Сергей БУЗМАКОВ
…И отчего так ясно помнится именно этот радостный апрельский день, - с утра ослепительно солнечный, потом потемневший и припустивший первым весенним дождиком, а после омовения – с явившейся с солнцем парной дымкой? Он был тоже именно радостен в тот день – колготистый между тем день, весь из обычных наших беганий по типографиям, по каким-то адресам, завершившийся привозом в домик писательский на Анатолия, 102 - тиража нового номера газеты «Прямая речь». И вышли мы, довольнёханькие, все на крылечко, а Иван Иванович Березюк сказал ему: «А помнишь, Володя?» И они стали вспоминать о чём-то ушедшем и оттого милом. А потом, в очередной наш выход на крылечко «подымить», он, глядя на первую, но такую ярко-смелую зелень, засмеялся как-то по-мальчишески и произнёс: «Хорошо, как Серёжа, а?» … И не покидала его эта радостная приподнятость, и, когда день скатился к закату, и он читал стихи, в том числе уважив мою просьбу, с мягкой своей иронией уважив, c тёплой своей улыбкой: «Да, как скажешь, Серёжа, как прикажешь…» - прочитать моё любимое… Эта песня ли недальняя Владимир Башунов. Владимир Мефодьевич, дорогой… Поэт из настоящих, их так мало во все времена. И поэт, безусловно, принадлежащий к «большому» русскому национальному стилю, сложившемуся в девятнадцатом столетии. Стилю, который характеризовался преобладанием задушевности, трогательности, открытого лиризма, неожиданностью и выразительностью образов, там где, мнится, уже и простора для образов нету. Родился Владимир Башунов 18 ноября 1946 года в таёжном посёлке Знаменка, - «…Да в паспорте значится имя посёлка, которого нет» - Турочакского района Горно-Алтайской области. Младенческие и школьные годы прошли в Турочаке. Как он писал в автобиографии о местах детства и юности: «Лес, горы, две реки – Бия и Лебедь, «очень живописные окрестности», по выражению Вячеслава Шишкова, побывавшего здесь с экспедицией в начале века, сами толкают «перо к бумаге», нашептывая рифмы, и надо иметь сильную волю, чтобы противостоять им. Такой воли, как и предусмотрительного благоразумия, у меня не было. Поэтому в классе пятом-шестом я начал писать – стихи и рассказы одновременно. Учительница литературы утверждает, что прозаические пробы были лучше поэтических. Увы, теперь не удостовериться: тетрадки с рассказами не сохранились. С тех пор я за прозу не брался». Окончание Башуновым историко-филологического факультета Барнаульского пединститута в 1970 году совпало с выходом в Алтайском книжном издательстве его первой книги стихов «Поляна». После института и до середины 1975 года, с годичным перерывом на службу в армии, Владимир Мефодьевич работал в ельцовской районной газете. Затем переведён в Алтайское книжное издательство, где в общей сложности отработал десять лет, также с годичным перерывом на учёбу на Высших литературных курсах в Москве, - редактором, старшим редактором, главным редактором. Работа в краевом книжном издательстве для Башунова завершилась в 1985 году: Владимир Мефодьевич ушёл на «вольные хлеба», то есть занимался только творчеством. Но недолго… С 1990 года по 1994 редактировал газету писателей края «Прямая речь», а с 1994 по 1997 год возглавлял журнал «Алтай». Затем, через несколько лет, возвращение на работу в журнал «Алтай» - редактором отдела поэзии. Таков его жизненный путь, который принято обозначать в анкетах. Но жизнь поэта – ни в какие «резюме» не укладывается. И очень хорошо, замечу, что не укладывается. В этот день редколлегия «газеты в газете» «Альтернатива» проводила «публичный суд над собой». Судили нас, молодых и дерзких, только что выпустивших первый номер литературного приложения к газете «Молодёжь Алтая», - пришедшие в кабинет редактора студенты и школьники, и просто любопытствующие. В некотором отдалении от шумящих, спорящих, восторгающихся и негодующих – сидели на стульях два бородатых, как я их про себя нарёк, «дядьки». Один из них обличьем походил на фотографию автора огроменного «кирпича» под названием «Красная книга ремёсел», которую мне задарил при знакомстве, пару месяцев назад, редактор «Молодёжки». При торжественном моменте дарения я, было, помню, заупрямился, когда разглядел дарственную надпись автора книжищи Александра Родионова редактору жутко популярной тогда молодёжной газеты. Редактор, как-то устало, махнул рукой: «забирай, забирай». Родионов вставлял в наше шумливое говорение колкие реплики, звал приходить учиться стихоремеслу в поэтическое объединение «Родник», как раз при «Молодёжи Алтая» и существовавшее. Фамилию второго «дядьки» - промолчавшего весь «публичный суд», казалось со стороны, что он подремывает, подперев подбородок рукою - лишь моментами редкими, вскидывающего голову, чтобы остро и зорко всмотреться в говорившего, будто стремясь углядеть, уловить: а что там за словами? – фамилию я не расслышал в начале и уже после окончания благополучного «суда» узнал, что это поэт Башунов. Тот самый?! – ожгло. Дело в том, что около пяти лет назад до описываемого случая я купил перед какой-то скучной лекцией свежий номер, только-только начавшего выходить, еженедельника «Собеседник». А в номере этом наткнулся на статью, в которой подвергалась осмеянию поэзия, по мнению журналиста, в тысячный или стотысячный раз воспевающая патриархальность деревни, красоту природы, красоту исчезающего крестьянского быта и прочую, по мнению борзописца, лабуду. Особый сарказм был направлен на то, что поэты «ночь» ласково называют «ноченькой», «землю» - «землицей», «реку» - «реченькой» и так далее. Среди же подвергаемых остракизму из «нормальной» литературы авторов был упомянут и поэт из Барнаула Владимир Башунов. После лекций я устремился в читальный зал, мне выдали пару сборников поэта Владимира Башунова… Я зачитался… …Дух оттаявших поленниц. А вот это… «Крыльцо», называется стихотворение… И вот я вышел на крыльцо, Привстал на цыпочки мой дом – Я шёл, и холод мне сводил И обернулся я тогда И, обернувшийся назад, Хоть нелегко ему, видать, И посреди большой земли Это же про меня! О сочинительстве я тогда лишь помышлял, знакомиться с местным литературным сообществом в мои планы не входило – радости студенческой вольницы кружили меня беззаботно, а потом армия, вклинившаяся приказным порядком в институтский цикл и так много мне прояснившая в жизни и в людях, послеармейское, уже гораздо более серьёзное и ответственное, отношение к продолжившейся учёбе на историческом факультете нашего славного барнаульского пединститута… А Башунов не забывался. Даже в армии, в глухой енисейской тайге, вдруг вспоминалось: Свистит малиновка. И снова Бреди себе, смотри и слушай, И дышится не оттого ли
…Этот запомнившийся при первой встрече характерный башуновский взгляд – ищущий, что стоит за словами, он хорошо знал цену современных разговоров – будет часто мною замечаться, когда я наблюдал Владимира Мефодьевича в общении с людьми. Я любил наблюдать за ним. Мне, с каждой встречей, становился всё интереснее и интереснее этот человек. Мне кажется, будучи, как и всякий одарённый человек, по сути своей одиноким, он, всякий раз, искал встречи человеческого в человеке. Он не любил пустопорожних разговоров. Вообще, был немногословен. Но, если случалось, что речь заходила о важном – был настолько убедителен в аргументах, что убедительность эта воспринималась естественностью, и по-хорошему был красноречив. Красноречие по-башуновски: мысль, облечённая в строгую, но при этом изящную форму. Однажды, когда мы работали вместе в краевой крестьянской газете «Земляки», под вечер уже, отправились всей редакцией (Кирилыч, который Зимогор, Витя Выборов, Владимир Мефодьевич и я) за яблоками в сад к нашему тогда ещё лихо-бесшабашному ответсеку Николя Иванычу Дёмину. И так хорошо яблок насобирали, что на обратной дороге сделали привал у меня в домике на Горе. Я хвастался, оправдываясь при этом, жене за такой нежданный поздний визит: «Танечка, смотри, кто у нас в гостях!» Нет, это была не тёмная пьянка, хотя и такие случались, чего уж там, - была занявшая всех беседа о литературе. Владимира Мефодьевича вытащили на его любимую пушкинскую тему… Как же хорошо, как вкусно он говорил о любимом поэте! Запах яблок, заполонивший маленькую верандочку, очарование уже густых августовских сумерек за окошками, речь разволновавшегося (он не мог, ещё одно моё наблюдение, спокойно, холодно-отстранённо говорить об Александре Сергеевиче) Владимира Мефодьевича. Его интонация заворожила и мою пятилетнюю дочу. Машенька сначала несмело подошла к нам, а потом и слушала, прижавшись ко мне. Взрослые, кажется, давно уже истёртые цинизмом профессии, мужики восторженно внимали Поэту… Вернись, хоть на мгновение и тот покой в его кабинете, покой строгий, рабочий, так гармонирующий с печальным днём позднего октября – ему, он признался, хорошо поработалось минувшей ночью, а сейчас – я впервые беседую с ним наедине – так увлекательно ему расвспоминалось, как он очаровывался в юности Паустовским: «Целыми страницами его помнил…» А от Паустовского, мною любимого и тоже страницами наизусть помнящегося – моё проверочное, но также очень важное для меня – отношение его к Юрию Павловичу Казакову. И так радостно узнавание близкой тебе души: «Нежно люблю его творчество…» А через полтора года после этой беседы-узнавания началась работа – вот уж никогда и не думал, что без малейшего и намёка на иронию произнесу эту фразу: «под его чутким руководством» - в газетах «Прямая речь» и «Земляки». Газеты – сначала «Земляки», потом писательская «Прямая речь» - не сладили с гнетущей своей дикостью рыночной свободой. Я оказался на краевом радио, Владимир Мефодьевич, после отъезда в Германию Виктора Фёдоровича Горна – возглавил журнал «Алтай». Рядом с ним в журнале были и работали: Евгений Геннадьевич Гущин, Леонид Тимофеевич Ершов, Игорь Михайлович Пантюхов. Предложил мне войти в состав редколлегии журнала, я опешил: за какие такие заслуги? - тут уж он пошутил, явно потешаясь над чуждым ему словом: «Создадим прецедент. Тридцатилетнего, если мне память не изменяет, ещё не было в редколлегии. Да, и тебе с Горушки всё видно, всё слышно». Звонил и часто с этой географической особенности начинал: «Ну, как там, что с Горы просматривается?» А когда стала выправляться радийная политика после политического словоблудия перевёртышей, заполонивших эфир, и в сетке вещания появилось время для литературных передач, самым желанным гостем в них был, конечно же, мой учитель. А не побоюсь, вот, обвинений в пафосе и скажу, повторю: мой Учитель. Он и был таким для меня, – и в литературе, и в жизни. Хотя любил иной раз подшутить: «Есть у тебя, Серёжа, хорошее качество: ты внимательно всё выслушаешь, головою покиваешь, а сделаешь по-своему». Именно в приезды на Гору, на радио, стал я замечать, до того невиданное. Вот, сидим с ним в моём насквозь прокуренном кабинетике – чай пьём, или же чаще кофе Владимир Мефодьевич заказывал. Сидим, говорим… «Поэзия… поэзия, Серёжа, девица своевольная, бродит там, где ей вздумается, хоть по тропинкам, хоть по асфальту…» и вдруг, он начинает шарить по карманам, в сумку лезет… находит четвертинку бумаги, чиркает бегло на ней. Потом извинительно (деликатность его душевная меня просто поражала): «Памяти меньше стал доверять…» Мелькала у меня тогда догадка: строчки? А в ноябре 1996 года в газете «Алтайская правда» вместе с поздравлением Башунова с пятидесятилетием появилась подборка на целую страницу его новых стихов! Радость от этого события, именно так! – события в литературе – новых стихов Башунова, помню, сменилась каким-то тревожным чувством… Вот, например, стихотворение «Суета» с эпиграфом из Пушкина: На свете счастья нет,/ но есть покой и воля… Говоришь, суета заедает? Сам я рвусь и клянусь, что уеду. Уж она потечёт – не отстанет, Что ей вздохи, что охи и ахи, Счастья нет; неужели не будет И,
как загнанный зверь на охоте Впрочем, отогналось это тревожное чувство… В 1997 году Владимир Мефодьевич, освобождённый частью литературной общественности края от обязанностей редактора журнала «Алтай» - горестно помню, хоть он и бодрился, было, когда я помогал ему перевозить его рабочий архив из редакции журнала на дачу в Бобровку – несколько раз участвовал в радиопередачах. Две из них и вовсе были пятидесятиминутными. Было много хороших откликов – от сельчан, от простых людей. Они говорили, даже требовали: больше читайте стихов на радио, больше таких умных собеседников, когда речь идёт о литературе, как Башунов. Приходили и письма такой же тональности. Всё это вспомнилось, когда на следующий год Владимир Мефодьевич предложил, в преддверии двухсотлетия со дня рождения Пушкина, вести на краевом радио цикл передач о нашем национальном гении. Я радостно выдохнул: «Здорово!» Идею эту поддержала охотно и Наталья Семёновна Пастернак, ставшая к тому времени директором всей телерадиокомпании «Алтай». И 6 июня 1998 года в эфир вышла первая передача об Александре Сергеевиче, а всего их вышло двадцать пять. Именно эти «десятиминутки» и составят потом содержание блистательной книги Владимира Мефодьевича «Этюды о Пушкине». Слово «этюд», кстати, он любил - на ощупь, бережно общался с этим словом. За этот «пушкинский радиогод» навстречались и наговорились мы с Владимиром Мефодьевичем много. Александр Сергеевич его выручил тогда, как мне кажется. Вытащил из плена мрачных, помноженных на обиду мыслей, связанных с историей ухода из журнала. В этом же 1998 году вышла долгожданная его книга «Полынья». Книга вызвала многочисленные отклики, Владимир Мефодьевич был рад этому вниманию. Выход книги – это праздник, а будни… «Больше всего меня угнетает это постоянное ощущение непокоя… А для творчества, как Пушкин говорил, необходим момент спокойствия. Где его взять, подскажи, Серёжа?» А вот ещё, я понимал, из передуманного, из мучавшего его: «Для творчества нужна полная самоотдача, поэзии нельзя отдаваться частично. Вторую смену поэзия не любит. Обидеться на это, отомстить может…» Он мечтал об одиночестве, о том покое, где никто художнику не мешает… И он до самозабвения любил свою семью. Забота о любимой Анечке, никогда, клянусь, я не слышал, чтобы он жену назвал холодно Анной, только так: Анечка, о сыне Игоре, о дочери Наташе – это главные из его забот. Я так говорю уверенно, потому как, если о заботах каких-то и заходила, вдруг, речь, то Владимир Мефодьевич говорил именно об этом: надо помочь стать на ноги детям, я должен обеспечить семью хотя бы самым необходимым…И, тотчас, выводил эти мучавшие его вопросы к лёгкой шутке: «Ну, подскажи, Серёжа, где такой кредит взять, чтобы его не отдавать?» Практически никогда в наших разговорах не присутствовала тема раздрая среди местной пишущей братии. Хотя я чувствовал, как всё это его раздражает. Опять вспоминался Александр Сергеевич: Всяк суетится, лжёт за двух,
А лучше о литературе! Владимир Мефодьевич, так получилось, помог мне с изданием первой книжечки в начале 1993 года – помню, как несколько раз вслух проговаривал её название, оно ему понравилось: «Одинокая игра». Потом несколько раз журил меня: «Отчего не пишешь? Перерывы, как я сам убедился, делать в литературе не стоит. Тяжело из них выходить». Что я мог ему ответить? Что дал зарок вообще не писать, когда такое вокруг пишется и издаётся, и читается, и превозносится, как очередное откровение… Летом 2003 года, подписывая свою книгу «Авось», Владимир Мефодьевич опять меня мягко укорил, написав: «Серёжа, дарю, но с отдарком: стану ждать твою – авось, не утомлюсь ожиданием!» В этом, кстати, 2003 году, совсем редко с ним встречались, мнилась мне какая-то недоговорённость, неловкость… Исхудавший, с перебинтованными ногами, но весёлый, тот из солнечного апреля, человек… Но шутил после этого, зачитывал смешные места из переписки Виктора Петровича Астафьева с Валентином Яковлевичем Курбатовым – двух дорогих ему людей. Эту книгу «Крест бесконечный» он и мне успел помочь достать. Я ему свою только что вышедшую книжку «Напиши мне письмо…» в пакет с яблоками и апельсинами засунул. Потом, 7 января 2005-го, когда я по телефону поздравил его с Рождеством, он скажет несколько тёплых слов об этой книжке. Согласится, «если конечно позовёшь, не забудешь», сказать о ней на творческом вечере, который я запланировал, где-нибудь, на начало марта. И ведь, эгоист, не думал я тогда, что для человека после такой операции сложнейшей полнейший покой, минимум на полгода требуется… А тогда в палате, его навестив, поговорив так покойно, так хорошо, понимая, что надобно и честь знать, засобирался на выход, а Владимир Мефодьевич, невзирая на мои протесты, пошёл меня провожать. В трико и тёплой байковой клетчатой рубашке, шаркая шлепанцами, шёл осторожно по длинному, типично-мрачному больничному коридору, но и тут шутил: «Там на воле, привет синичкам и сорокам передавай…» Спустились на лифте, прошли весь, залитый каким-то зачудившим в середине декабря солнцем, холл на первом этаже. «Всё, всё, Владимир Мефодьевич, сквозняк…», но ведь вышел в тамбур стеклянный и успел напомнить: «Танюшу и дочек поздравь с Рождеством от меня…» Спустившись с крыльца, я оглянулся. Он стоял в тамбуре и смотрел вприщур и улыбался. Таким и запомнился. |
|||
Владимир БАШУНОВ МОЛИТВА СЕРГИЯ
2 * * * к могилам родным... так я. КРУГОВАЯ ПОРУКА по садам и огородам, Ничего, перебедуем , Было этак , стало вот как: Вьпьем , что ли? где же кружка? * * * Туда бы мне!.. Зачем всегда нас тянет Но каждый раз — но каждый! — из вагона, КЛЕТЬ * * * Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя, Любо-дорого забраться одному, без сторожей, Ничего там не поправить, ничего не подсказать, Слава Богу, все там живы, все при деле и уме, МАЛЬВЫ И ЗОЛОТОЙ ШАР * * * Все жива, до конца не разъята, Не разъята еще, не убита. Над следами сморода кустится. Тянет свежестью, сказками, детством И струится вода, выбегая, *** А мне повторенья не будет. Земля станет темной, оплывшей» ОСЕНИНЫ И они, Хорошо в это славное время, И комбайны стоят на приколе. ПРОЩАНИЕ С ОЗЕРОМ До каждой жилки он достанет, Забрать ее – не хватит взгляда. Держать, как встарь, рыбачью лодку, Не знаю, Женя. И за кормою теплохода |
МГЛА За душой не услежу – за обувью Мгла течет, и лает див на западе. И лежит, родимая , в бурьяне, Мгла течет, по весям расточается, За Непрядвой, Обью, Енисеем ли А на том ли острове Буяне СОВЕТ Она тебя сильней, Не подавай вина, Как первобытный зверь, * * * Стыд на душе, снег на дворе, столь намело, даже ночь-темь белеется. «Слезка канет, Детское прошлое, как сквозь окно запотевшее, Стыд на душе, снег на дворе, ночь как невеста наряжена. «Слезка канет, СОН О ГЕОРГИИ * * * А мне повторенья не будет, Земля станет темной, оплывшей… ЛЕСНАЯ ДОРОГА Я сяду на пень придорожный. Пустые и глупые люди! Что там, где чернеет берлога, Она-то меня повстречает. ДЕТСКОЕ ЖЕЛАНИЕ И показала руками. Пятилетняя моя фея, Мы раскатимся, Будет некому посмеяться. ЗНАМЕНКА Окошко тесиной забито Еще и ручей напевает, Еще вспоминают:
когда-то Где нынче лютует крапива, Да в росном белеющем дыме * * * Простые приметы: Не радует сына достаток, Он вроде бы вслушаться хочет, Никто не сведет воедино ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ За что эту птицу не любят? За то ль, что цыпленка утащит, За то ли, что снова и снова, Кружа по-над битвой кровавой, Но птица ли в том виновата, С восхода пройди до заката – Убив, не залечите боли, | ||