Последний

Как-то во время охоты меня застигла вьюга. Стало темно от снега. Я направился назад – к трассе, от которой уже успел уйти вёрст на пять. Но ветер сбивал с ног, путал следы и, в конце концов, – совсем запутал. Я устал, но всё-таки шёл и шёл, уже не знамо куда. И вдруг упёрся в стену какой-то избушки. Постучался. Двери открыли на удивление быстро.

- Заходи, не выстуживай! – пробасил кто-то.

Я зашёл. В хате было сумеречно. Под потолком висела керосинка. Крутанув её колёсик, хозяин прибавил света, и я смог получше его разглядеть. Это был огромный старик. Чувствовалось, что он ещё крепок. Был он космат и похож, как мне показалось, на укрывшегося от гнева императрицы пугачёвца..

- Раздевайся, но не особо: сегодня ещё не затапливал, – сказал хозяин, кивнув на плиту, около которой стояла кочерга. – Ну, проходи, садись.

Я сел на лавку, а дед, стрельнув глазами на моё ружьё, вдруг рыкнул:

- Охотник, значит? Всё зверьё перестреляли, а всё бахают и бахают.

- Да я так, не ради зайцев, а просто – побродить, проветриться, – начал было я оправдываться и, увидев молнию в глазах деда, осёкся… Образовалась тишина. Лишь вой вьюги слышался за окнами.

- Ну ладно, счас затоплю плиту, чайку согрею – попьём, – сказал старик, неожиданно подобрев. И добавил – распевно, и чуть ли не заговорщицки: – И по-раз-гова-риваем!

Он вышел в сенцы и тут же вернулся с газетой и мелкими дровинками – для разжёжки.

Колдуя у плиты, дед продолжал свой сказ:

- Я ведь тут живу один: никого на хуторе не осталось. Я – последний. Провода покрали – ни телевизора посмотреть, ни радио послушать. Одичал совсем. Если б ты не заблудил, я, может, и разговаривать к весне разучился б.

Дед опять вышел из хаты. На этот раз он вернулся с берёзовыми дровами.

- Ух! – Он мотнул головой и стряхнул с кудрей несерьёзную седину снега. «Ах, если б можно было вот так: мотнуть головой, и стряхнуть настоящую седину!» – подумалось мне. А старик сбросил полешки у плиты и, потирая застывшие руки, с восторгом произнёс:

- Разовьюжилось-то как!

Он отдышался и принялся растапливать. Потом погромыхал чугунными кружками плиты и поставил греться чайник… «Хочешь – не хочешь, – уныло подумалось мне, – а заночевать придётся тут».

- Да, погодка! Это теперь – до завтра! – Весело отвечал «пугачёвец», подслушав мои мысли и не замечая моей грусти.

1999

Приспособа
(КРАСОТИШ-ША!)

Всю неделю – ни тучки. А в пятницу с вечера зарядил дождь, словно старался поломать мои планы: с утра поехать на рыбалку. Но ближе к рассвету небо очистилось от непроглядных туч, дождь перестал, и я, поколебавшись, поехал.

…С пригорка увиделась сверкающая, как чешуя зеркального карпа, рябь пруда. Мой «Москвичёнок», казалось, подстёгиваемый моим волнением, увеличил скорость. Но когда до прибрежных ив оставалось всего ничего, дорогу перегородила чёрная лужа, своими смоляными топкими берегами граничащая с огородами. Наверное, можно было заехать с другой стороны, но – жаль времени, да и до пруда – рукой подать. Поэтому на задней передаче я подъехал к ближней избушке. На крыльце сидел чем-то явно огорчённый старик: он смотрел в мою сторону и, в конце концов, досадливо рубанув рукой воздух, демонстративно отвернулся.

- Отец, ничего, если машинёнка постоит часик-другой?

- Да ты б и проехал – тут проезжают, – буркнул старик, лениво поворачиваясь. – Ну а так – как хочешь: место не простоит. Хотя – тут всяко бывает. Животные, к примеру, ходят...

Мне не терпелось убежать к воде и, если не поймать пару краснопёрок, то хотя бы ополоснуться в посвежевшем после дождя пруду. Но дед удерживал разговором.

- А то на той неделе, слышь, примчались ухари-то. Машина – не чета твоей: не наша, огнём горит, глаза сломать можно. Я, понятное дело, насторожился: мало ли что, от людей нынче всего можно ждать. Но вижу – ребята вроде мирные. Прилёг в теньке под крылечком и закимарил. Сквозь сон слышу: «Бах! Гляжу – мать честная! Баран, что в нашем стаде вместе с коровами и овцами ходит, увидел, что из дверцы поглядывает на его ярочек этакий баранище. Мог ли он стерпеть? То-то и оно. Саданул по дверке, а потом сдал назад и по другой – хрясть! Ребята эти подбегли, хватают за грудки, трясут. Думал – хана, убьют. Кричат: «Дед, ты знаешь, что это за тачка?! «Мерс»! Я, понятное дело, струхнул, но говорю: «Я вашу машину не трогал, сторожем не нанимался и баран не мой. Да и взять с меня нечего»…

А солнце уже начинало пригревать основательно, и притяжение воды усилилось. И я решился прервать рассказ старика.

- Ладно, отец, потом доскажешь.

По подсохшей гривке грязи я перескочил на другую сторону лужи и, не сбавляя хода, пошёл к водоёму. Уже минут через пять, бросив удочки на его берегу, заросшем плакучими ивами, я плавал и нырял.

Наплававшись, я несколько раз забросил крючок, но клёва так и не дождался. Да и душа моя окончательно остыла к рыбалке. Поэтому, смотав удочки, я отправился в обратный путь. И уже скоро с бугорка я снова увидел и свою машинёнку, и крылечко, и уснувшего старика.

Тут меня обогнала «Волга». Я решил посмотреть, как она будет форсировать лужу. «Волга» впадает в Каспийское море», – с улыбкой подумал я, глядя как машина уверено утопла в чёрной воде. Из салона автомобиля послышался женский визг, а водитель, опустив стекло, закричал:

- Никанорыч! Никанорыч!

Старик, услышав крик, неожиданно бодро вскочил с лавочки крыльца и молодцевато рванул в избу. Через минуту ляскнул засов и в расшагаканные ворота дед вышел в болотных сапогах. Под уздцы он вёл лошадь. Ноги лошади до колен были в сохлой грязи.

- Но, Мальчик! Всё б ты дрых, а работать кто за тебя будет? – преувеличено строго укорял дедок мерина.

Оставив его около лужи, дед опять метнулся во двор и вернулся с хомутом и валиком, к которому обычно цепляют борону. Захомутав мерина, Никанорыч к вальку приспособил цепь с крюками. Мерин привычно попятился, позволив хозяину зацепить проушины «Волги».

- А теперь, Мальчик, упрёмся!

Мерин скосил глаза на зарычавшую машину, как бы примериваясь к её весу, переступил с ноги на ногу, напружинился, двумя короткими шагами выбрал слабину цепей, и как бы швырнул голову вперёд. Машина стронулась с места. Казалось, Земной Шар не выдержит и провернётся под его копытами. Водитель, газуя, помогал коню…

- Ну, спасибо, Никанорыч! – запел повеселевший шофёр. – Девчата, рассчитайтесь с дедом!

В салоне захихикали и, опустив стекло задней дверки, протянули расчёт – бутылку водки и пакет с закуской.

«Волга» рыкнула и направилась в сторону города.

Минуты через две точно так же лужу форсировал «Жигулёнок»: целый табун его лошадей тащился за одним мерином. Когда и эта машина скрылась за поворотом, дедок собрал причиндалы и, довольный собой, спросил:

- Что, остудился?

- Ожил! Как заново на свет народился!

- Хорошо, когда хорошо, – сделал вывод Никанорыч.

- Красиво тут у вас.

- Да, – красотиш-ша! – охотно отозвался старый.

«Именно – «красотиш-ша», – согласился я молча. Мне это слово показалось более точным: точнее обычного слова – красота.

- Вот только лужа портит вид, – продолжил я разговор. – Ты б её закопал, что ли…

И тут дед пальнул в меня глазами-молниями:

- Да ты что, парень, сдурел! А на что тогда жить? Скажет тоже – «закопай». Во даёт! Я мыслю – не углубить ли? Места – загляденье! Все едут: кто с детишками, кто с девками, – залотошил дедок. – Анадысь подфартило – полковника вытаскивал: «Никанорыч, выручай!». И Никанорыч тут как тут – выручает. Кто-то в другой раз, может, испугается и не поедет, но нам с Мальчиком хватает и новичков. Я из-за них, чертей, и лошадь-то завёл, приспособу справил… Додумался ж: «закопай»!...

Дед завёлся, и чтобы как-то заставить его успокоиться, я попробовал поменять тему:

- Подожди! Ты же мне обещал досказать свою историю, ну ту – про Мерс», про барана.

Дед улыбнулся, разгадав мою хитрость.

- Ну, раз обещал, доскажу. Слушай… Парни те приостыли, расспросили: чей, мол, баран, и умчались – искать. А Митрич – хозяин барана – давно уже на него ножик точил, ведь у них с бараном давнишние счёты. Да, счёты у них старые… Как-то собрался Митрич на престол к куму, ну за калиткой и нагнулся – шнурки поправить. А баран тут как тут: так влупил хозяина-то, что тот по росе, да под бугорок, метров десять скользил, как намыленный… Вот и говорит он этим крутым: «Чтоб не ругаться с вами, забирайте эту скотину, а если ругаться будете, то и барана не получите»… Наверно, забрали: не вижу его в стаде. Но тут у нас ещё бычок ходит, так что, если ещё приедешь, лучше это… от греха подальше…

Дед катнул ногой валёк, накручивая на него цепочки, потом поднял снасть и прокряхтел:

- Захвати-ка хомут, и пошли – кваском попотчую. Нынче уж никого не будет, эти-то, –дед указал глазами в сторону уехавших машин, – ешо вчера прибыли, до дожу…

Я взошёл вслед за Никанорычем на крыльцо и с этой высоты получше рассмотрел здешние места: речка с золотистыми песчаными берегами и плакучими ивами, за речкой – широкий луг, граничащий со старицей, вдоль которой буйствуют ракиты, а дальше – лес. «Да, красотиш-ша! – Подумалось невольно. – Такая, что трудно сыскать слова. Видимо, дедок со своим Мальчиком без работы здесь не останутся. Ну, и дай-то Бог…»

В этом я даже стал находить что-то правильное.

А квас у Никанорыча оказался с изюминками: в пахнущем ванилью жбанчике плавали скользкие ягодки, которые так вкусно трескались на зубах…

1998

Как я научился ходить

«Дураков нынче нету: их рожать перестали», – при случае говорил мой дед. Но – когда тебе немного лет, то и ума немного…

Надоела нам, пацанам, спокойная жизнь: расхотелось играть в футбол, лапта и клёпышек теперь были у нас не в чести. Нам по нраву вдруг стало иное: мы делали самодельные пистолеты – поджигные – и бабахали из них за селом по консервным банкам, набивая руку. Вместо пороха использовали серу от спичек. Но и с порохом проблем не было: лет тридцать до этого здесь гремели страшные бои, и окопов с той поры на наших буграх осталось – тьма. И хотя в них, задолго до нас, отцы наши основательно всё перекопали, нам тоже – досталось…

Скоро раненые ребята начали поступать в районную больницу: то слишком большой заряд пороха разрывал ствол, то сопливые сапёры подрывались при разминировании, дождавшейся своего часа, смертоносной находки. Я тоже угодил на больничную койку: был случайно ранен в ногу. Ребята принесли меня, ослепшего от боли, к дому, усадили на крыльцо, постучали в окно – и наутёк…

- Совсем одурели, – ругался всю дорогу шофёр. – Анадысь только одного отпёр в больницу, теперь вот – другого. Черти, а не дети!..

Нога уцелела, верней – её спасли врачи, и я, где-то через месяц после ранения, вернулся домой. Я шёл на костылях, сам себе напоминая фильмы о войне, в которых часто именно так в родные края возвращались солдаты из госпиталей. Шёл по притихшему селу: после всех этих взрывов и ранений отцы разоружили сыновей и все вместе отправились на мирный фронт – на уборочную страду. А я томился от скуки и от вынужденного безделья. Конечно, я пытался отделаться от порядком надоевших костылей, но всякий раз, лишь раненая нога касалась земли, меня, словно молния, простреливала такая жгучая боль, что надолго отбивала всякую охоту пробовать ещё раз.

Но однажды случилось вот что. Прикостыляв с улицы, вижу – дедушка гонит самогонку… Может быть, сегодня это делается иначе, а прежде – так: четырехведерный чугунок подошедшей, пахучей браги ставили на плиту, на него – точно такой же чугунок, только вверх дном, все стыки обмазывали тестом из ржаной муки… Канительно, но что поделаешь? – Не от хорошей жизни всё это.

Так вот – прикостылял я домой, а дедушка сидит у аппарата. Весёлый, весь сияет, сияет и поёт:

На зелёном ковре мы сидели,
Целовала Наташа меня,
И на всё же она соглашалась,
Потому что любила меня.

Прервав песню, дед взял четверть – трёхлитровую банку – налил из неё полстакана «спотыкача». Налил и тут же выпил – залпом.

- Ну и хорош, зараза! – Крякнув, похвалил он самогонку и захрустел огурцом.

- Да хватит тебе, окаянный, лопать-то её, – корила деда бабушка Наташа. Она прихворнула и уже два дня как слегла.

- Да не волнуйся, моя лапушка, это я так – пробу снял.

- А повалишься, что тогда?

- Не повалюсь. – Я ж моряк с разбитого корабля! – Хорохорился дед – бывший артиллерист – и опять запел:

Милая Наташа!
Что нам с тобой надо?
Три-четыре взгляда –
Будишь ты моя!

- Ох, и угораздило же меня захворать…

- А я говорю тебе – всё будет путём. Даже не сомневайся. Лежи – отдыхай. Счас вот дровец подброшу…

Но дров у плиты не оказалось и дедушка, поколыхиваясь, пошёл за ними в сарай. А я сидел у окна и радовался тому, что мои любимые старички не умеют браниться.

И вдруг в сенцах – крик:

- Вот змей! Вот оголоед! – И в хату влетел протрезвевший дед с моим пистолетом в дрожащей руке.

Мать честная! – Ещё до ранения я сунул поджигной в дрова и забыл о нём. Я задрожал от страха, как осиновый лист. Дед был очень горяч, к тому же обладал медвежьей силой и нечаянно мог зашибить…

- Чуть не лишился ноги, так ему, оказывается, мало: решил без глаз остаться. У, супостат!

Дед, распаляясь, носился по дому, а я сидел ни жив ни мёртв. А когда он, дёрнув дверцу плиты, швырнул пистолет в мерцающие угли, я обомлел вовсе: ведь поджигной был заряжен.

Почти тут же прогремел выстрел! Плита подпрыгнула. Хату заволокло паром: картечь пробила чугун с брагой.

Я пулей вылетел из хаты. Я летел, как угорелый, и очухался лишь на другом конце хутора. Держу сердце, чтоб не выскочило, а сам оглядываюсь – не гонится ли дед. Постоял-постоял и пошёл от греха подальше: к дядьке переночевать.

Иду и не могу понять: не хватает чего-то, а вот чего – не пойму. Стоп! А костыли мои где?

А костыли я со страху дома под лавкой забыл. Постоял-отдохнул и пошёл дальше. Больновато, конечно, но – ничего…

Вот так я и научился ходить – второй раз.

1997

Стихи не кормят...

Стихи не кормят. За них уже и не наливают…

Приходится работать не только над стихами. Но если человек запрограммирован на стихотворчество, он всё равно будет пытаться что-то эдакое сотворить из слов. А чаще всего – всё будет получаться ( то хуже, то лучше) самопроизвольно… Так вот: стихи не кормят, не поют, и даже более того – частенько создают проблемы. Но порой – и спасают…

Однажды вызвали нашего руководителя на выездное совещание – в один из районов области. Но тот – захворал. Пришлось ехать мне, хотя не было никакого желания слушать, как переливают из пустого в порожнее. К тому же – морозяка стоял жуткий. Но делать нечего: взял машину – и помчался…

Собрали нас в доме культуры, в котором никакой культуры, конечно, не было: по всему было видать, что в последний раз здание отапливалось ещё в прошлом веке, при той – свергнутой – власти. Собачий холод набрасывался на всех входящих в него и кусался сильно и без всякого предупреждения, как паршивый пёс. Наши местные вожди, выходили к трибуне и, совсем позеленев, толкали речь. Облака пара, вылетающие изо рта, делали их похожими на Змеев Горынычей, которые, кашляя, нам вещали о том, что наступила зима и что дела наши – хуже некуда. Каждый из выступающих считал своим гражданским долгом свою речь закончить примерно так: «Да, товарищи, (сказать слово «господа» в той обстановке, слава Богу, ни у кого не повернулся язык), вам трудно. Но – мы помочь вам ничем не можем… Вы уж как-нибудь – сами»… Я сидел, слушал и, возмущаясь, ругался. Не вслух, но – крепко. А прислушавшись к себе, я понял, что бранюсь в рифму… Достал блокнот и стал, убирая ругательства, записывать:

Вроде трон оставил Ельцин,
Но себя на мысли ловим:
Всё – как прежде…
Раз за Льговом
Собирали земледельцев.

И чины с трибуны нудно
Пели нам одно и то же:
«Вам, селяне, выжить трудно,
Но помочь ничем не можем»…

«Совещались» долго – я успел и дописать стихотворение, и поправить, и переписать. После всей болтологии нас провели по колхозу, когда-то богатому, а теперь пришибленному, задёрганному, лежащему на боку, расшатанному волнами всяких новшеств и раздавленному толстенными льдами «реформ». Гордиться тут было нечем, кроме как прошлыми – всамделешними – победами. Но всё-таки нас упорно водили по скрипучему снегу. Так, наверно, Моисей водил своих евреев по пустыни. Но тот, в конце концов, вывел собратьев на путь истинный. А нас, проморозив до костей, вывели к столовке. Хотя она, по правде говоря, в то время показалась нам раем. Нас ждали: на столах стояли бутылки дешёвой водки, похожие на ручные гранаты, и кое-какая закуска. Все продрогшие мученики набросились на микстуру от холода: налили – и выпили! Выпили вразнобой, не дожидаясь отмашки старшого. Потом выпили дружно – после краткого тоста за будущее, естественно – светлое. Почти без перерыва выпили ещё…Лекарство подействовало: все и согрелись, и разговорились. Я не пил: ведь был я ненастоящим директором – временным, без личного водителя. Но вокруг уже всё гудело, шумело, барабанило, шутило, пело и перерастало чуть ли не в веселье… И я, впечатлившись, немного как бы тоже «окосел». После очередного тоста – «За мир! За дружбу!» – многие осмелели: сначала тихо, а потом и «во весь голос», стали критиковать верхи, говорить какие-то – бунтарские – и даже почти революционные речи. Тут и я, «окосевший», вышел ближе к середине и начал читать свои стихи:

… Неужели нас собрали
Из Мантурово, из Пристени,
Чтобы прописные истины
Пробухтеть в морозном зале?

Что зима – мы сами знаем;
Что мороз – чему дивиться:
Мы и сами вымерзаем,
Как озимая пшеница…

Мне начали рукоплескать: хотя и раньше времени – не дождавшись концовки, – но так дружно, с таким азартом! Настоящий гром аплодисментов! У моих слушателей были не ладошки, а ручищи, к тому же все были «на взводе». Я, конечно, видел и не очень добрые взгляды некоторых начальников, но всё равно, – лишь смолкло восторженное хлопанье, я продолжил чтение:

Укатали Сивку горки,
Обвинили Сивку в лени.
И подумалось мне горько:
«Он родится – новый Ленин».

Будет он умён и мутен,
Он легко затеет вьюгу, –
И опять пойдёт по кругу:
Новый Сталин... Новый Путин…

Разъезжались уже в лёгких сумерках. Я летел домой вдохновенный: голова была забита новыми стихами. Я их не записывал: дорожил временем, и надеялся, что они не забудутся. Я был счастлив: опять пошли стихи, а ведь подумывал уже, что никогда не смогу написать ни строчки. Да, я был счастлив… И вдруг – стук! Страшный стук в двигателе. Значит – стоп машина! Я вышел, уныло походил вокруг. Попробовал «голосовать», но чужие железные лошади с безжалостным рыком проносились мимо. А вокруг – ни души, ни «дрожащих огней деревень». И тут я запел. Или - скорее – завыл:

Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик…

Когда же, основательно закоченев, я решил, что уже пора поджигать запаску, – завизжали тормоза. «УАЗик», уже проехавший мимо, сдал назад.

- А, поэт! Что такое? Что случилось? – с улыбкой спросил, подходя ко мне, незнакомец: видимо тоже – один их совещавшихся.

- Да вот, двигатель стуканул…

- А что, никто не остановился?..

- Никто…

- Вот черти! Ну, давай, – привязывайся! – А ты, Иван, – крикнул мой спаситель своему водителю, – помоги поэту…

Пока я доставал трос, пока мы с Иваном «привязывались», мой новый знакомый, имя которого я не удосужился узнать, всё нахваливал меня за стихи:

- Ты знаешь, я тоже баловался когда-то, но…А у тебя получается…Представляешь, а я ведь тоже чуть грех на душу не взял: хотел пролететь прожогом, да вдруг – узнал. Говорю: глянь-ка, Иван – наш поэт танцует вокруг машины, давай, говорю, – тормози…Повезло тебе, парень, – узнали!..

С горем пополам, «на шнурке», меня потащили в Курск, до которого ещё оставалось не менее семидесяти километров. И думал я, постукивая зубами от холода: а вот если бы не пришло мне в голову то, пусть и невеликое, стихотворение, а вот если бы я трухнул и не прочёл его перед почтенной публикой… Конец бы мне тогда: всё закончилось бы, как в русской народной песне:

А жене скажи
Слово прощальное:
Передай кольцо
Обручальное…

Да, стихи не кормят и не поют, и порой даже создают проблемы. Но и сегодня они могут прийти – и осчастливить! А иногда они могут и спасти.

1999

Дмитрич

Мои стихи напечатали в московском журнале и наша «районка», перепечатав столичную подборку, поздравила меня: мол, гордимся, так держать! И т.д. и т.п... На следующий день после выхода газеты пришёл ко мне сосед – Иван Дмитрич.

- Ну что, теперь возгордишься, узнавать перестанешь?

- Да с чего ты взял?

- Вот ты смеёшься, а так оно и будет. Я-то знаю... Помнишь Алёшку? Ну, того – сына Пашки-агронома. Укатил он, значит, в столицу, сделался там генеральным директором. Так вот: я к нему как-то раз наведался. В охвисе у него был, в креслах сидел. Угощал он меня коньячком. Всё чин-чинарём... Говорю ему – возьми, мол, на работу. А он мне – должностей нету. Я ему толкую: ты же земляк, мы же с твоим отцом закадычные дружки. А он своё – нет должностей. Я ему: ты же, мол, – генеральный! Неужели нельзя пристроить? А он опять своё: нет, и нет. А я ему – ну возьми хоть директором…

Дмитрич рассказывал всё это на полном серьёзе, не скрывая своей крепкой обиды на московского земляка и заранее обижаясь на меня. И рассказывал он это уже не в первый раз.

Алексей спрашивает Дмитрича:

- Каким директором?

А Дмитрич отвечает ему:

- Да хоть каким-нибудь.

Алексей ему толкует:

- Ну, ты даёшь, Иван Дмитрич! – Директором!.. Представь: вот взял я тебя директором, а делать-то что ты будешь?

А Дмитрич – удивлённо:

- Как это – что? Я директором буду!

- Ну, а заниматься-то чем будешь? – еле сдерживая смех, спрашивает молодой земляк пожилого.

Тут пожилой чуть призадумался и ответил так:

- Раз директору делать нечего, тогда будем с тобой в нарды играть, или в бильярд…

Дмитрич ещё раз пересказал свою историю и напоследок, грозя пальцем в сторону Москвы, произнёс явно в мою сторону:

- Знаю я вас: чуть что – возгордитесь, узнавать перестанете…

1999

Однажды

… И поэтов мучает проза жизни…

Однажды, прекрасным утром, распахнулась дверь писательской организации, и вошёл хороший поэт. По всему было видать, что хорошему поэту очень плохо – «после вчерашнего». Он рухнул на стул и зачем-то начал сверлить глазами стену. Болезнь была налицо. Смотреть на него было больно. Я предложил полечиться пивом. Он почему-то отказался и продолжал мужественно страдать.

- Может, – аспирин?

В ответ – долгое молчание. Потом – осторожно, страшась своих движений, он повернул ко мне бедную головушку и прошептал:

- Расскажи что-нибудь.

Я рассказал пару анекдотов, как мне казалось, – очень смешных. Но – то ли я совсем рассказывать разучился, то ли он страшился сильной боли – даже подобия улыбки на его лице не появилось. Тогда, по простоте душевной, я, ударившись в воспоминания, рассказал ему, как давным-давно, на литсеминаре, в свой адрес услышал уйму критики, и что больше всего тогда мне досталось именно от него.

- … За что вам – спасибо. Большое.

- Шутишь?

- Да нет, я серьёзно: спасибо – за науку. Так вот, – продолжил я свои воспоминания, – после семинара, раздосадованный и разобиженный не в меру, я запрыгнул в «УАЗик» и поехал в свой колхоз. И вдруг – вы! Прямо перед машиной. С пузатым портфелем подмышкой. А трасса – живой лёд… Не знаю – как, но, слава Богу, – обошлось: я ухитрился увернуть своего железного коня… А когда мандраж прошёл, я огляделся, – но вы растаяли в сумерках. И след простыл.

- Да помните ли вы тот случай?!..

А товарищ мой обхватил руками свою больную голову, которая, видимо, кружилась, как Земной Шар, глянул на меня и с какой-то обидой простонал:

- Лучше б ты меня тогда задавил…

1997

Давным-давно

Жили-были Саша и Наташа. И всё у них было: и могучая бескрайняя Держава, и сынишка-шалунишка, и дом с палисадом, и работа…

Они, недавние выпускники института, горожане, получили направление в колхоз, объединявший несколько деревень. Приехали на время, но поработали, обжились, привыкли и остались. И всё им тут нравилось: и природа, и люди. Очень скоро они, компанейские и весёлые, стали здесь совершенно своими, а с кем-то и крепко задружили. Так вот – всё у них было. Не было только дочурки. Решили наверстать. А долго ли умеючи? И вот уже тревожно-счастливый глава семейства везёт свою жёнушку-лебёдушку в город – в роддом. По дороге она успокаивает своего суженого:

- Не волнуйся. Димка пусть у бабушки пока поживёт, а то заморишь ребёнка голодом. А сам – смотри: не шали! Будь умницей! Не закружись с дружками своими, а то опять…

- Да нет, что ты. Хватит поминать-то прошлое.

- Ну, ладно… Не волнуйся, не переживай, – повторила она. – Не впервой. Да и рожать сегодня я не буду.

- Точно – не будешь?

Наташа охнула, почувствовав неровность дороги, и уже не так уверенно повторила:

- Не буду.

Доехали без приключений. Передав жену из рук в руки врачам, супруг вернулся домой. Один в четырёх стенах немного заскучал. Прежде он всегда находил себе какое-то дело, верней, дела сами находились. Но теперь, томясь, он просто смотрел в окно – на клён. Этот деревянный друг тут жил ещё задолго до их приезда. Сегодня он, раскудрявый, светился последней листвой, как маленькое солнце. Любуясь клёном, Сашка чувствовал, как прогревается душа и теплеет взгляд. И вдруг он вспомнил о своих черновиках: с самого детства Сашка грешил стихами, и эти грехи ему до сих пор были не отпущены. Порой даже казалось, что кое-какой талантишко у него есть, в чём убеждали его публикации в местной газете. А иногда, под рюмочку, Санёк читал вирши своим друзьям. Но те в облаках не витали: они давно уже приземлились и, молча выслушав пиита, наливали ещё по одной. Впрочем, Сашке это не мешало любить и ценить своих друзей. Он с азартом учился у них деревенскому ремеслу – учился быть хозяином. Уже через гол-два общения, он умел не только не отстать от них в выпивке, но и не отставал в любой работе, которую вынужден делать настоящий селянин. …Так вот: взял он черновики. Но почти тут же снова отправил их под арест, в темницу – в дальний ящик. Будучи книгочеем, он давно приметил, что даже очень талантливый человек талантлив не каждый день. Сегодня он не чувствовал в себе никакого дара и поэтому решил убить время чтением. Под руку попалась книга «Избранные произведения. Н.В. Гоголь». Гоголя Сашка любил очень. Эта любовь досталась ему по наследству от отца. Санёк раскрыл книгу – наугад, и название рассказа – «Вий» – кошкой бросилось ему в глаза. Подумалось: «Может, не стоит на ночь-то глядя, может почитать что-нибудь другое». Но, побранив себя за суеверие, приступил к чтению.

Он читал и смеялся вместе с Николаем Васильевичем над философом, который «…имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала» и который «чувствовал на этот раз в желудке своём какое-то несносное одиночество». Читал и, восхищаясь, видел ту ночь, где «месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины – всё, казалось, как будто спало с открытыми глазами»... Читал и легко представлял крепко спящих козаков, которые ехали по Чухрайловской дороге. Но, подъезжая к шинку, «все в один голос закричали: Стой! Притом лошади… были так приучены, что останавливались сами перед каждым шинком». А потом эти же козаки «толковали о панах и о том, отчего на небе светит месяц»…Он читал и радовался, как будто только что натолкнулся на этот литературный клад, как будто прежде не находил его. «Ну и Гоголь! Вот как надо! Надо – чтобы у читателя появилось неодолимое желание перечитать!.. А по-другому – и не стоит, наверно. И нечего бумагу марать», – думал Сашка. Читая, он, незаметно для себя, умчался в то далёкое время. Вот он вместе с Хомой Брутом и другими козаками увидел «большое селение, принадлежавшее сотнику», у которого умерла дочь – панночка; а вот он въехал «в сопровождении собачьего лая во двор»…А теперь вместе с Хомой «поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и…Трепет пробежал по его жилам…». Вдруг Сашка вместе с Брутом оказался в заброшенной церкви, в которой «лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно». Он читал и видел как панночка «глядит на него закрытыми глазами». Читал и видел, как «она приподняла голову… Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мёртвые глаза свои… Наконец гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух… «Приведите Вия!» – раздались слова мертвеца»…

И вдруг – стук в окно…Сашка похолодел и замер. Он ещё не успел вернуться из позапрошлого века: он, ясно всё представляя, хотел выйти из густых сумерек того времени, но, очарованный Гоголем, не находил оттуда ни дороги, ни дверей… Стук повторился. Сашка почувствовал как дрожь, крупная и холодная, пробежалась по всему телу. Не поднимая головы, медленно оторвал он глаза свои от магнитных страниц и глянул в окно – в чёрный квадрат ночи. Ему было не по себе…Но тут, Слава Богу, раздался спасительный бас: спасительный, потому что он узнал голос друга Сергея.

- Да открывай же ты скорее! Жена, значит, родила ему дочку, а он, папаша хренов, дрыхнет!

Сашка вскочил с дивана и радостно побежал открывать дорогому гостю, который в этот миг был ещё дороже, чем когда-либо. – Спишь? А я дежурю по колхозу, а тут звонок: так, мол, и так – девочка! Три двести! И всё там хорошо! Так что ты не волновайся – всё там путём: передали – всё чётко, всё шик модерн: и Наташа, и девчушка чувствуют себя хорошо. – Серёга говорил и надвигался, как гора: он был и широк, и высок. – Надвигаясь, он слегка повернулся и крикнул:

- Заходи! Да смелей же ты, шуряка!..

Зашёл ещё один здоровяк. Это был шурин Сергея – Юрка. А Сергей уже вытаскивал из карманов «литру», приговаривая:

- Ну, говорю же тебе – всё там хорошо. А если не возражаешь, то я крёстым буду. Ну что, выпьем за крестницу?!

Сашка радовался – и дочке, и что всё хорошо, и друзьям, и всему белому свету. Не сопротивляясь весёлому натиску друзей, он, отложив книгу до лучших времён, подсуетился: слетал в погреб за соленьями и за бутылкой «спотыкача». Ведь нехорошо за свою дочку пить чужую водку...

Нет, он не забыл своего обещания жене – быть умней и не очень усердствовать, не слишком налегать на зелье. Так оно и было. Но лишь вначале. А потом… В общем – водки не хватило. Сбегали к одной матёрой бабке на дом. А после сбегали ещё раз…Как расходились гости Сашка, конечно, не помнил. Ещё до их окончательного ухода он рухнул в коридоре и тут же «заснул довольно громко», так, быть может, громко, как тот козак, что привёз Хому Брута на хутор к стольнику…

Он спал и видел как панночка и подручные её – нечистая сила – заявились к нему в дом и начали шастать по комнатам, вынюхивать и кого-то настырно искать. Сашка пытался уползти куда-то, но постоянно натыкался головой то на стену, то на дубовые ножки громоздкого шифоньера, занимавшего чуть ли не пол коридора. Сашка уморился смертельно. А тут он вдруг как-то стал Хомой Брутом. И вдруг наступила вторая ночь читки…Он опять оказался в заброшенной церкви. Изо всех углов вылезала нечисть и захотела она разорвать его на части. А гроб со свистом летал над ним… Сашка крутился и вертелся, отбиваясь от нечистой силы, и орал, как резанный. Вдруг, ко всему прочему, начал мучить его сушняк – нестерпимо захотелось пить. Он попытался встать, но что-то, похожее на чьи-то костлявые руки, сдавило шею. И чем он был решительнее в попытках встать, тем сильнее его душили. Голова гудела, как пустой четырёхведерный чугун, по бокам которого какие-то негодные мальчишки настучали кирпичами и палками. Он лежал, а земля – весь Земной Шар – то уходила из-под него, а то накатывалась, пытаясь раздавить. А уже через мгновение планета сделалась огромным валуном и сама влезла на спину не дюже здорового Сашки, и он был вынужден таскать этот ужасный груз до изнеможения. Умирая от жажды, он ещё раз попытался встать, но опять что-то когтистое схватило его за горло, вонзаясь глубже и глубже. Сашка стал задыхаться. Он пытался сопротивляться, но скоро выдохся и, совсем обессилев, увидел вдруг, как бы со стороны, что он седеет – он стал белым как лунь. Но ещё не закончилась вторая ночь отчитки, как началась третья.

«Приведите Вия! Ступайте за Вием! – раздались слова мертвеца. И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завыванье, а скоро послышались тяжёлые шаги, звучавшие по церкви; глянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь он был в чёрной земле… - Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец»…

Сашка хотел было помолиться, но невероятная тяжесть на руках не позволила этого сделать. Тогда он рванулся, чтобы укрыться от нечести, но нечистая сила кинулась на него и стала кусать и душить. Сашка заорал благим матом, заорал так, что чуть было не оглушил самого себя. Но что-то продолжало сдавливать горло. А в голове у него началась какая-то страшная вьюга, образовался сумбур. Его терзала ужасная догадка: «Да не умер ли я? Может, умер, но не совсем, а всем показалось – что совсем. И – похоронили. И тогда получается, что я – в гробу. И выбраться – никак»…– Сашка распалил себя этими земляными мыслями до предела, до вселенского душевного страха…

Но тут он вдруг увидел полоску света и услышал голоса. Знакомые голоса. Он ещё их не узнавал, но они явно доносились не из другого мира.

- Кум, ты что разлёгся? Или забыл, что мы вчера решили покумиться?.. А зачем ты так лежишь? И как ты попал под этот дурацкий шкаф? А ну, давай – вылезай!

И Сашка, счастливый-пресчастливый, попытался было встать, даже сделал какое-то телодвижение, но ничего не вышло – он занизался под шкаф, занизался основательно, надёжней чем крученый гвоздь в сырую берёзу. Тогда Серёга взялся за его торчавшие ноги, как дед за репку, и начал вытаскивать. Но не тут-то было: голова, да ещё распухшая за ночь, решительно не хотела выкатываться.

- Поверни башку-то, а то – никак, – подсказывал Шурин, заглядывая под шифоньер. Сашка послушался. Попробовали ещё раз, но опять ничего не получилось. Тогда два крепыша поднатужились и приподняли эту махину, сделанную ещё при царе Горохе и набитую всякими тряпками. И Сашка выкатился – весь, целиком.

- Ну, рассказывай, что ты там делал? Искал что-нибудь? Как ты туда вообще забрался? Мы тут к тебе – похмеляться, а ты спрятался. От нас, что ли, спрятался? – балагурил Сергей. – Ну – давай! Что-то же у нас должно было остаться от вчерашнего?

У Сашки не было сил встать. Дыша, как Змей Горыныч, перегаром он чуть-чуть, осторожно-осторожно приподнял свою несчастную стопудовую голову и посмотрел в угол, где должны были стоять бутылки. Но бутылки валялись: они были похожи на пьяных, спящих без задних ног козаков. Бутылок было много, и все – оприходованные. Гости досадовали, а Сашка, несмотря на головокружение и на страшную боль во всём теле, радовался: радовался тому, что снова видит своих товарищей, что наконец-то вернулся в свой век, в свою деревню, радовался, что, хотя и не совсем, но был живой. Не сразу, но вспомнил он и о дочурке, и о жене, и о сыне. Вспоминал и глупо улыбался своему счастью.

…Вот и вся история. Осталось только сказать, что ещё долго он вздрагивал от одного только слова «водка». Может быть, лишь через год, потихонечку, с частой и долгой оглядкой и с большой опаской, он стал позволять себе. Да и то, как говорится, – без фанатизма.

А «Вия», несмотря на гениальность рассказа, он перечитал нескоро – лишь тогда, когда уже не стало той огромной страны, в которой они жили-были со своей Наташей, и всё у них было.

1998

Вверх

Комментариев: