***
Чуть первые тени прорежутся из темноты
И лысые кроны в пруду затрепещут нелепо,
Кресты золоченые станут совсем золоты
И вспышкой застывшей почудится цвет курослепа.

Зеленым дыханьем наполнится чахлый пейзаж,
Рассадят по веткам галчат суетливые клены.
И встанешь… И вздрогнешь… И все, что имеешь отдашь
За галочий крик и над церковью крест золоченый.

Пустые хатенки… За Храмом и дали пусты…
И заново ловишь куда-то пропавшие звуки.
И женщина рядом… И с ней уже можно на «ты»,
А значит и можно страдать от грядущей разлуки.

Господь не поможет -- о зряшнем его не проси!
В ладони -- ладонь… И грядущим терзаться нелепо.
В реке под мостками упрямо шныряют язи,
Пуская сквозь жабры разлукой дразнящее небо.

Пройдемся немного… Тебя провожу до угла…
А там, не начавшись, конец и любви, и тревоги.
Но птица вспорхнула и клювом простор подожгла,
И пух с тополей… И ребенок стоит у дороги…

НЕМОЕ КИНО
«Варяг». Лаун-теннис. Немое кино.
Шаляпин. Меха для великой княгини.
Сочельник. В соборе народу полно.
В трактире «Бордо» подают к осетрине.

Участок. Напыщенный городовой.
Есенин. Немое кино. Футуристы.
Свинцовый закат над свинцовой Невой.
Бордель. Гимназисточки. Кучер плечистый.

Распутин. «Аврора». Немое кино.
Горячая мимика Веры Холодной.
Троцкисты. Кронштадт. От бушлатов черно.
М.Горький насупленный, в шляпе немодной…

Ну, кто теперь помнит про крейсер «Варяг»,
Про Веры Холодной наивный страсти,
Когда и «Аврору»-то вспомнить – внапряг
И «мыло» киношное очи не застит?

Но где-то, задвинуты в угол, лежат
Немого кино скоротечные ленты.
Им снится тапёра восторженный взгляд,
Рыданья и долгие аплодисменты.

И молча кричат их герои о том,
Что жизнь – непонятная все-таки штука--
Ну, как же такое случилось потом,
Что все онемело от этого звука?

***
             «Ни души…»
                Игорь Северянин
Не проще тени… Не светлей звезды…
Не сумрачней обиженной дворняги,
Не тише вековечной немоты
И не живей рисунка на бумаге --
Она парит, прозрачная душа,
Уносится в трубу со струйкой дыма,
С туманами ночует в камышах,
Везде жива, везде неуловима.
Когда бредешь в раздумчивой тиши,
Наедине с ночным небесным светом,
Есть ночь и высь… А больше -- ни души,
Но всё душа, но всё душа при этом…

ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
Вы, наверно, о нас?.. Мы степенной походкой пройдем
Мимо вспомненных дат, мимо праха великих сражений.
Может, шли мы неверно объявленным «верным путем»,
Но мы видели свет… И казался нам сумрачным гений…

Пусть зловещие орды всё мнили пойти на восток,
Мы мгновенно разбить их наивно и яростно мнили.
Был их замысел -- низок, полет наших мыслей -- высок,
И врагов обращал он в ничтожное месиво гнили.

Мы домой возвращались, не очень-то зная -- куда,
Где был дом -- пепелище, а женщин -- болезные вдовы.
Мы скрипели зубами… А силы сбирала Орда --
Дым Отечества нашего был им, как запах медовый.

И Орда одолела… Не нас -- тех, кто следом пришел,
Тех, кто вытравил память из шариков гемоглобина.
Им чванливо велели, и ноги поставив на стол,
Потешались: «Плевать им, что  харкает кровью рябина…»

И они растоптали -- и знамя, и наших вождей,
И державных поэтов, и эти багряные грозди.
Это было о нас: «Гвозди б делать из этих людей!..»
А у них в дефиците и люди, и души, и гвозди…

Ну, так в чем нас винить? Мы свое отстрадали и так.
Нету праздников наших… Зато процветает химера.
Мы пока что молчим… Но очнется матрос Железняк,
И еще громыхнет вороненая сталь револьвера…

***
На склоне дня чернее клены
И непрозрачней зеленя.
Густеет воздух воспаленный
На склоне дня, на склоне дня.

Но что-то есть в небесной муке
Такое, что внезапно, вдруг,
Себя услышав в трубном звуке,
Душа летит на этот звук.

А где-то там, за луговиной,
Собой печали заслоня,
Гудит простор о ночи длинной--
На склоне дня, на склоне дня.

Превыше зла и всепрощенья,
Чуть разгорается вдали
Вот это белое свеченье
Над черным краешком земли.

И непонятно, что за сила
Туда, за горестный предел,
Тебя доселе возносила,
Покуда день не отгорел…

***
                  Надежде Мирошниченко
Мне любезен рассвет… И закатное солнце любезно.
Мне любезна коняга, что мирно бредет в поводу.
Эта бездна без дна… Мне любезна бездонная бездна,
Мне любезны синица и горечь полыни во рту.

Раздаю всё, что есть… Ничего, от меня не убудет --
На великой Руси и беспамятный помнит добро.
Надо мной небеса… Где-то в небе -- хорошие люди,
Помолиться за них в час суровый совсем не старо.

Эге-гей… Небеса… Прогремите -- а я вам любезен?
Вы послали мне с ливнем ночные свои письмена.
Мы с бродячей собакой чужой частокол перелезем,
И в саду очутимся, откуда всё небо -- без дна.

Я голодному псу потреплю жестковатую холку,
С благодарностью глянет заброшенный пес на меня.
И тогда осенит, что бродил я и зря, и без толку…
Бесполезно бродить мог до самого Судного Дня.

Но спасибо тебе, отворенное в полночь оконце,--
В этот сад поднебесный, что воздух Отчизны сберег.
Значит, скоро рассвет… Значит, снова дорога за солнцем --
Птицам на проводах нипочем электрический ток.

АВТОДОРОВКА. ДЕТСТВО
                Ивану Сабило

1
Шли за руку с мамою Лёля и Кока…
У Лёли глазищи – одна поволока.
А Кока не Кока, а мальчик Володя,
Гонявший пеструшек в худом огороде,
И вечно кричавший: "Отдайте мне "кока"…
Где взять ему "кока" – большая морока.

Лепился к мосту наш базар горемычный,
Где, смешан с мазутом, плыл запах клубничный,
Где даже булыжник пропах сыродоем,
И где участковый был грозно настроен.
Он бабок гонял, неприступно-высокий,
Позволив купить все же "коки" для Коки.

А в синей пивнушке с оттенком свинцовым
Соседи любили подраться с Ланцовым –
За пакостность, за тараканьи усища:
В плечо – кулачищем, под зад – сапожищем.
На драку сбегались и Лёля, и Кока,
Их дом от пивнушки стоял недалёко.

Но дрязги и драки в момент забывали,
Узнав о беде третьеклассницы Гали.
Ох, ноженьки-ноги! Чтоб враз обезножеть!..
В свой день именинный! Под поезд! О, Боже!
В больницу, где было лежать ей без срока,
Сам Кока принес ей три солнышка-"кока".

Товарная станция… Шпалы-ступени
Всей лестницы жизни, презрений-прозрений.
Где души светлели от копоти черной
Под старою башнею водонапорной.
И помнится все до последнего срока:
Гудки…
Переулочек…
Лёля и Кока…

2
…Вон Толик Харламов, вон Пашка Сабило…
Куда вы? Куда? Как давно это было!
Гудел переулочек… Ставни скрипели.
Здесь плакали чаще, чем сдавленно пели.
И ясень качался над шиферной крышей,
Шуршали в подполье голодные мыши.
А рядом, вся будто из боли и стонов,
Больничка, где с трубочкой врач Спиридонов.
…Убился Валерка своим самопалом,
Чугунка заплакала – черным на алом.
Компостер на буром билетном жетоне,
Как след от гвоздя на Христовой ладони.
Но били в корыта веселые струи,
И имя Господне не трогали всуе…
…Куда ж вы, куда вы, и Толик, и Пашка?
Где ясень скрипучий? Где я, замарашка?
Где дом мой? Картаво проносят вороны
Сквозь бывший чердак свой кортеж похоронный.
Неужто же век, что так злобен и гулок,
Задул, как свечу, мой родной переулок?
Здесь нынче чужие, кирпичные лица,
И солнце в корытах давно не дробится.
Все сплыло… Все в Лету бесплотную сплыло –
И Толик Харламов… И Пашка Сабило…

3.
Сумасшедший
В моем переулке жил Толик Харламов –
Немой, сумасшедший, оборван и мал.
Копался весь день среди разного хлама,
В припадке – дворняг и гусей разгонял.

Он выл на луну, он по свалке метался,
Он бился немой головой о порог.
Но Толика все же никто не боялся,
Одно и смотрели – чтоб хату не сжег.

Соседи частенько его подзывали,
Дарили рваньё – то штаны, то пальто.
Он слушался только сестру свою Валю…
На Вале тогда не женился никто.

Возились они на худом огороде,
Кадушки с водою катили вдвоем.
Я помню, спросили: «С таким вот живете?..»
«А что,-- отвечали соседи, живем!

Вдруг он отведет настоящее лихо –
Блаженные Господу все же видней…»
А в крайнем дому жил нормальный и тихий
Сексот… Это было намного страшней.

4
Пятидесятые
Железнодорожная больница,
Узкий мост от клуба Ильича…
И сегодня мне порою снится,
Как во тьме ограбленный кричал.
Как его бандиты били, били --
Где-то у больничной проходной…
На Товарной  лампочки рябили,
Ну а там -- лучинки ни одной.
Крик летел, дробя в просторе диком
Звезды, паровозные гудки…
Делались одним надрывным криком
Семафоры, дыма завитки.
Переулок спал… Закрыты были
Сени в осторожные дома.
Лишь завыла женщина: «Уби-и-ли…»
И в молчанье канула сама.
Крик летел, вздымаясь выше, выше,
Чтобы оборваться в лютый миг…
Но никто из домиков не вышел,
Ни один недавний фронтовик.
Только утром подписал бумагу
Наш сосед: «Не слышал ничего…»
И медаль болталась… «За отвагу»…
На груди могучей у него.

5
***
Переулок… Ни собак, ни лая.
Только клен безлистый вдалеке.
О своем глаголет мостовая
На древнебулыжном языке.

Где мой дом? Стою, а дома нету…
Не война, да только вышло так –
Провода железные продеты
Сквозь судьбою снесенный чердак.

И сидит нахохленная птаха,
Напряженья вовсе не боясь,
Где сушились папина рубаха
И моя пеленочная бязь.

Птахе что? Довольна. Когти цепки.
Ну а мне все чудится впотьмах –
Где болталась мамина прищепка,
Что-то заискрило в проводах.

6
***
Мне все слышнее веток перестук,
Небесный хор, что сумрачен и гулок,
И шелест крыл… И отскрипевший сук.
И ясень, затенивший переулок.
Как близко все!
Как ясного ясней!
«Кукушка»-паровоз, смешной и юркий,
Какая мостовая! – а по ней
Какой же чудо-обруч гонит Юрка!
Какой возница щелкает кнутом,
Нас, пацанву настырную, пугая!
Какой там дом!
Какие в доме том
Тарелки и ножи! И жизнь другая.
Там весело трезвонит телефон –
Да, те-ле-фон –
как много в этом звуке!
Хозяйкин лик в портретах повторен,
И патефон рыдает о разлуке.
Его за ручку можно покрутить –
Тебе дадут, ты ночью в сад не лазил…
А женщина крючком зацепит нить:
Что не растешь? Старик Сазонов сглазил?..
Мне в то виденье хочется шагнуть,
Помочь настроить примус тете Клаве,
И градусник разбить, чтоб видеть: ртуть –
Серебряная пыль в златой оправе.
Чтобы слились в мгновенье много дней,
Чтоб вслед шептали:
– Наш он… Здешний… Местный…
Чтобы с годами сделались слышней
И веток перестук,
и хор небесный…

ВДАЛИ ОТ РОССИИ …
Вдали от России
непросто быть русским поэтом,
Непросто Россию
вдали от России беречь.
Быть крови нерусской…
И русским являться при этом,
Катая под горлом великую русскую речь.

Вдали от России
и птицы летят по-другому--
Еще одиноче безрадостно тающий клин…
Вдали от России
труднее дороженька к дому
Среди потемневших,
среди поседевших долин.

Вдали от России…
Да что там -- вдали от России,
Когда ты душою порой вдалеке от себя…
Дожди моросили…
Дожди, вы у нас не спросили,
Как жить вдалеке от России, Россию любя?..

Вдали от России
круты и пологие спуски,
Глухи алтари,
сколь ни падай в смятении ниц.
Но крикни: «Россия»…
И эхо ответит по-русски,
Ведь русское эхо нерусских не знает границ…

***
Спозаранку выскочишь, не чёсан,
На крыльцо… И дальше, напрямки.
Захлебнешься болью над откосом,
Влага потечет из-под руки.

Воротишься в дом. Слезу остудишь.
Вспомнишь, что не кончены дела…
Только тише – Родину разбудишь,
Поздно, позже мамы, прилегла…

***
Один убит… Другой, еще проворен,
Фуражку сняв, проходит меж могил.
Быть может, он от пули заговорен
Иль чаще долу голову клонил?

А может быть, на рамочку прицела,
Когда напротив сердца был прицел,
Букашка неразумная присела
И на мгновенье выстрел не успел…

РОДИНА
Родина --это когда бескрыл,
Но все равно летишь.
Родина --это святых могил
Предгрозовая тишь.

Родина, это когда бредешь,
К истине путь ища.
Родина --это когда хлебнешь
Маминого борща…

Родина --это любимых книг
Стершийся переплет.
Родина --это лебяжий крик,
Если подругу -- влёт…

Родина --это смолистый дух
В бане, где благодать.
Родина --то, что не смеешь вслух
Родиною назвать…

***
И осень – не осень… И птица – не птица…
И плесень с обоев сползла на диван.
И только за стенкой кричит роженица,
Да седенький фельдшер с заутрени пьян.

В небесном просторе, послушные гуду
Высоких машин и высоких столпов,
Ослушники тайно прощают Иуду,
Послушники внемлют, что скажет Иов…

На капли расплескана, тысячелица,
Усталая вечность мешает вздохнуть.
И только за стенкой кричит роженица…
И суть непонятна… И тягостна суть.

А души вспорхнувшие – не улетели,
Подстреленной птицей упав на жнивье.
Нет выси в высоком, телесности – в теле,
И боги устали стоять за свое.

И вечность не чудится золотолицей,
И кровь вместо пота сочится из пор…
И только за стенкой кричит роженица –
Умолкнет она, и умолкнет простор…

***
Холодное, мокрое лето.
Весь день над лощиной туман.
По влажной полосочке света
Крадется смолистый дурман.

Струится к разлапистой кроне,
Что чутко колышет зенит.
И шишка, упав, полусонье
На части чуть слышно дробит.

Замшелостью тянет и прелью
От скользких, потресканных пней.
Тоска по весне и апрелю
В остылой природе острей.

И видишь с каким-то надрывом,
На зрелом своем рубеже –
Сосёнка шумит над обрывом,
А корни подмыло уже…

***
Вот и снова костер погас,
С поднебесья не слышно труб.
Тополиная горечь глаз,
Соловьиная прелесть губ…

Пресловутое время Ч --
Время женщины-палача.
Показалось, что боль в плече,
Но болит впереди плеча.

Показалось -- гудит висок,
Будто в трубах взрывая медь.
Но какой в этом гуде прок,
Если не о чем тут гудеть?..

И стою… И шепчу взахлёб…
И не помню, о чем шепчу…
И слетает листва на лоб,
Нервно катится по плечу.

И останешься сам с собой,
С тем, что глухо стучит в виске,
Между отсветом и звездой,
Возле росчерка на песке…

***
Давно не ревную, давно не ревнуют меня,
Но все же порою накатит в минуту иную…
И женские очи являются, сутки длиня,
И я эти очи к очам позабытым ревную.

Берешь фотоснимок, на трещинку молча глядишь,
А кромка резная шершавит ладонь осторожно.
Умолкшие звуки сливаются в гулкую тишь,
И в этой тиши и тревожно душе, и острожно…

Не нужно ответа… Давно постарели уста.
На фото и та же улыбка, и та же тревога.
И вдруг понимаешь, что снимок хранил неспроста,
Хоть юность вдали и всё ближе до Господа Бога…

И только под утро ты снимку прошепчешь: «Пока,
Теперь я не скоро твою позабытость нарушу…»
Всё тот же анапест… Всё так же тревожна строка…
И женские очи глядят в заскорузлую душу.

***
Всё судьба?.. Судьбе не прекословь,
Даже если вновь любовью пьян ты…
На земле всего одна любовь,
Остальное -- просто варианты.

Лучше бы не думал вообще
О душе, прозреньям непокорной.
Я влюблялся в девочку в плаще,
А теперь она -- старуха в черном.

От нее письмо испепелю,
Брошусь в пиджаке на одеяло…
Я старуху эту не люблю,
Но и та девчушка отсияла.

Мне приснится множество вещей:
Детство, дворик с таксой длинноухой
И, конечно, девочка в плаще,
За всю жизнь не ставшая старухой…

***
Старик должен жить со старухой,
(Иначе всем сказкам конец!), --
Сварливою и тугоухой,
Твердящей, что он – не жилец.

Старик должен шаркать по скверу,
С газетой на лавке сидеть,
А если и выпить, то в меру,
Чтоб в рюмочке было на треть.

Старик должен к первому снегу
Взбодриться… Мол, дожил опять.
И в женщине видеть коллегу,
Анализы с ней обсуждать.

И шаркнув ногой старомодно,
Старик должен к ручке припасть,
Когда с этой дамой дородной
Уже наболтается всласть.

Точнее, не к ручке, а к длани…
И прежде, чем грузно присесть,
Оттенок забытых желаний
В глазах благодарных прочесть.

***
Я в этот бурный мир пришел издалека,
Была там божья длань к высокому воздета.
И взгляд слепила даль, колеблема слегка
На зыбком рубеже мерцания и света.

Просветы в небесах, нечасты и темны,
Скрывали бег минут и мутных рек теченье,
Что всё струились вглубь истерзанной страны --
До черной пелены, до белого свеченья.

Примерил -- и следы мне сделались малы,
Хотя ступил назад, еще не сделав шага,
Но чувствуя одно -- что спилены стволы,
Что сказаны слова, что скомкана бумага…

И только чей-то глас твердит -- не вышел срок
Тому, что Высший Суд тебе доверил люто.
Еще дрожит вдали последний огонек
И в зареве зари не блекнет почему-то.

И всё старо, как мир… И в мире всё старо…
И только с высоты, прозрачно и воздушно,
Летит, кружась, летит утиное перо,
Пророчествам небес внимая равнодушно.

***
Едва светает… Дымка над водой…
И выше крон чуть видимая дымка.
Еще луна холодной запятой
В озерной глади, как на фотоснимке.
Еще сосняк, как скопище свечей,
Врастает в эту утреннюю млечность.
Еще скворец, беспечный и ничей,
Готовится скворчать про бесконечность.
Но что-то изменилось… Странный звук
У лысого пригорка нарастает,
Как будто птица просится из рук,
А вырвавшись, кружит и тает, тает…
И не поймешь, привычно сторонясь
И грохота, и слабой тени звука,
Откуда у души такая связь
С простором, где и Родина, и мука?..