Лилия БЕЛЯЕВА
И СМЕХ, И СЛЁЗЫ, И ЛЮБОВЬ…

Борис Яроцкий — писатель, публицист, «Почётный партизан»

Что же это мы всё о грустном и невпроворот грустными словами? И небо-то у нас плачет, и дачная калитка взрыдывает при открывании, и пролетающая птица насвистывает отнюдь не легкомысленную песенку, а «были когда-то и мы рысаками»… Где же юмор, братцы? Неуж нынче он как бы ни к чему, как бы принижает значимость пишущей личности?

Между тем среди нас есть человек-явление, запросто совмещающий в себе, в своих трудах праведных и строгий, аналитический взгляд на мир прозаика-публициста, и озорную, сатирическую оценку абсурдности происходящего. А ведь мы, между прочим, плоховато осведомлены, кто есть кто средь нас. По тем или иным причинам. Что есть неправильно. И как часто штатно-плановые критики нянькаются из статьи в статью с одними и теми же, своими, письменниками, а вокруг словно дикое поле, где один сплошной непрезентабельный чертополох.

Так о ком я веду речь? И почему вдруг? От обиды за друга-товарища. А «вдруг» потому, что попался мне на глаза в старых бумагах рассказик «Алименты». На страницах… турецкой газеты «Заман». Год 1998. Батюшки-светы! Мне довелось подрабатывать в этом странноватом издании, где платили чуток, но можно было «своих» опубликовать и осчастливить этим же самым смешным «чуток». Вот и позвонила я:

— Борис, принеси мне какой-нибудь свой рассказик.

И он принёс. И я прочитала, похохатывая сама с собой, на время позабыв все текущие беды-горести. А слеза сама по себе копилась, затуманивая взгляд… Так о ком речь-то веду? О Борисе Яроцком. Тоже ведь забавно, однако, до кратковременной остановки дыхания, сколько лет мы с ним «дружимси» без единой размолвки». Навскидку —- более тридцати. А почему? А потому опять же, что оттуда, издалека-далека и с полуслова понимаем друг друга. Вот его, вкратце, биография: родился в Кременной, Луганской области. В семье школьных учителей, в 1933 году. После семилетки и войны окончил педучилище. Потом — ленинградское артучилище имени Красного Октября. Служил в разных, северных и южных, военных округах. В 1959 году прошёл по конкурсу в военно-политическую академию на факультет журналистики. Работал спецкором в окружных армейских газетах. Доктор философских наук. Преподавал в военных академиях. Полковник. Автор более тридцати книг.

А ещё вот что: в годы немецко-фашистской оккупации помогал молодёжной подпольной организации. Десятилетний. Был ранен. Награждён почётным знаком «Партизан Украины».

Среди его книг есть и такая, считаю, особо бесценная, — «Выстрел в спину». Документальное повествование об одном дне российской трагедии. В России не нашлось издателя. Получили читатели на Украине от ТОВ «Лисичаньска друкарня». Название первой главы — «В Москву, на заработки». Сплошь не с чужих слов, а благодаря личным, изострённым болью, наблюдениям. «3 октября 1993 года в военном городке Наро-Фоминска царило злобное возбуждение. Внешне, казалось, весёлое, а на душе у каждого кошки скребли: чем это всё кончится?

— Усмирять едем.

— Ну да?

— А зачем нас целое лето дрессировали? Сам же видел. Приезжал генерал Волкогонов. Шептался с комдивом. Этих, в Белом доме, говорит он, нужно всех под корень…

— Во суки, карьеру делают! — сочно, по привычке, офицер выругался. На всякий случай поинтересовался:

— А сколько нам отвалят? За усмирение?

— Обещают по тысчонке.

— Так мало?

— «Зелёными».

— А если не усмирим?

— Походим в наручниках. Пока выяснят, правда ли, что Волкогонов у президента в шептунах значится.

Обозлённого от безденежья офицера не заботила судьба какого-то лампасного проныры. Его колебала своя семья, нищая при новой власти.

— Нам бы хоть бы задолженность отдали. Да пайковые всучили не бумажками, а продуктами. Надоело голодать. Говорят, Чубайс обещает каждый ваучер обменять на две «Волги»…

… Танковая колонна из двенадцати машин (замыкающий тягач), изменив привычный маршрут следовать на танкодром, вышла на шоссе и на повышенной скорости взяла направление строго на восток. Впереди океаном огней сияла ночная Москва. Был понедельник 4 октября 1993 года…

Со временем, как известно, многое забывается. Большинство фронтовиков Великой Отечественной уже на вечном покое. Но выродкам, жаждущим крови, по-прежнему неймётся. Ровно полвека спустя после Сталинградской битвы зачастил в дивизию генерал-полковник Волкогонов… в недавнем прошлом заместитель начальника Главного управления Советской Армии и Военно-морского флота. Говорил он по-русски складно, только речь его была вовсе не русская. Не мог русский человек говорить об избранниках народа — народных депутатах, что это враги своего же народа.

— В Верховном Совете засели фашисты, — не скрывал он своей злобы. И тут же давал указание, звучавшее торжественно:

— Кому, как не вам, наследникам боевой славы, убирать их с дороги!

… В 16.00 3 октября Ельцин подписал преступный приказ № 1575 «О введении чрезвычайного положения в городе Москве», который, в частности, освободил военнослужащих Министерства обороны и Министерства внутренних дел от уголовной ответственности за преступные действия.

… Первым варварским актом штурмующих стал расстрел из БТРов безоружных людей на площади перед Домом Советов со стороны стадиона «Красная Пресня». Здесь было убито несколько сот человек. БТР давили людей, спавших в палатках на этой площади. В 10.00 начался расстрел Дома Советов из танков Таманской дивизии (командир — генерал-майор В. Г. Евневич). Били и кумулятивными снарядами, и снарядами объёмного взрыва. Возник пожар. Люди задыхались от дыма. Командовал расстрелом предатель российского народа генерал-полковник Кондратьев. … Пользуясь лазерным прицелом-дальномером, били наверняка, без промаха. И где? В центре Москвы уничтожали «Брестскую крепость» советского народа.

Террористы — герои России? А вы как думаете? Но в такой формулировке выродков рода человеческого: «За мужество и героизм, проявленные при пресечении вооружённой попытки государственного переворота 3–4 октября 1993 года… присвоить звание Героя Российской Федерации генералу армии Ерину…» Президент РФ Б. Ельцин».

Выродки от нынешнего либерал-агитпропа с той же циничной ловкостью пробуют уравнять Великий Октябрь 1917 года с киевским майданом, где одна банда миллиардеров с помощью отморозков-бандеровцев валит вторую такую же кодлу «успешных предпринимателей», и обзывают бандитский беспредел, оплаченный американскими благодетелями, — «революцией».

А что было и есть «потом», после того, как отбушевал пожар в Белом доме, расстрелянном во имя «демократии»? Борис Яроцкий: «Да, танкисты угадали, что расстрел был показной акцией. С какой целью? В таком расстреле, как свидетельствовали дальнейшие события, был заинтересован крупный американский и российский капитал, прежде всего нефтяные короли, приватизировавшие сибирские недра. 4 октября был дан старт террористическим войнам, которые сделали нефтеносные районы юга России опасными для промышленного освоения».

А ещё совсем недавно Борис Яроцкий написал чудесную книгу «Солёна». Про своё детство в оккупации… Несмотря на то, что после автоаварии никак не хочет нога забыть боль и ходить нормально… И несколько исторических детективов «отмахал», что вышли в издательстве «Вече».

Ну а что было потом, потом, после контрреволюционного госпереворота 1993 года с простыми людьми в России и на Украине? И почему любой хаос — это не конец? Вот вам, дорогие читатели, этот самый рассказец удивительного, вечно юного советского партизана Бориса Яроцкого. Ну не остановим! Подрывает и подрывает балаганные постройки под бесконечное шоу — «Эх, до чего хорошо жит под обломками СССР!» Хотите смейтесь, хотите плачьте. Эх, если бы нашёлся толковый издатель на эту его «Энциклопедию жизни-житухи»! Когда, как выясняется, та же дивная продовольственная корзина для россиянцев обходится дешевле, чем для дикобраза и павиана в зоопарке. Первый в конце 2013 года «съедал» в день 152,75 рублей, второй — 173,96. Россиянин же обязан бы не вылезать за рамки 118. Почти как ёжик (84 р.). об чём поведал в газете «Патриот» Дмитрий Морочко, тоже «партизан» из отряда приглядчивых и несговорчивых ни с гайдарочубасатыми, ни с майданутыми.

 

АЛИМЕНТЫ

Зоя Запойкина забеременела. Был бы муж — дело житейское, в недавнем прошлом даже почётное, но вся закавыка в том, что мужа у Зои, тридцатилетней женщины, уже не предвиделось. Был один, но тот сбежал: хуторская жизнь показалась ему хуже зоны, в которой пребывал полных четыре года. Там он чётко знал, что воскресенье — выходной: хочешь — спи, хочешь — балуйся картишками, а хочешь — занимайся художественным промыслом: разрисовывай, как папуас папуаса, своих дружков и за это получай щепотку травки.

На хуторе — никаких выходных, так как имеешь дело с несознательной скотиной, главным образом с коровами и поросятами. А скотина, между прочим, как и люди, требует жратву каждый день с утра до вечера.

Зек сбежал, успев Зое на животе сделать наколку: Дева Мария непорочная держит на руках младенца.

Так и жили на своём хуторе мать и дочь, выхаживая колхозных телят.

Но и сюда нагрянула цивилизация: от АЭС на химзавод протянули высоковольтную линию постоянного тока. А в километре от хутора, посреди пахотного поля, соорудили подстанцию. Туда поместили какое-то ценное оборудование. Говорили, что по причине этой цивилизации каждую зиму стали дружно дохнуть телята — от них, даже от дохлых, исходило свечение. Весной появился ящур. Вслед за ящуром в стране объявились демократы. Один знакомый, заходивший к Марии, сказал, что эти самые демократы бросили клич: обогащайся, кто как может.

Колхоз было приказано распустить, а тёлок раздать колхозникам. Две тёлочки достались хуторянкам Запойкиным: одну тёлочку они тут же продали кооператорам на шашлыки, а другую оставили в надежде, что отелится — будет своя коровка.

Примерно так же поступали и другие колхозники, теперь уже бывшие. Мать и дочь, телятницы, остались без работы. Всё внимание переключили на огород, иначе при новом строе, мягко говоря, сдохнешь.

Люди в районе, почуяв тягу к индивидуальной собственности, посмотрели вокруг глазами частника и сразу же увидели подстанцию с дорогим и сложным оборудованием, где было много меди и прочего цветного металла.

В одну прекрасную ночь (а ночь для частника всегда прекрасна) раскурочили подстанцию — унесли медные детали: из этой меди получаются отличные перстни с монограммой — не отличишь от золотых.

На подстанции, конечно, кое-что осталось, и, чтобы это «кое-что» окончательно не приватизировали господа частники, выставили милицейский пост.

Приехал сам начальник районной милиции по фамилии Козюберда, он привёз в собой двух милиционеров, людей серьёзных, женатых. Это Козюберда так и сказал тётке Марии, ставя к ней на постой стражей порядка.

— И что тут делать вашим ментам? — спросила Зоя, собираясь на огород.

От своего сбежавшего мужа, которому лучше в зоне, чем на хуторе, она слышала, что уважающие себя люди милицию зовут ментами.

Начальник районной милиции майор Козюберда ответил Зое:

— Будут нести дежурство на подстанции, чтоб частники больше не покушались на государственную собственность. А дежурить, как принято в Швейцарии, шесть часов один, шесть — другой, и так две смены в сутки. Здесь у вас они будут поочерёдно отдыхать.

— Отсыпаться?

— Уж это как получится.

— А кормёжка?

— Заработают.

— Где?

— У вас. Они всё умеют: и окучивать картошку, и пасти тёлочку. Ребята сельские, к навозу привыкшие.

Майор Козюберда оказался прав: менты даром хлеб не ели. Зоя, уважающая работников, поселила их в спаленке, свою родную маму загнала в чуланчик, а сама перебралась на кушетку в проходной комнате. И получалось, каждые шесть часов один шёл на дежурство, а другой возвращался с дежурства — и всё мимо Зои. Сначала они ходили, поглядывая на оголённые Зоины плечи, потом принялись переползать через кушетку, всегда почему-то задерживаясь на Зое.

Тут Зоя с ними и познакомилась поближе. Имён у них не спрашивала, а вот фамилию того, кто был постарше и с лицом более испитым, запомнила: Рогатый. У другого была фамилия совсем иностранная: Борташевич. Родом он был из другого государства, кажется, из Белоруссии. Но Зое, которой не удалось кончить даже двух классов общеобразовательной школы, эта иностранная фамилия ничего не говорила, и она его называла по-своему: Безрогий. Это чтобы не путать с Рогатым.

А потом появился и третий постоялец по имени Али. Говорил он с гортанным акцентом, был вежлив и без надобности не ругался матом. Он был слесарь-наладчик, но приехал не налаживать подстанцию, а, наоборот, снять оставшиеся узлы, на которые могли позариться предприимчивые предприниматели, то есть недавние частники.

Дело в том, что химзавод, на который шёл постоянный ток от АЭС, уже остановился: какое-то государство, то ли Казахстан, то ли Туркменистан, отказалось поставлять сырьё, так как его за доллары изъявила желание купить Япония.

К тому же АЭС отключила линию, потому что бы остановлен реактор, а на урановые стержни нашёлся выгодный покупатель — богатый грек, проживающий в Иране.

Но Зоя этого ничего не знала, как и не знала того, что менты решили уступить её слесарю-наладчику за бутылку водки.

… Работа на подстанции затягивалась. К этому времени какие-то предприниматели сняли провода с высоковольтной линии, а стальные опорные мачты разрезали автогеном.

Всё это они делали, естественно, ночью. Под сполохи автогена Зоя заметила:

— А люди-то, оказывается, говнюки. Всё режут: и тёлочек, и мачты. И куда только смотрят менты?

— А никуда, — сказал Али. — Один спит на сеновале, другой — на подстанции. А не резать, Зоя, нельзя: заграница торопит.

Али знал, что говорил, потому что работал на том самом заводе, который был остановлен, чтоб дать возможность одной немецкой фирме демонтировать оборудование, так как на нём при надобности можно было производить не только удобрение, но и взрывчатку.

Ничего этого Зоя не понимала. С Али ей было интересно: от него не воняло самогоном, и он говорил Зое всякие ласковые слова, которые слушать женщине всегда приятно.

Когда высоковольтная линия исчезла и на подстанции не осталось ничего такого, что сгодилось бы предпринимателю, Зоины постояльцы уехали: менты — Рогатый и Безрогий — вернулись к майору Козюберде, а слесарь-наладчик Али — в свою энергосеть, которая бездействовала, так как была остановлена электростанция, работавшая на угле. А уголь не добывали, потому что не было электричества.

А за хутором поля уже не засевали — не нашли горючего, да и тракторов не оказалось — их продали в Польшу за валюту.

Степь опять стала дикой, и уже один известный итальянский кинорежиссёр купил её для съёмок фильмов из жизни хазар и половцев. А на месте хутора планируют возвести глинобитную крепость Савмака — был такой раб, в этих краях возглавивший восстание. О нём тоже намереваются делать фильм, но уже турки.

Произошли изменения и у Зои. Мать заметила, что у дочери из-под платья выпирает живот и Зоя очень уж похорошела.

— Кто ж это тебе заделал?

— А я почём знаю, — огрызнулась Зоя. — Кто-то из троих.

— Ну да, — согласилась мать, — четвёртого-то не было!

И мать послала Зою в город, чтобы та нашла своих постояльцев и спросила: будут ли они помогать своему дитяти?

Поехала Зоя в город. Нашла майора Козюберду, начальника милиции. Тот выслушал Зою и молвил:

— Ну Рогатый! Узнаю почерк. Он дома настрогал, да на стороне, когда был участковым. У нас участковые — рассадники зачатий.

Зоя обрадовалась, что начальник знает возможности своих подчинённых.

— Так вы скажете, чтобы помог? — робко попросила Зоя.

— Не получится, гражданка, — сказал Козюберда. — У него шестеро малолеток. Вам крохи достанутся.

— Тогда пусть другой…

— Борташевич? Верно, у него только двое. Это лучший вариант.

И послал он Зою к адвокату. Тот, маленький, толстенький, лысый, как Хрущёв, внимательно выслушал посетительницу. Навёл справки о слесаре-наладчике, посоветовал обратиться в отдел кадров химзавода. Выпроваживая Зою, пообещал твёрдо:

— Вам будут платить алименты.

Зоя опять обрадовалась: «Вот счастье-то!..»

— Ну как? — встретила мать.

— Адвокат сказал: «Вам будут платить алименты».

— Все трое?

— Ну…

— Повезло тебе, дочка… Надо же, какие сознательные достались! — И заплакала ни с того ни с сего.

А теперь — отрывок из повести «Солёна»...

 

НАША СЕМЬЯ

Уже третий месяц шла война. Через наш шахтёрский посёлок гнали на восток гурты скота. Было жарко, пыльно, душно.

Мы жили около школы у проезжей дороги, и в наш двор часто заходили гуртовщики. Они были пыльные, усталые, до черноты прокалённые солнцем. Заходили, чтоб из колодца достать ведро воды, досыта напиться и наполнить фляги.

Гуртовщики говорили, что скот они гонят из-за Днепра — там уже немец.

— Вы нашего батька случайно не встречали? — спрашивала мама, надеясь на утешительный ответ.

Отец ушёл на фронт ещё в начале июля, и от него мы не получили ни одного письма. Мне почему-то казалось, что мой отец снайпер.

К осени фронт пододвинулся к Донцу.

Ни один гуртовщик не ответил нам, что видел нашего отца. Мы терпеливо ждали писем с фронта. Мы — это мама, мой старший брат Володя, младшая сестра Галя, двухлетний брат Лёня, ну и я.

Володя все дни пропадал среди военных, учился на каких-то курсах, сестра играла в куклы, а братик Лёня ходил за мной голопузиком, клянча: «Бодя, ньо-ньо». Значит, вези его на себе.

Благодаря моему младшему брату я получил прозвище «Бодя».

У меня был закадычный друг Коля Назарько, по прозвищу «Шкода». На своё прозвище Колька охотно откликался. Из всех ребят один я, пожалуй, называл его Колькой, а он меня — Бодей. Мы дружили крепко, не помню, чтоб ссорились. Я был сильным, но не таким ловким и отчаянным, как он. Поэтому, когда надо было залезть в шкоду, то есть в чужой сад, он говорил: «Постой на шухере». С ловкостью обезьяны он перемахивал черед дощатый забор и через какие-то десять минут спрыгивал с забора с полной пазухой груш или яблок, при этом сиял от удовольствия всеми конопатинами загорелых щёк. Он доставал из пазухи самую крупную грушу и вручал мне как премию:

— Это тебе от деда Голяки.

Груша была жёлтой и пахла мёдом. Мне хотелось, чтоб Колька на шкоду брал и меня с собой, но он каждый раз упорно твердил: «Ни», а когда я настаивал, терпеливо объяснял:

— Ну, возьму я тебя на шкоду, а там — Пёся-волкодав. Да он же тебя в клочья…

— Но тебя же не в клочья?

— Так то меня…

С собаками посёлка Колька общался запросто и они, ещё издали его завидев, весело виляли хвостами.

Колькину дружбу с собаками владельцы садов знали, но ничего с Колькой поделать не могли. На что дед Голяка, хозяин огромного сада, человек хитрый и нелюдимый (в посёлке его презирали) не мог натравить на Кольку своего Пёсю.

Я замечал, что Колька тайком от хозяина прикармливал Пёсю: то сунет ему через забор говяжью кость, то испечённого в золе воробья — и волкодав от такого угощения никогда не отказывался.

Из живности в семье Назарька была коза Нюшка. Они её держали для малолетних девочек — Даши и Маши, Колькиных сестрёнок. Нюшку мы не пасли — она сама бегала за нами: мы лазали по песчаным буграм — и она с нами, мы взбирались на террикон — и она туда же, мы играли в подкидного дурака — Нюшка стояла сзади и заглядывала в карты. А однажды, чтоб не остаться в дураках, Колька за спину спрятал карту — и Нюшка незаметно для Колькиных соперников эту карту съела.

Не любила Нюшка только глубокой воды. Мелкую, чтоб замочить только вымя, обожала. И когда мы купались в озере, что за песчаным карьером, она паслась на берегу, объедала кусты акации и зорко следила, чтобы мы от неё не сбежали.

Тем временем фронт с каждым днём приближался. Немец уже несколько раз бомбил нашу железнодорожную станцию. Мы научились распознавать, когда летят «юнкерсы», а когда «дорнье». Но вот в небе появился и первый «фокке-вульф» — немецкий самолёт-разведчик. А однажды солнечным утром по долине речки, что пересекает посёлок на две части, низко-низко пролетели два «мессершмитта». Я даже заметил, что лётчики были в тёмных очках. «Мессершмитты» обстреляли из пулемётов колонну военных грузовиков. Подожгли одну машину, но её быстро потушили.

Немецкие самолёты стали появляться почти ежедневно, бомбили железную дорогу, но случалось, бомбы падали и на посёлок. Когда с большой высоты, мы даже видели, как бомбы отрываются от самолёта. У нас оставалось время, чтоб добежать до бомбоубежища. Мы часто убегали прятаться: я в свой погреб, Колька — в свой, полагая, что в наш двор бомба не попадёт. Обычно впереди Кольки бежала Нюшка: она первой догадывалась, что надо прятаться в укрытие. Нюшка умела по звуку распознавать, когда летят наши самолёты, когда — чужие. …

 

РАЗБОМБЛЁННОЕ СТАДО

— Ты куда вывел стадо? — строго спросил брат.

— На бахчу деда Голяки.

— А куда было велено?

— На шлях.

Я залепетал, дескать, дед Голяка сказал гуртовщику, что через Солёную ближе.

— И гуртовщик его послушался?

— Его.

— Одевайся!

Мы с братом не шли, а бежали. В небе висела большая багровая луна. Она плыла над лесом. Её свет падал нам под ноги, и огромное пространство — и посёлок без единого огонька, и притихший сосновый лес, и далёкая холмистая степь — всё тонуло во мраке. Но мы видели только накатанную колёсами грунтовую дорогу, уже холодную после захода солнца.

Мы добрались далеко за полночь. Голая степь на покатом косогоре представляла собой жуткое зрелище. Хоть и был я не из робких мальчишек, но тут мне стало не по себе: сердце потяжелело от страха. Мне хотелось, чтоб это был сон, пусть страшный, но — сон.

Под тусклым сияньем ущерблённой луны убитые животные, разбросанные по косогору, казались большими глыбами колотого камня. Около воронки лежали сразу четыре коровы, невдалеке виднелась пятая. Осколком бомбы ей распороло брюхо, и она, убегая от взрыва, упала и внутренности выпали наружу. В лунном свете они казались мраморными. Эта корова была ещё жива. Она лежала, вытянув шею, из ноздрей пузырилась кровь.

Оказались убитыми и оба бычка. В лощинке, в кустах боярышника, нашли ещё одну убитую корову. Она успела отбежать от дороги довольно далеко, и здесь, по всей вероятности, её догнала пуля.

Мы с братом обходили склон горы, не зная, что делать. Брат, конечно, знал. Он искал гуртовщика. Если бы гуртовщика убило, он был бы где-то здесь, среди погибшего стада, а если жив, всё равно его надо было искать где-то поблизости.

Брат, сложив руки рупором, крикнул в ночную степь:

— Дядя, ау!

В ответ — молчание. Ни единым звуком не откликнулась сухая и холодная степь, напоминавшая собой огромное кладбище с могильными холмиками.

Не скоро мы нашли гуртовщика — наткнулись на него в неглубокой затравеневшей промоине. Гуртовщик почему-то одной левой рукой врачевал корову с белой звёздочкой во лбу, а правая, перевязанная бинтом, покоилась на косынке.

Корова лежала на боку в неудобной позе. Из бедра сочилась густая, как мазут, кровь. Рану он присыпал каким-то серым порошком, цыганской иголкой с суровой ниткой зашивал разрез.

Гуртовщик поднял голову — копну седых волос. Он узнал нас, но не удивился, как будто посёлок был рядом, а не за десять километров.

— А, это вы… — и опять принялся за дело.

Он работал одной — левой рукой, смачивая тряпку какой-то жидкостью из фляги. Жидкость, как и кровь, была тёмного цвета, от неё исходил удушливо резкий неприятный запах. Наконец, я догадался: йод. Йодом он смачивал рану.

— Вам помочь? — обратился к нему брат.

— Помоги. — Гуртовщик охотно принял помощь. — Бери коровку за рога, прижимай к земле покрепче, чтоб не вскочила, а я буду зашивать рану.

Гуртовщик обошёл корову сзади, потом подошёл к ней с головы. Сначала погладил ей морду, и всё одной, левой рукой. Вернулся к раненому бедру.

— Ну, начали…

Брат, крепко схватив корову за рога, прижал её голову к земле. Глаз коровы, выпученный и блестящий, испуганно смотрел в небо. И тут я заметил, что у коровы из глаз текут слёзы: корова плакала! Плакала молча, не по-человечьи. Наверное, так и люди плачут, но только в очень редких случаях, когда большое горе.

Корова, тоже, видать, испытывала горе: из всего стада в живых осталась она одна, и гуртовщик, проявляя своё умение, спасал её от смерти.

Застонала не корова, а гуртовщик. Он засунул ей пальцы в рану и что-то с усилием тянул на себя. Бока коровы высоко вздымались. Из ноздрей, как из шланга насоса, вырывался воздух. Густо роилась пыль.

В первый момент мне показалось, гуртовщик разрывает корове рану. Мне хотелось кричать: «Не надо! Ей же больно!» Но я понимал: гуртовщик своё дело знает.

Тревожа корове рану, гуртовщик опять застонал. На его стон я обернулся, и то, что увидел, глазам своим не поверил: с правой руки гуртовщика сползла окровавленная тряпка, и обнажилась… кость. Впервые на живом человеке я видел обнажённую кость.

— Вовка! — крикнул я, цепенея от ужаса. — Что с рукой у дяди?..

Брат отпустил корову, поднялся с земли рывком, принялся гуртовщику поправлять на руке повязку. Брат не потерял присутствие духа, и это меня удержало, чтоб не сбежать с этого жуткого места.

— Вам нужен чистый бинт, — говорил брат.

— А где его взять? Сначала надо осколок…

Брат быстро снял с себя рубашку, от майки зубами оторвал полоску, плеснул на неё из фляги.

— Вон там батожок, — обратился ко мне гуртовщик. — Сними с батожка ремень, подвяжи мне руку.

— Мы вас в больницу… — торопливо говорил брат, пеленая рану полоской разорванной майки.

— Что ты? — с болью в голосе отзывался гуртовщик. — Какая больница? Вот бы корову… Если удалить осколок, она сама пойдёт.

— Хорошо, — согласился брат, — вы здесь отдохните, а мы сами попробуем.

Брат чуть ли не силком подвёл меня к корове.

— Видишь?

Я молча кивнул, хотя, кроме шерсти, напитанной кровью, ничего не видел.

— Будешь тянуть осколок.

— Мне страшно, — признался я брату.

— По загривку получишь, — угрожающе пообещал брат и опять придавил к земле коровью голову.

Руки мои дрожали. Страх не отпускал. И это видел гуртовщик. Он меня подбадривал:

— Не бойся. Осколок сверху. Ты его нащупай и пошевели.

— Нащупал.

— А теперь — тяни. Рывком.

Я потянул, но рывком не получилось. Осколок острым краем вошёл мне в палец. От резкой боли корова дёрнулась, попыталась подняться на ноги. Но гуртовщик коленями прижал её задние ноги, чтоб землю не рыла копытами. Корова дёргалась всем телом, пытаясь освободиться от тяжести.

— Тяни, тяни! — не глядя на меня, с болью в голосе покрикивал гуртовщик.

Я тянул. Чувствовал, что осколок застрял в мышце, а не в кости. Он шатался, но сидел глубоко и прочно. Раскачивая осколок, я не думал, что этим корове увеличиваю мучение.

Корова плакала. Я тоже плакал, не в силах расшатать глубоко засевший ребристый металл. Мои руки уже были по локоть в крови, и на моём лице была кровь, и глаза мои, казалось, плакали кровью.

Осколок вышел, как выходит пила из сырого дерева. Я держал на ладони окровавленный, с острыми краями кусок металла. Он бы таким липким, что пристал к ладони. А гуртовщик левой рукой смазывал рану йодом. Приговаривал:

— Ну вот… Теперь будет жить. Будет…

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную