Сергей АМОСОВ

Рассказы

 

Последняя воля
Трудно быть мужчиной

Последняя воля

Женщина, перелезала через забор, движения ее были неловкими. Если смотреть издалека, то казалось, что через забор перебирается какой-то мешок. Грузная, не молодая, чувствовалось, что делать ей это трудно и стыдно. В переулке автомашины  проскакивали не часто, но все же появлялись. Она выждала момент, чтобы ее никто не увидел, видимо на магистральной улице светофор подал красный свет. Подставила к забору чурбачок, откуда-то заранее приготовленный и припрятанный в кустах. Встала на него, а большую хозяйственную сумку взяла в зубы и заученным движением чуть подтянулась, закинула ногу на забор, тяжело легла вся на его верхний край, свесив сумку уже на другую сторону. Перевалилась вся. Там ее уже ждала лестница, которую придерживал старик худой, маленький, весь обросший густой сединой. Лохматая борода закрывала почти все лицо близко соединяясь с лохмами на голове. Все это делало его похожим на сказочного персонажа, типа лешего или водяного.

Старик подхватил сумку, отчего женщина, уже облегченная, спустилась по перекладинам на землю и встала рядом с ним. Она была выше старика, толще, хотя еще сохраняла некоторую осанку. Вообще-то сейчас трудно представлялось, что она появилась тут, перебравшись через забор. Высокий, метра под два, без каких-либо зацепок и накладок для облегчения лазания. Тем более, совершенно непонятно было, зачем ей такой большой понадобилось перебираться через забор, а не пойти через калитку.

 Старик и женщина стояли в кустах, откуда вела тропка в маленькую времянку, куда они через мгновенье и пошли. Большой же дом виднелся дальше, на другой стороне участка.

Темные окна его, настороженно и неприветливо, но молча глядели в сторону старика и женщины. Казалось, снайпер следит за ними и выбирает: кого застрелить первым.

- Бедная Лялечка, - проговорил старик и поглядел на те окна – нет ли  там тревожного движения, - замучил тебя.

- Папа, перестань, - отозвалась она, - как можно, мне совсем не тяжело, а через забор прыгать – так это уже вообще одно удовольствие, физкультура. И, вообще, кто тебя покормит как следует, как не дочь? К нам же ты переселяться не хочешь.

Уже в маленьком домике-времянке с одной комнаткой и кухней они продолжали свой разговор. Видимо не первый раз и поэтому обычный.

- Весь этот участок мой, - говорил старик, пока женщина выставляла на стол провизию, какую принесла.

- Дом я сам строил, вместе с твоей матерью. Если сойду сейчас с участка, то он, - старик сделал ударение на слово «он», - обязательно что-нибудь устроит и не видать тогда ни мне, ни тебе потом ни дома, ни земли. А что касается твоих переливаний через забор, то сегодня это в последний раз.

- Почему? - удивилась женщина, - неужели он опять, с ударением на это «он»,  разрешил ходить через калитку.

- Нет, такого разговора даже близко не было. Этот наглец вообще вчера грозился на забор колючку повесить и напряжение пустить.

- Да ну… , - удивилась она, – уж до такого не дойдет. Уже и так на всю нашу улицу опозорился. Все его не то что презирают, ненавидят: как он с тобой и с нами поступил. Влезли со своей мамашей в наш дом, прижились и  нас же с тобой,  хозяев, вытолкали. Тебе бы к властям, в суды за правдой пойти, а ты все отнекиваешься.

- Не могу я к  властям, дочка. К дверям их подходить даже. Не могу – и все. Никогда по кабинетам не шарился. Мне легче было самому дом построить, чем на производстве квартиру просить да годами в очереди стоять.

Старик скорее клевал, чем ел из той снеди, какую развернула ему на столе дочь. Она в это время, оглядев комнату, кухню, подхватила  швабру и уже бойко подтирала пол.

Старик поел, попил чаю, повздыхал, весь вид его показывал желание сказать дочери что-то важное, он не решался но, видно, молчать тоже не мог.

- Послушай Алевтина, - обратился он к ней полным именем и для разбега добавил, - Лялечка моя! Доченька! Умру я завтра!

Последние слова произнес громко и твердо. Так, что швабра чуть не выпала из ее рук. Она отставила ее в сторону, тем более уборку уже фактически, закончила. Подсела к старику, слезы показались у нее из глаз, но лицо она пыталась сохранить ровным, спокойным.

- Умру, -  сказал опять твердо, раз уж выпустил на волю эту фразу, - завтра к утру точно. Не спорь, не утешай, а главное - не печалься. Хватит мне, девяносто скоро, пожил, хватит. Ни себе, ни людям уже ничем похвастаться не могу, да и не надо уже никому от меня ни куска, ни крошки. Только тебе этот дом оставляю. Понимаю, того подлеца выкурить не просто будет. Поэтому сегодня к вечеру собери наших стариков по округе, соседей. Домкома Федотыча обязательно позови. А я договорюсь, чтобы калитка отперта была. «Он», опять без имени человек назывался, думаю, не будет против, если узнает, что я помирать собрался.

- Что ты задумал, папа? – она испугалась, - живи еще сто лет, не пропадем, выкурим его. Не думай, даже и в мыслях не держи. Умирать. Да ты, дай Бог, еще не старый, какие года твои!

Она еще долго говорила обычные для стариков ободряющие слова.

- Старик не перебивал ее, а когда она умолкла, улыбнулся, совсем без страха, лицом посветлел, повеселел. Уверенно, убежденно, как о чем-то окончательно решенным, сказал:

- Не расстраивайся, время мое настало. Все рано или поздно к своему концу придут. Каждый человек накануне это почувствует. Видно так устроено у нас. А как же иначе. Заранее знать надо, чтоб дела на этом свете устроить. Нахально оставлять их на детей и уходить в тот мир нельзя.

Старик не стал рассказывать дочери о своих предчувствиях, пришедших к нему этой ночью. Вдруг в голову кто-то положил мысли, неожиданно, беспричинно. Вот их не было, а вот они уже есть, как будто где-то прочитан их смысл. Удивительно, но он осознал точно: Не пустые эти слова, не случайные, вещие. Словно в голову кто-то вложил – пришло твое время закрыть глаза навсегда, пора. Все. Земная жизнь заканчивается, никуда не денешься, сойдешь с земли. Главное же, чему удивился, совсем не страшно, наоборот спокойно стало, заботы отошли в сторону без переживаний, а вся прошедшая жизнь представилась хорошей и правильной. Только одно огорчение в ней было – это проблема с домом.

Лет двадцать назад умерла у него жена – мать Алевтины, а он уже пожилой человек, старик пожалуй, вдруг неожиданно снова женился. Вернее подженился. Без регистрации. Привел в свой дом женщину моложе себя. Сильно моложе. Не одну, с сыном Антоном, пятнадцати лет. Алевтина в то время была уже замужем, жила отдельно своей семьей, двух детей с мужем растила.  Не одобрила отцов поступок, за мать обиделась. Поссорились они тогда и несколько лет не общались.

Потом прибаливать стал старик, хворью какой-то не совсем ясной. Врачи ничего опасного не выявляли, а он все слабел и слабел.

Жена его молодая, а прожили они к тому времени больше пятнадцати лет, вдруг исчезла. Как птица перелетная встала на крыло и айда в дальние края. Куда – не известно. А сына – мужика уже, в чужом гнезде оставила. Тот, не долго думая, освоился в доме хозяином, старика во времянку переселил: «болей, мол, там, старая развалина, да поскорее Богу душу сдавай на хранение, уступай молодым дорогу.

Антон забросил старика во времянку, как старый хлам в сарай. Никакого внимания к нему. Вроде человека уже и нет, а так, рухлядь какая-то валяется, еще, как бы есть, но вот скоро уже и истлеет. Ни о какой кормежке, ни о каком уходе и речи не было.

Какое-то время старик сам себя обслуживал: кормился, прибирался, но со временем терял и терял силы. До магазина еще мог доковылять, а вот сварить, сжарить уже не получалось. Только чай вскипятить мог. Так, постепенно приняла на себя заботу о нем дочь. Взяла на абордаж старую посудину – шутил он иногда.

 Хозяйствующий во дворе и в доме Антон поначалу не обращал на стариковские потуги никакого внимания, но когда Алевтина стала появляться почти каждый день, среагировал сразу жестко. Закрыл калитку на щеколду и не открывал ее, хоть стучи, хоть бей ногами.

Что делать, куда и кому жаловаться, ни старик, ни его дочь не знали.

Участковый разговаривал с Антоном, тот открывал калитку на несколько дней, потом опять запирал. Так до очередного визита и беседы участкового. Наконец тому это надоело, и он сердито заявил Алевтине:

- Это ваше семейное дело, сами между собой разбирайтесь или идите в суд.

- С каким запросом идти в суд? - старик вздыхал.

- О чем судью просить? Калитку открыть. Смешно.

Так и жили. Раз в три-четыре дня дочь приспособилась лазить через забор. Сначала, казалось, что дело это совсем невозможное для женщины под пятьдесят лет, но потом ничего, приспособилась. В молодости гимнастикой занималась, разряд был. Нашла ловкий чурбанчик, а с той стороны старик лесенку в три перекладины приладил, так что получилось быстро и, главное, без нервов. Подставит лестницу в нужный час, потом приберет, спрячет.

Антон пару раз замечал ее во дворе, но не понимал, как она сюда попадает. Однако ругался зло, матерно.  Как обходился со стариком в таких случаях – неизвестно, но, наверняка, еще злее.

Когда Алевтина в этот раз выходила через калитку, Антон ее заметил.

- Ты опять! – крикнул он, воровка, как приходишь, так вещи пропадают. Капкан на тебя поставлю, как на зверя. Будешь в капкане сидеть, пока не посинеешь!

- Отстань, - ответила она – сегодня вечером вообще калитку откроешь! К отцу люди придут.

- Черта с два открою! Еще чего захотели. Всяким тут проходной двор устраивать не буду.

- Откроешь, - твердо повторила женщина, - последняя его воля, может быть, не дай Бог с ним что случится завтра. Он сам тебе скажет.

- Она вышла.

Видимо Антон получил удобное для него известие от старика, поэтому вечером, часов в семь, когда Алевтина привела к дому несколько человек, все пожилые, калитка оказалась не запертой. Они вошли тесной кучкой во двор, а потом во времянку к старику.

Он лежал на своей постели на верблюжьем покрывале, и можно было подумать, что недоволен их появлением. Встретил гостей лежа, не привстал даже, совсем не вежливо. Но его болезненный вид выдал совсем ослабевшее его состояние. Понятно стало, что они не в гости пришли, а навестить больного.

Алевтина поразилась перемене: утром отец еще выглядел бодро, сносно, теперь же был совсем другим, отчего его невозможные слова о смерти, казались не такими уж невероятными.

Старик попросил всех присесть, а ей велел достать бумагу и ручку.

- Не ты, дочка, будешь писать, что скажу, а Федотыч. Он старший по нашему проулку. Моя это последняя воля. Прошу, Федотыч, не отказывайся. Ты напишешь, и все вы подписи свои поставите.

Федотыч, не молодой и явно не из писучих человек, тем не менее, отказать старику не мог, присел к столу. Взял ручку, подвинул поближе лист бумаги, надел очки. Проделал все эти манипуляции с такой неловкостью, что стало ясно – писать не его профиль.

Вся группа пришедших к старику людей, давно знавших друг друга, настороженно, с вопросом в глазах посматривала на него. О чем-то с пятого на десятое начали разговаривать, словно плавно готовились к тому самому главному, зачем он их позвал. Алевтина уже рассказала о ночном видении и подготовке к смерти, потому они всем своим видом старались показать, каким молодцом он выглядит, какой еще бравый и бодрый; вот так бы каждому в его возрасте. От показного оптимизма пришедших, их неестественных наигранных слов, наоборот, нагнеталась еще большая, чем лежачая поза старика, печаль. И все, без исключения, это понимали.

- Пиши, Федотыч, - сказал старик, - все, что скажу, пиши серьезно и аккуратно.

- Может, Алевтину на письмо посадим, - попытался выкрутиться тот.

- Ей нельзя, - старик был тверд, – ты старший среди нас по должности, тебе надо.

- Я без должности, а только так от общества, - Федотыч еще чего-то пытался доказать.

- И от общества, и от жилконторы, по всем вопросам власть прежде к тебе идет, а уж потом ко всем остальным.

- Пиши.

Старик помолчал, о чем-то задумался.

- Пиши по середине листа одно слово с большой буквы. Завещание. Ниже начни, что я сейчас скажу. Пиши. Я, Григорий Кондратов, находясь в своем уме и при своей памяти в присутствии…., - старик внимательно обвел взглядом все присутствующих, -  фамилии с именами и отчеством перечисли, а всего пять…. нет шесть, с тобой Федотыч, вас шестеро, объявляю свою последнюю волю.

Старик замолчал и стал глядеть на всех внимательно, пристально, словно пытаясь для себя выяснить – воспринимают они происходящее серьезно, а не как игру или шутку.

Все сидели молча, настороженно, никто не пытался шутить. Ждали, что будет дальше.

- Завещаю дом и приусадебный участок своей родной дочери Кондратовой Алевтине Григорьевне, по мужу Пашковой, - старик произнес эти слова торжественно, с особым уклоном доказывая их истинность и  неколебимости. Назвал адрес, перечислил еще раз всех присутствующих и попросил их поставить свои подписи. Федотыча особо – кроме подписи указать должность: председателя уличного комитета. Был тот им или нет, откуда взялся и давно прижился за ним такой титул – никто не знал, да и не вспоминал.

- Завещание должно быть нотариальным, такое в простой форме силы не имеет – как раз Федотыч и возразил. Долгое его состояние на общественной службе, видимо, научило разным житейским премудростям.

- Не успею я у нотариуса, - ответил старик, умру завтра. Пусть такой моя воля останется. Что нотариус. Один человек, только с печатью, а вас шестеро, и все честью вашей человеческой связаны. Куда вы крепче печати. Люди главнее! - кажется, убеждал он самого себя, а не их.

Его гости заговорили разом – кто что. В умирание не верим, даже посмеялись. А вообще сошлись на том, что если дочь родная, то и завещание не нужно. По родству наследство идет. От родителей к детям.

Наутро старик умер на том самом месте, где лежал вчера вечером. Как положено, похоронили на третий день. Прямо из морга - на кладбище. Поминки справили у Алевтины. Все вошли в небольшую квартиру, мало оказалось прощальщиков.

Через полгода Алевтина пошла в нотариальную контору, получить свидетельство на наследство.

Сначала ей определили день и час, потом перечислили и записали какие приготовить документы. Только потом на беседу пригласил сам нотариус.

Дни ожидания шесть месяцев, и теперь она все делала, как по необходимости, не надеясь на результат в свою пользу. К такой обреченности Алевтину подготовила вся ее предыдущая жизнь, в которой удач было во многие разы меньше, чем поражений и проигрываний. К неудаче она была готова. Когда произошло именно это, она не удивилась, хотя очень огорчилась, так как в тайне все же надеялась получить отцовский дом.

Дом строился от начала и до конца при ней. Она хорошо помнила, как на пустом месте сначала появился забор, потом котлован, фундамент. Остались видения складывающихся стен, перекрытие потолка, кладки печки, которую выстраивал, приговаривая всякие шуточки, веселый печник. Он подначивал ее, зазывая замуж, когда она подходила посмотреть, как из кирпичиков вырастает настоящая печь.

Они втроем вселились в недостроенный дом, и он еще целый год обрастал деталями вокруг них, словно одевая одежды, подходящие по сезону.

О том, как дом ушел от них, его попросту украли – Алевтина старалась не думать, отказывалась от мыслей о предстоящей войне с Антоном.

Поражение оказалось сокрушительным.

Нотариус объявил, что собственником дома и земельного участка становился Антон. На это счастье его, оказывается, обрекает завещание отчима Григория Кондратова, составленное еще десять лет назад.

Ее отец пренебрег родной дочерью, неизвестно за какую обиду, отдал все, что имел в руки чужого человека, издевавшегося над ним каждый день. Злодей! И он же одарен своей жертвой. Щедро отдавшего ему все, что имелось! По-другому Алевтина давно не думала. Как можно отдать дом тому, кто его из него выгнал? Всячески изгонял из жизни вообще, торопил к смерти. Похоже на то, как прутиком подправляют какого-то жучка, загоняя его в коробок или банку.

- Завещание на имя Антона Семеновича Мусинцева, выданное Георгием Лукичом Кондратовым проверено. Подлинное. Составлено в соответствии с законом -  нотариус объявил это Алевтине с полным убеждением в голосе, хотя и добавлял какие-то интонации утешительные и соболезнующие.

Вся компания, которая присутствовала при составлении последней воли старика, каждый в отдельности и все вместе ужасались происшествию в нотариальной конторе, кажется, с большей трагедией, чем с его смертью. Смерть представлялась естественной, хоть и  печальной, а появившееся завещание на Антона, наоборот, было взрывом, неведомо кем заложенной бомбы.

Как всегда общее мнение, а теперь возмущение собрал в одно Федотыч.

- Нужно разобраться, как следует. Сегодня подделать любую бумагу – пустяк. Так сфабрикуют - сам себя не узнаешь. К адвокату надо, - твердо заверил он свои аргументы, - чтоб как положено, по закону все изучить и проверить. Мы что, не люди? Ведь при нас объявляли свою последнюю волю. Если этому не верить, то какой закон несправедливый, не человеческий, а бумажный, - закончил он.

Они еще долго говорили, убеждая, наверное, самих себя. Других собеседников перед ними не было, и никто не возражал.

Адвокат Иннокентий Боровский, каких только дел не видел на своем долгом юридическом веку, но такое, когда завещание отходящим на вечный покой человеком составляется не по закону, а по жизни – встретил впервые.

- Конечно, - сказал он, уважаемые люди – это серьезный фактор, скрепление воли наследодателя, но бумага с нотариальной печатью – козырь, который бьет один всю колоду от шестерки до туза. Закон игры государства с народом в правоведение и правопорядок.

Любил иронию адвокат, особенно когда видел перед собой простых, не умудренных в юриспруденции людей, таких как Алевтина и Федотыч. Они вдвоем пришли к нему на совет. Любил подшучивать, когда они ответить ему тем же не могли.

Заинтересовал его только рассказ о последних десяти годах жизни старика под издевками наследника Антона. Тема карточной игры не отпустила.

- Где-то тут мухлевал парень, передернул карты, сыграл краплеными, - непонятно сказал адвокат, но, по сути, правильно подумали его клиенты.

Получив от них нужные доверительные права, адвокат Боровский изучил нотариальное дело, ему впервые пришла мысль о том, что тут не все чисто, мероприятие записи последней воли завещателя по жизни более справедливо, чем нотариальный документ.

Козырное счастье Антона как-то стало видеться тоньше. Завещание на его имя наследодатель Кондратов не подписывал. За него это сделал другой человек, по фамилии Гурник.

- Допустимо, - уверенно отбил адвокатский аргумент нотариус, -  закон позволяет, если гражданин не в состоянии сам расписаться. Видите, обратите внимание об этом в завещании отмечено. По болезни не смог поставить подпись Кондратов. За него нужную процедуру выполнил рукоприкладчик Гурник.

- Кто он такой, этот Гурник? Какое отношение он имел к Кондратову? Какие свои полномочия предъявил? Паспорт, другие документы? И почему именно он, а не кто-то из родственников или близких. Адвокат забросал нотариуса вопросами. Тот не сердился.

- Завещание составлялось десять лет назад другим нотариусом Горбатенковым Леоном Ивановичем, а не мною. Леон Иванович уже как года три назад, скончался. Так что все вопросы ему задать попробуйте. Гражданин же Гурник, возможно, вполне здравствует. Кстати, могу сказать, тут тайны нет. Гурник когда-то тоже был нотариусом, но за провинности по службе его уволили, пожалуй, еще больше дести лет назад.

- Здесь записано, что Когдратов не мог поставить подпись по состоянию здоровья, но нет никаких данных, в чем это нездоровье заключалось. Медицинских документов никаких - ни подлинных, ни копий даже не отмечено, что же в нем такое заболело, не позволявшее крестик собственноручно хотя бы поставить, - адвокат допытывал нотариуса.

- Не ко мне претензии, - парировал тот, не моя работа, Горбатенкова, с него и спрос.

Ирония к простодушной Алевтине у адвоката Боровского прошла, он почувствовал себя в профессиональной стихии, напрягся. Чутье старого стряпчего обнадеживало повоевать, поспорить. Еще раз испытать волнительную страсть подцепить на свои крючки оппонента. Ему хотелось соревнования.

Много лет постоянного обслуживания чужих бед, преодоление вместе со своими клиентами их трудностей, постепенно лишали его истинного сочувствия и сопереживания с ними. Именно того, что в молодости, а потом еще долгое время дававшего ему мыслить, как они, чувствовать одинаково, жить их несчастьями, проще говоря, дышать одним воздухом с ними. На душевном подъеме своем, Боровский защищал их, выставляя свою грудь вперед, держа их за спиной. На такой основе фехтование знаниями давало ему изначальные преимущества перед другими адвокатами-воителями, имевшими в себе только юридическую технику.

Но постепенно с годами он все привыкал и привыкал к чужим проблемам. Их было так много, каждый день одно и тоже. От этого его основа защитника истончалась, истаивала, не оставив от себя почти ничего. Однако Боровский не стал менее успешен. Тот эмоциональный, чувствительный тренинг, теперь довел до автоматизма его профессиональное мастерство. Съем данных любого дела, словно фотографирование их на свое сознание, включали профессиональное мастерство. Поэтому результаты были не хуже чем в молодости, а, может, даже и лучше, так как холодный расчет позволял действовать точнее и осмотрительнее.

Все, что нужно для подачи иска в суд, Боровский исполнил быстро, с необходимой полнотой и квалификацией. Потому дело пошло в производство без проволочек, каких, обычно, в правосудии бывает много.

Судья Владимир Кулаков, специалист по гражданским делам, наследственных споров рассмотрел за свою практику много. Разных. Тяжба Алевтины с Антоном не возбудила у него поначалу никаких особых чувств, против обычного отношения к своей работе, когда  изо дня в день проходят перед тобой людские столкновения возможные для разрушения без его судейского справедливого содействия.

В предварительном заседании Кулаков выслушал их объяснения. Они для него были на равных, ни к одной из сторон не имелось пристрастия. Ходатайства Алевтины о вызове свидетелем рукоприкладчика, действующего нотариуса были удовлетворены. Антон не заявил ничего. У него на все был один ответ:

- Завещание выдано на мое имя. Я наследник.

Решающее судебное заседание состоялось в назначенный день. Все, кто был нужен, явились. Алевтина, ее свидетели во главе с Федотычем, участковый инспектор; Антон привел свою мать, бывшую сожительницу старика, возникшую, словно из небытия, нейтрально сам появился рукоприкладчик Гурник.

Предмет спора был ясен. Проверка подлинности завещания. Открытое исследование всех обстоятельств его появления судье не составляло труда. Заинтересованные в деле, рассказывали каждый свое.

- Отец никогда не говорил ни о каком завещании даже намеками. Тем более при таком издевательском отношении к нему Антона Мусинцева не мог оставить ему дом и участок, - эти пояснения Алевтина нарастила яркими картинками отцовских страданий, причиняемых Антоном.

- Отец сам расписывался за любой документ, не было такой болезни, чтобы он не мог пошевелить рукой.

Антон выдохнул, задержанный от нервного волнения воздух.

- Ха! Ты бросила его в то время. Даже раз в три месяца не появлялась. Он переживал. Еще бы! Родная дочь кинула. А за что? Сама не скажешь? Мы с мамой как могли его успокаивали. Она особенно старалась. Еще расскажет, как у них все получилось. Меня сыном называл. Сказал, что дом мне оставит. Тут, вдруг, заболел. Давление подскочило больше двухсот. Мы мигом скорую. Врачи приехали, говорят:

- Инсульт у него, Вовремя вы нас вызвали, есть шанс выходить. Он две недели в больнице был, все нормально, вроде – выписали. Только правая рука практически не действовала.

 Но старик, есть старик – о смерти задумался. А рядом только мы с матерью, все нужды его, все капризы исполняли. Тебя-то рядом, дочери, не было. Помнишь – разок другой за тот год забегала, да все некогда-некогда. Вот отец, - Антон впервые произнес это слово, - забеспокоился: умру, - говорит, без распоряжения по своему имуществу. Мы ему – брось эти мысли, еще нас переживешь, и все старались, чтобы ему хорошо было. А он не успокаивался: Умру да умру, видения какие-то у него. Верил им сильно. Видениям своим. Короче говоря, веди, мол, меня к нотариусу, завещание оставлю на тебя. Продавил, наконец, уговорил. Мама не хотела, так он с ней давай ругаться. Антон  сделал паузу, собрался с мыслями и продолжил.

- В общем, пошли к нотариусу, записались. В нужное время через день или два, уж не помню. Специально для нас отведенное, стал он свою волю нотариусу заявлять. Причем, имейте в виду, без меня. Меня позвали, когда оказалось, что расписаться он не может – рука дрожит, пальцы не слушаются.

Нотариус говорит: «Либо в другой раз приходите, либо за отца может другой подпись поставить в присутствии свидетеля. Время – конец дня. В конторе никого. Вот только этот человек и оказался, Гурник, узнали мы его фамилию после. Откуда мне знать, что это тоже нотариус бывший. А бывший – значит, обычный человек, не при должности, может по закону рукозаменителем быть.

- Рукоприкладчиком, - поправил судья, но суть не в этом. Свидетеля не было у вас?

Не было, но нотариус говорил, что и без свидетеля можно. Я отца уговаривал дождаться, когда рука заработает, но он ни в какую. Раз пришли, то добьем дело до конца. Знаете ведь наших людей, что затеют – вынь да положь все сделать сразу, не тянуть резину. Тем более умирать собрался. Видение было. Вот так завещание на меня и вышло. Все нотариус объяснил, как и что - все права и обязанности. Говорил, рука оживет, снова приходите, пересоставим завещание. Рука, конечно, выправилась, я его звал повторно документ изготовить, но он ни в какую, не любил по конторам ходить, даже дверь открывать, говорил – тошнит.

Судья Кулаков вызвал из коридора свидетеля Гурника. Тот вошел, явно, без желания такого свидания, хмурый в волнении. Видно было, не очень ему тут по сердцу находиться. На Антона взглянул сердито, по его милости в суде ответ держать приходится. Говорил коротко.

- Случайно в нотариальной конторе в тот вечер оказался. Работал там раньше, что потянуло зайти – не помню. Попроведать прежних коллег, что ли. Зря зашел. Вот и подцепили они меня. Вот этот – кивнул на Антона, да папаша его. Я, как нотариус, все понимал, но очень старик меня просил: распишись за меня, да распишись, что тут особенного, все мы, мол, здесь в памяти и сознании. Ну, я и выступил рукоприкладчиком. Сейчас каюсь, что ввязался в эту историю. Тот нотариус, который завещание удостоверил, умер уже давно. Хорошо ему теперь. Спроса нет! Но и я закон не нарушил. В это время уже из нотариусов вышел. Был простой гражданин, как все. Потому рукоприкладчиком быть имел право.

Судья спросил причину увольнения.

- Врать не буду, - Гурник вздохнул, совершил ошибку, понес наказание. Вспоминать не хочу.

- А точнее, - судья все же настаивал.

- В журнале регистрации нотариальных действий одну сделку ранней датой зарегистрировал. Пошел людям навстречу. Оказались мошенники. Сами в тюрьму сели, ну и мне отвечать пришлось, но осужден был условно. Правда, от нотариальной практики отлучили, - еще раз вздохнул.

Мама Антона Мусинцева говорила долго с подробностями, как ухаживала за своим пожилым мужем, все его желания исполняла, когда он слег, в больницу каждый день свежий обед носила. Сама, чуть не из ложечки, как ребенка, кормила. После выписки он еще долго недомогал. Мыслями своими замучил: умру и точка. Продолжала по делу:

- Я против завещания была. Отговаривала, даже ссорилась из-за этого. Но он упертый. Завещаю все Антону, он мне лучше родной дочери. Совсем та его забыла, совесть потеряла.

Алевтина не выдержала.

- Врут они, гражданин судья. Болел, это да. Но ведь завещание почти через год после его выписки составлено. Какая тут рука, в порядке был он. Я уже в это время за ним ходить стала. Он, видимо ей, сожительнице то есть, уже был не нужен, в тягость. Она, едва ли, не в то же время от него ушла. И Антон ему постоянно грубил.

- Не ври, вмешалась Мусинцева, - мы еще почти пять лет прожили вместе. Потом он переменился. Как-то быстро постарел и стал злиться на меня. Я его моложе. В большом коллективе работала. Приду с работы, он начинает меня пилить, оскорблять по всякому. Потом выгонять из дома стал. Уходи, говорит, чтоб я тебя больше не видел.

Она еще долго рассказывала о старике всякого злого и неприятного, а выходило одно – жесточайшая ревность к ней из-за его нахлынувшей немощи.

- Ушла, - сказала она, - старалась больше вообще никак с ним не пересекаться. Сын почему остался? А вот сказать почему, не могу. Любил он его, что ли. Это да. Привязался. Ведь с малолетства воспитывал. Родная дочь бросила, вот он к Антону и прикипел. Да посудите сами: дом, огород – все держать в руках надо. Это не городская квартира.

Сын его любил, как отца. Последние годы тоже. Вранье все, что плохо относился. В малый дом переселился Григорий сам. Антон тогда женился, жену привел в дом, ребенок родился. Это уже потом они развелись, но старый в дом не вернулся. Привык, говорит.

На вопросы о запертой калитке и лазанье Алевтины через забор Мусинцева ответила просто:

- Она его отравить побыстрее хотела, еду плохую, с гниением носила. Так и вышло, кончила родного отца. Потому и не пускал ее к нему Антон.

Мусинцева заплакала, а потом плюнула в сторону Алевтины.

- Тьфу, на тебя, злодейка!

Тут уж зарыдала та, но безысходно, бессильно, уже не было никакой энергии сопротивляться и возражать словам бывшей мачехи. Отчаяние какое-то от ее слов.

Говорили свои слова Федотыч и еще два человека из компании, подписавших последнюю волю старика.

Адвокат Боровский выступил с развернутой речью о связи закона с жизнью долго, уйдя, сначала в закон Вавилонского царя, потом в Римское право, а уж после разобрал по косточкам все дело. Говорил о медицинском заключении, в котором неподвижность руки не выделялась, а только отмечалось дрожание, чего не излагалось при выписке. Жестко прошелся по обоим нотариусам: уже умершим и живым, но уволенным за злоупотребления по службе, осужденным по уголовной статье за преступление. О недолжных их тогда действиях. Долго расписывал в красках издевательства Антона над стариком, что само по себе лишало его наследства.

 Наконец подорвал еще одну заготовку: объявил о сожительстве матери Антона с Гурником. На финал торжественно изложил запись посмертной воли Григория Кондратова в присутствии Федотыча и компании.

- Это не тот документ, конечно, какой  законно фиксирует волю наследователя, но он доказывает в совокупности с другими доказательствами недействительность завещания на имя Антона Мусинцева. Такого не могло быть никогда! Завершил свою речь адвокат Боровский.

- А потому, добавил он, дочь Кондратова, становится единственным наследником.

- Мусинцева оправдывалась, хотя и вмешивалась в адвокатские прения.

- С Гурником познакомились уже после завещания. Жили вместе недолго, меньше года.

Адвокат Антона выступил коротко, в полемику не стремился. Его доводы были просты, но очень юридические. Завещание есть, составлено давно, не оспаривалось никем, а главное, не изменялось в установленном, именно законом, не улицей, не митингом, порядке.

Судья Кулаков ушел совещаться с самим собой и с законом. Больше в совещательной комнате находиться никому было не положено.

Он думал.

- Никогда еще не было такого дела, чтобы оно решалось соответственно буквенным параметрам закона, точно вкладывалось в те признаки и условия, какие составляют отдельный закон для этого конкретного судебного случая. Всегда приходится решать такое сплетение обстоятельств, такой их ком, какой не вмещается в законную форму, как в ящик или коробку. Обязательно не утрамбовываются, не укладываются в аккуратные емкости до конца, то лоскуты, то целые рулоны, на которых оказываются записанные повести и рассказы людских судеб, вдруг оказавшихся потом причиной их тяжб и споров.

- Вот сегодня он целый день слушал людей. Они говорили, как на исповеди. Убедительно, уверенно, каждый глядел в глаза чисто, держал зрачки твердо так, как будто правда принадлежала только ему.

Но не сложился общий окоп из их сведений. Два окопа, а между ними полоса отчуждения. Решать же, где на самом деле, правда и истина ему – судье Кулакову. Откладывать нельзя и вильнуть между двух противоположных позиций тоже невозможно.

Как же быть? Если Алевтине сказать «да», это значит Антону «нет». А если наоборот поменять местами «да» и «нет»? Кажется, легко выбрать. Легко то легко, но на какой стороне от его выбора навсегда встанет день, а на какой ночь. Где будет радость, а где горе.

Складывай все, что познал в этом деле по двум разным плошкам судебных весов и улавливай перевес.

Думай, было ли завещание? Ведь подписано не самим стариком Кондратовым – другим человеком.

Хорошо бы вдруг появиться видению тех событий. Включить ролик видеонаблюдений, где узнавался бы и старик, и тот нотариус, и рукоприкладчик.

Но двоих из той тройки уже нет в живых, а оставшийся… Уличается ли во лжи?. Чем сомнителен? Да, сомневаться в нем есть причины. Уволен из нотариусов и осужден за должностное преступление – это одно; второе – какого такого беса ему быть в той нотариальной конторе именно в тот час, когда специально для завещания выбирается время попозже, без посторонних посетителей; третье – они знакомы, тот нотариус, действовавший, и этот опозоренный, кому не только фигурально, но и глаз показать коллегам непристойно и не потребно. А еще прикинуть надо факт сожительства матери Антона с рукоприкладчиком Гурником. Говорили, что только с момента завещания узнали друг друга. Но так ли это? Хотя опровергнуть тоже нечем.

Теперь, наконец, завещание. Конечно, не «подпольное», но вне закона составленное и юридической силы не имеющее. Но чем-то все же значительное. Чем? Чем, чем, да самой, что ни на есть действительной волей старика. От души, от сердца высказанной волей. При всех, кто на обман не пойдет. Но не принимает вольницу закон, махновщина это какая-то. А никуда не деться – народу вольница милее  казенщины.

Решай судья Кулаков, не тяни время. Судьба у тебя такая - решать за других.

Долго раздумывал судья Кулаков. Еще несколько раз разбрасывал по сторонам все, что ему тут наговорили, что услышал. Как сеятель, бросавший зерна в землю: куда упадут, какие взойдут, какие птица склюет, какие дожди смоют и унесут ветры.

Наконец, принял решение. Сначала для себя, чтоб в себе, по возможности изжить сомнения, потом занес на бумагу.

Вышел из совещательной комнаты и объявил: признать завещание недействительным!

- Справедливо! - говорила одна группа спорящих, покрывая решение судьи Кулакова рассуждениями о правде и легко дыша от чувства благодарности ему.

- Не законно! – заявляла другая группа и яростно крушила самыми черными словами судью, суд и всех остальных присутствовавших сегодня в зале судебного заседания.

Но, между прочим, история на этом не закончилась - дело по жалобам адвоката Антона пошло по инстанциям. Долго ходило, больше года. И, наконец, самый Высокий Суд сказал свое решающее слово, суть которого была проста и коротка. В своем самом решительном и окончательном документе он постановил: Нотариально завещание действительно. Его раскачивают лишь намеки, прямых доказательств порока содержания нет, а воля завещателя выражена четко. Именно это выражение о четкой воле поставило точку.

Алевтина поплакала, но пришлось смириться. Радость Антона описать невозможно. Он праздновал свою победу скрытно от людей. Это, конечно, о чем-то говорит. Судья Кулаков расстраивался не согласный с тем, как изменили его решение в высокой инстанции. Причем, не потому что забраковали его работу, а из-за того общего состояния законов часто не совпадающих со справедливостью. А исполнителям законов, ему, в том числе, не хватает служебных сил обеспечивать этого совпадения.

Высокий Суд прав формально, когда употребил слово «четкость воли», в письменном завещании Кондратова, но есть и сомнение в ее действительности. Через десять лет его воля была изменена, и опять четко, пусть не в конторе, но среди людей. Кто мог бы сомневаться в подлинности этой воли. Вот она. Люди ее подтвердили своими подписями. Она последняя и окончательная. Перед нами новый день, а мы гоним человека назад в ночь - там будь.

- С другой стороны, - подумал Кулаков, - отпусти все на люди, там вообще запутаешься жить.

Но и эти вторые мысли не убедили его, как и первые. Что ж выходит все-таки так: пришел живой человек, вот он я, а ему говорят: тебя нет, ты еще десять лет назад бумагу о своей кончине представил. Ошибка, человек отвечает, передумал умирать. Я здесь, живой. А это не имеет значения, что ты здесь и живой. Умер ты десять лет назад и бумага составлена. Так что, извини, но это не ты.

 

 

Трудно быть мужчиной

Серега Фиников кое-что слышал о Харви Вайнштейне, но не думал, что тоже хлебнет бабьего супа. Попал в переплет тот мужик, все права качал бабам. Они ему теперь отомстили. Гордятся: разоблачили подлеца. Целая женская секта появилась: Ме Тоо –  вера своя, главное от мужика подальше. И вообще, что это за существо такое, мужик? Можно и без него.  

Серега Фиников вообще-то хороший парень. Малая крупинка той земной соли, на которой жизнь держится. Не пил, не курил. После армии только два дня бездельничал: отъедался,  отсыпался в родительском доме. На третий уже на работу устроился шофером в геологоразведку. По месяцу в экспедиции, неделю дома, потом опять в поле. Рваный ритм, не плавный, противоестественный человеку. Зато зарплата высокая и перспектива. Мечтал Серега в геологический колледж поступить, на заочное. Армейский стаж, кстати, а шоферство в геологии – это козырь, который окончательно, представленные бумаги прихлопнет.

Конечно, ребята дембеля на гражданке в полном и постоянном празднике, не в палатке у костра, а на танцплощадке, да и в клубе, в кафе, и на пикниках. Но у Сереги другое – верная еще со школы подружка Зоя. Ему незачем куролесить, лица менять. Все ясно. Как в колледж поступит, так и поженятся. В экспедиции служебное жилье дадут, уж очень он старательный и исполнительный. «Уазик» свой каждый вечер протрет, прощупает, где надо подтянет, где надо подольет.

- Тебе, Серега, здесь в поле, видать, не до хорошего – хоть машину полапаешь, поласкаешь. Жалко – ей тебе ответить нечем, - шутили геологи.

- Она на ласку отзывается, - он в карман за словом не лазил, - безотказная подо мной. Ни разу не подвела. Кто чужой пристроится за руль, нажмет педальку – ни за что не поедет. Встанет молча, даже насупится.

Серега Фиников был парень мечтательный и считал сам про себя, что он простой шофер, но это еще ничего не значит, его жизнь впереди будет совсем не похожа на ту, которую ведет рабочий люд вокруг. У  него есть основание – это прочитанные книги.

С самого раннего детства он читал. Все, что попадало под руку, но совсем не так, как принято. Первыми были не сказки и рассказы для детей, а бывшие в доме несколько толстых книг: «Каменный пояс» писателя Федорова, например, и еще подобные ей. Книги волновали Серегу, он нырял в страницы и жил среди тех, о ком там шло повествование. Закрывал последний лист и продолжал еще долго переживать за них, придумывал сам главным героям окончание их судьбы.

Недавно он прочел всю трилогию Дюма про трех мушкетеров. От первой сногсшибательной приключениями и восторгами молодости до последней, до заката их жизни. Печального, ненезаслуженного – так считал.

Теперь месяц в экспедиции, а потом и дома все не мог мысленно расстаться с этими людьми. Больше того, он примерял их судьбу к самому себе. Думал, понимал и даже кое в чем для себя убедился.

- Жизнь идет волной, - решил Серега, - сначала подъем вверх до самого пика – это молодость, самое главное счастье, потом плавный спуск накатом на берег, затем назад в море, погребение в морской пучине.

- Главное, он разметил свой пик – это любовь и свадьба, колледж, а потом спокойный семейный накат на берег. По времени, по годам – уж сколько на это Бог положит.

С такими мыслями жил Серега, их носил к своей Зойке. Боялся только говорить с ней о них, считал, не поймет, да еще посмеется, может быть, не обидно, но вряд ли поддержит. Поэтому держал их в себе, чтоб не исчезли от чужого невосприятия.

В очередной раз командировка двадцать девятого апреля закончилась. Как раз под Первое мая, а там Девятое - вообще не одна, а две недели отгулов выпало.

Серега планы на эти дни легко построил: праздник с Зоей встретить в своей компании. Потом каждый вечер с ней, а днем учебники ворошить – знаний набираться – осенью пора поступать.

Тридцатого апреля отдохнувший, умытый – аж уши просвечивают на солнышке, не пошел, полетел к Зое. Она одна дома была. Радостно встретила, тоже к завтрашнему дню готовилась. В халате после душа. Полотенце на голове – волосы помыла. Славные они у нее - каштанового цвета, тона светлого. Красиво.

- Входи, входи, Сереженька! Соскучилась за месяц. Все же у других девчонок каждый день веселье, а я все вечера дома у телевизора, да с книжкой. Мама с папой ворчат уже. Не в монашки ли дочка нацелилась?

Зоя вроде все слова с упреком произносила, но оба знали – это игра. Все давно вместе обговорили: и его работу, и техникум и даже свадьбу – ровно в канун Нового года пожениться. Тридцать первого декабря регистрация, а в ночь и до утра – свадьба.

Она в квартире была одна.

-  Родители в клубе на концерте. Я не пошла, тебя ждала.

Одним им было легко и свободно. Присели на диван, обнимались и целовались без устали, на подъеме, словно под мелодию в танце кружились. Перерывы были. Друг другу разные новости рассказывали. Она о магазинных новостях: все для дома и семьи, как бы вскользь ненароком, но явно о мыслях, из ее головки не выходящих.

Он про свой «уазик» - какой он мощный, проходимый, да как из  болота вытягивал и брод брал.

Куда денешься: женский и мужской разговоры. Каждый о своем, а все равно вместе диалог увлекательный и счастливый. И все это в обнимку, с поцелуями и ласками. Он любил ее в эти мгновения легким чувством, воздушным, а хотелось уже не парить, а упасть на землю. Не понимая, что он сейчас будет делать, не представляя этого, Серега сначала залез под ее халат, а потом рванул его нараспашку так резко и сильно, отчего пуговицы посыпались вниз, обрываясь, словно листья с веток.

- Сережа! Сережа! – закричала она, - не испугавшись, а с какой-то досадой. Ведь они уже давно договорились, как начать семейную жизнь. Совсем не так и не в такой обстановке.

- Что ты делаешь, перестань! – Зоя уже сердилась и отбивалась от него и даже поцарапала ему руки, а он все хватал ее, скороговоркой бормоча слова любви.

Тогда она, уже рассердившись, оттолкнула его в полную силу, и Серега свалился с дивана. Вскочил, жар слетел с него, он резко похолодел, как сначала раскалившийся до красна, а потом брошенный в ледяную воду и снова теряя рассудок, выпучив глаза, выскочил из ее квартиры без слов и звуков.

Родители застали Зою в слезах на том же самом месте, где они сидела с Серегой. Она, не останавливаясь, рыдала, в постоянной истерике, закатываясь и причитая. Причитаний этих бессвязных и казалось бессмысленных, понять было невозможно. Но красное, в явном горе лицо, разорванный халат, истерика – ввели их в состояние такой беды с их ребенком, какой они за всю свою жизнь при ней не помнили.

Мать начала трясти Зою за плечи, обнимать, успокаивать, отец метнулся за стаканом воды, а она выговаривала понятными, только несколько слов.

- Сережа, Сережа, зачем, почему? - и уже какие-то вопросительные неизвестно к кому слова.

- Не стой истуканом! – закричала мать, представляя в своем взорвавшемся сознании что-то чудовищное – вызывай милицию!

Скоро появились несколько милиционеров во главе с дежурившим в тот день следователем Садыриным. Увиденная им картина показалась абсолютно ясной. Что ж, не раз и не два прибывали они на места происшествий с молодыми девчонками. Везде и всегда одно и тоже. Слезы, рыдания, разорванная одежда и, бывало и такое, неутешные родители. Мать хлопочущая, как курица над цыпушкой, отец грозным петухом нахохлившийся рядом.

- Кто? – задал короткий вопрос Садырин и мигом получил ответ.

- Фиников Сергей.

- Одевайтесь, девушка, едем в отдел, - как можно мягче и с сочувствием обратился к Зое, а двум своим сотрудникам уже приказал:

- Быстро за подозреваемым, доставить немедленно. Сам допрошу по горячим следам.

В отделе Садырин выписал Зое одно направление в травмпункт - снять телесные повреждения и другое в женскую консультацию. На вопросительный ее взгляд ответил:

- Там знают что делать.

Скоро подвезли Серегу. Он был в полной растерянности. В отключке, как потом рассказывал. Вину свою признал полностью, сам не зная в чем. Виноват, виноват, только и повторял он. Раскаялся и даже заплакал.

Садырин был доволен. Предпраздничный день тянулся без происшествий, скучно. Так что такое дело не краженка, не драка какая-то, а любопытное от человеческих страстей – взбодрило. Еще самому разобраться, кто кого и как, да с какими ощущениями – совсем интересно.

Следователь заставил Серегу писать объяснение и тот, подчиняясь, а поскольку он был еще не в себе и не понимал, что от него хотят, все спрашивал:

- А чего писать?

- Пиши на имя начальника милиции такого-то объяснение, от такого-то, ну и как было дело, -  пояснил Садырин

- Какое дело? Чего такого было? Обидел я Зою, признаю, винюсь.

- Вот как обидел, какие действия совершал, о том и пиши.

- Я никаких таких действий не совершал.

- Ну-ну – не совершал. Халат рвал? Рвал. На диван свалил и дальше что делал, пиши. Своими словами. Поэму тут о любви и дружбе не сочиняй. Откуда у тебя, например, на щеке царапина? Поясни.

Серега кое-как написал, что ему подсказывал Садырин: халат порвал, на диван повалил, Зоя поцарапала щеку, потом убежал. Подписался и дату поставил.

- Закрою тебя пока парень на сорок восемь часов. Посиди в холодке, успокойся, о жизни подумай. Потом подробно поговорим.

Следователь составил нужный документ и велел дежурному отвести Серегу в камеру предварительного заключения.

Возвратилась Зоя вместе с матерью. Та не отпускала ее от себя ни на шаг. Травмпункт засвидетельствовал «напоминающие по конфигурации пальцы рук человека» синяки на предплечьях. Женская консультация предоставила вполне мирное заключение. Это даже чуточку раздосадовало Садырина, но вида он не подал, а посадил Зою за стол, выдал лист бумаги и ручку.

- Пишите заявление, девушка, - велел он, - без этого ответственности вашего обидчика не будет.

- Зачем, не нужно никакого заявления, - Зоя не понимала, зачем все это.

- Пиши, дочка, пиши, - мать была напугана и обозлена на Серегу куда сильнее Зои. Еще бы! Он ей кто? Так, проходимец школьный. Зойкин ухажер. Мало ли таких. Ей казалось, что дочь от страха, стыда и боли, сама себя не понимает и вот тут-то самое время – ее материнская забота.

- Пиши, если каждый будет руки распускать – не отобьешься. Не напишешь, он, гаденыш, дружкам своим расскажет, и те к тебе приставать начнут.

- Вот и славно, вот и все как надо, - следователь удовлетворенно забрал заявление, - идите себе домой, гражданки, а когда нужны будете, мы вас пригласим.

Не разверзлись, а сомкнулись над головой Сереги Финикова хляби небесные.

Как доспел до ночи всем им этот день лучше не говорить. Отец Зои напился пьяным, безобразно ругался. Сначала на Серегу, обещая его прибить, потом перекинулся на Зою, оскорбив ее словами, какие вообще никогда от него не слышали. Перед тем как свалиться в густой хмельной сон пытался побить жену, обвинив в распутстве именно ее, и упав на колени, плача просил прощения у дочери. Такой концерт, казалось, должен был вогнать всех в тоску, но на самом деле оказался благим делом. Отвлек от тяжелого бремени переживать происшедшее с Зоей и даже, особенно в конце, развеселил пьяными слезами, ползаньем на коленях здорового толстого мужика. Веселье, правда, было с горьким оттенком, через силу, когда на лице улыбка, а в глазах все равно тоска.

Утром следующего дня проснулись рано, горе давило на плечи, словно живое, отчего и Зоя и мать чувствовали какую-то усталость. Только папаша поднялся еще раньше их, успел опохмелиться, бодрился, ходил, присаживался при этом. Его словно кто-то невидимый постоянно поддерживал, потряхивал. Хмель выходил.

Еще толком не привели себя в порядок, как пришел Серегин старший брат Анатолий, семейный и детный, потому серьезный - можно было разговаривать.

Зоя смущалась, мать сердилась, отца, кажется, занимали мысли, а не выпить ли еще? Хотя всем своим видом и резкими словесными вставками в разговор он показывал непримиримую вражду и злобу не только к Сереге, но ко всему Финиковскому роду.

Брат Анатолий винился, просил прощения, умолял Зою забрать заявление и все напирал на то, что ведь семья у них, как бы уже на носу. Чего, мол, теперь делить и драться.

- Прости ты, Зоинька, дурака нашего, ведь хороший парень, трудяга, не пьющий.

- А это не есть совсем хорошо, - встревал и умничал отец, - как это не пьющий. Больной, что ли? Нам больных не надо. Болеешь, так лежи, а не ходи по девкам, не рви им халаты, не хватай там, где не положено.

- Да нет, по праздникам Серега выпивает и даже с удовольствием, - оправдывал еще один нежданный упрек, уводящий весь разговор в другую сторону Анатолий. Не на кого глаз положить и замуж выйти, а Серега настоящий, такой, какой надо.

- Так вот я и говорю, Серега как раз не из таких. Работяга, в техникум учиться целит – для семьи самый подходящий.

- Подходящий, - на мгновение задумалась и снизила градус неприязни мать, - подходящий так сватайся, как у людей положено, а не бросайся на девушку, как собака на кошку.

Нападали друг на друга по переменке: то Анатолий с повинностью речь ведет, то мама с папой грозятся. Так развоевались, что Зойку совсем и не замечали. Вроде нет ее тут и не о ней беседа.

Она с трудом выбрала паузу, когда на минуту все затихли, выдохлись, вставила свое слово.

- А что же он сам не пришел прощения просить? Струсил? – она сказала это с обидой и иронией в голосе. Анатолий поперхнулся и обвел всех удивленным взглядом.

- Так ведь сидит он, в камере закрытый, дело уголовное возбуждается, на суд парня потащат и срок напаяют!

Потерпевшая сторона замерла. Вчера вечером они обсуждали и даже поговаривали о том, что Серега отделается каким-нибудь штрафом, сообщением на работу и будет ходить гоголем да по сторонам поплевывать. Острастки, острастки, наказания ему покрепче им хотелось, но не верилось, что накажут. С рук сойдет. Вот это-то с рук сойдет разочаровывало и никак не устраивало.

А тут на тебе! В тюрьму закрыли. Как это теперь понимать. Много ли - мало ли ему наказания. Все же опозорил девку.

- Да где же он ее опозорил!? – вскричал Анатолий, - все между ними двоими было и осталось; она в целости и сохранности, как новенькая.

- Это выходит, хватай девчонку за грудки все, кому не лень. А синяки на руках, что не считаются? Да еще потом ее и обвинит народ. Если задумал, то женись, подлец, сразу, не таскай девчонку по дивану даром.

- Не звоните на каждом углу, не гоните сплетни по улицам – никто пересуды судить не будет. Вы же сами из мухи слона лепите. Зачем в милицию побежали? Сами бы они разобрались, сейчас бы по-семейному чай гоняли, и винцо в честь праздника похлебывали. С надеждой закончил Анатолий, поглядывая на выпившего не от веселья, а от беды папу. Правда, не ясно тому самому от какой. По мужски голова мысли плавила. Но плохо – и все.

Серегу арестовали на два месяца и увезли в изолятор в другой город за сорок километров. Поэтому все дело, следователь Садырин больше допрашивая Зойку с родителями, а Серегу возить туда-сюда только пару раз организовывал.

С Зоей беседовал вежливо, но с нажимом. Очень хотел быстро дело до суда довести, до приговора, показатель примерный - премиальный. Главная линия следствия – карательная. Раз взял преступника, то гони его по следу, закрывай за колючую проволоку.

Зоя уже жалела Серегу и винила себя, что вот он сидит в тюрьме, а выйдет, какие слова ей скажет, какими она ему ответит?

Ей одной стала давно понятна нелепость всего случившегося. Ну, рванул он на ней халат - так, может быть, лучше, чем сидел бы камнем и бормотал невесть какую ерунду. На самом деле, как чувствовал, так и действовал – это честно. Тем более, в мыслях-то они давно уже поженились. Чего тут хвостами вилять – спариваться пора.

 Сама дура, если до свадьбы ждала, то и держала бы его на расстоянии, нечего обниматься и  целоваться. Но и обидно было. Очень. Чего он, как дурак, на нее набросился, не мог до свадьбы подождать.

Плавала в своих мыслях Зоя, а следователь за нее писал. Потом читала, не со всем соглашалась, возражала, но робко.

- Не склонял он меня, Серега то есть, не принуждал, хватал только.

- Но ведь мог, - возражал следователь.

- И вы об этом подумать могли. Могли?

- Вообще-то могла.

- Так о чем спор. Намерения его ясные на самом деле были. Поэтому фиксируем именно так. Иначе преступника не изобличишь.

- Он не преступник.

- А кто же он?

- Дурак, дурачок.

Пока спорили, протокол составлялся. Она его, почти не читая, подписала. В голове белые голубки порхали, мысли были: конечно, дурачок, разберутся люди, поймут это, выпустят Серегу, она его простит, конечно. Опять все пойдет, как по накатанному.

Серегу не выпускали, да и не собирались этого делать. При других совсем мыслях действовали органы. Служба рамки установила: хороший ты человек, следователь, или не очень, добрый или злой – все равно в одних границах действуй. По большому счету правильно накатывай неотвратимым катком на преступный мир, расплющивай его, дави намертво. По малому счету под каток иногда совсем не тот малек попадается. Не успеешь его увидеть, вытащить, а его заодно уже расплющили.

- Ты чего хотел, - допытывал следователь Серегу, - с какими намерениями на потерпевшую нападал?

- Никаких таких намерений не было. Просто не сдержался от чувств, очень она мне нравится. Пожениться хотели. А еще я из армии недавно. На гражданке жизнь другая, веселая да хорошая. Тянет с девчонками общаться. Сил нет! А тут Зойка со мной в одном темпе дышит! Вот и сошел с ума слегка. Следователь подшучивал над Серегой.

- Да, отстал ты, парень, в армии от жизни. Совсем отстал. Сейчас молодняк, прежде чем в отношения вступить, договор друг с другом подписывают в двух экземплярах: один ему, другой ей. Мол, так и так действуем, а в случае чего – вот так и не иначе.

 Не слышал я ни про какие договора, у нас договор был меж собой только: пожениться тридцать первого декабря. Зря, конечно, такой срок сами  себе назначили. Надо было к какому-то другому празднику подстроиться.

- Теперь надолго откладывается твоя свадьба, парень. За покушение на изнасилование срок дают такой, как будто ты дело свое уже закончил.

- Какое изнасилование! – вскричал бедный Серега, - не с ума ли вы сошли! И в мыслях не было. Расчувствовался просто в тот момент, но чтобы насильно что-то – да ни за какие такие коврижки и никогда в жизни.

- Прекрати, Фиников, - перешел на строгий разговор следователь, - с ума здесь никто не сходит. Наоборот, все по закону делается, а значит, с умом. Закон он, знаешь ли, непоколебим: опыт и мудрость соединяет. А ты «с ума сошли», «с ума сошли». Молчи уж. Потерпевшая имела понимание, к чему клонятся твои действия. Это главное. Ты, парняга, на девушку набросился, хватал, обнимал, нацелолывал – на экспертизу вся в засосах пришла – один единственный вывод напрашивается. Сам подумай, какой. Тем более, потерпевшая именно такие показания подписала.

Сам Харви Вайнштейн  в своем случае от подобных обвинений совсем закручинился. Все, что имел – потерял. Жена на развод, с работы долой. Без зарплаты бедняга кукует. На что только живет там, в своей Америке. Это тебе не Россия, никто не поможет.

Серега как-то об этом подумал, и легче стало от солидарности. Ни он один в бабский капкан угодил. На другой стороне земного шара тоже бедолага мучается. Надо бы совместное мужское движение организовать, что ли. Как только какая по-иному, косо проявится, так сразу ее, куда надо волоки к ответу призвать – и под суд. Пусть хотя бы штрафом пострадает. Короче, хорошо, когда не ты один за избыток мужских чувств страдаешь.

Такие мысли повеселили немного, но горечь от стен казенных, от решеток, а главное, от обещаний, какие следователь натолкал по сроку тюремному – забила легкомысленное веселье.

Предъявил следователь обвинение Сереге Финикову с сочувствием, пожалел.

- Нелегко тебе, парень, на зоне будет. Не любит там братва взломщиков живых сейфов.

- Вы о чем? Я никаких таких сейфов не взламывал, не пытался даже. Нам чужого не надо. Мать с отцом с детства учили: даже брошенного или потерянного не брать. Сроду дармовым не пользовался, все своими руками зарабатывал.

- Чудак, не о том толкую. Изнасилование – есть взлом, по блатным понятиям. Очень в преступном мире не уважается. Так что ты копию приговора суда, когда объявят, откажись получать. Без бумаг в тюрьму иди. На расспросы отвечай: мол, по хулиганке загремел.

Серега задумался. Вот еще одна беда. Мало того что в колонию отправят, так еще там скрываться придется, двойной жизнью существовать.

У родителей Сереги руки опустились, и ноги не ходили от горя. Только в голове одно и то же – бедная его судьба. Все хлопоты судебные Анатолий на себя взял. Посоветовали люди адвоката Голубицина, к нему и обратился.

Лет тридцати мужчина или еще парень – совсем молодо и располагающе тот выглядел. В глазах смешинки и губы постоянно в улыбку уходили. Ободрял, говорил, что ничего на свете страшнее кошки нет, а значит, все переживется, перемелется. Но слушал рассказ Анатолия очень серьезно, на бумаги пометки делал и конкретно ничего не обещал. Только сказал:

- Повоюем еще.

На суде, как только начался процесс, адвокат заявил ходатайство слушать дело в закрытом от публики режиме. Судья согласился и зрители, хоть и не много их было, разочарованные вышли в коридор.

Разбираться, на самом деле, ни в каких хитросплетениях не пришлось.  Простая открывалась картина: сидели, разговаривали, потом вдруг Серега напал на Зою, стал срывать с нее одежду, домогался, как говорится без соответствующего разрешения девушки. Повода она ему никакого не давала. Ни намека даже, не вздохнула, не подморгнула. Силу применил, повреждения, согласно медсправки имеются в виде синяков на предплечьях.

По причине сильнейшего сопротивления: физического и морального, а также ожидая прихода родителей, продлить нападение Сереге не удалось.

Потерпевшая – главный свидетель, в показаниях путалась: все не так было, а проще и легче. Драки не было, оттолкнула, он и убежал, застыдился.

Прокурор поджимал ее, требовал подтверждать показания на следствии. Она их подтверждала. Смуты добавляли ее родители, горой стояли за поруганную девичью честь.

Прокурор просил посадить Серегу на три года. Присутствующие, всего ничего, родители обеих бедолаг охнули и от выдоха как бы осели на жестких судейских скамейках. Серега уронил голову, как селезень, которому нечаянный камень по башке попал. Зоя заплакала.

Адвокат умничал, развивал в своей речи теорию о добровольном отказе от преступления, просил оправдания.

В последнем слове Серега просил прощения, голова его болталась на тоненькой шее туда-сюда, голос дрожал.

Судья, особа женского пола, его не уважала и даже еще ниже опустила в своем сознании. Девицу, потерпевшую, тоже не очень полюбила. Но женская солидарность брала верх. Припомнился Харви Вайнштейн, женское движение Ме Тоо, спаянное против мужского скотства. Адвокат как-то вообще из сознания выпал.

- Хамы, - подумала судья, подлецы с одной извилиной в голове, им бы…, дальше она размышлять не стала. Без колебаний указала в приговоре: виновен, три года лишения свободы.

В зале суда, после приговора, Серегина сторона зло посмотрела на адвоката Голубицина: Не спас. Им казалось, что в его словах правда, оказалось – нет, на противников взглянуть не успели и те, тихонько и очень быстро, исчезли.

Адвокат чего-то говорил Сереге, а его уже торопливо уводили. Анатолий только махнул в его сторону рукой, а мать с отцом едва успели перекинуться жалкими словами – других не находилось вовсе. Словно подбитую птицу втолкнули конвоиры беднягу в будку тюремной машины и увезли.

Суд второй инстанции по жалобе адвоката совещался долго. Смешанный состав: двое мужчин и женщина сразу между собой решили – нет в действиях Финикова покушения на изнасилование.

- Ну, коллеги, - уверенно произнесла представительница слабого пола, так не нападают. Сражаться девке с парнем, когда в обнимку да на диване – одно удовольствие. Зря она канитель подняла, тем более о свадьбе уже на перегонки трещали. Подшила бы потом пуговицы на халат и делу конец.

Двое судей пристяжных только улыбались, шутили.

- Тебе видней. Только куда синяки на руках спрячешь?

- Эх вы, простаки, сколько щипков да синяков на себе женщина за всю жизнь носит. Но наказать парня надо. Подумаем только как.

В коридоре областного суда адвокат с прокурором стояли вместе. Когда-то они учились на одном курсе юрфака, только в разных группах.

Прокурор, считающий себя более успешным, его государственная решительная служба против адвокатской просительной роли, по его мнению, ни в какое сравнение не шла.

- Откуда ты выкопал этот добровольный отказ от преступления? Нашел тоже, о чем говорить. Лучше бы тарабанил о личности, о раскаянии и тому подобное, а не об оправдании. Судьи не любят в теорию, в  учебные дебри забираться. Мы правоохранители, люди конкретные, люди действия, без пустой говорильни. Последними словами очень гордился.

Прокурор был не в духе. Вчера вечером в ресторане выпил лишнего.

- Слегка перебрал, - говорил сам себе.

Пришел домой поздно, с женой поэтому поссорился. Утром встал, ни кофе тебе, ни к кофе перекусить – жена сердилась. Пришлось самому завтрак ладить. Не стал. Кружка кефира стояла на столе отпитая вчера, отхлебнул на ночь. Поболтал и крупно глотнул. Почувствовал, что в горло вместе с кислой жижицей еще нечто скользнуло. Остановился, заглянул в кружку, а там два маленьких тараканчика. Это значит он, наверное, проглотил таких же. В общем, целый день без настроения. Подташнивало.

Наконец судьи вышли из совещательной комнаты и объявили, что другую статью Сереге подводят: хулиганство. Срок снижают с трех лет до года.

Адвокат и прокурор пожали друг другу руки на прощанье, разошлись в разные стороны, но с одной мыслью о судейском решении: «Закон, что дышло – куда повернул, туда и вышло» и «час от часу не легче» от судейского творчества.

У двух сторон одной правды не бывает, у каждого своя, а вот нелепость вообще на всех – это запросто.

Серегины родители, да и Зоины тоже в облсуд не ездили. Им там делать нечего. Не спросят. Только нервы мотать. Но, узнав, как дело закончилось, обрадовались. Серегины все же с огорчением - условного хотели. Зоины с облегчением – три года много. Так они считали, а год – самый раз.

Если бы Харви Вайнштейн узнал о таком приговоре, то обязательно забоялся. Такому важному субъекту, как он, понесенных удручений достаточно. Тюрьма не по нему. А, может быть, позабавился: «Русские слова не наматывают, действуют!»

Через несколько месяцев уголовное дело Финикова добралось до вершины судебной надзорной инстанции. Там, наконец, к нему отнеслись по серьезному и, обсуждая случившиеся между Серегой и Зоей, говорили именно о них. Как понять и оценить, что думали те там вдвоем, на диване рядышком, когда рука к руке и губа к губе. Не говоря уже о «глаза в глаза»?

Поначалу склонялись признать развязку их свидания, как оскорбление Серегой Зои. Но опять не отыщешь у него умысла именно на унижение ее достоинства, на желание обидеть и тому подобное. Но и какую-то обвинительную печатку на деле надо было оставить. Иначе, зачем суд арестовывал Серегу Финикова, а первая инстанция вкатывала три года, а вторая, вообще со смехом один год. За все огрехи нижних им судьям Президиума облсуда нести ответ от установленного еще во времена исторического материализма, теперь ископаемого, но живучего порядка.

- Да что ему сделается этому Финикову, - взял на себя решительный голос один из современников ископаемого порядка. Переквалифицируем его действия, как умышленное нанесение легких телесных повреждений – синяки-то на потерпевшей никуда не делись, назначим срок до уже Финиковым отсиженного срока и отпустим. Тем более, если оправдать, то Финикову реабилитационные деньги от государства выплачивать. Не малые.

Так и сделали. Радости Сереги и его родни не было предела. Гуляли два дня. На адвокатское предложение жаловаться по инстанциям до полного оправдания отказались со страхом.

- Освободили, и дай Бог дальше жить без всяких тюрем, судов, прокуроров и адвокатов.

 Так закончилась эта история. В городе, конечно, она получила известность под разными наклонами: мужским и женским. Но организованного движения вроде «Ме Тоо» не возникло. Хотя в Интернете явилось, как из тумана, сообщение от благородных британцев о том, что появились женщины, не желающие даже близко общаться с мужчинами, а иметь любовь только с призраками и рожать неземных,  призрачных детей. Вроде бы этим фактом особенно заинтересовались в Австралии. У нас, правда, как-то все мимо прошло. Не заинтересовался народ, только у виска пальцем покрутили. Еще бы! У нас солиднее, без полутонов: или полная свобода, или каталажка.

Но Серегу Финикова жалко. Зойку тоже не меньше, кто теперь замуж возьмет. Не Серега, точно. Брат Анатолий успокаивал: считай, что в годичном отпуске побывал. Отдохнул – вот и живи дальше. А как жить дальше, если разрушилась пирамидка жизни, где был подъем, пик и длинный накат на берег. Пропала волна, рассыпалась, не дойдя до золотистого песка. Вода есть вода. Поставь любой волнорез, разобьет любую волну.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную