, создаются на едином творческом порыве языка и души, на глубинном народном переживании. Эти порывы так же важны и значимы, как и восстановительные силы нации, поднявшиеся в глубокой провинции, чтобы увести страну от распада и захвата. Нам не на кого больше надеяться, только как на самих себя, на тот самый обиженный и униженный народ. Суровый приговор Кончаловского выдает типичного западника, но он высокомерен и оскорбителен по отношению к российской поэзии: как-то странно ставить крест на ней русскому человеку, причастному к достижениям современного русского искусства.

Вторая половина минувшего века, вернее, эпоха после «громких» и «тихих», быть может, кому-то покажется промежуточной и даже провальной. Но тогда громко заявили о себе постмодернисты, резко изменившие цели и средства стихосложения: они осмеяли прежде всего русскую классику. В столицах одна школа соревновалась с другой, на поэтической арене вспыхивали, словно бенгальские огни, новые группы и непривычные имена, выставляли свои манифесты лианозовцы, концептуалисты, метаметафористы, пародисты, иронисты, палиндромисты и прочие «рыцари на час», от которых неизвестно что осталось. Стихи становились какими-то демонстрационными, они словно фланировали по подиуму, доказывая, что в них «все при всем»: и новизна от ботинок до шляп, и фамильярное обращение с классиками, и смелость эксперимента, и подлинно интеллектуальная современность. Только мало было в них простоты и сердечности, смелого порыва к правде и справедливости, что всегда отличало русскую классику. Артист, интертекстуал, импровизатор вытеснял творческую личность, поэта милостью божьей, о чем А.Блок предупреждал с тревогой почти век назад.

А что же происходило там, «во глубине России», в забытой богом провинции, у проселочных дорог и дальних станций, где «трава по пояс»? Тиражировали столичных виртуозов, как некогда «громких» гениев (о чем писал в начале 70-х Л.Таганов)? Писали самодельные вирши для районных и стенных газет, для официальных мероприятий и дружеских застолий, для юбилеев и поминок? Или там царила непробудная тишь и сонь? А может, провинция духовно работала напряженнее столиц, может, именно она хранила нравственные заветы предков и верно оценивала происходящее в стране природным русским стихом и словом?

Подождем с выводами и оценками. Не будем сбрасывать в реку забвения эти бурные переходные годы, пока недоступные для полного понимания. Не лучше ли внимательно прислушаться к тому, что и как выговаривала стихом потрясенная и обманутая Россия на рубежах разлома и нравственного перерождения, что она поспешно сжигала на судных кострах и что потом виновато искала в остывающих кострищах…

Александр Нестругин, можно сказать, образцово-показательный, принципиально осознающий себя поэтом русской провинции, тот самый голос из хора, который вещает народную правду о жизни, и к нему давно пора всерьез прислушаться. Не случайно у него самый разработанный сюжет — «поэт и провинция». По сравнению с кольцовско-никитинскими временами этот сюжет не столь драматичен, однако не лишен неразрешимых противоречий и мрачных красок. Поэт провинции живет скорее не в литературе, а среди трудового люда, погруженный в служебные и домашние дела и заботы, в повседневный быт, в навоз и грязь (простите!). Но природа вложила в него «пылающий угль», искру божественного таланта, и это невольно поднимает его над прозой дня и заставляет переживать и думать об эпохе, о стране и народе, о большом историческом времени, наконец, о себе самом — поэте, странном и неопределимом существе, то ли нужном, то ли мешающем людям. Слава богу, талант и личность почти мирно уживаются в нем, что дает ему возможность оставаться самим собой. Однако обыденность незримо пожирает огонь вдохновения, шуты и карлики изгоняют «жар-птиц», «наносное и пошлое» засыпает, словно песком, все яркое, незаурядное и большое. А главное — «Какая медленная мука: / Сгорать бесследно одному!» Как же цепко берет за горло и душит провинциальная скука, бескрылость, одиночество. Всегда ждешь какого-то знака, отклика, но «ответа нет». Похолодало все и вокруг, и в народе, и в собственной душе, но как же не хочется признать, что «мы с бедой обручены», как горько оставаться в безвестности — непрочитанным поэтом. Вот строки, которые нарисовали вроде бы шуточную, однако совсем не радостную картину «успешной» издательской деятельности провинциального поэта.

Не боль, а маленькая льдышка…

Она растает. Потерплю.

Собью деньжат — и выйдет книжка!

И я же сам ее куплю.

Свезу к себе, на рынке встану:

Пусть не барыш, так хоть кураж!

И за большой кувшин сметаны

Отдам под вечер весь тираж…

А еще кому-то подарить, кому-то просто отдать, если пригласят — несколько стихов прочитать, кому-то в столицу несмело послать. И ждать, ждать своего часа, надеясь, что он непременно придет. А пока — думать, смотреть, переживать, вбирать в себя голоса глубинной России и писать, писать, насколько хватит сил и того самого божественного огня, что поднимает поэта из тенет обыденности на высоту гармонии. А сколько тайных слез остается за строками, какие рыдания перехватывают горло, в какие пропасти падает временами сердце — об этом знать ему одному, это итоги его одиноких поединков с повседневностью и самим собой. Нестругинский герой совсем не эстрадного покроя, он не демонстрирует себя и не призывает слушать, а хочет до конца выслушать сам, не перебивая. Он ищет первопричины всех бед не в ком-то другом, а и в себе самом: «Не потому, что мало оправданий, / А потому, что не избыть вины».

Но государству и властям нет дела до каких-то там поэтов. Миллионы голодают, а эти, мол, проживут как-нибудь, никто их не заставляет стихи писать. Что ж, и живут, и пишут, и что-то издают, при этом налог не забывают заплатить. И трогательно, и грустно, и досадно. А мы разглагольствуем об интеллектуальной собственности, об авторских правах, даже о писательских привилегиях…

Стихотворения Нестругина, выстраиваясь в определенный ряд, слагают своеобразную повесть о поэте, волею судьбы оказавшегося не в столице, а в отдаленном сельском районе. Для поэта скрывать свое призвание за должностью, отдавать все силы служебным и бытовым обязанностям, смиряться со своим конспиративным творческим существованием — невыносимая мука, драма, которую вполне можно поставить на сцене.

Как страшно это — стать лишь тенью

Не оставляющей следа.

Как ни прискорбно, но на подобную бесследность обречены у нас многие талантливые люди. Только А.Нестругину, можно с уверенностью сказать, она уже не грозит.

У нас почему-то с трудом признают, что каждый имеет право на свою особую, индивидуальную судьбу. А если и признают, то после, когда человек уже самоутвердился или нет его. В стихотворении «Тетрадь», посвященном памяти А.Прасолова, конфликт между поэтом и толпой так и не разрешился. К непониманию самого творческого труда, странного житейского поведения поэта примешалась и традиционная русская зависть: «как же сумел?», повезло, исхитрился-изловчился и т.п., к тому же все это приправлено злобой и глумлением.

Мол, бродяга, и втемную пьет.

И клеймили сельпо наше черной виной,

Что тетрадки таким продает.

Но сами не заметили, что давно читают и слушают стихи того «бродяги», что он заставил их вздрогнуть от неземного гула, пронесшегося по его стихам, услышать его призыв ко всем смертным:

Душа, прозрей же в мирозданье,

Чтоб не ослепнуть на земле!

Только странно: ни после «золотого» и «серебряного» века, ни после стихотворного бума 50-70 годов «прозревших» не стало больше. Наоборот, духовное и нравственное помрачение обрело невиданные масштабы в мире. У поэтов заботы и работы, увы, прибавилось.

Надо жить, надо жить — каждой бьющейся жилкой,

Каждым нервом, уставшим кричать в темноте.

Судьба поэта — это и жизнь приватного человека, хотя они часто не параллельны. Личным самоустройством А.Нестругин интересуется мало, зато поэтической судьбой обеспокоен и даже встревожен. Он постоянно возвращается к размышлениям о своем творческом статусе: имею ли я право называться поэтом? Нужен ли я людям в таком качестве? Или все, что я сделал, достойно усмешки, как порой усмехаются над неверно взятой нотой или неловко споткнувшимся? А вдруг в моих стихах есть что-то важное и высокое, чему не напрасно и честно служил? Он не может избежать и страшится подобных размышлений, ибо не всегда одинаковые получает ответы на свои вопросы. Самооценки у Нестругина подобны маятнику: от неверия в себя до признания и гордости: честно делал свое дело, не жалел себя в поисках нужного слова, всегда прислушивался к тому, что творилось в душе и в мире. А если это так, значит стихи в той «потертой папке» — не блажь или отхожий промысел, а призвание и судьба.

На всяком поприще есть свои опасности и соблазны. Наблюдательный человек, Нестругин видит как часто подталкивают к успеху бездарность, осыпают похвалами, издают увесистыми томами в твердой обложке, которую лучше не открывать. Не придется ли и ему встать на путь лавирования и лести?

А вдруг бы это жизнью стало:

Мелькать, о книжке хлопотать…

У «бронебойного» нахала,

Себя стыдясь, ума пытать.

Зубрить словарь лакейской лести,

Ловить момент, искать ходы…

Что тут? Наивность, принципиальность или гордыня? Как же не искать ходы, если хочешь пробиться к читателю? Мелькать или лакействовать — не одно и то же. Под лежачий камень, как известно, вода не течет. Или пусть обо мне хлопочут другие? Ведь я любимым делом занят, мне неловко и недосуг. Нет, не стоит забиваться в кугу и камыши, если пришла пора взлетать. Писать открыто и смело, писать и те песни, что в застольях поют (как правило, самые лучшие, годами проверенные). «Просто жить, оставаясь с людьми» — велика ли заслуга? Нестругин и хочет, и стесняется предстать поэтом среди земляков. Но ведь он прекрасно понимает, что за «потертую папку» придется отвечать ему одному, отвечать как поэту, а не как случайно нашедшему ее чиновнику.

Самоанализ для поэта — дело привычное. Правда, он редко бывает объективным — то непонятная скромность, то излишняя гордыня, то еще что-нибудь.

Сбивался… Метался…

О том, что болит и зовет

Сказать вам пытался.

Сказал ли? Сумел ли?..

Всяко было, но о том, «что болит и зовет», он сказал, и тут ему надо верить, как самому себе.

Несмотря на то, что печальные, горькие, порой безотрадные настроения у Нестругина выразились сильнее, в целом, как ни парадоксально, главенствует другой сюжет: Жизнь удалась! Удалась — вопреки всему, что мешало и угрожало. Этот мотив, редкостный для русской поэзии, в особенности для современной, отчетливо звучит в поэтических сборниках Нестругина. «Так хотелось счастливой судьбы», — мечтал когда-то поэт. И многое у него сбылось: получил высшее юридическое образование, работает судьей в райцентре, выпустил четыре книги стихов, имеет семью и дом, любит свою малую родину — до последней травинки, до последней заводи, где можно отдышаться от нанесенных обид или непонимания. Разве не счастлив был Нестругин, когда студенты и преподаватели вуза, где учится его дочь, красиво, вдохновенно, с горящими глазами читали его стихи под музыку, и они звучали так высоко и классически, что он почти не узнавал их, удивляясь: неужели это он их написал? Я много раз бывал на встречах поэтов с публикой, но такой задушевной, просветляющей и ничуть не переслащенной не видел. Даже суровато-сдержанный поэт не мог сдержать улыбок и слез от такого признания…

Первая книга стихов А.Нестругина «Два голоса» вышла в Москве в 1988 году, когда автору было уже 34 года. По лирическим меркам — поздновато, но если учесть, что вышла она в столице, то вполне нормально. Затем в Воронеже выходят еще три сборника (1993, 1999 и 2003). Наверно, автор уже уверился в своих стихах: «Время им выплывать на чистое», то есть к широкому читателю. «Просторная, добросердечная книга», — писал Е.Исаев о книге стихов «Русское имя». Она пестра и пахуча, как степное разнотравье. В ней, по словам Е.Исаева, «и глазу есть что посмотреть, и сердцу есть что почувствовать». Не только почувствовать, но от иного и заболеть, да и сам поэт нередко хватается за сердце от нахлынувших переживаний. У русского поэта не может быть иначе. «Что может начать и создать человек с заглохшим сердцем, — спрашивал Иван Ильин, — если все великое и глубокое, все Божественное в жизни требует искренности и любви?.. Из лицемерия и лжи никогда еще не возникало ничего великого и прочного».

У Нестругина своя поэтическая Вселенная, пусть и районного масштаба. Она на перекрестье земли и неба, исторических дорог и человеческих путей, через нее величаво протекает мифический Дон и судьбоносный Млечный Путь. В ней слышатся отголоски битв на Каяле и Непрядве, на полях Куликова и Бородино, у стен Берлина и Сталинграда, а теперь вот боев местного значения у деревень и школ, в каждой неустроенной душе. Сложилась и своя образная система, своя символика, свои предпочтения и отталкивания, своя лирическая интонация, которую ни с какой другой не спутаешь. В первых книгах у него так много примет природы и деревенского обихода, сезонных полевых работ, а в последних он отбирает только то, что выражает его настроение и духовный промысел.

В его стихах немало автобиографических «показаний», даже автопортретов, лишенных всякого ретуширования, напротив, даже слегка шаржированных. То он сравнит себя с диким терном:

Нравом колок, взором черен

(Только маленьких пугать),

Я — как в пойме дикий тёрен:

Ни срубить, ни обстругать!

То с улетающим от холодов одиноким куликом — картина вроде бы обычная, но сколько доброты и сопричастности в его строчках, любви ко всему живому, пусть и не самому эстетичному — всего лишь к болотному невзрачному кулику. Причем любовь эта вуалируется мягким юмором, автонасмешкой.

А случится что худое –

Кто же сможет бедолаге-то помочь?

Одному — уж я-то знаю это — плохо,

Я-то знаю, так уж в жизни довелось.

Да и с виду он такой же нескладеха,

Как и я: и длинноног, и длиннонос.

И живет он с виду так же нелюдимо…

Самый момент прощания с этим одиноким куликом намеренно огрубляется, чтобы не выдать слез, но как их спрячешь, если у читателя они уже наготове.

Щиплет веки — не иначе, как от дыма…

Помашу — чай не отвалится рука!

Провожаю я в дорогу пилигрима –

Летовавшего на Щучьем кулика.

В выборе жанровых форм А.Нестругин не ограничивает себя. Чаще всего это сюжетные стихотворения, зарисовки, сцены, воспоминания, послания, однако преобладают авторские монологи, беседы с воображаемым соперником или с живыми существами природы. Он редко обращается к другу (хотя есть несколько посвящений) или к рядом идущему, во всем хочет разобраться сам и принять решение. Но как ни храбрись, а ему «остро не хватает друга, который чувствует, как ты». Стих его ближе говорному, ораторскому, чем песенному складу, фраза часто длинна и ветвиста, изобилует отступлениями, уточнениями, стремится к психологической достоверности и реалистической живописности. Трудно сказать, какую поэтическую школу он прошел, у какого мастера учился. Чем-то он напоминает выросший самосевом степной дичок, но плоды его не хуже тех, что выросли в окультуренных садах. Не знаю, подумывает ли он о прозе, но она, кажется, удалась бы ему: он умен, приметлив и тяготеет к повествовательности.

Специального поэтического языка, т.е. многократно использованных, отшлифованных слов, поэтизмов он чурается, точная обиходная речь — вот его стихия: порыжелые осоки, черный ил, стынущий обед, меловые горы, сизые терны, ржавая куча листвы, чумазая баржа и т.п. Он не стесняет себя общепринятой языковой нормой, не брезгует диалектизмами, а порой и просторечиями: шпарю, скурвиться, огалделый, жмот, окорот, жох, роздых, нескладеха и т.д. Такими словечками он как бы охлаждает свой лирический порыв, будто стыдясь его. Но шила в мешке не утаишь — и броню самозащиты пробивают «сухие слезы», «сухой огонь рыданий», «последняя нежность», «рана на сердце сквозная», «пальцы на горле свело» и др.

«Поэзия есть задание, которое необходимо исполнить», — говорил Е.Баратынский. Когда — неизвестно, но Нестругин почувствовал такое задание и призыв его исполнить. В самой природе поэта заложено (не всегда осознаваемое) представление: человек не должен жить в хаосе, мир необходимо упорядочить. Добро должно быть сильнее зла. Хорошее превосходить плохое. Свет побеждать тьму. Прекрасное возвышаться над безобразным. Жизнь одолевать смерть. Необходимо сделать все, чтобы из нового хаоса создать новую гармонию. В противном случае творчество теряет всякий смысл и само становится хаосом. Для нынешней ситуации и конкретно для нас это означает выжить и полноценно жить дальше. Не рухнуть под откос. Не уйти в небытие. Остаться страной, народом, семьей, гражданами своего Отечества. Не всем же «сваливать» туда, где длинные «зеленые», не всем же считать себя пропащими, невостребованными, брошенными. Пора быть мужчинами, хозяевами своей страны и судьбы, пора быть воинами-защитниками и строителями. В этом и есть главная суть гармонии, к которой через боль и страдания прорывается стих Нестругина. Дыханием добра овеяно все, что он изображает — иногда пополам с грустью, с легкой усмешкой, но всегда с чувством полной причастности ко всему родному. И в ответ к нему приходит такое же добро и понимание.

Река в ладонь толкается,

Как будто вправду — помнит.

Чем больше отдаешь, тем больше получаешь — от кого или откуда — не важно, может быть свыше.

И кажется, есть кто-то рядом со мною,

Который в обиду не даст никому.

Даже половодье — стихия, которой обычно боятся, выглядит у него как стремление реки быть поближе к людям.

И река, скучавшая по людям,

Ищет путь на ближние дворы.

Где человек не хищник, не покоритель, а друг природы, там его приветят и укроют от беды.

И деревья рядом с детворой

Оказалось, могут улыбаться

Теплою морщинистой корой.

Где бы он ни был, Нестругин всюду дома, в родных стенах, в родной семье: «Я брат этих редких дубрав». Ему хочется оживить, поддержать все, что попало в беду или выстужено холодом жизни.

Хочется тихо тронуть

Каждый усталый лист.

Выручить, сделать что-то…

Может быть, отогрев,

Снова услышать шепот —

Только ль одних дерев?..

Его дружески обнимает ветер, всегда «есть к чему прислониться спиной», любая дорога «всякий раз выводит к Дону», сорвавшаяся ветка «прижалась и дышит в кашне». И даже поздний осенний лес, пробитый насквозь дождями, задерганный и оголенный ветрами, находит чем приветить поэта.

Не добавляя ничего,

Протянет ветку с терпким терном —

Все что осталось у него.

Какая идиллия, скажет обозленный эгоист. А это просто свойство души поэта умножать вокруг себя добро и прозревать гармонию. Но он прекрасно понимает, что всякий добрый порыв — от избытка зла на земле, хорошо знает, чего он стоит.

Эта жизнь и горька, и жалка,

Никому не нужна и никчёмна,

Но зачем-то жалею жука

С переломанным крылышком чёрным.

Многие из нас пройдут и просто раздавят этого жука, не разглядев никакого крылышка. Наломают неизвестно для чего веток. Прибьют выпавшего из гнезда птенца. Повалят стоящее над обрывом дерево… Нестругин находит альтернативу жестокому веку, и эта альтернатива — добро и любовь. На стихах его надо бы учить молодое поколение любви к окружающему, к каждой птахе, веточке, травинке (вспомните, как отогревал за пазухой замерзшего воробышка Иван Африканович из «Привычного дела» В.Белова). Нестругин по-своему пытается противостоять равнодушию или дикому губительству и разрушительству, что все сильнее овладевают молодежью. Ведь «люди людям — не чужие!» А природа часть нас самих, как и мы — часть ее. Только с таким душевным настроем мы спасем изуродованные леса, загубленные отбросами реки, истерзанную взрывами землю, задымленное небо. И только тогда мы почувствуем себя гражданами Отечества, достойными ответной любви.

Желтым дыханием окон

Родина греет меня!

Патриотизм Нестругина не показной, не для чего-то и кого-то, а природный, исконный, он словно вырастает из земли, как деревья и травы, или принят по наследству от предков как гены, характер, облик. О таком патриотизме нет нужды кричать, похваляться им или дразнить кого-то. В его мирочувствии — корневые основы русской жизни (теперь сильно поколебленные реформаторами): семья, материнство, долг и честь, работа и служение, скромность, нестяжательство, необходимость жить миром, общиной и т.д. Однако у других этот «русский комплекс» вызывает высокомерие и злобу, стремление разрушить его, разобщить и обособить людей, чтобы легче было управлять и манипулировать ими, отнимая у них все. Подверженный всяким состояниям, вплоть до трагических и даже мистического раздвоения, герой Нестругина ни на секунду не отделяет себя ото всего, что переживает Россия. У него не найти высокомерного, стороннего осуждения страны, того самого «таскать вам не перетаскать», что нередко слышится на страницах «свободной» прессы. «Эта страна», — принято там говорить. Встретить подобное у Нестругина просто невозможно. Горячая, сердечная, ответственная, виновная причастность ко всему, что было и есть в стране — вот что главное в его непростых отношениях со временем. Редко у кого встретишь такое постоянное чувство родства ко всему: «родные края», «родные степи», «родные селенья», «Русь моя», «заветные места», «я брат этих редких дубрав», «колея родных низин», «в моем родном райцентре», «любимые былые дни» и многое другое с тем же «родным» определением. Это не случайные, ритуальные слова, в них его гражданское самоопределение. Мы слишком долго и упорно клеймили свое сначала «проклятое», а потом «тоталитарное» прошлое, так что черная тень осуждения легла на всю Россию, на народ, на все русское, отняла у нас радость и творческую, созидательную энергию. Не пора ли перевести стрелку на иной путь, путь добра, достоинства и созидания?

К сожалению, пришли такие регламенты, что сказать им «добро» язык не поворачивается. Какими же словами отозвалось наше время в стихах Нестругина? «Последний свет», «прощальный свет», «лишь чернота впереди», «пусто вокруг», «век наш жестокий», «Родины клочья», «Вся отчизна — уже за спиной» и т.п. Мрачно и, наверно, не во всем справедливо. «Новые времена» — так назван один из разделов, объединивший стихи постперестроечных лет. В них не только неприятие этих времен, но и противостояние им. Разумеется, для одних такие времена самые фартовые, для других — пир во время чумы, торжество нуворишей и растлителей. Как можно смириться с таким размахом грабежей, воровства, предательства, хамства, нравственным столбняком? Где же выход? Не пора ли спасать Русь от либеральной грабительской смуты, от нашествия моральных и прочих браконьеров? «Уступи мне свою долю, Пересвет!» — колокольно раздается в стихах Нестругина. Ибо уже налетело воронье, чуя добычу, ибо вороги спешат «столкнуть нас во тьму». Глубинная Россия напряженно ищет Минина и Пожарского, чтобы выйти с ними на спасительную дорогу к будущему.

Боже правый! В останние дни

И мгновенья не дай нам на роздых!

Не храни нас от чувств наших поздних!

От бесчувствия нас сохрани…

Прежде всего надо измениться нам самим. Мы привыкли к тому, что нас ведут, не спрашивая, куда и зачем. Переменились поводыри и повели в противоположную сторону, снова не спросив нас. И мы смирились со всем, только стон и ропот стоит над обманутой Россией. Снова классовая ненависть, огонь и кровь.

А нужно ли, чтобы пылало?

Хватит в минувшем

Еще не остывшего жара…

Со всей истовостью Нестругин ищет какой-то третий путь: не делиться на своих и чужих, на красных и белых, не подбрасывать в костер пересохший хворост ненависти, осознать себя единым народом единой Родины-матери, подняться из канавы и с колен — и за дело! Он хотел бы, чтобы страна наша была похожа на прочный улей: ведь пчелы не грабят, не рушат родной дом, всегда видят свою цель и знают к ней дорогу. Почему бы и нам не поучиться у трудолюбивых пчел? Глубоким душевным потрясением отозвалась провинциальная Россия на неожиданный и крутой слом. И гораздо острее, чем столица, почувствовала она, что мы идем по краю обрыва и что пора перейти на гуманный цивилизованный путь.

Неприятие дикого капитализма, безумной роскоши одних (грабительской, воровской) и унизительной нищеты большинства народа у Нестругина безоговорочное. Мы переживаем поистине духовный и социальный Чернобыль, последний удар по русскому народу, от которого он либо погибнет, либо станет другим, подобно иным хищным народом.

Молчите, Фет! Ни соловьям, ни вздохам

Не место нынче в русской стороне…

Несем цветы убийцам и пройдохам,

Алеют розы кровью на броне.

Оторопь берет от того нравственного разложения и перерождения, которое произошло за последние 15-20 лет. Восторжествовал принцип жизни, когда-то сатирически осмеянный Салтыковым-Щедриным: «применительно к подлости». Применились. Живем. И это стало нормой. Вот почему не смирившийся поэт ни на минуту не забывает, в какой стороне груди у него сердце. Пускаясь в разнос, оно сигнализирует ему о нравственном заражении местности. Поддается ли оно дезактивации, пока никто не знает, государство на решение подобных проблем денег не даст. А весь подлунный мир судорожно рвется к свободе от всяких запретов, от всяких нравственных норм, значит, ко всеобщему моральному заражению, зримое выражение которого — Апокалипсис.

Такое времечко:

Во тьму степей

Роняет семечко

Один репей…

«Не могу молчать!» — услышит каждый в стихотворениях Нестругина последних лет. В них такие размашистые ритмы, такие исповедальные и одновременно трибунные интонации, что они сразу берут в плен, им веришь, сострадаешь и рвешься на помощь. После такого набата нам пора бы сойтись на всенародное вече, чтобы решить, как жить дальше. Стихи Нестругина формируют нашу новую духовную реальность, они становятся способом его участия в преодолении всяческого разлада и распада. «Без стихов жизнь свою не представляю, — признается он в одном частном письме, — они, скорее всего, и есть моя жизнь». Но если стихи так необходимы, так дороги поэту, если они стали его второй жизнью, значит, они будут интересны и необходимы для нас. Нам так важно знать, что думает и чувствует народ, как восстанавливаются его нравственные и физические силы после страшного, шокового удара, нам достаточно услышать один голос из хора, чтобы догадаться, о чем и как поет провинциальная Россия…

http://clck.ru/8y9r4

1 января 2014 года большому русскому поэту Александру Нестругину исполняется 60 лет!
Секретариат Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно поздравляют Александра Гавриловича с юбилеем!
Желаем Вам здоровья и душевных сил, удачи и вдохновения! Пусть новый, юбилейный год подарит Вам радость и уверенность в будущем!

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную