Сергей АМОСОВ

Дядя Леня

Рассказ

 

1.

Девочка шла убивать себя. Небо ласкало её своей бездонной голубизной, нагретая солнцем земля обнимала её ароматами жизни, но, горько улыбаясь, она несла теперь уже свою твердую уверенность в том, что это небо и эта земля ей уже не нужны. Под сердцем воспаряло веселое отчаяние. Ей кажется, что она летит над землей и уже чувствует, как ждут ее где-то там, высоко, занебесные создания; хотя она еще и не видит их. И это дает ей ощущение своего превосходства над всеми остальными людьми. Они кажутся девочке убогими, примитивными, занятыми бессмысленной суетой и поеданием пищи, отвратно заканчивающей свой путь в человеческом организме. А она знает – там, в голубом небытие, уже не нужно ничего телесного. Счастье свободы избавит от низменных потребностей тела.

Легко отталкиваясь от замусоренной земли, насмехаясь про себя над встречными существами, одетыми в серые одежды, тяжело несущими свои унылые лица, на которых едва видны усталые глаза, она спешит на железную дорогу и уже слышит, как лязгает железо поезда. Колеса постукивают на стыках рельс, как ножи, нетерпеливо ждут ее головы. Девочке становится сладко. "You are fake!"*, -  начертано на оставленной ею дома записке.

Темнеет. Она уже не видна со стороны и притаилась возле стальной опоры электропередачи. Тяжелые составы неотвратимо появляются из темноты, злобно лязгают безумным железом, ветер тянет девочку туда, к вагонам, под безжалостные свирепые катки.

- Сейчас, сейчас!

Когда упадет полный ночной мрак, она пустит по ветру свою земную жизнь и взлетит в небо. Туда, где ее ждут такие же романтики смерти, как и она сама. Других там нет, она сольется с ними в единое нечто.

Во что именно, девочка еще не знает, но твердо верит – там счастье. Никто не будет отвратительно пытаться  забраться в душу. Кажется, что здесь на земле любопытные своими нечистыми руками реально пытаются раздвинуть ей грудь и достать до самого сердца.

- Всё! Жизнь, отпускаю тебя на ветер! Я – всё, я – все!

Девочка опускается на колени, ни мгновения не помедлив, кладет голову на тусклое лезвие рельса.

- Я – все! – едва успевает подумать она.

2.

…А когда он умер, то показалось, что в почетный караул из-под земли встали восемь призраков. В той далекой стороне, где не мог выжить, но выжил дядя Леня, тогда еще двенадцати лет от роду. Спасся сам и спас свою мать. А теперь он умер и тысячи километров отделяли его от родной земли. Призраки встали, но не могли плакать, не было слез, которым положено от горя струиться из глаз, не было и самих глаз. Всего лишь призраки, в память о маленьком Леньке, крепко вцепившемся тогда в родную землю и вжившемся в каждую ее клеточку, впитавшего по миллиграммам жизнь из нее. Выжил. И законы природы отступили перед ним. Природа, наоборот, стала ждать какого-нибудь другого человека, отчаявшегося, готового сдаться перед испытаниями, чтобы вселить уже и в него жажду жизни двенадцатилетнего Лени.

Тогда, в сорок первом, немцы зашли в их деревню в июле и сразу установили свои жестокие порядки. За любое отступление от них одна мера – расстрел. Маленькая, сморщенная как старушка  деревенька, сжалась, словно впала в спячку до лучших времен, желая одного – очнуться снова уже со своими.

Немецкие солдаты, всего-то человек пятнадцать, пробыли в деревне несколько дней, но успели натворить бед на целую зиму. Молодые здоровые мужики очутились словно бы в какой-то игрушечной стране, где люди – вовсе не люди, а картонки, которые можно двигать туда-сюда. А надоедят – выбросить или просто изорвать, смять и растоптать.

Солдаты за те несколько дней отстреляли почти всех кур и поросят. Развлекались, гоняясь за каждой пеструшкой, хохотали, когда мазали или  когда подбивали, пуская вдоль по улице пух и перо. Выгоняли свиней и тоже гонялись за ними, как за охотничьей добычей. Жарили на кострах с утра до вечера свеженину и поедали ее в невиданных количествах, словно сорвались с голодного края, а не из сытой Германии.

Десяток коров велели полицаям гнать в большое село. Оставили деревню наперед загибаться от голода.

В какую-то ночь неожиданно из лесу в дом прокрался Ленькин отец. Его воинская часть встретила врага в первые дни войны, и вихревой удар немцев разметал бойцов по лесам и болотам, по кучкам и одиночкам.

Отец пришел не побитый, совсем не похожий на поджавшего хвост униженного псину. Был подтянут, бодр, за плечами ловко прикреплен карабин. Только исхудавший и давно не бритый.

