Анатолий АВРУТИН (Минск)
И ТИХАЯ БОЛЬ ОДИНОКОЙ ДУШИ…

***
По русскому полю, по русскому полю
Бродила гадалка, вещая недолю.
Где русская вьюга, там русская вьюга,
Там боль и беда подпирают друг друга.
Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,
Пред ворогом там не умеют клониться.
Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол
О небе вздыхает, о небе высоком…

О, русское поле! Гадала гадалка,
Что выйдет мужик, и ни шатко-ни валко,
Отложит косу и поднимет булаву
За русское поле, за русскую славу.
И охнет…Но вздрогнут от этого вздоха
Лишь чахлые заросли чертополоха…
Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами
Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..»

О, смутное время! Прогнали гадалку…
И в Храме нет места ее полушалку.
Кружит воронье, а напыщенный кочет
О чем-то в лесу одиноко хохочет.
Аль силы не стало? Аль где эта сила,
Что некогда ворога лихо косила,
Что ввысь возносила небесные Храмы?..
Куда ни взгляни – только шрамы да ямы.

Лишь пес одичавший взирает матёро,
И нету для русского духа простора.
В траву одиноко роняют березы
Сквозь русское зарево русские слезы…

***
Из темных недр Истории самой
Три века на меня глядят, три века.
Век пушкинский… Дуэльный… Золотой…
Где слово недоступней человека.

Казнен Рылеев… Лермонтов убит…
Но злата строк и кровь не осквернила.
Державный Блок… Поэт, а не пиит…
Есенинская солнечная сила.

Ни злата не принес, ни серебра
Поэтам век Серебряный, грозовый.
«Достать чернил…» Ну, нет… Уже с пера
Стекала кровь… Невенчанные вдовы

Стрелялись на могилах… Шли в ГУЛАГ,
В очередях мечтали о веревке.
В бараке – раскулаченный кулак, –
Под нос мурлыкал песню о Каховке.

А следом зазвучало: «Жди меня…»
«И я вернусь…» – несбыточно и сладко.
Среди портянок сохла у огня
Любимых строк помятая тетрадка.

Стяг над рейхстагом… В том, что пришлецы
Разбиты были – в этом нет секретов!–
Не только мощь огня, но и столбцы
Державных строк державнейших поэтов.

И вот он, наступивший новый век…
Поэт в России меньше брадобрея,
Ничтожней, чем калека из калек,
Да вот живет, «не плача, не жалея…»

Твердит свое, неслышный до поры,
Строчит в блокнот, всё ведая и зная…
А Родина летит в тартарары,
Спасителя опять не замечая…

***
Клокотал, задыхался, сердился базар многоликий,
Где сначала обманут, а после осудят обман…
И перстом поманив, мне зачем-то стакан ежевики
Пересыпала бабка в залатанный старый карман.

Я взглянул на нее… Как у прочих, простая косынка
И почти уходящий, слегка затуманенный взгляд.
–Не тащить же назад, – улыбнулась, – мне ягоды с рынка,
Хворь совсем одолела… Самой притащиться б назад…

Что-то нынче Господь осерчал – всё хвораю, хвораю,
И в районной больнице упрямо молчат доктора…
Потихоньку молюсь за прямую дороженьку к раю…
Ишь ты: «К раю… По краю…» … Одно понимаю – пора!

Погляди на людей – всё бегут, всё спешат, суетятся,
Всё зачем-то хватают с прилавков заморскую снедь.
Всё грешат и грешат… Ни судьбы, ни Христа не боятся…
И того не успеют, что надобно в жизни успеть…

Я пытался спросить – что же так обязательно надо
В этой жизни свершить?.. Но старуха, лицом поскучнев,
Побрела к остановке…За ворот струилась прохлада
Да лениво редели неспешные кроны дерев…

***
Расстегнутый ворот… Спеши –не спеши,
Уже ничему удивляться не надо,
И тихая боль одинокой души
Не тише, чем шепот уснувшего сада.

И каждая буковка, как полустон,
Что в горле твоим же рыданьем задушен.
И в мире уже ни концов, ни сторон,
А только одни заплутавшие души.

Им больно вставать со скрипучих колен
И больно нести пустоту и усталость…
И гул не идет от натруженных вен,
Где в тусклой крови и мечты не осталось.

Лишь утлая лужа звездами полна
Да клёкот сменил соловьиное пенье.
А были ведь песни на все времена…
Но то времена… А теперь безвременье…

***
Бредет навстречу дряхленький Мирон,
Еще с войны контуженный, живучий.
Извечный завсегдатай похорон
Других солдат, что в мир уходят лучший…

Он сдал в музей медаль и ордена,
Он потерял жену, а с ней – рассудок.
И встречного: «Закончилась война?..» –
Пытает он в любое время суток.

«Да-да, Мирон, закончилась…Прости,
Что мы тебе об этом не сказали…»
Он расцветает… И звенят в горсти
Монеты на бутылку от печали.

Бутылка так… На первом же углу
Он встречного о том же спросит снова:
«Закончилась?..» Морщинки по челу
От радости бегут не так сурово.

Проклятый век… Шальные времена…
В соседней Украине гибнут дети.
А здесь Мирон: «Закончилась война?..»
И я не знаю, что ему ответить…

***
Вьюги поздним набегом
Города замели…
Я шептался со снегом
Посредине земли.

В суете паровозной,
У хромого моста,
Стылой ночью беззвездной,
Что без звезд – неспроста…

Я со снегом шептался,
Мне казалось, что он
Только в мире остался –
Ни людей, ни времен.

Хлопья рот забивали
И горчили слегка.
Комья белой печали
Всё сжимала рука.

Я шептался со снегом,
Я доверил ему,
Что спасаюсь побегом
В эту белую тьму.

Так мне видится зорче,
Если вьюга и мгла–
Обхожусь, будто зодчий,
Без прямого угла.

А потом – перебегом –
По дороге ночной…
Я шептался со снегом,
Он шептался со мной.

Снег пришел осторожно
И уйдет невзначай,
Как попутчик дорожный,
Что кивнул – и прощай…

***
От забытой сторожки
                                       до самого лобного места,
От безвестной криницы до вспененной
                                                                гривы морской,
Там, где звон соловья так же ранит,
                                                     как звон Благовеста,
А над росным покоем возносится Вечный покой;
Там, где зелень травы лиц измученных
                                                                   не зеленее,
А смиренные очи лампадами в Пасху горят,
Там, где чуешь топор над своею
                                                        испуганной шеей
На вчерашней аллее,
                                     а пни оскопленные – в ряд;
Где бесцельная жизнь остается единственной целью,
И где с млеком впитали извечное «Горе уму»,
Где божились – купелью,
                                      суставы кромсали – куделью,
А наследство отцово вмещалось в худую суму, –
Непонятно откуда, являются тайные знаки:
Душу вынь да положь! –
                                       И положат… И дело с концом.
А хмельной замухрышка, извечно охочий до драки,
В миг единый трезвеет
                                        давно не трезвевшим лицом.
И тогда грозный час именуют: «Лихая година»…
Распахнув те ворота,
                                  что вымазал дегтем вчера,
Выдыхает шельмец:
                       «Ты дождись… И роди…
                                                              Лучше – сына…»
А валторны рыдают, что парню
                                                        в бессмертье пора…
Вот такая земля…
Вот такие юдоли-чертоги.
Чуть утихнет и снова извечное
                                                       «Горе уму»…
Но на небо
                  отсюда
                              восходят угрюмые боги,
По-сыновьи даря в благодарность извечную тьму…

***
Не согрел кипяток,
Да и водкой уже не согреться,
Тепловозик угрюмый
                                       в тупик мой вагон отволок…
Что-то ноет в груди,
                                   но не сердце, а около сердца,
Сердцу вроде не сроки…
Хоть, впрочем, а где этот срок?..
И в ладонную глубь
Стылый лоб опуская знакомо,
Все спешу окунуться
                                      в мелодию прожитых лет.
Вот я в детстве стою,
                                    но не в доме, а около дома,
И над мамой мерцает
Какой-то серебряный свет.
Там дерутся грачи…
Там ручьи распевают стозвонно,
Там нехоженых тропок
                                   побольше, чем в свете – сторон.
Но сегодня я здесь –
                                    не в вагоне, а возле вагона,
И подножка на уровне сердца
Взрезает перрон.
Все коварнее склон.
Позади – буераки да ямы,
И обида змеею
                          вползает в сердечный сосуд…
Я останусь навек,
                              но не с мамой, а около мамы,
Там, где тихие сосны,
                                     да Вечность,
                                                           да Праведный суд…

***
Веранда. Полдень. Дождь отвесный.
На всем напрасности печать.
И мне совсем не интересно
От женщин письма получать.

Хотя лежит на стуле венском,
Не раз прочитано, не два,
Письмо, где крупный почерк женский,
Где очень грешные слова.

Грешил… Грешу… И словом грешным
Меня случайно не пронять.
Но этот голос безутешный
Мне вдруг почудился опять.

Как не поверить этой муке,
Не отозваться, не дерзнуть?
А эти скрещенные руки,
Напрасно прячущие грудь…

А этот ворот, ставший тесным,
Ладонь, где жилки – на просвет?
Веранда… Полдень… Дождь отвесный…
И этим письмам – тридцать лет…

***
Мы пришли и уйдем...
И от нас ничего не останется.
Только плюсик креста,
на котором трепещет душа.
Да и тот украдет
Подзаборный какой-нибудь пьяница,
Бросит в свой костерок,
костылями золу вороша.
И вспорхнут над огнем
Одиночества девять граммулечек,
Девять граммов тоски,
Девять граммов озяблости щек...
Вместе с сизым дымком
поплывут над горбатостью улочек,
Над сверканием льдинок,
что враз ослепляет зрачок.
Прокурлычет душа
над ухабами и косогорами,
Над неубранной рожью,
что спит в ноздреватом снегу,
Над столетней старухой,
В хатенке сидящей за шторами,
И над спиленным кленом,
воткнувшимся в грязь на бегу...
И какая-то девка,
спиной на сугроб запрокинута,
В непотребстве своем
все еще учащенно дыша,
Приоткроет глаза, встрепенется:
«Послали мне ирода...»
Завопит ошалело:
«Душа полетела... Душа...»
Над забытой страной,
Вечно пропитой, вечно – страшащейся,
Что придет басурман,
И споит, и ограбит опять,
Где монахи крадут,
Где Антихрист
стал страстно молящимся,
Только душам заблудшим
в прокуренном небе летать.

А когда возлетят,
И поймут – ничего не изменится
От того, что ушли, недогрезив,
в небесную высь,
Станут сверху видней:
Позабытая старая мельница,
И огарки свечей,
Что на пасху
от сердца
зажглись...

***
Эта робкая сирость нищающих тихих берез…
Снова осень пришла… Все опять удивительно просто –
Если ветер с погоста печальные звуки донес,
Значит, кто-то ушел в ноздреватое чрево погоста.

И собака дичится… И женщину лучше не трожь –
Та похвалит соседку, потом обругает её же…
И пошла по деревьям какая-то странная дрожь,
И такая же дрожь не дает успокоиться коже.

Только женские плачи все чаще слышны ввечеру…
Увлажнилось окно… И я знаю, не будет иначе–
Если в стылую осень я вдруг упаду и умру,
Мне достанутся тоже скорбящие женские плачи.

Постоишь у колодца… Почувствуешь – вот глубина!
А потом напрямки зашагаешь походкой тяжелой.
Но успеешь услышать, как булькнет у самого дна
Та ночная звезда, что недавно светила над школой.

Вслед холодная искра в зенит вознесется, слепя
Обитателей теплых и похотью пахнущих спален…
И звезду пожалеешь… И не пожалеешь себя…
Да о чем сожалеть, если сам ты и хмур, и печален?

***
Женщина с почти безумным взглядом
Босиком шагала по грязи.
Вот она прошла со мною рядом,
Прошептала: «Господи, спаси!..»

Вдоль кармана плащик был распорот –
Полинялый, вытянут слегка.
Неторопко капала за ворот
Мартовская талая пурга.

А она брела, простоволоса,
Ей одной изведанным путем,
Мимо побуревшего откоса,
Где стоял я с горечью вдвоем.

И заметив взгляд мой с укоризной,
На вопрос: «Ты кто?.. Куда сейчас?..»
Нехотя ответила: «Отчизна…»
И пурга мгновенно началась.

МАРТ 1953
Я помню тот март…Мамин взгляд опечаленный…
Отца, что собрался на митинг идти.
Такой же, как и у товарища Сталина,
Партийный билет он носил на груди.

Простой инженер, он ночами бессонными
Всё делал конспекты со сталинских книг.
И очень гордился, что видел Буденного –
В Москве, на параде… Единственный миг…

В шинель не по росту въедалась окалина,
А в тело – свирепый фашистский металл,
Когда по приказу товарища Сталина
Он честно в атаку на фронте вставал.

И сжег он газету со съезда Двадцатого,
Где в адрес Хрущева струился елей,
И так ненавидел Никиту проклятого –
За Сталина… Партию… За Мавзолей…

Отец в небесах… А держава развалена…
Но все еще дышит Отчизна моя,
Где вместо отца за товарища Сталина
Стою… Необученный и без ружья…

НЕРОН
Я – кровавый Нерон...
Так идет сквозь века:
Я – кровавый...
Знают, брызгала кровь
И потоком текла меж колонн.
Кровожадного века дитя,
Кровожаднейшей славы.
Мной пугают потомков,
Я – зверь! Я – кровавый Нерон.
Пусть я мать умертвил –
Да простится мне мать-Агриппина!
Мой приемный отец
Был не ею ль отравлен сперва?
Мне что мать, что жена,
Что проконсул, что черт –
Все едино,
И на копьях голов
Столько – кругом идет голова...
Но я все же поэт.
Мне плевать, что унижены греки –
Восемь сотен венков
Мне из лавра они поднесли.
Враг поэта – поэт!
Так подайте мне череп Сенеки!
Пусть коварный Петроний
Не встанет с багровой земли.
Понапрасну Лукан
Перед гибелью просит пощады.
Одного – для толпы –
Я, конечно, могу пощадить.
Он мне гимн посвятит,
Но не нужно мне этого яда –
Этот гимн для того,
Чтоб Нероновы строки затмить...
Рим мне тоже постыл,
Опостылели эти кварталы.
Разве может Нерон
Обитать среди жалких лачуг?
Пусть пожар их сожрет –
Погорельцам я дам на кандалы...
Ну а станут роптать,
Спросим: “Кто здесь Нерону не друг?..”

Столько крови пролив,
Понимаешь – ты тоже не вечен.
Оболгут, предадут...
Те, кто оды слагал –
Прежде всех...
Но Нерон не из тех,
Кто, обманут, пленен, изувечен,
Будет брошен толпе
Для последней из смертных потех.
Шельмецом молодым,
Приготовил я капельку яду,
И о том не сказал
Ни наложнице и ни врачу.
Эй, хватайте меня!
Я кинжалом зарежу наяду,
Молча яд проглотив,
Перед смертью строку прошепчу...

***
Когда-то станет очень надо
Вернуться через много лет
Туда, где черная ограда
И дым дешевых сигарет.

Туда, где бьется между стекол
Ослабший духом мотылек,
Где утро паровоз проокал
И что-то вещее предрек.

Где дама, руки в муфту пряча,
Спешит в каракуле своем,
И где сверчок ночами плачет
О том, что тягостно живем.

Когда-то станет очень нужно
Почувствовать на склоне дня,
Что чахлый клен да птах недужный –
По сути, вся твоя родня.

И отобьешь поклон… И, влажен,
Туман окутает кусты,
Где некому увидеть даже,
Кому там кланяешься ты…

***
Из тьмы во тьму шагнуть… Другие дунут ветры,
Но сколь ни изменяй призванью своему,
Как ни перебирай сказаний и поветрий,
Но путь всего один – из тьмы шагнуть во тьму.

Останется в руках оборванная штора,
Испишутся листки и треснут зеркала,
Ты сам – сплошной укор, хоть смотришь без укора,
Как дел не завершив, закончатся дела.

Эй, свадебный оркестр!.. Какие нынче свадьбы? –
Патлатенький скрипач распиливает суть…
Шопена услыхать и Моцарта сыграть бы,
Чтоб в тьму бредя из тьмы, хоть миг передохнуть.

Где музыка звучит, в мгновенном промежутке
Меж злобою и злом, меж тьмой и темнотой,
Какой-то тихий стон, какой-то отзвук чуткий,
Какой-то вещий свет сияет над тобой.

На сцену не взойдут сошедшие со сцены,
И «Горе от ума» давно не по уму.
Остался только тлен… Лишь он один, нетленный,
Собой усыпал путь – во тьму, во тьму, во тьму…

***
Всё это читается между строк,
Предрекает – кажется, быть беде.
Звезды дружно ринулись в водосток,
Разбродились ангелы по воде.

Хоть давно рябине пора поспеть,
До сих пор не алы ее плоды.
Нынче даже певчий не хочет петь,
Нынче даже клены не золоты.

Лишь осинка, призвана под ружье,
Охраняет пустошь, во тьме дрожа.
Да сосед ругается: «Ё-моё…
Кто-то снес канистру из гаража…»

Воронье на проводе – набекрень,
Всё глумливо каркает: «Быть беде…»
И дрожит, и ёжится белый день,
Весь в своей неласковой правоте.

И устанешь воду зазря толочь,
О звезду шершавую взор слепя.
Ведь потом останется только ночь,
Где не будет истины и тебя.

***
Что осталось в душе?... Только мутное серое облако,
Только отблеск свеченья от света остался в душе.
Да смурной человек – без лица, без привычек, без облика,
Что в вираж не вписавшись, упал на крутом вираже.

А еще там осталось всё то, что когда-то не сказано,
Незаписанных строчек остались больные следы,
Неуклюжий мальчонка в галошах и шапочке вязаной,
Тот, что с мамой за ручку ходил на краю немоты…

Как дрожали над ним, как боялись – внезапно простудится,
В ненавистную школу как он, задыхаясь, ходил!..
Что судить да рядить, если прошлое да не осудится,
А обиды описывать – жалко руки и чернил.

А еще наплывают размытые образы женские,
Затеняют друг друга, уходят опять в забытьё,
Что-то шепчут без слов, меж собою общаются жестами,
Именами сливаясь в прозрачное имя твое…

Вот, пожалуй, и всё… Только имя твое и останется
В мельтешенье обид, несвиданий, внезапных потерь,
Коль смурной человек, уходя, на мгновенье оглянется
И навеки уйдет за неплотно прикрытую дверь.

***
Эта жизнь лишь мгновение длится…
За мгновение нужно успеть
Уследить, как с небес голубица
Вниз несет предзакатную медь.

И штакетник спиной осязая,
Улыбаясь во весь белый свет,
Всё глядеть, как гусиная стая
Устремилась закату вослед.

А еще бы успеть не мешало,
Неприметную тропку топча,
Затаиться среди краснотала,
Чтобы голос застыл у плеча.

И в каком-то прозренье великом,
Сам себя понимая едва ль,
Захлебнуться единственным криком,
Встрепенув голубиную даль.

Закричать… И упасть в чистом поле,
Вдалеке от расхожих дорог,
На меже откровенья и боли,
За которыми – вечность и Бог.

 ***
Верните мне голос, чтоб заново обезголосеть,
Верните рубаху, чтоб мог я рубаху сорвать,
Верните любимую, чтобы опять ее бросить,
И светлые мысли, чтоб мрачными стали опять…

Последним листком прокачусь по осеннему скверу,
Последней снежинкой растаю на ветхом крыльце,
Чтоб снова поверить в давно позабытую веру,
Дойти до конца… И опять не поверить в конце…

Никто не поможет – сколь ушлых людей не проси я,
Обнимутся, выпьют, нетрезво растают во мгле…
И так непонятно – нужна ли России Россия,
Коль русскому духу нет места на русской земле?

Вот так и живу – от наивной мечты до расплаты
За тихую благость поставленных в Храме свечей,
За птиц перелет… За горбушки кусок ноздреватый…
За сирую землю… И крест кособокий на ней…

***
Скупой слезой двоя усталый взгляд,
Вобрал зрачок проулок заоконный.
И снова взгляд растерянно двоят
В биноклик слез забившиеся клены.

Через слезу до клена – полруки,
Пол трепетного жеста, полкасанья…
Сбежит слеза… И снова далеки
Вода и твердь, грехи и покаянья.

Вот так всегда…
Как странен этот мир,
Как суть его божественно-двояка!
Вглядишься вдаль – вот идол… вот кумир…
Взглянешь назад – ни памяти… ни знака.

***
Иных пустынь иные миражи
Иные тайны явят по-иному.
И в мир иной с иной шагнешь межи,
Иной тропой бредя к иному дому.

Иное все: общенье с тишиной,
Литые свечи в тусклом абажуре…
Иная тишь… И сам простор иной –
Иные в нем сомнения и бури.

Иная гладь зеркального стекла,
Иное там лицо с твоей морщиной,
Иная складка возле губ легла
От сумрачной тоски небеспричинной.

Знакомых щек совсем иная дрожь,
Иного взгляда быстрое скольженье.
Отступишь ты… Но так и не поймешь –
Где человек, где только отраженье…

КРАСНОЕ…
Красен град. Красна девица.
Красен тополь у крыльца.
В краснотале плачет птица –
Не для красного словца.

И красны от стирки руки,
И красна сегодня масть…
Просит ветер краснозвукий
Листья красные упасть.

Красен снег, когда охота,
Красен праздничный кафтан.
Смерть красна, хоть жить охота,
Если ворог обуздан.

Красно солнце. Красны речи.
Красно бодрое вино.
Красный шелк на белы плечи…
Вспышка красная… Темно…

***
Предаст любимый—
придет страданье.
Придет страданье –
постигнешь душу.
Постигнешь душу –
навек прозреешь.
Навек прозреешь –
любовь узнаешь.
Любовь узнаешь –
предаст любимый.

***
Тленом станут и эти смешливые губы,
И медовая млечность мерцающих плеч,
И улыбка, с которой юнец редкозубый
Обещает навеки любовь уберечь.

Все уйдет, как вечернее солнце над кленом,
Как сосулька на позднем изломе зимы,
Как сиянье на божьем челе просветленном,
Что четыре столетья тревожит умы…

Все уйдет, как уходят аккорды и звуки,
Но под модный мотив, что опять завели,
Позабыв обо всем, чуть прозрачные руки
На уже чуть прозрачные плечи легли…

 ***
Я случайно родился на самой смурной из планет,
Я случайно подслушал, что небо вещает народу…
И шальное перо окуная в чернёную воду,
Соловьиную душу роняю в соленый рассвет.

А в ответ лишь звезда умирает за дальним холмом
Да какая-то птица в заре обожгла себе крылья.
И душа вопрошает другую, устав от бессилья:
–И давно так живете?..
–Давно… Только мы не живем…

И родится не слово, а некий скрежещущий звук,
И родится не речь, а все то же скрипучее слово…
И больная душа понесет его, словно больного,
И подбитая птица над ним совершит полукруг.

Ну и что из того?.. Эти губы не мне суждены…
А тоска и печаль вновь остались тоской и печалью.
И все те же овраги за этой обугленной далью,
И все то же в душе обостренное чувство вины.

Так всегда и во всём…Тихо скрипнет сухой бересклет,
Глухо ухнет сова… Чавкнет грязь на пустом огороде.
Ты природу поёшь, а тебя уже нету в природе,
Ты всё бродишь по свету, не зная, что кончился свет.

***

Холодно… Сумрачно… Выглянешь,
                            а за окном – непогодина.
Свищет сквозь ветви смолёные
                            ветер… Черно от ворон.
Души, как псы одичалые.
Холодно… Сумрачно… Родина…
В свете четыре сторонушки –
                            ты-то в какой из сторон?
И ожидая Пришествия,
                            и не страшась Вознесения,
Помню, звенят в поднебесии
                            от просветленья ключи.
Вечер. Осенние сумерки.
И настроенье осеннее.
Не докричаться до истины,
                            так что кричи–не кричи…
То узелочек завяжется,
                            то узелочек развяжется…
Что с тобой, тихая Родина,
                            место невзгод и потерь?
То, что понять не дано тебе –
Всё непонятнее кажется,
Всё отдаленно-далекое –
                            вовсе далёко теперь.
Вовсе замолкли в отчаянье
                            все петухи предрассветные.
Где соловьи?—А повывелись…
Летом – жарища и смрад.
Ночи твои одинокие,
Утра твои беспросветные,
Ворог попал в тебя, Родина,
                            хоть и стрелял наугад.
Скрипнет журавль колодезный –
                            и цепенеет от ужаса.
Горек туман над лощиною,
                            лодка гниет на мели.
Каждый – в своем одиночестве.
Листья осенние кружатся,
И разлетаются в стороны,
Не долетев до земли…

Анатолий Юрьевич Аврутин -- поэт, переводчик, критик, публицист. Родился в Минске, окончил Белгосуниверситет. Автор двадцати поэтических книг, изданных в России, Беларуси и Германии, двухтомника избранных произведений «Времена». Главный редактор журнала «Новая Немига литературная». Член-корреспондент Академии поэзии и Петровской академии наук и искусств. Лауреат международных литературных премий им. Симеона Полоцкого, «Литературный европеец» (Германия), им. Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами…», им. Бориса Корнилова «Дорога жизни», им. Константина Бальмонта (Австралия),  им. Бориса Нарциссова (Австралия), всероссийских  премий им. А.Чехова, «Белуха» им. Г.Д.Гребенщикова, «Герой нашего времени», годовых премий журналов «Аврора», «Молодая Гвардия», сайта «Российский писатель» (2014) и др. Член редакционных коллегий семи литературных журналов разных стран.
Название «Поэт Анатолий Аврутин» в 2011г. присвоено звезде в созвездии Рака.
Публиковался в «Литературной газете», «Дне поэзии», журналах «Москва», «Юность», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Подъем», «Нева», «Аврора», «Север»,  «Дон»,  «Сибирские огни», «Литературный европеец» (Германия), «Мосты» (Германия),  «Студия» (Германия), «Витражи» (Австралия),  «Венский литератор» (Австрия), «Пражский Парнас» (Чехия), «Эмигрантская лира» (Бельгия), «Альманах поэзии» (США) и др. Живет в Минске.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную