Моя матушка, узнав, что я пишу стихи, полюбила читать, особенно всё, что «в столбик». Наверное, надеялась под "складными", то есть зарифмованными строчками когда-нибудь встретить и моё имя. И не однажды я видел, что она, в сторонку отложив журнал или книгу, вытирает слёзы. Как-то я спросил её:

- Да что же ты плачешь?

А в ответ – с мягким, душевным восторгом:

- Поэзия!..

Какой же я был глупый: я совершенно не ожидал такого замечательного ответа от своей замечательной матери, великой труженицы: сначала – колхозницы, а затем – работницы-ударницы комбината. Я не ожидал от неё – большой разумницы во всём, что касалось прозы жизни – такого солнечного поэтичного ответа.

Ответ был не только предельно краток, но и глубок, ёмок. Тем не менее, я спросил:

- А что такое, по-твоему, поэзия?

И она ответила – почти не задумываясь:

- Я не знаю, но стоит только услышать, и я узнаю её…

Я обомлел… Допускаю, что эти слова она где-то прочла и запомнила. Хотя – чего не скажешь, когда к тебе приходит вдохновение. Она не сочиняла стихов, но вдохновенно трудилась и на производстве, и дома, и в саду. Она вдохновенно пела русские песни и читала стихи. И в её ответе, казалось бы, расплывчатом, туманном – была и ясность, и точность, и вдохновение. И, конечно, – мудрость сердца.

Опять сентябрь.
И тишь стоит с утра.
Прохладней зори и темнее.
И дряхлый холм
у рощицы-костра
бока озябнувшие греет.

На всём приметней
осени печать.
Отлётов шумное начало.
Ещё в груди
покамест не печаль,
а лишь предчувствие печали.

Вот и я не знаю, что такое поэзия, но читаю – и узнаю Её:

Прозрачней листья,
невесомей
на клёнах около дорог.
Лучей  остывшую солому
сметал сентябрь
в последний стог. –

Читаю – и повторяю вслед за моей,  давно  ушедшей в мир иной, родительницей: «Поэзия!». Это стихи Конорева Владимира Никитовича из его новой – итоговой – книги.

Роса. Росинка. Россия.
Пусть люди мне вольность простят,
что эти понятья простые
я выстроил в родственный ряд.
Быть может, нарушил немного
законы я речи родной.
Но утром я гляну с порога -
какая роса предо мной!
Сияет то алым, то синим,
то радужным светом блеснёт.
И кажется, в каждой росинке
по лучику солнца живёт…

Да, для кого-то признаком поэзии сегодня являются поиски и освоение новых форм. Они говорят, мол: «ничего нового мы не придумаем, и единственное, что мы можем – это найти для старых истин новую форму… А странная самоцель писать стихи так, "чтобы было понятно… – это значит стремиться писать откровенно примитивно»… Сказано ясно и понятно. И, тем не менее, – они пускают нам дым в глаза. И куда же девается эта их ясность, когда они пытаются писать стихи? Ведь тогда зачастую они начинают вытворять, – а не творить. А то, что заумь нужна лишь её авторам, известно уже давным-давно…

Конечно, надо искать, надо осваивать. Да – всё, что сегодня освоено, было когда-то найдено, было когда-то новым, непривычным. Но – быстро прижилось и разрослось. Почему? Давайте посмотрим в Природу: и яблони, и бабочки, и ромашки… уже существуют уйму лет, то есть – они доказали свою жизнеспособность. При этом – сколько вариаций! Но главное – они живые! Так и с классическими формами самовыражения в литературе: они – живые. Так что – рожайте, а не конструируйте. И – Бог вам в помощь. Но держите в голове: читателю надо знать, что у пишущего за душой, а не то, что он как бы соберёт из «кубиков». Такие стихи – ни о чём – умеет выдать и компьютер…

А, может, эта «тайнопись» пытается расцвести сегодня махровым цветом из-за того, что её авторам сказать нечего? – Писательский зуд велик, а сказать людям нечего... И не они ли, когда их в этом  разоблачают, начинают кричать: мол, это сегодня их не понимают, зато, мол, поймут потомки? А что потомки? Что – у них сердца не будет, что ли? Что – они чувствовать будут селезёнкой? Что – они посчитают поэзией наскоро (или – не наскоро) свинченные-скрученные друг с другом слова?.. Но, как сказал Пауло Коэльо: «Вселенная обретает смысл в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами». – Поделиться! Чувствами!!!

Однажды, помнится, мальчишкой
бежал я садом по тропе
и ногу сильно, даже слишком,
о корни разодрал себе.
Катался по траве я долго,
Не мог и шага я ступить.
И, ослеплённый жгучей болью,
Хотел я корень разрубить.
Заправил я штаны в рубаху,
Взглянул на тополь – снизу вверх –
И приготовился с размаху
Вонзить топор в кореньев твердь…
А тополь! Он стоял –  пресветлый!
струилось солнце по листве.
Казалось мне, он каждой веткой
тянулся к знойной синеве.
И был он чуден в том порыве,
живой зелёный богатырь.
И может быть, тогда впервые
познал я силу красоты.
Она жила со мною рядом,
а я не замечал, слепой.
И замер я, на тополь глядя,
и выронил из рук топор…
Вновь с тем же чувством, как ни странно,
столкнулся много лет спустя.
Порой ты очень больно ранишь
мне сердце чуткое, шутя.
Как больно мне тогда, родная,
Но час пройдёт, за ним – другой
И боль обиды тает, тает
перед твоею красотой.

Вот какие стихи вырастают из прозы жизни! Такие сконструировать нельзя.  И, конечно, прав наш Вампилов, сказавший, что «писать надо о том, что не даёт спать по ночам»?

А Владимиру Конореву долго не давала спать война. В родной деревушке Красавка он, мальчонкой, пережил  страшные годы оккупации. Отсюда родом многие его стихи о тяжком труде, о милой матери:

Старушка уже.
Нелёгкая доля
Мозолей жесть
Вковала в ладони…
Не в силах представить
Я спящей её.

О хлебе:

Мой первый хлеб,
ты пах бедою,
бедой военных
грозных лет.
Тяжёлый, чёрствый,
с лебедою, –
мой первый хлеб,
мой горький хлеб.
Я не надеялся
на случай
ни в малом самом,
ни в большом,
и с детских лет
свой хлеб насущный
я добывал
своим хребтом.

И так же, как хлебом, так и словами, поэт не бросается. Прочтём стихотворение «Танк». Кто-то из мальчишек бросил в бронированную махину снежком

И танк 
прямиком на нас
пополз по изрытой поляне.
Шёл пятый
тогда мне год,
смекнул об опасности поздно,
когда, набирая ход,
громадина вздыбилась грозно.
А танк
надвигался, рос,
гремя и рыча зловеще.
А я словно к насту примёрз,
я - маленький человечек.
Лицо закрывая руками,
зашёлся в истошном я:
- Ма-ма-а!..      
Сегодня давно мне
за тридцать,
но часто и ныне мне снится:
барахтаясь в рыхлом снегу,
от танка бегу я, мальчишка,
никак убежать не могу.

Эти стихи напомнили мне рассказ моего отца. Он, девятилетний мальчишка, погрозил кулаком «фрицу» и тот на лошади погнался за ним по деревне. Смертельно уставший Коля Асмолов заскочил к тётке Акулине (я хорошо её помню – худенькую, маленькую) и спрятался под печкой. Оккупант налетел на хозяйку хатёнки, что-то прогавкал, ударил её и, сунув ствол винтовки под печку, сделал несколько выстрелов…

Да, тогда ребята быстро взрослели. Им  ненакого было надеяться. Наоборот – надеялись на них. Ведь отцы и старшие братья полегли на полях сражений. А кто и вернулся – тот без руки, тот без ноги.

… быстро простились мы с детством:
Годов так примерно с восьми
мы трудное брали наследство
на хрупкие плечи свои.

Так что играться словами Владимиру Конореву и совестно, и некогда.

…Страна, одолела врага и теперь одолевала невзгоды и разруху.

Средь родных холмов, полей
я – работник, не прохожий.

Но молодость берёт своё. И вот уже поэту спать не позволяет любовь:

Персональный соловей
трелью душу мне тревожит.

И, влюблённый в бездну звёзд,
и в мою Россию
я хожу за десять вёрст –
встретить взгляд твой синий.

Уже в этих – в ранних – стихах мы видим, что судьба их автора, и судьба страны  неразрывны. Он слушает соловьёв, он подпевает им, он видит, как «подпирают тополя/ Созвездия плечами». Но теперь уже «И ритм работы ежедневной/ Звучит мелодией в ушах». И уезжает он из родных мест не на гульбище, а на работу. Уезжает, потому что так надо Родине. Уезжает,  зная, что обязательно вернётся. Вернётся, потому что на родине всё «мило, всё родное – небо, нивы, ивняки». И даже «задиристый, колючий» говорок старух вослед. А ещё потому, что там без любимой «И горы – не горы,/ А громадная груда камней». Но и Саянам, куда прибыл поэт, поэт отдал свою песенную дань:

Закон – тайга,
Медведь – хозяин.
О, как долга
Зима в Саянах

Да, и в родном краю, в родной Красавке, и здесь – он не созерцатель, а участник событий:

Живём в горах мы, будто боги.
Дорогу бьём на Абакан.

Из разных мест страны великой -
с Урала, Волги, из Карпат -
на стройку века в сопках диких
свела судьба лихих ребят

И в другом стихотворении – об этих ребятах:

Они ж и впрямь, как черти бодрые,
за жизнь беспечную не ратуют.
И их фасонистые бороды
трясутся в ритме перфораторов...

Здесь – поэзия труда. Большая страна делает большие дела!.. «Не ищу, где легко». Такое сегодня от поэтов не услышишь: другое время. Страна стала и меньше, и слабей. А это не могло не повлиять на души и, естественно, на поэзию русских поэтов. Всё реже в их песнях безоглядная удаль и добрая радость, всё меньше в их стихах «светлой печали». Всё чаще – тоска. Тоска от беспросветности, безнадежности, неверии… Ведь по всему видать, что государство не делает ставку на национальную культуру. «Культура находится под экономическим запретом». И только ли под экономическим? Ведь во всём хорошо просматривается борьба за власть. Борьба за власть не в отдельно взятой стране, – а в мире.

Да, свершилась
ужасная подлость –
нас столкнули
в бездонную пропасть.

Но, лирику и романтику, Владимиру Конореву, несмотря ни на что

надежду даёт:
что падение –
тоже полёт.

А когда поэт надеется – он даёт надежду и окружающим. Да и в самом деле: откуда что возьмётся, если мы забудем об этом думать и мечтать? Даже весна приходит с опозданием, а то и вовсе не наступает (во всяком случае – в душе), если её не ждёшь и не мечтаешь о её приходе.

Снега осели у обочин,
всё дольше день.
Голубизна..
И тополь,
словно клювом, почкой
стучит в проталинку окна.

И посветлели снова лица.
Знать, не вернётся больше стынь:
- И шубу – скинь!    
И  шапку – скинь!  –
поёт весь день в саду синица...

Поэзия!  Я узнаю Её! Узнаю и в этих строчках:

И я, шагая переулком,
Вдруг над собой почуял власть
Той светлой капли на сосульке,
Что не решается упасть.

И – в этих:

Такая тишь -
листок не дрогнет.
И даль прозрачна
и светла,
как перед дальнею
дорогой
природа
робко замерла.

И зелень яркая
отавы
в моей душе
наводит грусть,
как будто я
кого оставил
и никогда уж
не вернусь

…Чувствуя неодолимое желание и далее цитировать, и понимая, что тогда моя малопрофессиональная статья по объёму может сравняться с самим сборником, я закругляюсь. Закругляюсь, не успев сказать о поэмах, лишь намекнув о любовной лирике, ни слова не проронив о прозе поэта. Но любой читатель легко может открыть вдохновенный мир Конорева: стоит только открыть книгу. Конечно, вдохновение – это ещё не гарантия того, что в этом мире появится добрая светлая жизнь. Но на поэтической планете  Владимира Конорева она уже существует. И как раз – такая. И не думаю, что ей грозит какое-то светопреставление.