- К партизанам прибился, - даже с гордостью заявил он жене и сыну, - немцев в деревне нет пока, так я и решил вам объявиться, что не погиб и даже здесь под оккупацией не сдался. Заберу теплое и опять в лес, чтобы никто меня из соседей не видел, больше не покажусь. Отряд наш маленький, едва больше десятка таких же, как я, окруженцев. Пару землянок в глухомани за болотом нарыли. Силы копить будем, еще подберем, кто из окружения идет. Местные примкнут – тогда и будем немцам давать прикурить.

Ошибался отец, выследили его полицаи из соседнего большого села. Когда он из избы в лес опять ушел, то они за ним тихо таились, пока не выяснили, где партизанский стан.

Через два дня солдаты окружили болото, дальше не пошли, а из минометов расстреляли их всех.

Самолет-разведчик потом летал, высматривал – живых нет.

Немцы вернулись в деревню и подожгли Ленькину избу. Мать, уже поняв, что и их будут убивать, похватала в узелок какие-то платки да сыновью одежонку, ушла с сыном в лес. Они вовремя выскользнули. Каких-то несколько часов имели в запасе перед карателями, но успели исчезнуть.

Шли тропой, какой уходил отец через болотину, пока не оказались в том самом разгромленном партизанском становище.

Если бы не военные страхи, перевернувшие реальную жизнь в непредсказуемый ад, то не смогли перенести увиденное. Погибли все, кто там был, всего восемь мертвых разбитых тел нашли мать и Ленька. Отца тоже. Узнали его по карабину, с каким он приходил ночью. На остальных приходилось еще три винтовки, изуродованных и уже ни к чему не пригодных.

Рваные раны, покалеченные головы, страшные в своем молчании мертвецы напугали их, но уже без жуткого ужаса, какой мог быть, появись это в мирное время.

Молча и бездумно просидели они, наверно, целый час. Плакали, пока не кончились слезы.

- Будем хоронить наших, Леня. Нельзя их так оставить, - мать, очнувшись, принялась за дело.

Отыскались две саперные лопатки, топор. Винтовки, бесполезные к стрельбе, мать все равно отложила в сторону вместе с карабином отца.

- Давай, Леня, похороним их всех в одной землянке, а другую попробуем приспособить для себя. В деревню возвращаться нельзя. Поймают немцы - убьют и тебя не пожалеют. Та землянка, какая больше разрушена, будет им всем могилкой.

Мать стала стаскивать тела в одно место. Ленька, как мог, начал ей помогать, но потом остановился

- Мама, надо взять от них теплую одежду и может еще, что нужное найдем.

- По карманам шарить у мертвых нельзя, сынок, - мать даже огорчилась его словам.

Но он упрямо настаивал, объяснив, что весной прочел книгу, «Робинзон Крузо» и вспомнил, как выброшенный кораблекрушением на необитаемый остров моряк спасал себя. Здесь, за болотом, тоже было необитаемое место и сколько им жить – никто не знает. Поэтому нужно готовиться, и пригодиться может любой предмет. Он долго объяснял это матери. Наконец она согласилась, и они обыскали одежду убитых солдат. Нашлось немало полезного. Спички. Вот удача и еще солдатская зажигалка – кремень и кресало. В подсумках были бинты, йод, резиновые жгуты для перетяжки артерии и вен. В вещмешках нашлась кое-какая еда. Простая, конечно: хлеб, кусочки сала, соль в тряпицах, немного картошки. Главное, как не противилась мать, они сняли с убитых брюки и гимнастерки. Те, какие оставались более-менее целыми. Потом, зимой, мать просила у Леньки прощения за то, что сердилась на его такое, как она говорила, мародерство, когда грела каждая солдатская вещь, отдавая тепло тех, кто погиб, но хоть как-то помог выжить им.

Захоронили солдат, положив их рядом на низ землянки, а  потом долго закапывали маленькими саперными лопатками.

Вторая землянка сохранилась лучше, и в ней была печка. Совсем простая, слепленная кое-как, но, видимо, умелыми руками, частью притопленная в стену с боковым дымоходом – лучше уводило угар. Это было спасение. Крыша из рубленных мужскими руками стволов деревьев легко закрывалась слоями дерна, который мать и Ленька готовили несколько дней. Получился и вход. От двух землянок вышел плетеный щит, который укрыли шинелями. Вот где сказал за себя старый Робинзон Крузо. Остальная одежда бойцов пошла на лежанки, тоже сготовленные ими.

Солдатские припасы помогли продержаться две недели. Тут уж экономно распределила их мать. Дальше начинался голод. К отцовскому карабину оставались всего десять патронов. С ними мать пошла на охоту, а Ленька потрусил следом, словно охотничий песик.

Все деревенские в этом глухом краю знали, как охотиться и добывать еду в лесу. Мать умела стрелять из охотничьего ружья, разобралась и с карабином.

Утки на болоте были, но карабин…

Это боевое оружие не для охоты на водоплавающую дичь. Первый выстрел ушел мимо. Вторым мать сбила взлетающую утку, а Ленька, по холодной воде поплыл ее искать в камышах и не нашел.

- Больше не стреляй, мама, - он взял из ее рук карабин, - надень на плечо. Я буду охотиться, - и показал ей свое оружие – рогатку.

Он прихватил ее с собой из дома. В деревне не так много детских забав, и Ленька с ранних лет смастерил себе из крепкого сучка рогулю, натянул, невесть где найденную красную резинку, особенно тянкую и прочную.

- Игрушка, - мать поругала его тогда, - не дай бог кому в глаз или еще куда попадешь – грех на всю жизнь.

Но он упрямо упражнялся и стрелял из рогатки метко, лучше остальных ребят. Сейчас древнейшее охотничье приспособление вдруг оказалось полезным.

Ленька, оставив мать, тихо покрался вдоль болота, засел в тальниках и стал высматривать уток, какие ближе к берегу. Наконец приметил и выстрелил осколком мины. Попал точно, утка уронила голову и закачалась на воде. Выломав длинную ветку, он пригреб ее к берегу. Легкая добыча поразила мать. Дальше была уже ее женская забота. Сутки они держались на утином супе.

Ленька охотился через день и всегда был с добычей. Хотя и немало металла приходилось из кармана доставать, прежде чем удавалось в утку попасть. Но надо было думать и о другой еде, на одной вареной утятине долго не протянешь. Собирали грибы. Ели, сушили прозапас – тоже подспорье. Был и дикий лук, чеснок. Хватало ягоды. Но время шло к осени. Утки должны были встать на крыло и уйти в свой дальний перелет. А тут еще кончилась солдатская соль.

Вот тогда мать поняла Ленькину предусмотрительность. Ее двенадцатилетний сынишка все рассчитал правильно. Одежда и обувка убитых солдат для отшельников вдруг стала дорогим капиталом. Ботинки, хоть и ношенные, но совсем новые. Солдатики видно были последнего призыва и получили свежее обмундирование. Все шинели, их восемь, не пострадали от немецких минометов, их только землей присыпало. Кое-какие брюки и гимнастерки, пробитые осколками, окровавленные, мать постирала. В холодной воде кровь сошла. Разрывы ткани она зашила. В солдатских вещмешках нашлись иголки и нитки.

Все это богатство можно было обменять в деревне на еду. Там народ совсем оборвался, а свое хозяйство: картошка, капуста, крупа – не давали околеть с голодухи.

Осень подмораживала. Мать надела на Леньку взрослую телогрейку и он утонул в ней. Пришлось его заворачивать почти вдвое, перетягивать ремнем. Дырочек не хватало, и она завязала его узлом. Сама на себя накинула самую короткую шинельку и тоже в ней превратилась в пугало.

Так и двинули в деревню. Но не в свою, а по другую сторону болота. Совсем глухую. Товар взяли не весь, а только как бы на пробу.

Шли долго, а сколько времени – кто знает. Жили без часов: по луне, да по солнцу. Уже порошил снежок, легкой крупой слегка посыпая землю. Дорога была старая, почти не видимая, тянулись две едва заметные колеи. Ни одного автомобильного следа.

Деревня появилась внезапно, словно подняла голову навстречу двум диковинным фигурам, исковерканным нелепой одеждой.

Темные дома, тихая округа. Кажется никого. Но жители таких глухих деревенек всегда с любопытством встречали любого, выглядывая в окна или из-за укромных мест. Проверяли, кто пришел и с чем.

Стоило путникам присесть на скамейку у крайнего дома, так сразу скрипнула дверь. Не то что вышел, а словно выполз древний старичок и из-за забора прокричал:

- Здравствуйте вам!

Видно глуховатый.

 Мать поднялась и также через забор поздоровалась. Помолчали. Разговор должен был начать тот, кому это было нужно - пришедшие. Она и начала. Рассказывала о себе и о сыне такую заковыристую небылицу, что Ленька по началу хотел даже ее поправить. Но сразу понял, нельзя говорить никому, откуда они и кто такие. А выходило по ее словам, как будто они райцентровские, там немцы хозяйничают, разорили весь народ – вот люди и подались ходить по деревням одежонку на продукты менять.

- И чего такого у тебя есть, милая? – полюбопытствовал старичок.

Мать достала одну пару солдатских ботинок, брюки-галифе и гимнастерку. Положила все на скамейку рядом с Ленькой.

- Чего хочешь? - опять спросил тот, уже выйдя за ограду.

Он повернулся лицом вдоль улицы и помахал кому-то рукой.

- Соли, хлеба, да крупы какой-нибудь, картошки – мать, никогда ничем не торговавшая смущалась и даже краснела, - да вот может в бане у кого помыться, - еще больше робея, прошептала она.

Неожиданно баня легко решилась.

- Тут, милая, ты хорошо угадала. Деревня наша, видишь, махонькая и школы никогда не было, и фельдшера. Потому мы сами друг другу коммуна. И лечим и учим святому писанию. Так и живем во Христе. Баньку по переменке топим и все паримся да моемся. Сегодня у соседей парок заведется. Так что гостей тоже приветим. Только уж не обессудь – последние пойдете. Парнишку-то я с собой заберу, а уж ты одна справляйся.

Пока он говорил, подошли две старухи и дед – более моложавый и крепкий, чем первый.

Выяснив, зачем пожаловали путники, местные молча разглядывали совершенно, как казалось матери, бросовый товар. Но, тем не менее, серьезно и по деловому предложили и соль, и хлеб, и картошку.

- Коммуна у нас христианская, – опять начал старичок, - не богатая, поэтому не обессудь, милая, дадим немного. А вот за шинельку могли бы мешок картошки выделить.

Ленька выразительно впился глазами в мать, - мол, не меняй пока шинели. Не дотащить мешка картошки им на себе. Да и зябко будет обратно топать. Мать поняла.

- Нет уж, шинель пока не меняю. Может попозже, если сегодня хорошо разойдемся. Даст Бог, с сынишкой снова придем.

- Ну да ладно, - старичок не настаивал, - в дом пока проходите. Вишь старуха в окно маячит – гостей на улице не держат. Какого-никакого чайку сладим.

Баня после двух месяцев на болоте и мытья в холодной воде показалась таким раем, какой мог бы заменить все радости жизни. Старики оставили их ночевать. Утром деревенская коммуна отмерила свой обменный пай: за ботинки два спичечных коробка соли, за остальное две ковриги хлеба и примерно два ведра картошки.

- С солью плохо, с хлебом тоже, картошкой жить собираемся, - словно извинялся дед.

Да и так было понятно: советской власти нет – надеяться не на кого. А выживать надо, и какое время теперь людям отмерено – не известно никому, только Богу.

Зимой Ленькина рогатка не скучала. Минными осколками рябчиков стрелял. Развелось их множество. Деревни-то окрест пустовали – одни женщины да ребятишки. А ружье – тут не шути! Немец или полицай увидит – разговор короткий у них: расстрел или еще хуже - на виселице вздернут, давно все оружие сдать велели. Потому и сидел народ по домам, в лес не бегал. Запросто и в партизаны запишут – тоже жди расправы. Так что рябчики гуляли вольницу.

Один Ленька их ряды сокращал. Теперь на супе с матерью сидели. Соль экономили, едва присаливали. На всю жизнь потом он все, что только можно, с избытком солил.

Зимой быстро ушли шинели и ботинки. Скоро ничего не осталось от обмененной на них еды. Голодали, но побираться по деревням не пошли. Гордость не позволяла, да боялись на глаза полицаям попасться. Немцы видеть не видели какая у убитого партизана семья, а вот местные их прислужники – те, попадись им, не попустились бы лишнюю благодарность получить, сами бы и расстреляли.

К Новому году последнее в деревню на обмен понесли. Со стыдом у стариков сидели. По одной картофелине, пустым травяным чаем угостились. В бане без мыла, как могли замоченной золой протерлись, водой облились – все мытье.

Ленька приметил в сенях проволочные петли на зайцев. Разговор со стариком, уже прощаясь, завел солидный охотничий. Видел, как отец в свое время на зиму на зайцев настраивался. Старик оживился.

- Я тоже промышлял зайчатинку, да вот теперь далеко не хожу, ноги уже не те. А близко косые не ходят. Вот жалость какая!

- А вы мне петли дайте, я их в лесу по тропам поставлю. Наловлю и вам принесу, - Ленька обрадовался, не зря разговор начал, хоть и робел поначалу.

В лесу отследил заячьи следы. Много их бегало к болоту обгладывать по берегам легкий тальник и осинник. Петлю ставил осторожно, проволоку тщательно снегом протирал и на тропы не наступал. Зверьки чуткие, чуть что, уйдут на другие свои дорожки.

Добыча была нелегкая. Зайцы осторожные все обходили и обходили петли. Еды у Леньки с матерью уже не оставалось никакой, и день прошел полным голодом, если не считать нескольких горстей клюквы, пока, наконец, не пришла охотничья удача. В канун следующего за этим отчаянным днем, когда уже наплывали мысли о древесном лыке, вареном с остатками сухой грибной трухи, неведомая сила толкнула Леньку еще раз проверить петли. Хотя бы ближние. Предчувствие не обмануло. Не одна, а две петли держали уже уснувших беляков. Выходило так, что неведомая сила, чуя исход жизни матери и ее сына, копошившихся из последних сил в безжалостных снегах, возвращала им возможность еще пожить на белом свете.

Зайцы сидели в петлях спокойные, уснувшие ровно без борьбы, как будто жертвовали собой ради спасения этих двух несчастных людей. Когда Ленька снимал их, на весь окрест засвистели птицы звонко, тонко, чуть печально, но и, провозглашая жизнь даже здесь, где ничего не было кроме снега и льда.

Зайца, который побольше, отнесли старикам и деревенька одарила их ведром картошки и горстью сухарей.

Дедок суетился и улыбался, чего с ним давно не было.

- Зайчатина, конечно, хорошо, - крутил он речь о своем настроении издалека, - другая радость во мне брызжет. Сорока на хвосте принесла: наши немцам под Москвой дали прикурить, погнали обратно. Дай Бог, скоро освободят нас!

Эта весть объяла Леньку от макушки до пяток тонкими мурашками. Прилив счастья внес в него такое облегчение, как будто Красная Армия уже здесь или вот-вот появится на пороге. Он так устал биться за жизнь, что забыл и о школе, и о друзьях-товарищах, и о детских играх. А теперь осталось еще немного потерпеть, казалось, совсем чуточку.

Но еще твердо стояла зима, и Леньке приходилось каждый день выходить на охоту: ставить петли на зайцев, стрелять из рогатки по рябчикам.

Не выдерживала холода и снега землянка. Если топилась печка, то по стенкам начинала струиться вода. Когда она остывала – они становились ледяными.

Изводило всю душу одиночество, почти звериное существование. Падала ночь, и долгие часы приходилось сидеть или лежать в полной темноте. Уставали от этого еще сильнее, чем от дневных работ: откопаться в снегопад, найти дрова на растопку, Леньке охотиться, а матери что-то мастерить из его добычи. Можно было умереть просто от тоски. Держались силы только в ожидании похода в деревеньку. Но зато теперь! Красная Армия на подходе! Иссякавшее было терпение словно очнулось и наполняло все тело жизнью. До этого известия мать ни раз и ни два готовилась к тому, чтобы застрелить себя. Карабин, хранимый на крайний случай, был в полном порядке. Несколько патронов – неприкосновенный запас, сберегались надежнее любого золота.

Мать молча плакала, снимая ладонью невидимые в темноте слезы, лишь дыхание сына, его чуть слышимые движения, какие-то слова удерживали ее на этом свете.

В апреле сорок второго года Красная Армия выбила немцев с Ленькиной земли юго-восточнее поселка. Ленька пытался гнаться за убегающими фашистами, крался лесом вдоль дорог, которыми они уходили, и стрелял им вдогонку из рогатки. Пару раз попал по солдатам в грузовике и видел, как они вскидывали свои винтовки, испуганно оглядываясь и не находили стрелка. Хоть как-то принял Ленька участие в боевых действиях и тем вообще-то заслужил звание участника Великой Отечественной Войны.

Они вышли из леса, словно лешие: оборванные, грязные. Деревня была пуста, но уже оживала. Пахло дымом, подавала голоса редкая животина: то закудахчут куры, то хрюкнет поросенок или мыкнет корова. Как они сохранились – не сказать. Только собачьего лая было вдосталь. От их дома осталась только стайка, где раньше зимовала корова. Стайка не сгорела, лишь чуть опалило угол. Там и остановились мать и Ленька. После землянки здесь была настоящая печь и окно. Несколько дней они чистили стайку, чтобы хоть как-то превратить ее в жилье. Но она, хоть мытая и выскребенная, все равно оставалась стайкой.

Немцы, уходя, подожгли деревню, но делали это в спешке, бегая с огнеметом вдоль улицы. Во дворы уже не заходили. Трусили. Поэтому деревня была без домов, но с сараями и стайками. Всем судьба отмеряла горя одинаково.

Пришло настоящее тепло только в мае. Оживилась деревня. Люди опять сбились в колхоз, и над одной из изб поднялось красное знамя, а на дверь прибили фанерку: «Сельсовет».

До войны совхоз сеял картошку, немного пшеницы и кормовые травы. Теперь, после оккупации, народ пытался очнуться. Как после черного сна.

 Советская власть подала о себе весть в первые дни после освобождения. Как и положено настоящей народной власти. Из района привезли семенной картофель, и редкий еще бабий народ вышел на его посев.

Клубни резали на части и садили глазками, надеясь покрыть семенами как можно больше площади.

Колхоз выделил немного и для личных хозяйств. Засадили часть своего огорода и мать с Ленькой.

Других работ в колхозе было тоже много, поэтому нашлись дела и ребятне.

Леньку определили в пастухи местных коровенок. Всего-то с десяток, но надежда на них у людей была большая.

- Паси, Леня, прилежно. Води по лугам, где травы побольше. Старайся, чтобы животина наелась за день вволю, - хозяйки наставляли его каждый день.

Пастух в деревне человек важный, общество заботится о нем всем миром. По утрам, еще в туман и прохладу отпуская своих кормилиц, женщины совали Леньке кто кусок хлеба, кто пару картошек.

- Леня, оставляй хоть немного хлеба на сухари, - просила мать, еще не говоря ему о своем замысле. И он, сбивая голод глотком-другим простой воды, сохранял драгоценный хлеб, хотя руки дрожали – так хотелось откусить кусочек. Держался на картошке и уже на съедобном травяном подросте. А чтобы быстрее шел день, Ленька упражнялся с пастушьим бичом.

Бич – оружие простое: кнутовище из крепкого прутка, отполированное руками нескольких поколений деревенских пастухов и витой из тонких и длинных сыромятных полос плетки, утяжеленной на конце простым узлом. Уметь щелкать бичом – необходимая обязанность пастуха. Для этого требовалась выучка и сноровка. Ленька был настоящий земледелец, человек земли. Все необходимое для крестьянина он осваивал мгновенно. Скоро бич в его руках не щелкал, а выстреливал с переливом, точно рассыпалось на искры лезвие грозовой молнии.

Под осень мать открыла Леньке свой замысел.

- Тяжело нам здесь жить, Леня. Дом фашисты сожгли. Новый мы с тобой вдвоем без отца не подымем. А в стайке жить невозможно. Поэтому, как выкопаем картошку, так и тронемся в путь. Уедем в Забайкалье, на мою родину. Отец-то оттуда меня увез, когда там служил еще до войны действительную службу. Родня осталась, живут на руднике - «Белуха» называется. Поселок это. Шахты, руду люди добывают. Заработки высокие, и для рабочих всегда жилье найдется. Я под землю пойду, шахтеркой. Ты подрастешь – тоже шахтером будешь.

Поедем, Леня. На могилу отца приезжать будем. Никто кроме нас не знает, где он похоронен. Людям сейчас не до того, чтобы могилы солдатские метить. Много их по всей земле рассыпано. А мы помним. Я ведь у побитых солдатиков, которых мы с тобой похоронили, документы, какие были, сохранила. Потом, после войны отыщем их родных, сообщим, где похоронены.

Хлеба ты много накоробчил. Я сухарей насушила в дорогу. Картошки возьмем сколько сможем. Сыты будем, да и в «Белуху» может, чего привезем. Яблок, например, там они не растут, может, довезем чуток. Зато ягода там! Ой – даже ты не знаешь, какая сладкая по увалам на солнце клубничка! Усыпаны склоны. Речка рыбная. Ребята, как ты все лето с удочками канителятся, без улова не бывают. В степи – охота. Серьезная, не здешняя на уток и зайцев. Если будет охота на добычу – там тебе полное раздолье. Едем, сынок!

Ленька не отказывался, путешествовать очень хотелось. А тут – всю почти страну пересечь удастся. Вот уж наглядится: на Урал, на Байкал и на огромное, неведомое Забайкалье. А сколько великих рек по пути!

В сельсовете взяли необходимые подорожные справки: мол, едут мать и сын из прифронтовой зоны в эвакуацию. Не чинили препятствий. Понимали: выжить надо, не умереть.

Так и поехали, сгибаясь под мешками с картошкой: где волоком, где с помощью попутчиков, а больше со слезами и отчаянием. На сухарях, да на вареной картошке чахнуть начали. Хорошо за Уралом все яблоки поменяли на добрый кусок сала. Ленька ел его, аж руки дрожали. Зато ожил. Потом дальше за Омском картошку на рыбу меняли. Ну а у Байкала объедались омулем да хариусом. Отощавших, оборвавшихся, особенно Леньку, сибиряки угощали даром. Всегда совали лишнюю рыбину сверх мены.

До рудника «Белуха» добрались и сразу попали в милосердные руки материной родни. Целую неделю отъедались и отмывались. Ленька за долгое время наконец-то не работал, а просто играл с рудничной детворой, наслаждался беспечной жизнью.

Дальше сложилось так, как и намечала мать. Она в шахту, он в школу. Переросток в четвертый класс. Но никаких насмешек. Война.

Комната в рабочем бараке, с большим окном, печкой-буржуйкой, общей кухней на три семьи широким коридором вдоль комнат, где раздолье для детей – все было в радость.

Главное - еды хватало. Простой, без сладостей и особого вкуса, но сытной. Сибирь – ягоды, грибы, орехи -  у родни вдоволь. А они все: родные, двоюродные и троюродные рады были хоть чем-нибудь одарить беженцев. Мать приодели родственники, а Леньку школа одела и обула. Он больше не походил на пугало, стал таким же, как и все его сверстники.

Жизнь одарила Леньку всеми прелестями, какие только у нее имелись. Он рассекал воздух и воду; дышал лесом и степью. Кончились мелкие, какие касались его одного, несчастья. Большие общие остались. Но они окружали всех вокруг, поэтому переживать их вместе с другими было легче, чем это пришлось им с матерью, зимой сорок первого на болоте в землянке.

После школы четырехлетки дальше учиться он не пошел. Да и не было на руднике ни семилетки, ни десятилетки – в соседнюю деревню за пять километров бегала белухинская молодежь.

Работать, на жизнь  себе и матери получать, чтобы больше не просить помощи, а может быть самим кого победнее подкармливать. Так хотелось помогать кому другому! Любому - и не словами, а делом.

Первое время наверху работал Леня, а в шестнадцать лет спустился в шахту. Сначала подсобником, а как пришел возраст – так полноправным шахтером, на хорошие деньги и общее уважение.

 Быстро взрослел. Друзьями обзавелся, гуляли до армии.

Соблазнились однажды на охоту за тарбаганами. Степной крупный сурок – добыча в Забайкалье привычная: из меха шапка, а мясо в еду – хороший приварок.

Рассказывал Леня друзьям, как охотился на птицу и зайцев, бывалым охотником им представлялся. Захотелось и коренным степнякам его удивить.

Двинулись втроем: Кеша Боровский да Володя Куликов – бывалые охотники. Отцы их с малолетства с собой в степь брали.

Шли долго, наверное, полдня. В известные им места. Пока готовились к ночевью, уже к вечеру время потянулось. Вся охота на завтра планировалась, по солнцу. Тарбаган - утренний зверек росу пить выходит. Но и на ужин решили попытать удачу.

Кеша натянул на себя белый балахон – солдатский зимний маскхалат, шапку меховую. Главное, достал из своего вещмешка хвост коровы и, согнувшись по-стариковски, стал ходить кругами по степи и хвостом сзади себя помахивал. Вроде бы сам какое-то неведомое животное. Володя же прилег в ложбинку с тозовкой – самым метким стрелком значился на руднике.

Никогда такой охоты не видел Леня.

Кружит Кеша, хвостом трясет. Тарбаганы любопытные. Скоро вдруг раз и поднялась мордочка, сразу же зверек на задние лапки встал – высматривает невиданное в степи существо: белое и с хвостом. Тут уж Вовчик свое дело исполнил. Щелкнул выстрел. Тарбаган чуть-чуть подпрыгнул и упал в траву.

Довольный, Кеша подхватил его за задние лапы и к становищу -  разделывать.

Пока шкуру ребята снимали, мясо резали, котелок на огне прилаживали, смотрел Леня на все это и никакого охотничьего азарта не чувствовал. Наоборот: погибший зверек, капли его крови на траве, безжизненная тушка, голова, небрежно отброшенная в сторону - все накатывало на него такую жалость, что ее Леня сердцем почувствовал.

- Ты чего, Ленька? Вроде как серый сделался, - обратил на него внимание Кеша.

- Учись, в степи жить – постоянно на тарбагана ходить. Это летом. Зимой на волка пойдем, косулю по увалам погоним. Красота!

- Нет, ребята, видать, не охотиться мне, - отозвался Леня.

- Как так? – вступил Володя, - ты же рассказывал, что только дичью выжил и мамаше не дал погибнуть. Сколько утей да зайчатины надобывал – это парнишонкой совсем еще.

- Жалко теперь вот чужую жизнь отбирать, - Леня искренне сознался, в чем тут дело.

- Ну, ты, паря, загибаешь, - засмеялись оба охотника, - сейчас тарбагана с луком степным зажарим – от котелка не оторвешь!

Поел чуть-чуть, больше для вида, хотя есть очень хотелось. Кусал хлеб, черпал из котелка юшку, а мясо брал, лишь бы разговоров не было. Друзья этого не замечали. Ели и свежатину нахваливали, про всякую охоту разговаривали, как подкрадываться к добыче, приманивать, да какие секреты в разделывании зверья.

- Тарбаган шеей пахнет, - твердил Кеша, - потому голову отрубаем и выбрасываем. В жареху лука много тоже идет, по-другому нельзя. Окончательно запашок отбивает.

- Шапки из его шкуры хороши, - практичный Вовчик видимо уже придумывал, как тарбаганьим мехом распорядиться.

Когда костер потух, а охотники заснули, Леня встал, вроде бы отойти в сторону. Тихонечко прихватил коровий хвост и ушел в темноту. Нашел укромное место и там хвост припрятал.

Утром Кеша и Вовчик налаживались охотиться подальше. Экипировались, а хвоста нет!

Искали, искали, недоумевали – куда делся? Никак на Леню подумать не могли. Сокрушались: где положили, может, в костре нечаянно сгорел, а может, зверь какой ночью подкрался и прихватил. Нету хвоста – какая тут охота. Побродили по округе – кустиком, в пучок собранным, помахали, но все бесполезно. Ни один тарбаган не полюбопытствовал.

Так и вернулись ни с чем.

Никогда больше не ходил на охоту Леня, да и рыбу с крючка сдирать не мог. Жалко было ее бессловесную жизни лишать.

После армии опять в шахту пошел работать. Теперь уже навсегда.

К тому времени всех женщин на поверхность подняли, и мать нашла себе место – убирать контору.

Скоро Леня стал лучшим шахтером и по прошествии лет его уже молодняк начал называть «дядя Леня»

 Тихо угасла мать, и печаль по ней долго терзала его. Они так и не съездили в родные места, не навестили могилку отца. Да и не найти ее, наверное. Столько лет прошло. Документы остальных пострелянных солдатиков мать давно передала в военкомат. Вроде бы нашлись их родные, им сообщили, где и когда они погибли.

У дяди Лени своя семья: трое ребятишек. Две девочки и паренек. Школьники. Учатся не плохо. Что дальше с ними будет ни дядя Леня, ни его жена не знают. Растут и все. Дай Бог каждой семье такой достаток и благодать, как у них.

Когда шахта начала осваивать новое место, то среди первых проходчиков был занаряжен дядя Леня.

Сначала пробили глубокий шахтный ствол, почти на сто метров, укрепили его бетонным набрызгом. Потом началась основная работа: от ствола на разных высотах вправо и влево пошли штреки. Вниз рабочих спускали в большой бадье, которую они заполняли породой, входя в землю горизонтальными штреками. В этой же бадье их самих подымали на-гора после смены. Тянула бадью лебедка, управляли которой посменно женщины. Работа для них была простой. Только будь внимательной на сигналы снизу, когда подымать бадью. Для контроля за спуском на трос лебедки крепились красные металлические флажки. Показался первый – тормози, показался второй – стопори. Получила сигнал из глубины ствола – подымай.

Дней десять назад у лебедчицы Зины случилось несчастье. Ее старуха мать попала под автобус. Нелепо, не на дороге, а на кругу общей остановки, где разворачиваются автобусы. Случайно попала она между несколькими глыбистыми машинами, они маневрировали. Растерялась. То в одну сторону кинется, то в другую. Шофера ее не видели ни в заднее зеркало, ни в боковое. Между ними, прямо у задников оказалась, и затерло ее. Один автобус стукнул – отъехал, она подымается, а ее тут как тут другой толкнул. И конец.

Лебедчица Зина не могла отойти от похорон, но на смену вышла. Думала: хоть работа как-то ее отвлечет от печали. Действительно, дремать некогда было. Смену в бадье - вниз. Потом каждые полчаса пустую породу вверх. Но к концу работы утомилась и опять покойницу вспомнила. Как та ее ребенком нянчила, любила и голубила, как в Зининых детях – внуках души не чаяла. Впала в свои горестные мысли. По сигналу пустую бадью за рабочими вниз погнала, метров сорок до их стоянки.

Шахтеры-проходчики, окончив смену, ждали бадью на заданном горизонте, покрывавшем ствол настилом из плах. Вниз еще на три десятка метров уходил ствол. Не на самом его низу они сегодня вели проходку.

Бадья шла сверху. Шахтеры, ожидая ее, отошли в штреки. Сгрудились, спрятались там, чтобы она никого не задела. Дядя Леня стоял крайним, уже на досках настила и как бы в нише. А Зина задумалась и пропустила первый красный флажок на тросу лебедки – когда тормозить нужно. Только когда второй увидела – приняла за первый и тормоза включила. Но бадья тяжелая сама по себе, железная, фактически толстостенное большущее ведро бухнула дном по настилу и пробила его.  Доски полетели вниз. Дыбом мгновенно взбучились их концы, сыграла плаха, на которой стоял дядя Леня. Его подкинуло как на трамплине вверх и он, перевернувшись полетел на дно шахтного ствола с тридцати метровой высоты в полной темноте. Едва ли мог охватить в одно мгновение всю свою жизнь и вспомнить того маленького Леньку, упрямо и дерзко боровшегося за жизнь. И уж точно не помыслил: «Я – всё».

Хоронил дядю Леню весь рудник, и упокоили рядом с могилой Зининой матери. Так получилось. Нечаянно.

3.

…Поезд пронесся по рельсам, как возмущенный вихрь, и машинисту показалось, что это уже не колеса грохочут о рельсы, а его сердце – вдруг охолонувшее и ставшее железным.

"Привиделось…  не привиделось..." – гадал в немом отчаянии машинист, слушая свое теперь не свое родное, а уже железное сердце.

_________

*You are fake – (англ.) вы все – фейк.

Сергей Михайлович Амосов родился в  селе Горячий ключ Больше-Разводинского района Иркутской области.
Окончил юридический факультет Иркутского государственного университета. Много лет прожил в Таджикистане, где прошел путь от адвоката до заместителя министра юстиции. Вернувшись в 1991 г. в Иркутскую область, работал главным арбитром, председателем арбитражного суда Иркутской области, председателем Федерального арбитражного суда Восточно-Сибирского округа.
С 2009 г. живет в Москве, является заместителем Председателя Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации.
Имеет высший квалификационный класс судьи. Заслуженный юрист Российской Федерации. Лауреат премии «Фемида» Московского клуба юристов.
Автор книг  «Ступени», "Шесть процентов человека" и др, член Союза писателей России.

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную