Сергей БУЗМАКОВ

Солнечный человек
Памяти поэта Владимира Башунова

…И отчего так ясно помнится именно этот радостный апрельский день, - с утра ослепительно солнечный, потом потемневший и припустивший первым весенним дождиком, а после омовения – с явившейся с солнцем парной дымкой? Он был тоже именно радостен в тот день – колготистый между тем день, весь из обычных наших беганий по типографиям, по каким-то адресам, завершившийся привозом в домик писательский на Анатолия, 102 - тиража нового номера газеты «Прямая речь».

И вышли мы, довольнёханькие, все на крылечко, а Иван Иванович Березюк сказал ему: «А помнишь, Володя?» И они стали вспоминать о чём-то ушедшем и оттого милом. А потом, в очередной наш выход на крылечко «подымить», он, глядя на первую, но такую ярко-смелую зелень, засмеялся как-то по-мальчишески и произнёс: «Хорошо, как Серёжа, а?» …

И не покидала его эта радостная приподнятость, и, когда день скатился к закату, и он читал стихи, в том числе уважив мою просьбу, с мягкой своей иронией уважив, c тёплой своей улыбкой: «Да, как скажешь, Серёжа, как прикажешь…» - прочитать моё любимое…

Эта песня ли недальняя
понарушила покой?
У меня душа печальная
без тебя, товарищ мой…

Владимир Башунов.

Владимир Мефодьевич, дорогой…

Поэт из настоящих, их так мало во все времена. И поэт, безусловно, принадлежащий к «большому» русскому национальному стилю, сложившемуся в девятнадцатом столетии. Стилю, который характеризовался преобладанием задушевности, трогательности, открытого лиризма, неожиданностью и выразительностью образов, там где, мнится, уже и простора для образов нету.

Родился Владимир Башунов 18 ноября 1946 года в таёжном посёлке Знаменка, - «…Да в паспорте значится имя посёлка, которого нет» - Турочакского района Горно-Алтайской области. Младенческие и школьные годы прошли в Турочаке. Как он писал в автобиографии о местах детства и юности: «Лес, горы, две реки – Бия и Лебедь, «очень живописные окрестности», по выражению Вячеслава Шишкова, побывавшего здесь с экспедицией в начале века, сами толкают «перо к бумаге», нашептывая рифмы, и надо иметь сильную волю, чтобы противостоять им. Такой воли, как и предусмотрительного благоразумия, у меня не было. Поэтому в классе пятом-шестом я начал писать – стихи и рассказы одновременно. Учительница литературы утверждает, что прозаические пробы были лучше поэтических. Увы, теперь не удостовериться: тетрадки с рассказами не сохранились. С тех пор я за прозу не брался».

Окончание Башуновым историко-филологического факультета Барнаульского пединститута в 1970 году совпало с выходом в Алтайском книжном издательстве его первой книги стихов «Поляна».

После института и до середины 1975 года, с годичным перерывом на службу в армии, Владимир Мефодьевич работал в ельцовской районной газете. Затем переведён в Алтайское книжное издательство, где в общей сложности отработал десять лет, также с годичным перерывом на учёбу на Высших литературных курсах в Москве, - редактором, старшим редактором, главным редактором.
Был участником Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве в 1975 году – в семинаре известного поэта Василия Фёдорова. На зональном совещании молодых писателей Урала и Сибири, которое проходило в Перми в 1976 году был рекомендован, а в начале 1977 года принят в Союз писателей СССР.

Работа в краевом книжном издательстве для Башунова завершилась в 1985 году: Владимир Мефодьевич ушёл на «вольные хлеба», то есть занимался только творчеством. Но недолго…

С 1990 года по 1994 редактировал газету писателей края «Прямая речь», а с 1994 по 1997 год возглавлял журнал «Алтай». Затем, через несколько лет, возвращение на работу в журнал «Алтай» - редактором отдела поэзии.

Таков его жизненный путь, который принято обозначать в анкетах.

Но жизнь поэта – ни в какие «резюме» не укладывается. И очень хорошо, замечу, что не укладывается.
Знакомство моё, знакомство своеобразное, с Владимиром Мефодьевичем произошло как раз в вышеупомянутый период его «вольных хлебов». 3 ноября 1988 года.

В этот день редколлегия «газеты в газете» «Альтернатива» проводила «публичный суд над собой».

Судили нас, молодых и дерзких, только что выпустивших первый номер литературного приложения к газете «Молодёжь Алтая», - пришедшие в кабинет редактора студенты и школьники, и просто любопытствующие. В некотором отдалении от шумящих, спорящих, восторгающихся и негодующих – сидели на стульях два бородатых, как я их про себя нарёк, «дядьки».

Один из них обличьем походил на фотографию автора огроменного «кирпича» под названием «Красная книга ремёсел», которую мне задарил при знакомстве, пару месяцев назад, редактор «Молодёжки». При торжественном моменте дарения я, было, помню, заупрямился, когда разглядел дарственную надпись автора книжищи Александра Родионова редактору жутко популярной тогда молодёжной газеты. Редактор, как-то устало, махнул рукой: «забирай, забирай». Родионов вставлял в наше шумливое говорение колкие реплики, звал приходить учиться стихоремеслу в поэтическое объединение «Родник», как раз при «Молодёжи Алтая» и существовавшее.

Фамилию второго «дядьки» - промолчавшего весь «публичный суд», казалось со стороны, что он подремывает, подперев подбородок рукою - лишь моментами редкими, вскидывающего голову, чтобы остро и зорко всмотреться в говорившего, будто стремясь углядеть, уловить: а что там за словами? – фамилию я не расслышал в начале и уже после окончания благополучного «суда» узнал, что это поэт Башунов.

Тот самый?! – ожгло.

Дело в том, что около пяти лет назад до описываемого случая я купил перед какой-то скучной лекцией свежий номер, только-только начавшего выходить, еженедельника «Собеседник». А в номере этом наткнулся на статью, в которой подвергалась осмеянию поэзия, по мнению журналиста, в тысячный или стотысячный раз воспевающая патриархальность деревни, красоту природы, красоту исчезающего крестьянского быта и прочую, по мнению борзописца, лабуду. Особый сарказм был направлен на то, что поэты «ночь» ласково называют «ноченькой», «землю» - «землицей», «реку» - «реченькой» и так далее. Среди же подвергаемых остракизму из «нормальной» литературы авторов был упомянут и поэт из Барнаула Владимир Башунов.

После лекций я устремился в читальный зал, мне выдали пару сборников поэта Владимира Башунова… Я зачитался…
Удивительно! Но, поэт открывал мне, именно открывал, то, что мне было так хорошо знакомо, то, из чего состояло моё деревенское детство…

…Дух оттаявших поленниц.
Ледяная канитель.
И девчонок,
точно пленниц,
водит за руку апрель.
Самого себя не слышишь,
нету времени и сна.
Ничего тут не попишешь,
не поделаешь –
Весна!

А вот это… «Крыльцо», называется стихотворение…

И вот я вышел на крыльцо,
доверчив, весел, молод.
Дохнуло холодом в лицо,
и я пошёл сквозь холод.

Привстал на цыпочки мой дом –
я дольше видеть мог
окно,
потом карниз,
потом
над крышею дымок.

Я шёл, и холод мне сводил
открытое лицо.
Когда терпеть не стало сил,
мне вспомнилось крыльцо.

И обернулся я тогда
в надежде и тоске
туда, где дом, - туда, туда,
где дом мой вдалеке.

И, обернувшийся назад,
увидел в дымке лет:
крыльцо моё,
как верный брат,
идёт за мною вслед.

Хоть нелегко ему, видать,
идёт за мной, скрипя.
Я мог от счастья зарыдать,
но я сдержал себя.

И посреди большой земли
вдыхал я теплоту
ступенек в трещинах, в пыли,
в смоле, в слезах, в поту.

Это же про меня!

О сочинительстве я тогда лишь помышлял, знакомиться с местным литературным сообществом в мои планы не входило – радости студенческой вольницы кружили меня беззаботно, а потом армия, вклинившаяся приказным порядком в институтский цикл и так много мне прояснившая в жизни и в людях, послеармейское, уже гораздо более серьёзное и ответственное, отношение к продолжившейся учёбе на историческом факультете нашего славного барнаульского пединститута… А Башунов не забывался. Даже в армии, в глухой енисейской тайге, вдруг вспоминалось:

Свистит малиновка. И снова
доносится издалека
за шорохом хвои сосновой
студёный трепет родника.

Бреди себе, смотри и слушай,
сверни туда, куда свернёшь, -
на родине не тронут душу
ни слепота, ни хворь, ни ложь.

И дышится не оттого ли
так глубоко и так легко?
И кажется: до новой боли
от боли прежней далеко…

Отблеск твой мою память колышет... Воспоминания о поэте Владимире Башунове / под редакцией С.В. Бузмакова. – Барнаул. Алтайский Дом печати. 2010 г. – 200 с.

…Этот запомнившийся при первой встрече характерный башуновский взгляд – ищущий, что стоит за словами, он хорошо знал цену современных разговоров – будет часто мною замечаться, когда я наблюдал Владимира Мефодьевича в общении с людьми. Я любил наблюдать за ним. Мне, с каждой встречей, становился всё интереснее и интереснее этот человек. Мне кажется, будучи, как и всякий одарённый человек, по сути своей одиноким, он, всякий раз, искал встречи человеческого в человеке.

Он не любил пустопорожних разговоров. Вообще, был немногословен. Но, если случалось, что речь заходила о важном – был настолько убедителен в аргументах, что убедительность эта воспринималась естественностью, и по-хорошему был красноречив. Красноречие по-башуновски: мысль, облечённая в строгую, но при этом изящную форму.

Однажды, когда мы работали вместе в краевой крестьянской газете «Земляки», под вечер уже, отправились всей редакцией (Кирилыч, который Зимогор, Витя Выборов, Владимир Мефодьевич и я) за яблоками в сад к нашему тогда ещё лихо-бесшабашному ответсеку Николя Иванычу Дёмину. И так хорошо яблок насобирали, что на обратной дороге сделали привал у меня в домике на Горе.

Я хвастался, оправдываясь при этом, жене за такой нежданный поздний визит: «Танечка, смотри, кто у нас в гостях!» Нет, это была не тёмная пьянка, хотя и такие случались, чего уж там, - была занявшая всех беседа о литературе.

Владимира Мефодьевича вытащили на его любимую пушкинскую тему… Как же хорошо, как вкусно он говорил о любимом поэте! Запах яблок, заполонивший маленькую верандочку, очарование уже густых августовских сумерек за окошками, речь разволновавшегося (он не мог, ещё одно моё наблюдение, спокойно, холодно-отстранённо говорить об Александре Сергеевиче) Владимира Мефодьевича. Его интонация заворожила и мою пятилетнюю дочу. Машенька сначала несмело подошла к нам, а потом и слушала, прижавшись ко мне. Взрослые, кажется, давно уже истёртые цинизмом профессии, мужики восторженно внимали Поэту…
Вернись, ну вернись же то время!..

Вернись, хоть на мгновение и тот покой в его кабинете, покой строгий, рабочий, так гармонирующий с печальным днём позднего октября – ему, он признался, хорошо поработалось минувшей ночью, а сейчас – я впервые беседую с ним наедине – так увлекательно ему расвспоминалось, как он очаровывался в юности Паустовским: «Целыми страницами его помнил…» А от Паустовского, мною любимого и тоже страницами наизусть помнящегося – моё проверочное, но также очень важное для меня – отношение его к Юрию Павловичу Казакову. И так радостно узнавание близкой тебе души: «Нежно люблю его творчество…»

А через полтора года после этой беседы-узнавания началась работа – вот уж никогда и не думал, что без малейшего и намёка на иронию произнесу эту фразу: «под его чутким руководством» - в газетах «Прямая речь» и «Земляки».
Однажды не выдержал, спросил, хотя и догадывался об ответе: «Владимир Мефодьевич, пишется Вам?» И не смог спрятать боль, не отшутился: «Что ты, Серёжа, какие стихи…»

Газеты – сначала «Земляки», потом писательская «Прямая речь» - не сладили с гнетущей своей дикостью рыночной свободой. Я оказался на краевом радио, Владимир Мефодьевич, после отъезда в Германию Виктора Фёдоровича Горна – возглавил журнал «Алтай». Рядом с ним в журнале были и работали: Евгений Геннадьевич Гущин, Леонид Тимофеевич Ершов, Игорь Михайлович Пантюхов. Предложил мне войти в состав редколлегии журнала, я опешил: за какие такие заслуги? - тут уж он пошутил, явно потешаясь над чуждым ему словом: «Создадим прецедент. Тридцатилетнего, если мне память не изменяет, ещё не было в редколлегии. Да, и тебе с Горушки всё видно, всё слышно».

Звонил и часто с этой географической особенности начинал: «Ну, как там, что с Горы просматривается?» А когда стала выправляться радийная политика после политического словоблудия перевёртышей, заполонивших эфир, и в сетке вещания появилось время для литературных передач, самым желанным гостем в них был, конечно же, мой учитель. А не побоюсь, вот, обвинений в пафосе и скажу, повторю: мой Учитель. Он и был таким для меня, – и в литературе, и в жизни. Хотя любил иной раз подшутить: «Есть у тебя, Серёжа, хорошее качество: ты внимательно всё выслушаешь, головою покиваешь, а сделаешь по-своему».

Именно в приезды на Гору, на радио, стал я замечать, до того невиданное. Вот, сидим с ним в моём насквозь прокуренном кабинетике – чай пьём, или же чаще кофе Владимир Мефодьевич заказывал. Сидим, говорим… «Поэзия… поэзия, Серёжа, девица своевольная, бродит там, где ей вздумается, хоть по тропинкам, хоть по асфальту…» и вдруг, он начинает шарить по карманам, в сумку лезет… находит четвертинку бумаги, чиркает бегло на ней. Потом извинительно (деликатность его душевная меня просто поражала): «Памяти меньше стал доверять…»

Мелькала у меня тогда догадка: строчки?

А в ноябре 1996 года в газете «Алтайская правда» вместе с поздравлением Башунова с пятидесятилетием появилась подборка на целую страницу его новых стихов! Радость от этого события, именно так! – события в литературе – новых стихов Башунова, помню, сменилась каким-то тревожным чувством… Вот, например, стихотворение «Суета» с эпиграфом из Пушкина: На свете счастья нет,/ но есть покой и воля…

Говоришь, суета заедает?
Говори – я и сам говорю,
сам кидаюсь, куда не кидает,
сам не ведаю, что я творю.

Сам я рвусь и клянусь, что уеду.
А куда? Я не вижу куда.
Всё едино по новому следу
потечёт эта жизнь, как вода.

Уж она потечёт – не отстанет,
разберёт по частям не щадя.
Уж она разберёт – не оставит
ничего от меня и тебя.

Что ей вздохи, что охи и ахи,
обращающей вечное в прах,
что ей то, что родился в рубахе,
если даже впридачу в штанах.
Забываются детские страхи,
но иной разрастается страх.

Счастья нет; неужели не будет
ни покоя, ни воли ни в чём?
Среди пёстрых мелькающих буден
не блеснёт утешенье лучом?

И, как загнанный зверь на охоте
или нищий с дырявой сумой,
проклянёшь всё и вся, на излёте
силы, памяти, жизни самой?

Впрочем, отогналось это тревожное чувство… В 1997 году Владимир Мефодьевич, освобождённый частью литературной общественности края от обязанностей редактора журнала «Алтай» - горестно помню, хоть он и бодрился, было, когда я помогал ему перевозить его рабочий архив из редакции журнала на дачу в Бобровку – несколько раз участвовал в радиопередачах. Две из них и вовсе были пятидесятиминутными.

Было много хороших откликов – от сельчан, от простых людей. Они говорили, даже требовали: больше читайте стихов на радио, больше таких умных собеседников, когда речь идёт о литературе, как Башунов. Приходили и письма такой же тональности. Всё это вспомнилось, когда на следующий год Владимир Мефодьевич предложил, в преддверии двухсотлетия со дня рождения Пушкина, вести на краевом радио цикл передач о нашем национальном гении. Я радостно выдохнул: «Здорово!» Идею эту поддержала охотно и Наталья Семёновна Пастернак, ставшая к тому времени директором всей телерадиокомпании «Алтай».

И 6 июня 1998 года в эфир вышла первая передача об Александре Сергеевиче, а всего их вышло двадцать пять. Именно эти «десятиминутки» и составят потом содержание блистательной книги Владимира Мефодьевича «Этюды о Пушкине». Слово «этюд», кстати, он любил - на ощупь, бережно общался с этим словом.

За этот «пушкинский радиогод» навстречались и наговорились мы с Владимиром Мефодьевичем много. Александр Сергеевич его выручил тогда, как мне кажется. Вытащил из плена мрачных, помноженных на обиду мыслей, связанных с историей ухода из журнала.
А как встречали его на радио! Он влюбил в себя и редакторов, и режиссёров, и операторов. Один из операторов, из молодых, тех, которые, если что-то и читали, то «давно и неправда», помню, восхищался: «Вот это человек! Столько стихов знает наизусть! Реально крутой…»

В этом же 1998 году вышла долгожданная его книга «Полынья». Книга вызвала многочисленные отклики, Владимир Мефодьевич был рад этому вниманию.

Выход книги – это праздник, а будни…

«Больше всего меня угнетает это постоянное ощущение непокоя… А для творчества, как Пушкин говорил, необходим момент спокойствия. Где его взять, подскажи, Серёжа?»

А вот ещё, я понимал, из передуманного, из мучавшего его: «Для творчества нужна полная самоотдача, поэзии нельзя отдаваться частично. Вторую смену поэзия не любит. Обидеться на это, отомстить может…»

Он мечтал об одиночестве, о том покое, где никто художнику не мешает… И он до самозабвения любил свою семью. Забота о любимой Анечке, никогда, клянусь, я не слышал, чтобы он жену назвал холодно Анной, только так: Анечка, о сыне Игоре, о дочери Наташе – это главные из его забот. Я так говорю уверенно, потому как, если о заботах каких-то и заходила, вдруг, речь, то Владимир Мефодьевич говорил именно об этом: надо помочь стать на ноги детям, я должен обеспечить семью хотя бы самым необходимым…И, тотчас, выводил эти мучавшие его вопросы к лёгкой шутке: «Ну, подскажи, Серёжа, где такой кредит взять, чтобы его не отдавать?»

Практически никогда в наших разговорах не присутствовала тема раздрая среди местной пишущей братии. Хотя я чувствовал, как всё это его раздражает. Опять вспоминался Александр Сергеевич:

Всяк суетится, лжёт за двух,
И всюду меркантильный дух.

Стихи Владимира Башунова читает его дочь Наталья.
Тоска!

А лучше о литературе!

Владимир Мефодьевич, так получилось, помог мне с изданием первой книжечки в начале 1993 года – помню, как несколько раз вслух проговаривал её название, оно ему понравилось: «Одинокая игра». Потом несколько раз журил меня: «Отчего не пишешь? Перерывы, как я сам убедился, делать в литературе не стоит. Тяжело из них выходить». Что я мог ему ответить? Что дал зарок вообще не писать, когда такое вокруг пишется и издаётся, и читается, и превозносится, как очередное откровение… Летом 2003 года, подписывая свою книгу «Авось», Владимир Мефодьевич опять меня мягко укорил, написав: «Серёжа, дарю, но с отдарком: стану ждать твою – авось, не утомлюсь ожиданием!»

В этом, кстати, 2003 году, совсем редко с ним встречались, мнилась мне какая-то недоговорённость, неловкость…
А в следующем году, при какой-то внезапно образовавшейся встрече, поговорили по душам – стало легче.
Последняя же с ним встреча в краевом кардиоцентре (когда проезжаю мимо этого здания, тянет всякий раз посмотреть на окна на третьем этаже) – там, в палате, мы говорили.

Исхудавший, с перебинтованными ногами, но весёлый, тот из солнечного апреля, человек…
Обнялись. На тумбочке шахматы, соседи по палате – либо спят, либо читают газетки.
Заговорили. Об операции серьёзно сказал: «Настраивался, волновался, а перед самой операцией, не поверишь, Серёжа, стал спокойным: как будет, так и будет…»

Но шутил после этого, зачитывал смешные места из переписки Виктора Петровича Астафьева с Валентином Яковлевичем Курбатовым – двух дорогих ему людей. Эту книгу «Крест бесконечный» он и мне успел помочь достать. Я ему свою только что вышедшую книжку «Напиши мне письмо…» в пакет с яблоками и апельсинами засунул.

Потом, 7 января 2005-го, когда я по телефону поздравил его с Рождеством, он скажет несколько тёплых слов об этой книжке. Согласится, «если конечно позовёшь, не забудешь», сказать о ней на творческом вечере, который я запланировал, где-нибудь, на начало марта. И ведь, эгоист, не думал я тогда, что для человека после такой операции сложнейшей полнейший покой, минимум на полгода требуется…

А тогда в палате, его навестив, поговорив так покойно, так хорошо, понимая, что надобно и честь знать, засобирался на выход, а Владимир Мефодьевич, невзирая на мои протесты, пошёл меня провожать. В трико и тёплой байковой клетчатой рубашке, шаркая шлепанцами, шёл осторожно по длинному, типично-мрачному больничному коридору, но и тут шутил: «Там на воле, привет синичкам и сорокам передавай…»

Спустились на лифте, прошли весь, залитый каким-то зачудившим в середине декабря солнцем, холл на первом этаже. «Всё, всё, Владимир Мефодьевич, сквозняк…», но ведь вышел в тамбур стеклянный и успел напомнить: «Танюшу и дочек поздравь с Рождеством от меня…» Спустившись с крыльца, я оглянулся. Он стоял в тамбуре и смотрел вприщур и улыбался. Таким и запомнился.
«Судьбы наши меняют не исторические переломы, не перестройки или войны, а встречи с людьми», - сказал, однажды, один мой сверстник, известный московский писатель. Я соглашусь с ним.

Владимир БАШУНОВ

МОЛИТВА СЕРГИЯ
о. Михаилу ( Капранову )
1
В колодезный сруб, как в затмившийся век, заглянуть,
в прохладную темень и глубь, и в зеркальном квадрате
увидеть свое отраженье средь пешая рати
Димитрия – русские двинулись в путь
к Непрядве. Кликуши и вороны, кыш!
Кольчужка дырява, но я не сробею в той битве.
И ангелы реют, и Сергий стоит на молитве,
шепнувши пред этим Димитрию : «Сим победишь!»

2
В затмившийся век, как в колодезный сруб, опусти
рассеянный взгляд и ленивую мысль – хоть от скуки.
Ты видишь ли Сергия? Слышишь ли стоны? И стуки
щитов или копий? Не видишь? Не слышишь? Прости.
Как все обернулось! Гуляет презрительный шиш .
И жизнь не кончается? Странно... И все не в утрате?
Чу! Сходятся снова две веры, две воли, две рати...
Но Сергий стоит на молитве – и сим победишь!

* * *
Два снега сошло - вот и третий,
а я всё попасть не могу
на родину, в гул междометий,
в объятья, в сугробы, в тайгу,

к могилам родным...
                    Нету воли
моей - обобрали меня.
Как лодка на зимнем приколе,
как печь без живого огня,

так я.
        (А на родине снежно
и тихо, и печка гудит,
и мама печально и нежно
из вечности мимо глядит.)

КРУГОВАЯ ПОРУКА
К вечеру заморочало ,
с неба свесились мочала,
стало скучно и темно.
Стало так, а было этак :
птичий щелк срывался с веток,
рассыпаясь, как пшено,

по садам и огородам,
по искромсанным природам,
по за пазухам, и в грудь
проникая без усилья...
И в ответ вздымали крылья
«ничего» и «как-нибудь».

Ничего, перебедуем ,
прах и пыль с Творенья сдуем,
как-нибудь переживем
это лихо и поруху,
принимая на поруку
дым Отечества и дом.

Было этак , стало вот как:
сам-собой явились водка,
помидор и огурец.
Два притопа, три прихлопа...
Издаля дивись, Европа:
не пришел, вишь , нам конец.

Вьпьем , что ли? где же кружка?
С нами Пушкин и старушка,
что торгует молоком.
С нами вечное терпенье,
Божий сад и птичье пенье
да рубанок с молотком.

* * *
Как прихотливо движется река:
вот солнце было слева, вот уж справа.
Как хороша береговая справа
в кудрявом окаймленье тальника,
в лугах, в стогах, всхолмленьях за лугами,
где сосны горделиво взнесены,
где зоркий коршун плавает кругами
над чашей оживленной тишины.

Туда бы мне!.. Зачем всегда нас тянет
в чужие, незнакомые места?
Желание, которое обманет:
там та же, что и всюду, маята.

Но каждый раз — но каждый! — из вагона,
автобуса ли, с теплохода ли
зовут те виды, что стоят вдали,
волнует тайна жизни той земли —
как свод ночной, как сны, как время оно.

КЛЕТЬ
              Над пропастью во ржи.
              Дж. Сэлинджер
А вьюга бешеная гикнет
и пролетит, и просвистит.
Кто искренней,
тот раньше гибнет.
Кто не погибнет. Бог простит.
Кто уцелеет без лукавства,
без ухищрений уцелеть,
тот будет посажен на царство,
то бишь на цепь, –
и пущен в клеть.
И в той клети, ходя по кругу
неукоснительных забот,
не раз он бешеную вьюгу
обратно в гости позовет.
Но перекрестится с испугу,
всплакнет – и песню заведет.
Про ямщика ли, про отраду,
про васильки средь спелой ржи,
про подколодную отраву ...
Про клеть
над пропастью во лжи.

* * *
На двенадцати подводах едет зимняя ночь,
едет, ленно понукает, не торопится.
Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,
пока небо за окошком поворотится .

Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,
поворачивает время задом наперед, —
точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,
выбирает и выбрасывает на берег.

Любо-дорого забраться одному, без сторожей,
в закоулки прежней жизни, дальше отчества:
к Шевардинскому редуту от крестьянских мятежей
и в Михайловские пущи одиночества.

Ничего там не поправить, ничего не подсказать,
никого не остеречь там, но сторонкою
незамеченным протопать вслед за войском под Казань,
неуслышанным наведаться к Саровскому.

Слава Богу, все там живы, все при деле и уме,
есть на что полюбоваться, где постранствовать,
пока едет непоспешно ночь на горний свет, — во тьме
просиявший над российскими пространствами.

МАЛЬВЫ И ЗОЛОТОЙ ШАР
             Валентину Курбатову
Скромные мальвы да шар золотой
дремлют, склонившись к ограде,
мальвы да шар – золотой, не простой –
возле избы в палисаде.
Все, что любовью овеяло нас,
детские дни осветило,
не выставляла душа напоказ,
но суеверно хранила.
Мальвы да шар золотой под окном
в легкой полуденной сини.
Вот набреду я нечаянным днем,
вот повстречаюсь я с ними.
Столько железа грохочет вокруг,
древнюю пыль поднимая,
поле и рощу, и речку, и луг –
все под себя подминая.
Столько железа!
Его не унять.
Как несмышленные дети,
смотрят цветы – и не могут понять,
что происходит на свете.
Много печали я жду от судьбы,
но не поддамся испугу,
только б стояли они у избы,
тесно прижавшись друг к другу.
Только бы знать, обжигаясь огнем,
в громе железа и в дыме,–
вот набреду я нечаянным днем,
вот повстречаюсь я с ними!

* * *
Из ложбинок, ложков, мочажинок,
из-под корня, колоды, следа,
проникая песок и суглинок,
выбегает, струится вода.

Все жива, до конца не разъята,
и на вкус, и на цвет - ничего:
все вода, все полна аромата.
Знать, силенок у нас маловато
превратить ее всю в "аш два о".

Не разъята еще, не убита.
На суглинке сыром наискось
отпечатались кругло копыта -
может, конь проходил, может, лось.

Над следами сморода кустится.
По смороде синица свистит.
Или грех наш великий простится?
Ты скажи мне, дружочек синица,
уцелеет ли тот, кто простит?

Тянет свежестью, сказками, детством
из ложбинки, уремы, ложка -
материнским остатним наследством,
бойко пущеным с молотка.

И струится вода, выбегая,
и синица скликает гостей,
и на гостя глядит, не мигая,
в ожиданьи хороших вестей.

***
Завидная доля черемух -
завянуть и снова зацвесть.
Во всем на земле очередность,
всему повторение есть.

А мне повторенья не будет.
За краем ослепшего дня
и ливень меня не разбудит,
и лес позабудет меня.

Земля станет темной, оплывшей»
Но каждою клеткой своей,
несдавшейся,
неостывшей,
я все буду помнить о ней!

ОСЕНИНЫ
Хорошо, когда убрано поле
в срок,
в сухую погоду,
сполна.
Прославляя уменье и волю,
хлеборобов отметит страна.

И они,
поднимаясь на сцену
и смущаясь вниманьем таким,
может, внове почувствуют цену
и себе,
и хлебам золотым.

Хорошо в это славное время,
в эти краткие дни осенин
ощущать себя вместе со всеми,
даже если ты бродишь один.

И комбайны стоят на приколе.
И на лицах особенный свет.
Хорошо, когда убрано поле,–
словно выполнен главный завет.

ПРОЩАНИЕ С ОЗЕРОМ
Евгению Гущину
Не видно Озера в тумане.
Шумит Кокши за валуном.
Мы чай заварим на бадане,
по кружкам жарко расплеснем.

До каждой жилки он достанет,
густой почти до черноты.
И снова сердцу больно станет
от обступившей красоты.

Забрать ее – не хватит взгляда.
Забыть – что заживо зарыть.
Не знаю, Женя,
может, надо
срубить избу в тайге – и жить?

Держать, как встарь, рыбачью лодку,
ружье да плотницкий топор,
а для друзей – табак и водку,
да задушевный разговор.

Не знаю, Женя.
Сердцу смутно,
желанный чай не веселит.
Неужто все сиюминутно,
что в нас ликует и болит?

И за кормою теплохода
истает эта красота,
как наши мысли,
наши годы,
как наши память и мечта?

 

МГЛА
– Господи, хоть бы за обувью последил,
вечно немыта , не чищена…
Из домашних попреков

За душой не услежу – за обувью
я б еще следил!
За Непрядвой кони ржут? За Обью ли
звяканье удил?

Мгла течет, и лает див на западе.
Бесам – несть числа.
Лопнули подпиленные запани –
родина ушла.

И лежит, родимая , в бурьяне,
где-нибудь на острове Буяне,
или затонула в глубину,
словно Китеж-город в старину.

Мгла течет, по весям расточается,
мир свистит в кулак.
Только б не запить и не отчаяться,
а, Иван-дурак ?

За Непрядвой, Обью, Енисеем ли
зреет в пашнях гром.
Иль не сами мы его рассеяли?
Инда соберем!

А на том ли острове Буяне
рыщут по чащобам басурмане,
роют землю, чуют: русский дух
истоньшился, смерк, а не затух!

СОВЕТ
Не веришь и не верь,
а я прознал давно:
гони природу в дверь —
она влетит в окно.

Она тебя сильней,
не веришь, да учти.
Следи, следи за ней
и разуму учи.

Не подавай вина,
не ослабляй узды:
чуть вырвется она
— не миновать беды.

Как первобытный зверь,
сидит в тебе темно.
И если гонишь в дверь,
то помни про окно.

* * *
Столько стыда накопилось за жизнь бестолковую.
Что мне с ним делать? А так уже — век вековать.
Не откреститься теперь, и цыганской подковою
не оберечься, и в печке не сжечь как тетрадь.

Стыд на душе, снег на дворе, столь намело, даже ночь-темь белеется.
Прямо вкруг сердца вьюги роятся — да что ж это деется!

«Слезка канет,
снег растает,
травка вырастет на ней...»

Детское прошлое, как сквозь окно запотевшее,
видится мне, расплываясь и в тень уходя.
Все ведь так просто, так что же такая потешная
жизнь получается, в ржавчине, как от гвоздя.

Стыд на душе, снег на дворе, ночь как невеста наряжена.
Спирт не берет, сон не валит, память жаканом заряжена.

«Слезка канет,
снег растает,
травка вырастет на ней...»

СОН О ГЕОРГИИ
Когда в земле родной неправда
царит, и властвует Бирон,
тогда везде течет Непрядва —
во всех углах, со всех сторон.
А сердцу снится чудный сон.
Как будто воин величавый,
овеянный небесной славой,
летит на взмыленном коне
по обескровленной стране.
И в страшных корчах души злые
следят за ним и за конем.
Сейчас, сейчас настигнет змия!
Сейчас, пронзит его копьем!

* * *
Завидная доля черемух -
Завянуть и снова зацвесть.
Во всем на земле очередность,
Всему повторение есть.

А мне повторенья не будет,
За краем ослепшего дня
И ливень меня не разбудит,
И лес позабудет меня.

Земля станет темной, оплывшей…
Но каждою клеткой своей
Не сдавшейся, не остывшей
Я все буду помнить о ней.

ЛЕСНАЯ ДОРОГА
           Ане
Когда они скажут:
пропавший
не вспомнит юдоли земной -
туманом и дымом пропахший,
я выйду к дороге лесной.

Я сяду на пень придорожный.
Я брошу рюкзак возле пня.
Твой голос,
сухой и тревожный,
ребенком уткнется в меня.

Пустые и глупые люди!
Легко расточая слова,
они позабыли о чуде
и силе земного родства.

Что там, где чернеет берлога,
где светят гнилые огни,
которых боятся они,
там есть и лесная дорога,
небесной дороге сродни.

Она-то меня повстречает.
Она не скривит,
не солжет.
Да голос еще выручает.
Да память еще бережет.

ДЕТСКОЕ ЖЕЛАНИЕ
Сегодня, за обедом,
Наташа говорит:
- Папа,
я летать хочу,
только по-взаправдашнему,
по-настоящему...
А у меня не получается.

И показала руками.
Сердце сжалось.

Пятилетняя моя фея,
мне задачка не по плечу,
но помочь тебе не умея,
отговаривать не хочу -
хочешь, в саночках прокачу?

Мы раскатимся,
снег взметая,
так, чтоб слезы текли из глаз.
Ты попробуй,
моя золотая,
еще раз.
Здесь никто не увидит нас.

Будет некому посмеяться.
Вихрю снежному встречь лицом,
ты попробуй-ка разбежаться -
вдруг получится оторваться,
хоть чуть-чуть пролететь...
Подняться
над бескрылым своим отцом.

ЗНАМЕНКА
Месторождения: пос. Знаменка...
Запись в паспорте

Окошко тесиной забито
и плесенью зацвело.
Но имя еще не забыто,
каким называлось село.

Еще и ручей напевает,
хоть сильно травою зарос.
Еще и народ здесь бывает
в горячую пору - в покос.

Еще вспоминают: когда-то
стояли (да, знать, не судьба)
вот здесь - чепурнаева хата,
а там - башунова изба.

Где нынче лютует крапива,
о знача границы жилья,
виднеется сиротливо
тележная колея.

Да в росном белеющем дыме
к малиннику тянется след.
Да в паспорте значится имя
поселка, которого нет.

* * *
Туман наплывет и растает.
Прояснится даль… или взгляд?
И матерь приметы расставит,
чтоб сын воротился назад.

Простые приметы:
рябина…
подсолнух…
колодезный сруб…
Бессонница мучает сына
и с жаром срывается с губ.

Не радует сына достаток,
не тешат вино и жена.
Как соль выпадает в осадок,
в душе выпадает вина.

Он вроде бы вслушаться хочет,
какое в нем пламя гудит.
Но матерь напрасно хлопочет
и верное слово твердит.

Никто не сведет воедино
две воли, отпущенных с рук.
Хоть сильное средство –
рябина,
подсолнух,
колодезный сруб.

ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ
По светлому полю пшеницы
скользит неуклюжая тень.
Крикливая хмурая птица
Летает вблизи деревень.

За что эту птицу не любят?
И словно бы счеты сводя,
за что ее гонят и губят
без цели и чем попадя?

За то ль, что цыпленка утащит,
в саду облепиху склюет
и очи нахально таращит?..
И это злопомнит народ?

За то ли, что снова и снова,
смущая музейный покой,
с волшебных картин Васнецова
уколет внезапной тоской?

Кружа по-над битвой кровавой,
слетая до сирых дверей,
предсказывал поклик картавый
великую скорбь матерей.

Но птица ли в том виновата,
и крик ли ее виноват,
что в поле стоят угловато
истлевшие тени солдат?

С восхода пройди до заката –
шевелятся в поле века.
Но птица ли в том виновата,
что скорбь на земле велика?

Убив, не залечите боли,
убив, зашвырнете в кусты,
а светлому русскому полю
не хватит былой красоты –
штриха,
векового слиянья
тревоги и тишины,
печали-воспоминанья,
подспудного чувства вины.

Вернуться на главную