|
* * *
Нет дома, где родился,
нет школы, где учился,
нет роты, где служил,
страны, в которой жил.
Лишь холм от церкви с краю,
где спят отец и мать,
ещё мне помогает
себя не потерять.
* * *
...А трактор при мне запахал помидоры,
вмял в жирную землю опавшие груши.
Все это бы счастье на наши просторы —
хотя бы порадовать детские души.
Там осень хвосты поразвесила лисьи
сушиться под солнцем с синюшным отливом.
А здесь — ткни сушину — появятся листья,
и дальше живи беззаботно-счастливым.
И побоку все мировые вопросы,—
свои бы засыпать в бездонные ямы.
Зачем здесь гниют на земле абрикосы,
которые нам отпускают на граммы?
Зачем мы живем, словно на пепелище,
и хлеб у нас черный, как угли пожарищ,
а здесь распоследний бездельник и нищий
весь в злате загара и морю товарищ?
Уж лучше не видеть чужого достатка,
тогда и своя нищета незаметней.
Но русское сердце — сплошная загадка:
убогое любится им беззаветней.
К тому же учили неглупые предки,
душой поправляя завистливый разум,
спокойно сидеть на возлюбленной ветке
и малое видеть растроганным глазом.
* * *
Я с детства был мечтателем неважным,
под ноги чаще нужного глядел.
Я быть хотел надежным и отважным,
не сторониться самых трудных дел.
А жизнь меж тем — не горше и не слаще
других — текла...
У гробовой доски
на звезды стал поглядывать все чаще:
а вдруг хоть там живется по-людски?
* * *
Помыкался по свету,
не за горой черед,
когда уже к ответу
Всевышний призовет.
Нигде не отличился
и не на что пенять.
Полжизни жить учился,
полжизни — умирать.
СОЛДАТ ПОБЕДЫ
…И памятники сходят с пьедестала
Е. Винокуров
Лет пятьдесят или поболе,
в какой-то юбилейный год
воздвигнут по народной воле
солдат.
А где теперь народ?
И вот спустился с пьедестала
герой гвардейского полка:
неужто слава отсияла,
которой прочили века?
Громоздким стукотя металлом,
прошёлся вымершим селом
и никого не увидал он
ни за столом, ни под столом.
Чем в землю вглядывался строже,
землистей делалось чело,
окалина ползла по коже,
глаза посверкивали зло.
Чугунно грохотало сердце
в просторе брошенных полей:
затем ли гнал отсюда немца
он, крови не щадя своей?
Ну как могли заглохнуть дали,
перетерпевшие бои?
Неужто землю добивали
свои?
А где теперь свои?..
* * *
Сквозь перекрестие прицела
душа на волю поглядела,
а воля вольная в крови.
Идут сраженья под Донецком,
и, будто бы в кольце немецком,
рыдают ближние твои.
Идут сраженья под Луганском,
где тоже завоняло Гансом,
зашевелившимся в гробу.
И всё долбят, и всё корёжат
тот камень, что в веках положен
под нашу общую судьбу.
И, как обрыдлая реклама,
везде свой нос суёт Обама
с кутком оуновских щенят.
И я на возраст свой в обиде
за то, что в ротной пирамиде
мой истомился автомат. * * *
Сколько сумею, и нечего большего ждать,—
жилы порвутся неведомо ради чего.
Я не машина,— к чему непосильная кладь?
Нужен мне роздых иль что-нибудь вроде того.
Бездна мечтаний спеленута в красную ткань:
шелк ли знаменный? агитку ль во тьме избяной?
А на поверку — лишь криком порвали гортань
и остудили осевшею пеной хмельной.
В тесной Европе, посмотришь, живут по-людски,
хоть под любым носового не больше платка.
Мы ж на бескрайних просторах российской тоски
ночи не спим, если где-нибудь соль не сладка.
Род мой кубанский нещадно порубан клинком.
Род мой тверской в придорожные свален валки.
Нынче могу я их всех поминать не тайком,
но разве камни от этого станут легки?
Можно из них возвести крепостную стену,
но разве крепости где-нибудь ставят в укор?
И не по силам. Я просто в земле утону,
как утонул от стараний своих Святогор.
|
* * *
Навалились сумерки до срока,
а как будто не было тепла.
На хвосте болтливая сорока
в дальний ельник лето унесла.
И пошли от мала до велика
с кузовками в дальние места,
вызревшую крупную бруснику
доят из-под каждого листа.
Наберу и я своё лукошко –
от хвороб и всяческих невзгод.
Ягода горчит ещё немножко,
ягода кислит ещё немножко, –
благо, что не связывает рот:
– Ой, брусника, красный пламень,
милки нет – на сердце камень.
– По лесам, где лето вянет,
ходит милка и не взглянет.
– Ноет сердце – вот досада.
Не люби, кого не надо.
* * *
Широко по приморскому маю
разгулялся сырой ветерок.
Остаёшься, а я уезжаю
и прощальное слово – не впрок.
Слишком много на свете печали,
одиноко надеждам вдали.
Знать, об этом и чайки кричали,
только мы их понять не могли.
Ослепляюще солнце над нами,
ледяная вода – горяча.
Я песок собираю губами
с твоего золотого плеча.
Что искать нам у жизни участья
от прощания на волоске?
Незаконное, краткое счастье
будем строить на этом песке.
Не пугайся его,
не пугайся,
если встретиться с ним довелось.
Ошибайся, душа,
ушибайся,
улыбайся и смейся
до слёз!
* * *
Приехал брат мой из села,
пожил и загрустил.
Сказал, что ждут его дела,
довольно, погостил.
Сказал, пора стелить в хлеву,
латать крыльцо и клеть.
Сказал, что высоко живу –
земли не разглядеть.
* * *
Товарищ мой идёт походкой деревянной,
цветёт на голове заношенный берет.
Он – ветеран войны,
войны довольно странной:
что на слуху у всех,
а будто бы и нет.
Я знаю наизусть рассказ его печальный:
как разметал фугас у Грозного «КАМАЗ»;
как рот он затыкал подушкой госпитальной,
чтоб не пугать сестёр, почуяв судный час;
Как складывал хирург его по сантиметру,
выплёвывала сталь измученная плоть,
был подвигу сродни любой поход до ветра...
Супец не расплескать... стакан не расколоть...
Пусть многословен он, я наберусь терпенья,
уж коль своих сынов не слушает страна.
До них ли ей, когда в «болотных испареньях»
почти что не видна чеченская война.
А он её простил за нрав непостоянный,
простил бы и за кровь таких же простофиль,
да только что ни ночь киномеханик пьяный
гоняет вместо сна один и тот же фильм.
В нём дом родной зажат Кавказскими хребтами,
и дымом и огнём накрыты блок-посты…
Он памятью своей всю ночь бредёт с цветами,
а там, куда ни глянь, – кресты, кресты, кресты.
* * *
Не нужны мы ни чёрту, ни Богу,
и чем дальше, тем это ясней.
Оттого и гляжу на дорогу,
как собравший манатки еврей.
Может, взять да махнуть, в самом деле,
прочь от вечных разборок и бурь –
ведь глаза бы мои не глядели
на родную российскую дурь.
Раскручу запылившийся глобус.
Прошепчу: «До свиданья, Москва…»
И примчит меня чинный автобус
прямиком в Шереметьево-2.
Стюардесса проверит билеты,
оживёт маячок на крыле…
Но окажется, что, кроме этой,
нет земли для меня на Земле.
Путь на север заступят деревья,
и, как мама, взойдёт на порог
горевая тверская деревня:
«Ты почто нас бросаешь, сынок?»
Я склонюсь с этой думою тяжкой,
я на юг погляжу.
Сквозь туман
мне с Тамани прадедовой шашкой
пригрозит Артюховский курган.
И порву я заморскую визу,
снова баксы сменю на рубли,
жизни прежней поблекшую ризу
отряхну от золы и пыли.
Позабуду про сладкие бредни,
нахлобучу ушанку на лоб
и пойду занимать свой последний,
свой кровавый российский окоп. |
Евгений Анатольевич Артюхов родился 28 февраля 1950 года в подмосковном городе Реутово. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького и Саратовское высшее военное командное училище МВД СССР им. Ф. Дзержинского. Сорок с лишним лет работает в военной печати, двадцать из которых возглавлял отдел литературы журнала внутренних войск МВД России «На боевом посту», где и ныне является обозревателем. Полковник в отставке. Заслуженный работник культуры РФ. Участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. Автор четырнадцатии поэтических книг. Лауреат литературных премий им. А. С. Грибоедова (2009), К. М. Симонова (2000), премии МВД РФ (2007). Член Союза писателей России. Живет в Москве.