МЁД

Перед самым почти Новым годом, мне в Москву позвонила мама (обычно-то я сам ей звонил) и радостно сообщила, что ей передали от меня мёд. Она так и сказала, что приходила, мол, женщина и принесла две трёхлитровые банки мёда с Алтая, которые я заказал ей специально для них с отцом.

- Но я ничего не заказывал, - ответил я. - Ни у какой женщины и никакого мёда…

- Ну как не заказывал? Ты не шутишь? – встревожилась мама. – Она же сказала, что училась вместе с тобой в одной школе, и что ты сам попросил её купить нам с отцом лечебного мёда. Вот она и привезла…

- Может быть – это розыгрыш какой-нибудь или такой у вас бизнес с доставкой на дом? - предположил я. – А денег-то много за мёд отдали?

- Да не знаю, - беспокойно ответила мама. - Наверное, тысячи по три за банку.

- Что значит, наверное? - переспросил я.

- Ну, она так сказала. Такую назвала цену.

- И ты всё ей отдала, как она и сказала?

- Да, - ответила мама. – Точнее, она сама взяла из наших накоплений - из синей папки, что в бельевом шкафчике, там у нас на чёрный день... Ты же знаешь, мы с отцом плохо видим. Я принесла папку, а она взяла сколько надо. Да и быстро всё было. Она торопилась по своим делам…

Вскоре выяснилось, что от всех домашних накоплений у моих родителей почти ничего не осталось. За мёд улетело более ста тысяч рублей.

Была полиция, снимали с медовых банок отпечатки пальцев, опрашивали соседей и социальную работницу, составляли словесный портрет.

В итоге никто ничего не нашёл. Та женщина, что принесла родителям мёд, как в воду канула. Да, может, особо-то и не искали её. Много ведь и других дел у стражей порядка. Но дело не в этом. Да к тому же значительную часть утраченных денег я родителям вскоре отправил переводом. Дело в другом. После этого случая мама и отец начали стремительно угасать. И через полгода они отошли ко Господу. Отошли вместе – с разницей в три дня. Они прожили вместе почти шестьдесят лет…

А потом, через некоторое время, я наводил порядок в родительском доме и обнаружил на балконе две трёхлитровых банки того самого алтайского мёда.

Я вынес его на помойку. Ну, а что ещё с ним можно было бы сделать?

ТВИСТЕР

После службы на Тихом океане мне в первый год учёбы в столице очень не хватало рыбалки. И хотя дом мой находился возле речки Яузы, ловить рыбу там не хотелось. Да и что это была за рыба? Так – одна мелочь. К тому же речка была грязной. Однажды зимой мы с дочкой тогда первоклассницей Настей гуляли по берегу и увидели, как сетчатым подъёмником мужики, наверное, для продажи, ловили там рыбёшку. Я попросил у них для нашего кота Васьки небольшого пескаря, и мы бегом помчались домой, чтобы запустить рыбку в ванну и устроить себе развлечение. Всё получилось как надо. Рыбка плавала в ванне, а кот Василий, словно зачарованный следил за каждым её движением. Мы с Настей ликовали. Кот тоже остался доволен – в конечном счёте, мы скоромили ему эту живую рыбку. Однако кота потом пришлось долго лечить от глистов. Рыбка оказалась отравленной.

Тот печальный случай убедил меня в том, что в Москве сколько-нибудь серьёзной рыбалки быть не может. И когда мой товарищ по работе – Толя – предложил мне сгонять в воскресение половить рыбку, то я, признаться, воспринял это предложение без восторга. Но и отказать было как-то неловко. У меня была машина, а у Толи не было. А туда надо было ехать. К тому же он говорил, что место, куда мы поедем, очень чистое – там идёт водозабор питьевой воды для москвичей. И проезд туда возможен только по специальным пропускам.

- А рыба-то там хоть ловится? – спросил я на всякий случай.

- Ещё бы, - ответил Коля. – Такие судаки! Во-от какие! – разбросил он руки. - Бывают даже по килограмму и больше!

На следующий день утром мы с Толей выехали на подмосковное водохранилище. И действительно по пути туда у нас дважды проверяли документы. «Вот ведь, - подумал я, - серьёзное дело! Без пропуска, так уж и не порыбачить».

И мы рыбачили. За полдня поймали по два судака. Не по килограмму, конечно же, но грамм по четыреста-пятьсот – точно. Толя даже похвалил меня – как это, мол, с первого раза я научился так лихо бросать блесну. А потом добавил, что новичкам, дескать, везёт.

И всё было бы хорошо, если бы перед самым уже отъездом я не подцепил бы какую-то крупную рыбу. Тащил её потихоньку, выбирал постепенно лесу, а почти у самого берега добыча сошла. Было досадно. Но не столько из-за рыбы, сколько из-за наживки. Ловили мы на твистеры. Признаться, раньше я не только такой наживки, но и слова такого не знал. Не было на Дальнем Востоке силиконовых блесен с таким названием.

- Ну вот, - грустно, себе под нос, сказал Толя. – Ты оборвал у меня сегодня самую любимую и уловистую блесну.

Я был расстроен. Дело в том, что спиннинговые удочки были мои, а насадка-то Толина.

- Ничего, не переживай, - сказал я ему. – Вернёмся – я куплю тебе такой же твистер.

- Такой не купишь, - вздохнул Толя. – Мне его прислали по заказу прямо с завода.

Вот так с горчинкой и закончилась та наша рыбалка. Я ехал обратно и думал, что обязательно найду для Толи такую же насадку. Да и ничего в ней такого особенного нет. Ну да – силиконовая перламутровая блесна с серебристыми чешуйками внутри.

Вскоре у метро мы с Толей расстались.

А вечером, как обычно, я пошёл прогуляться-подышать возле Яузы. Шёл и всё почему-то думал о той наживке, которую нечаянно оборвал. И вдруг прямо под ногами на обочине дорожки увидел тот самый точно такой же твистер. Перламутровый, силиконовый, с серебристыми чешуйками внутри. Я даже глазам своим не поверил. 

На следующий день мы встретились с Толей на работе, и я вручил ему свою находку. 

- А, твистер! – сказал Толя. – Да мог бы и не искать. Они же везде продаются. В туристических магазинах. Да и стоят – копейки. А вчера я просто пошутил…

Больше с Толей я на рыбалку не ездил.

ВЕНЯ

Когда я только-только совсем молодым ещё офицером пришёл служить на Тихий океан в морскую пехоту, то, в первые же дни службы, познакомился со старшим лейтенантом Веней Лазаревым. Веня был командиром взвода и нештатным помощником начальника воздушно-десантной подготовки дивизии. Вскоре я узнал, что у него более трёх тысяч парашютных прыжков и что он – инструктор-парашютист и мастер парашютного спорта. Уже одно это вызывало к нему особый интерес и уважение. Это и понятно. Кто хотя бы раз окунался в свободном падении в воздушный океан, тот знает, что это такое. А тут – более трёх тысяч раз.

Вскоре, в начале осени, меня избрали секретарём комитета ВЛКСМ (или попросту комсомольцем) полка и я начал наводить порядок в должностной документации, знакомиться со своими подопечными комсомольцами. Среди карточек учёта я нашёл и Венину. Правда, в ней он почему-то назывался – Сергеем. Что бы понять, в чём дело – я обратился к начфину полка – Капитану Шуре Бойко. Его кабинет был рядом и он в полку всех хорошо знал.

– А это всё оч-чень просто, – сказал Шура. Начфин слегка заикался. – Когда-то командир п-полка поймал Веню в сильно н-не трезвом виде. И н-на следующий день н-на разводе сказал, что Лазарев был как в-веник пьяный, и что д-даже его н-не узнал  и, ч-что теперь н-надо н-назвыать его н-не С-сергеем, а Веней. В-веня – значит – как в-веник! В-вот с тех пор и его В-веней и зовут.

Вот оказывается почему Сергей Лазарев всякий раз как-то странно и застенчиво улыбался, когда я называл его Веней.

Он был широкой души человеком. Невысокий, сухопарый, шустрый – он везде успевал, весело разговаривал с матросами на их родном доходчивом языке. Он, как никто другой нёс ответственность за их жизни при десантировании. Он отвечал за их небесную жизнь.

Мы с ним подружились. И хотя парашютных прыжков у меня было гораздо меньше, чем у него, но всё равно в общении с ним всегда ощущалось воздушно-десантное братство.

А потом, через год, меня перевели в другой полк и на другую должность. С Веней мы стали видеться реже. Однажды я провожал на вокзале, приезжавшую ко мне в гости, маму. И там же я встретил Веню. Он ехал на парашютные сборы в Хабаровск на том же поезде, на котором уезжала и моя мама. И потом, мама рассказывала мне о той какой-то особой заботе, которой окружил её в пути Веня. И его теплоту, и сердечность она много раз вспоминала.

А ещё через несколько лет пришло известие, что Веня разбился. Причём разбился нелепо. С утра в учебном центре должны были быть тренировочные прыжки с парашютной вышки. Для этого к специальному замку на тросике надо было прикрепить тренировочный парашютный купол. Цеплялся он на земле, а замок находился на вышке. Вот за этим замком Веня и прыгнул, что бы на тросике спуститься вниз. Но чуток не допрыгнул – сорвались руки. Ночью шёл дождь, висела морось – чилима. Вот он, возможно, и поскользнулся. Понятно, что надо было багром подцепить тот замок, что бы прикрепить к нему подвесную систему, и уж только тогда…

Идут и идут годы. Иногда я вспоминаю Веню. Его лихую, устремлённую в небо жизнь. И, особенно, его добрую и застенчивую улыбку. 

ЧАСЫ ОТ ЖУКОВА

Все дороги в госпитале отчего-то приводили меня к одному и тому же месту –– к главным въездным воротам. Да  очевидно, не только меня одного.

Находишься по многочисленным дорожкам, аллейкам и тропам территории госпиталя, и как-то совсем незаметно, придешь к воротам. Встанешь возле них и смотришь вдаль через решетчатый въезд –– не идет ли кто? И знаешь ведь, что рано еще для визитов, что не время, что согласно распорядку посещение в этот час не предусмотрено; а все равно –– стоишь и поглядываешь.

А то и попросту любопытствуешь, как люди на воле живут? Казалось бы, что там: трамвай прозвенел, собака пробежала, бабулька с авоськой мимо проковыляла… А все равно.

Изо дня в день, да по нескольку раз на дню, выбирался я к этому наблюдательному пункту и все поглядывал, посматривал и мысленно путешествовал за больничными стенами. Вот уж, думал я, когда выберусь, то совсем по-другому буду ходить по земле. Не просто абы как, куда попало, в спешке и суете, а с толком, с удовольствием, с радостью. И не будет рядом со мной утомленных  болезнями лиц и, вообще, может быть, начну я жизнь свою заново.

Однажды, когда я стоял, прислонившись к самой решетке ворот, вдыхал зазаборный воздух свободы, ко мне подошел старичок. Однорукий, лысый, с орденом Красного Знамени на больничной куртке. Без руки –– это понятно, –– подумал я, –– а орден-то зачем?

Старичок, уловив мой взгляд, встрепенулся и довольно бодро сказал.

–– Вот вы-то мне и поможете, молодой человек.

–– Чем?

–– Часы завести. Рука у меня после операции. Осколок извлекли через полвека! Хотели руку отнять, но я не дал. Что вы, говорю, одну руку фрицы на фронте отняли, какой же я буду хозяин без рук? И как же часы-то буду носить? –– Он протянул мне забинтованную руку. –– Ремешок расстегните, пожалуйста, –– попросил.

Я снял часы и внимательно рассмотрел их. Часы назывались «Победа». Они были старые, затертые. Заводить их было не нужно, их уже завели до предела.

–– Это очень хорошие часы, молодой человек, –– сказал старичок. –– Наши часы, настоящие. Мне их сам Жуков на Белорусском фронте вручал. И идут хорошо. А вы посмотрели на обороте? 

Я перевернул часы.

–– Видите? Читайте.

Я прочел вслух:

–– «Ивану Семеновичу Сурину от Жукова».

–– Да, да. Это мне. Сурин –– это я. Взводом командовал. До Берлина дошел. Руку потерял, а часы сберег. Правда, хорошие часы?

–– Правда, –– согласился я.

–– Да, да. Очень хорошие, победные. Тогда все хорошо делали: и часы, и танки.

Потом я неоднократно видел Ивана Семеновича Сурина, но ко мне он больше не подходил. Правда, улыбался. Он подходил к другим, и все охотно «заводили» ему часы.

ЧАЙНАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

Когда наш барк «Крузенштерн» прибыл в Гонконг, то первым делом я отправился на прогулку по окрестностям близ порта. Пришвартовали нас к отдалённому от центра города причалу, и мне захотелось в первый день стоянки судна посмотреть именно эти непарадные места.

Для начала я заглянул в ближайшее кафе с золотыми драконами на окнах и сел за свободный столик. Вокруг были одни китайцы. Я заказал кофе с молоком. Причём сделал это на немецком языке, так как другого просто не знал.

- Битте айн кофе мит милк унд цукер! – сказал я. И ещё подумал – поймут ли.

Поняли. Через несколько минут на моём столике дымился большой бокал сладкого кофе с молоком. И всё было хорошо. Попил я вкусный кофе, полюбовался на китайцев и китаянок, на кудрявые иероглифы и изображения змей, обезьян, собак на красных стенах и собрался уже идти дальше. И тут подходит ко мне для расчёта официант и произносит:

- Чайная церемония!- на чистейшем русском. Словно мы не в далёком Гонконге, а у нас в России.

- Да! - с удивлением воскликнул я. – Только не чайная, а кофейная. А где Вы так хорошо научились говорить по-русски?

- Чайная церемония! – ещё раз с улыбкой произнёс и поклонился китаец.

И тут до меня дошло, что, на русском он знает только два этих слова. Выучил - и произносит словно китайский болванчик.

- Ми хау! Чи фань ли ма? – ответил я ему на прощанье. Это было приветствие, которое я знал по-китайски со времен службы в морской пехоте на Тихом океане.

Официант был счастлив. Он проводил меня до самого выхода, много раз кланялся во след, и всё бормотал благодарно: «Чайная церемония! Чайная церемония…». Чисто по-русски! 

ВАМ НА РАДОСТЬ

– Какая же ты умница, – похвалил я однажды на прогулке свою трёхлетнюю внучку Веронику. – Всё знаешь. С тобой всегда интересно поговорить. И откуда ты только взялась у нас такая хорошая девочка?

– А ты что, деда, правда не знаешь? – ответила Вероника. – Меня же мама родила – вам на радость.

КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ

Во время осенне-зимнего похода по Тихому океану на фрегате «Надежда» я поговорил почти со всем экипажем парусного судна. Время для этого было. Поход длился более трёх месяцев. Я разговаривал с людьми, расспрашивал их о жизни, о выборе морской профессии.

Многое что в том походе случилось необычного: было поставлено несколько рекордов по длительности и дальности автономного плавания, было несколько нештатных ситуаций, когда нам пришлось убегать и прятаться за берегами Камчатки от тайфуна Роке или по разным причинам менять маршрут плавания. Ни в Канаду – в Ванкувер – мы не зашли, ни в США – Сан-Франциско. В общем, были у нас экстремальные ситуации. И обо всём этом я говорил с моряками – от матроса до капитана. Но почему-то среди всех историй похода наособицу стоит простая история совершенно не связанная с внешней обстановкой похода, которую поведал мне помощник капитана по радиоэлектронике – Константин Иванович.

Константин Иванович – бывалый моряк и большой труженик. Как не заглянешь к нему в радиорубку – он всегда чем-нибудь занят: сверлит, режет, пилит, строгает. Можно сказать – всю радиорубку за время похода он перестроил, обновил. Тем не менее, время для бесед для меня он находил и всегда охотно рассказывал о своей долгой морской жизни. Об авариях рассказывал на море и даже о катастрофах. Как-то я спросил его: «А что в вашей жизни было самое напряжённое, трудное?»

– Да, наверное, время, когда мне приблизилось шестьдесят, – поразмыслив, ответил Константин Иванович.

– Пенсионный возраст?

– Да тут не в пенсии дело. Пенсию-то я уже к тому времени тогда заработал. Просто напала на меня вдруг тревога. Ни с того, ни с сего стало беспокойно жить. Так ли прожил – не так? Всю жизнь как киноплёнку туда-обратно несколько раз перекрутил. В общем – ужас! Места себе не находил. Столько глупостей, понял, натворил, столько дров наломал. Страх Божий! И ничего ведь, думаю, не изменишь уже, не исправишь. И как с этим «багажом» дальше жить?

– И долго у вас это «кино» продолжалось?

– Да, наверное, с полгода я себя как рентгеном просвечивал. Точно какую-то психическую болезнь пережил. Так ломало-крутило, что и не высказать. И ведь не спрячешься от этого никуда. Совесть-то – она как огнём жжёт. Никогда со мной такого не было.

– И чем же всё это закончилось?

МИМОЛЕТНОЕ

А за окном тянулись холмистые степи, как море бескрайние, остро пахнущие полынью и чабрецом. Местами прошлись по ним низовые пожары, оставив после себя траурно-черный наряд. Полосы кустарника бегут вдоль обочины, часто мелькая и сливаясь в сплошную тень.

Временами поезд замирает на полустанках, и я любуюсь, как клонит ветер деревья, расчесывает их головы - шумно и вольно.

Проскакивают домишки - разноликие и пестрые. Один запомнился мне. Покрашен он в голубой цвет. Кладка кирпича и форма флигеля, крыша и ставни на окнах выдают его старость. Чья-то лампа горит за столом? Кто там живет?

А горизонт резко черен и горбат, небо облегает его розовой каймой, но, оторвавшись, голубеет, синеет и прямо над головой становится иссиня-черным, торжественным и звездным. Гудящими рядами дорожного караула проносятся телеграфные столбы, и белые изоляторы на их поперечных балках похожи на дремлющих птиц.

Проходит полчаса, и становится совсем темно. Поезд скрипит тормозными колодками, замирает на каком-то полустанке со спящими товарняками... В вагоне тишина, лишь изредка раздается приглушенный смешок мальчишки, заведшего мимолетное знакомство, да девичий хохоток. Колеса всё бьют и бьют мерный ритм, легкая дрожь гуляет внутри вагона, слышно: "Ту-ру-ду-дак, ту-ру-ду-дак". Временами пробежит колесо по рельсовым стыкам, пробьет иным переходным ритмом.

А в соседнем купе кто-то включил переносной магнитофон, звучит легкая мелодия. Я встаю от окна и иду в тамбур, где сажусь на откидную скамейку и чувствую, как поезд уносит меня все дальше и дальше и как остаются позади казахские некошеные степи. И все это, оставляемое мной в бескрайнем просторе степей, все столь сложное, переплетенное судьбами живших, кочевавших здесь когда-то людей, все это, не узнанное мной, тревожит сердце.

...Засыпаю я, и всю ночь снится мне степной закат, снится, как торопится к горизонту солнце, уставшее за день, и земля делает резкий оборот, окрашивая себя ярким пламенем степного заката. Видятся мне полевые дороги - белые и разъезженные, не зарастающие травой.

Просыпаюсь я на незнакомой станции. Торговки несут по вагону овощи и молоко. Минута-другая - и снова застучали колеса, вновь понеслись заоконные дали и вновь смотрю я в окно. И счастлив я этой дорогой - все влекущей меня по стране, все зовущей куда-то.

Вверх

Комментариев: