|
 Есть что-то притягательное для писательских судеб в литературной географии. Может быть, какой-то особый интерес высших сил? Ведь очевидна же неслучайность существования неких «центров силы» на блистательной карте отечественной словесности!
Почему рязанец Геннадий Попов или белгородец Юрий Оноприенко становятся именно орловскими писателями наряду, скажем, с коренным орловцем Иваном Рыжовым? Или уроженка Подмосковья Ирина Семёнова… По месту жительства? Или по приписке к местной писательской организации?
Разумеется, нет. В последние годы мне достаточно много доводилось ездить по России, знакомится с творчеством молодых (и не очень) современных русских писателей, живущих вдалеке от столиц. «Земля наша богата», народ одарён необыкновенно, таланты есть везде… Но – положа руку на сердце, не по гамбургскому, а по шукшинскому счёту («Прорваться в будущую Россию») – наиболее значимыми были и остаются впечатления от Вологды, Орла, Кубани… Ведь не случайно же, например, сибиряки, два Виктора – Астафьев и Лихоносов – зацепятся душой и судьбой за Вологду и Кубань соответственно. Не случайно и сегодня такие значимые писатели «среднего возраста» как Дмитрий Ермаков с Николаем Зиновьевым прорастают оттуда. Также как и пока ещё менее известные – Андрей Фролов, Татьяна Грибанова, Светлана Голубева на Орловщине…
Меньше всего это «работа с молодёжью» и прочие «организационные успехи». Что, в других местах с «молодёжью» не «работают»? Нет, это как раз те самые «почва и судьба», что «дышат». И традиция. В буквальном смысле, то есть «передача из рук в руки». Это Бунин и Рыжов, Белов и Рубцов, Селезнёв и Кузнецов, это «из рук в руки»…
Зарисовки без рисовки
Статью об Андрее Фролове я назвал «Безыскусные строки». Это нужно бы пояснить: в слове «искусство» совершенно ясно слышится слово «искус»; по-русски «искусный» и значит «искушённый», то есть «знающий», «умелый», «опытный». Но, увы, в последнее время правомерно и другое толкование «искусства» как несущего в себе искус, искушающего, соблазняющего простеца человека. Это относится, в первую очередь, ко всеобширной индустрии погибели – от «мастеров телевизионных искусств» до творцов так называемого «современного искусства» с его скотоподобными перфомансами, прилюдными демонстрациями срама и фекалий. Слишком известна и определённая (тоже, кстати, «телеведущая» и «голубоэкранная») часть «современной литературы», подпадающая под «последнюю» категорию «искусства».
Поэтому, характеризуя строки Андрея Фролова как «безыскусные», хочется сознательно вывести его за скобки всех упомянутых «искусителей», это раз; ну и два – «безыскусные строки» это ещё и строки, в которых не видно нарочитого мастерства, не видно «как они сделаны»; кажется, будто они сразу так и написались, а вот это-то и есть, как мы понимаем, подлинное искусство, его результат.
Андрей Фролов сегодня наиболее известный поэт из орловских писателей «среднего возраста». И дело не в количестве публикаций. Есть такие общелитературные банальности – «свой голос», «своя интонация». Да, это всё верно (как вообще у кого-то может быть «чужой голос»?), но в случае с Андреем Фроловым мы вправе говорить о более редком явлении – своей теме. А это уже серьёзная заявка на внимание читателя.
Своя тема
Если в двух словах её сформулировать – это остановившееся время наивысшего пика Советской цивилизации, так называемая «эпоха застоя». Именно оттуда бьёт свет в поэзию Андрея Фролова. Нет, не причитания и горькие сетования, не проклятия разрушителям страны, а именно свет – крепкой, осмысленной русской жизни. Может быть, это происходит ещё и оттого, что время наивысшего расцвета русской жизни в советскую эпоху совпало со временем детства и взросления поэта; в глаз ещё не понабились соринки взрослых разочарований и встреченных неправд. Оттого и мир тот (мир пригородной деревни и тесных двориков старинной городской улицы) обретает у Фролова дополнительную подсветку. И стоит он и держится – мир деда, отца, старшего брата – крепким мужицким разумом.
Избу поставить – разом!
Работа не за страх.
Гудит мужицкий разум
В мозолистых руках…
Прочищен, водкой смазан,
Под кнут поставлен – ну!
Сопит мужицкий разум,
Прёт на себе страну.
(«Мужицкий разум»)
Но и женской, исконно русской, материнской добротой держится незакатный мир детства поэта. Вот строки про владелицу «самых вкусных на деревне яблок» (следовательно, нещадно обрываемых мальчишками, как это было во все времена), бабку Андреевну:
И который год, не знаю,
Всё стращает пацанву:
– Вот ужо, кого спымаю –
Ухи-т начисто сорву!..
А потом вздыхает глухо
И, беседуя со мной,
Говорит:
– Дурна старуха –
Нешто слопать всё одной?
(«Хозяйка яблоневого сада»)
Но есть и другие строки и другие интонации у того, почти уже былинного времени – в которых таится надлом и нравственная, если ещё и не порча, то совершенно точно – растерянность «позднесоветского» человека. «Растерянность», которая уже совсем скоро перерастёт в «потерянность» и унылый, обыденный разгул полуживотной чувственности, щедро поощряемой средствами массовой информации.
Остывает пожар объятий.
Удручённо глядит луна.
Возлежат на одной кровати
Чей-то муж и ничья жена…
А в природе царит истома –
Дело явно идёт к зиме.
Где-то два беспокойных дома
Перемигиваются во тьме.
(«В командировке»)
Однако поэт, получивший духообразующий запас света именно в детстве, совершенно естественно и логично, уже в свою очередь, делится им со своим маленьким читателем. Поэтому немалую часть стихов Андрея Фролова составляют именно те, что обращёны к новым и совсем ещё не большим русским человекам. Например, про «запрещённые» пироги:
Но какой же запах вкусный!
И с самим собой в борьбе,
Я тащу: сестре – с капустой,
С мясом – папе и себе…
Мама громко нас ругает,
Отводя смешливый взгляд.
Если пахнет пирогами –
Значит в доме мир и лад!
Может в этом и состоит сокровенное обращение Андрея Фролова: из светлого прошлого – через муть настоящего – в наше на глазах подрастающее и, хочется верить, тоже светлое будущее. Алексей ШОРОХОВ |
* * *
Кажется, я не умру никогда…
Речка дымится над вспаханным полем.
Вслед отступающим страхам и болям
Смотрит насмешливо с неба звезда.
Ей говорю: «Не меня сохрани,
Но береги без конца, год за годом
Тех, кто с моим невесёлым уходом
Могут пред миром остаться одни…»
Сорванный лист устремлён в никуда –
То ли падение, то ли паренье.
Дочка вишнёвое варит варенье…
Кажется, я не умру никогда.
СЪЁМКИ
Глухое рявканье мортир,
Дым в поле, как стена…
Снимают фильм «Война и мир» –
Сейчас, как раз, война.
Гороховецкий полигон
Теперь – Бородино.
Наш взвод в массовку приглашён…
Такое вот кино!
На десять дней ворвался свет
В армейский серый быт!..
Жаль, во француза я одет
И должен быть убит.
Красиво падать учит нас
Известный каскадёр.
И вот грохочет, как приказ:
«Внимание! Мотор!»
Кино – серьёзная игра:
Бежим в атаку, но
Лихое русское «ура»
Кричать запрещено.
Штабной московский генерал
Безмерно горд за нас,
А я бы русского играл
Правдивей в десять раз!
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Шелестят вокруг зеленя,
Перестук колёс – под бугор.
Скорый поезд привёз меня
В отчий край из-за дальних гор.
В небе плещется молоко,
Над пригорком синеет лес…
Почему уходить – легко,
Возвращенье – как тяжкий крест?
То ли чудится, то ли двор
Повернулся ко мне спиной,
Словно шлёт мне немой укор,
Словно предан когда-то мной…
Под высоким скольжу окном,
На крыльце недосуг присесть,
Пыльным ветром врываюсь в дом:
– Принимайте таким, как есть!..
РАССВЕТНОЕ
Над туманом сад плывёт:
Вишни, облепиха…
Новый день больших забот
Народился тихо.
Он покуда ничего
Никому не должен.
Не омыл пока его
Беспризорный дождик.
Не нагруженный виной,
Еле-еле зримый,
День растёт очередной
И неповторимый.
ПРО СОСЕДКУ
Долго не пишется…
Яблони ветка
Лезет в окошко, тихонько звеня…
Тут вот на днях прицепилась соседка:
«Ты, говорит, напиши про меня.
Я ж, погляди-ка, страдаю от веку:
Брошена, дети – сиротки, как есть…»
Как же, ну как объяснить человеку:
Судеб разбитых на свете – не счесть.
Нынче хорошее встретится редко,
Чаще – предательство, злоба, враньё.
Ну а соседка… Да что там соседка!
Я ведь уже написал про неё:
В этом стихе и вот в этом, и в этом –
Долго верёвочку горькую вью…
Нет. Обзывает хреновым поэтом –
Хочет фамилию видеть свою.
СВАТОВСТВО
Насупленный штакетник,
Два пристальных окна…
В руках моих букетик,
В коленях – слабина.
Внезапный скрип калитки,
Как властный окрик – эй!..
Я медленней улитки
Ползу к судьбе своей.
До онеменья страшно
В отчаянье гадать:
Что если твой папаша
Не хочет тестем стать?
Что если мой букетик –
Совсем не аргумент,
И мать твоя ответит
Категоричным "нет"?..
Я делаюсь отважным
И злым, как во хмелю, –
Одно, одно лишь важно:
Что Я
ТЕБЯ
ЛЮБЛЮ!
ЛЮБОВЬ
Страсть уходит.
Остаётся
Ровный круг тепла и света –
Будто утреннее солнце
В самой середине лета.
Пониманье с полужеста,
Молчаливая порука
И спокойное блаженство
От присутствия друг друга.
Лик Николы-чудотворца
И чертополох над дверью…
Страсть уходит.
Остаётся
Радость полного доверья.
ЮГ
Вспоминается всё реже,
К сожаленью, нам с тобой
Городок на побережье
В лёгкой дымке голубой.
Дремлют домики-скворешни.
Воздух хрупок, как стекло.
Продаёт грузин черешни
(Сколько было за кило?)
Над жаровнями распяты
Бастурма, шашлык, самса.
Будто пёстрые заплаты,
По заливу – паруса.
Гаснет тень от минарета.
Взявшись за руки, бредём.
И навзрыд смеётся лето,
Поливая нас дождём.
* * *
Только сон.
Ничего не осталось
От горючей, летучей любви…
Отложу, как монетку, на старость
Сумасшедшие грёзы свои.
Что во сне?
Пламенело, металось…
От видений и ныне дрожу.
Вот калиткой моей скрипнет старость –
Ждать, пожалуй, недолго осталось, –
Поподробней тогда расскажу.
ОСЕННИЙ СОН
Двадцать лет…
А вот приснились –
И, наверное, не зря –
Дни, когда мы заблудились
В переулках октября.
Клёны стряхивали кроны,
И казалось, вот итог:
Ничего не нужно, кроме
Как ловить их грустный вздох.
И брести, движенья ради,
Слыша громкий гул крови,
По колено в листопаде
Или по уши в любви…
ТРИПТИХ
1.
Стало, кажется, теплее…
Вот и двинулись снега
Вдоль окраинной аллеи
Дальше – за город, в луга.
Там набрякли и оплыли,
А расквасятся едва –
Из-под них попрут полыни
И другая трын-трава…
2.
Становлюсь сентиментален.
С каждым мартом всё ясней
Слышу выдохи проталин
Сквозь галдёж безумных дней.
И последним снегом таю,
И к тебе бегу ручьём,
И без умолку болтаю
Обо всём и ни о чём…
3.
Стань же ты ко мне теплее.
Пусть я вздорный и чумной –
Вместе мы переболели,
Перебредили весной.
Лето мирно пережили…
Свинцовеет окоём.
Скоро осень.
Дорожим ли
Тем, что до сих пор вдвоём?
| ОСЕННЕЕ
Сентябрь мазнул небрежной охрой
По кронам престарелых лип.
Полупрозрачный воздух мокрый
К стеклу оконному прилип.
Душа подвергнута унынью,
С каким не справятся врачи.
Заплесневелою полынью
Тревожно тянет от печи.
Ступает бабушка неслышно,
Творит волшебные дела:
Казалось, будто в сени вышла –
Она уж снова у стола.
Над чугунком колдует споро –
Движенья плавны и мудры –
И говорит не без укора:
– Чайку попей-ка от хандры…
* * *
Вырастая до прежнего роста,
Человек возвращался с погоста.
Шли минуты,
и делалось легче,
Расправлялись ладони и плечи,
Возвращались дела и заботы,
Воскресение шло за субботой.
Всё предельно понятно и просто:
Человек возвращался с погоста.
ВИДЕНИЕ
В котомке квас да мятный пряник,
Большою думой светел лик –
В моей отчизне каждый странник
В своем убожестве велик.
Пряма, как лезвие, дорога.
Бела, как помыслы, луна.
Спокойно спит моя страна,
В своем величии убога.
Со старины привычна к боли,
К обилью жертвенных кровей…
Обрывки снов пасутся в поле,
Их караулит соловей.
* * *
Мне всё же что-то не даёт
укрыться пологом покоя…
Лугов цветущих дикий мёд
за мутноватою рекою,
лесов хранительная сень,
дорог пустые обещанья,
предпохоронное молчанье
забытых Богом деревень,
горластый рынок городской,
привычный к острым междометьям…
Должно быть, надолго всем этим
мой обусловлен непокой.
* * *
Не добит ещё делами,
кое-что ещё могу –
в пёстром ворохе желаний
суечусь, кручусь, бегу…
Ухватившись за минуту,
где легко, а где с трудом
строго следую маршруту:
дом – работа – снова дом.
Ночь. Устав скакать и мчаться,
наподобие блохи,
под храпенье домочадцев
принимаюсь за стихи:
навожу на строчки глянец,
сортируя алфавит…
А под утро удивляюсь,
что делами не добит.
КОММУНАЛКА
1. УТРО
Понедельник. Час рассвета.
Коммунальный коридор.
В ожиданье туалета
вяло тлеет разговор.
И вот-вот совсем потухнет,
темнотой углов распят…
Озабоченно на кухне
восемь чайников сипят.
Завтрак. Судорожный выход –
кто к станку, кто на базар.
Дверь жильцов листает лихо,
как услужливый швейцар.
2. МОРСКОЙ ВОЛК
Дядя Коля списан с теплохода –
потому в запое третий год,
и его мятежная природа
продыху соседям не даёт:
то швырнёт их в пасть водоворота,
то волной накроет штормовой…
Зря, конечно, изгнан из морфлота,
бывший первоклассный рулевой.
Вот и сам он: в латаном бушлате,
испитой и выпитый до дна,
маятно распластан по кровати,
будто вахта трудная сдана…
Но вниманье: цокают стаканы –
дядя Коля снова «у руля»…
Стойкие к волненьям тараканы
драпают, как крысы с корабля.
3. ЗИНА
У Зины насуплены брови,
житейская складка меж них;
у Зины хромает здоровье,
а тут ещё бросил жених.
И что ему, глупому, надо?
Да, впрочем, и парень-то – так…
Устав от такого расклада,
она попивает коньяк.
Стучится под вечер к соседу,
пытается выдавить смех
и… с треском ломает беседу,
озлобившись:
– А чтоб вас всех!…
4. ВЕЧЕР
К ночи тягостней промахи власти,
откровенней мольбы стариков –
и коммуна дробиться на части
перещёлком надёжных замков.
Гулко кашляет, пьёт валерьянку,
раздражаясь нахальством луны;
убеждает себя: спозаранку –
на работу во благо страны.
А когда перед самым рассветом
беспокойным забудется сном,
беспардонным охрипшим дуэтом
прогнусавят будильник отпетый
и дежурный петух за окном…
ТАРАКАНЫ
По земле гуляют тараканы,
Засланные, видно, сатаной,
Тихо завоёвывают страны –
Не минуют, знаю, ни одной.
Селятся в домах бесцеремонно,
Чавкают привычно по ночам
И ползут – в порядке моциона –
По делам, по мыслям, по речам.
Столько их!..
Уже не хватит дуста
Чтобы мерзость вытравить с земли.
А уходят – делается пусто:
Ничего – ни плесени, ни тли…
ТВОРЧЕСТВО
«Меняется мыло на шило,
А может быть, наоборот…»
Фальшиво, фальшиво, фальшиво!
И в мыслях, и в чувствах – разброд.
Помедлить, вздохнуть, осмотреться…
К чему городить огород?
Но сердце, но сердце, но сердце
Галопом несётся вперёд!
Не сдюжит, однажды взорвётся,
Осколками брызнет вразлёт!..
И тысячу лучиков солнце
В себя благодарно вберёт.
* * *
Пусть мне скажут, что я не такой,
Что приметен в толпе городской,
Что «махнул на святое рукой»,
Что я этакий, даже сякой…
Разольюсь карамельной тоской
В невозвратный закат над рекой
И умру просветлённой строкой…
А иначе и жить-то на кой?
КОЛЕСО
Колесо по дороге катилось,
На ухабах стираясь до дыр.
В нём усталая белка крутилась –
Приводила в движение мир.
Ах, как весело спицы сверкали!
Мир раскрученный мнился иным.
Колесу мы кричали в запале:
– Ну давай!..
И летели за ним…
Пронеслось, прозвенело, умчалось
В даль далёкую, за окоём.
Только пыль на дороге осталась,
В нас – инерция. Так и живём.
Так живём, одурманены снами,
В переулках уютных квартир.
Колесо догнивает в канаве.
Белка сдохла.
Но крутится мир!
* * *
Я вижу свет,
Я слышу звук,
Не напрягая слух и зренье.
Весь мир с момента сотворенья
Не миновал вот этих рук.
Не пощадил вот этих плеч,
В которых вечная усталость.
А всем, что спелось и сказалось,
Теперь уже не принебречь.
Но, претерпевши столько мук
И до конца отдавши силы,
С восторгом крикну из могилы:
- Я видел свет!
Я слышал звук!..
|
