|
«Нам не дано предугадать»… где найдёшь, а где потеряешь. И какая пустяковина окажется вдруг подарком судьбы.
… Август 1989 года. Вытаскиваю из хозяйственной сумки счастливое, по случаю, приобретение — целый десяток брусочков туалетного мыла, пакет сахара-песка, кусок масла. Такое время — очереди, очереди за самым насущным. В магазинах кое-как замытые полы, запах плесени и тлена. Раскрываю газету «Правда». Про что же на первой же полосе говорит Горбачёв? Оказывается, мы только и делаем, что идём самым правильным путём, «усиливая организаторскую и воспитательную работу в массах на основе гласности и плюрализма мнений».
По сердцу бьёт письмо-отклик о «русских оккупантах» М. Синякова из Минска: «Я человек далеко не сентиментальный. Но когда услышал в программе «Время» о событиях в прибалтийских республиках, то срочно достал нитроглицерин… А сколько нас, русских, белорусов, узбеков легло в 44-м, когда освобождалась от гитлеровцев Советская Латвия! Я очень хорошо помню, как плакали вместе с нами латыши, как гремел прощальный салют над братской могилой гвардейцев. Так скорбят о друзьях, братьях, но никак не об оккупантах. Та кровь не может быть забыта. Убеждён: экстремистов, разжигающих пламя националистического угара, люди непременно раскусят».
Телефонный звонок. Чёткий, командирский голос:
— Лилия Ивановна! Прочёл вашу статью в «Правде». Так держать! Мы решили послать вас в Японию. Возьмите, пожалуйста, паспорт и приходите.
Звонил Пётр Демидович Бараболя, тот самый, что в Великую Отечественную водил штрафников в атаки. Сам он ничем не проштрафился. Но, как бывший школьный учитель, оказался очень уместен среди, как он говорил, «лихих ребятишек». А на тот момент, когда я услыхала его приказ-не приказ, у него были такие звания: председатель Советского комитета «Мир океанам», генерал-майор юстиции в отставке, кандидат юридических наук, заслуженный юрист РСФСР. И мы с ним уже более трёх лет где только можно пытались в пух и прах разбивать эту подлую, фальшивую цацку инопроизводства — «плюрализм мнений», этого троянского ублюдка, позволившего выползти в СМИ диссидентствующую космополитическую тусню.
Тогда ещё не всё информационное поле было захвачено соросовскими-гусинскими-березовскими холуями, и мы с Петром Демидовичем то и дело выходили в радиоэфир, рубили-резали свою правду-матку. И с экрана телевизора клеймили всяческим позором плюралистов-антисоветчиков на заседаниях общественно-политического клуба «Судьба человека» при московской писательской организации.
И нам с Петром Демидовичем, и нашим единомышленникам было непонятно, почему ЦК КПСС во главе с Меченым позволяют «плюралистам» с большой дороги унижать-оплёвывать ветеранов Великой Отечественной, огаживать нашу Победу, «развенчивать мифы» о Зое Космодемьянской, о молодогвардейцах и т.п. Мы ещё не дозрели до ясной ясности: происходит крупномасштабное предательство, Верхи сдают страну доморощенным мафиозникам, уже спевшимся с хищниками «мирового правительства».
Мы верили, что не зря, не зря бушуем-воюем! Народ с нами! Вон какие письма получаем то и дело: «Спасибо, дорогие, за то, что не даёте в обиду нас, фронтовиков!» «Спасибо вам, родные, что выставляете напоказ этих злобных подонков-пятиколонников».
И в этом номере «Правды» за 28 августа 1989 года о чём я? О том, как беспощадно, внаглую пробуют журналисты-«плюралисты» замазать одной чёрной краской советскую историю. О том, «как погибельно для неокрепших душ ощущение, что сирота ты на семи ветрах, если выбита у тебя из-под ног важнейшая опора — Отечество, а вместо подкинута вонючая свалка, где ничего-то никогда не было ни доблестного, ни благородного». Какая боль! «Но сторонникам прямо оголтелого развенчивания ни та, ни другая боль, как видно, не рвёт сердце. И в расчёте, видать, уж на полные наши всеядность и негодяйство участники театрального капустника (ЦТ, 30 июля, автор передачи Г. Гуревич) нисколько не боясь ни суда народного, ни суда божьего, запросто кидают в многомиллионную аудиторию «забавненькую, аж животики надорвёшь», информушечку: мол, в наших пионерских лагерях, как правило, показывают бедным детям две картины: «Чапаева» и «Как выводить глистов».
Впрочем, нам с Петром Демидовичем присылали и весьма насмешливые письмишки: «Ну и чего вы там про какую-то жизнь по совести! Да ещё за правду бороться! Опоздали со своим романтизмом. Верхотура заодно с хапугами. Плевали они на всякую вашу детсадовскую мораль и нравственность. Ихние холуи гурвичи-гуревичи вот-вот и выпихнут вас всех на задворки. Недаром же по «Свободе» и «Голосу Америки» вовсю оплёвывается и Советская власть и советские патриоты. Как и велит ЦРУ».
— Вы полетите-поплывёте в Японию как представитель нашего Комитета за мир, разоружение и экологическую безопасность на морях и океанах, — объявил мне Пётр Демидович, вручая необходимые документы. — Там, на теплоходе, будут представители других организаций с теми же задачами. Японцам не лишне напомнить, что мы, русские, — никаких коварных планов не вынашивали и не вынашиваем.
Пётр Демидович отодвинул ящик стола, сгрёб в горсть металлические значки и ссыпал в конверт. Конверт протянул мне:
— При встречах дарите японцам. На память. Ну, желаю! Японию увидеть своими глазами полезное дело. Будет чему удивиться.
Но как ни странно это покажется кому-то, как ни дико, но не вышло у меня полноценного удивления-изумления при разглядывании японских чудес и внезапностей. Его перекрыла вовсе не чаемая, оглоушивающая неожиданность.
Но — по порядку.
Прилёт в Хабаровск. В гостинице тот же запах затхлых углов. Следом за мной в номер входит красивая молодая женщина, ширит глаза и бесцеремонно сообщает: «Я-то вообще привыкла жить в номере одна». Отвечаю: «Между прочим, я тоже». Капризница оказалась актрисой Натальей Гвоздиковой. «Ой! — вскричала она, глядя на свою сумку. — Что это?» «Таракан», — ответила я.
В хабаровских магазинах та же, что и в московских, — унылая скудость. Даже в рыбном отделе какие-то скрюченные, мутноглазые рыбёшки. Мне, помнившей праздничное изобилие на этих же прилавках могучих, тяжёлых рыбин, навала разлапистых крабов, эмалированных ёмкостей, наполненных красной блескучей икрой, — странна и обидна такая вопиющая нищета.
Грязно, заплёвано в хабаровском, а далее и во владивостокском вокзалах. Ну прямо какая-то вопиющая, разливанная бесхозяйственность и расшатанность, вроде, самых элементарных устоев бытия.
Хотя, как потом окажется, в потайных закромах нашей великой державы ушлые приверженцы хитрованной теорийки про всякий плюрализм уже по-крысиному выгрызают сладкие куски. Уже вострят ножи, чтоб под покровительством чинуш-хапуг резать-кромсать по живому всякие связи-взаимосвязи народов России.
«Плюрализм» сломал ворота, не позволявшие запросто проникать во Владивосток, закрытый город, тем же кочующим цыганам, лихим разбойникам и оттуда, и отсюда. Владивостокские аборигены спешно набивали на окна-двери железные «демократические» решётки.
Под вопли цыганок: «Эй, куда ты! Дай, погадаю!» мы, представители «народной дипломатии», вышли на пристань. Ветер гнал нам под ноги бумажные обрывки, яичную скорлупу, скомканные билеты каких-то проигранных лотерей.
И о чудо! Волшебное видение! Перед нами как белоснежный айсберг, высокий, величавый теплоход. С подарочным названием по борту — «Михаил Шолохов».
И как же прекрасен был миг когда он, переполненный пассажирами и, вроде, не способный легко сдвинуться с места, — отвалил от пристани и, набирая скорость, принялся уверенно, неудержимо резать носом текучий, блескучий морской изумруд.
Оставляю многие и многие подробности в сторонке. Но первое, что поразило внутри парохода, — ресторан. Эти нарядные, в белоснежных скатертях, столы. И вкуснейшие запахи добротной пищи. И тёплые, душистые ломти ноздреватого хлеба, который, оказывается, выпекался здешними умельцами.
Доконал ужин. Вдруг погас свет. И, озаряя мрак оранжево-фиолетовым сиянием, от входной двери к нам, сидящим за столиками, поплыли пышные торты, политые горящим ромом. Такое вот элитарное сновидение с недоумением в придачу: неужели всё это происходит в стране, где народишко вынужден набегаться всласть, чтоб набрать в сумку хоть какой-то пищи. Где «избранным» по особому талону выдаётся одно, а всем прочим, «смердам», — абы что.
Конечно, я уже засекла, сколь много плывёт на пароходе плотных, в хорошей мужской поре, явно начальствующих. И одежда на них соответствующая — немнущиеся костюмы, шёлковые рубашки, сверкающие новизной полуботинки. У представителей «кавказской национальности» — яркие, многоцветные носки и такие же «тропические» галстуки.
… Первый японский порт. Мы сидим в салоне, ожидая японских представителей. К нашему столику подводят двоих мужчин и женщину. Через переводчика расспрашиваю миловидную японочку, кто она и прочее. Говорит, что работает в прачечной. Интересуюсь, есть ли у неё дети. «Есть». Есть ли квартира… «Есть». А машина «тойота»? «Нет», — отвечает. Сочувствую на основе «книжных» знаний. Но она продолжает с лёгкой гримаской обиды: «Зачем «тойота»? У меня «мерседес». Но за мир во всём мире она готова бороться. И очень рада, что русские участвуют в этой борьбе.
Теперь самое время подарить гостям значки. Принимают, кивают благодарно: «Аригато, аригато…»
После обеда выхожу на палубу с желанием поскорее опуститься на японскую землю и пойти, пойти… Но пока интересуюсь суетой у трапа. И чередой белых машин, дожидающихся, когда подъёмный кран перенесёт их в наш трюм. Что бы всё это значило? Поблизости от меня стоит, тоже придерживаясь рукой за леера, моих примерно лет одинокий мужчина в чёрном костюме. Спина прямая, взгляд через просторные очки чуть вприщур, волна тёмных волос отброшена со лба назад. Стать и независимость и отрешённость от происходящего. Военный, что ли?
А подъёмный кран погромыхивает, удачно цепляя очередную белую легковушку. Ничего не понимаю. Мы же, все, кто заселил во Владивостоке этот чудесный теплоход, вроде, приехали бороться за мир…
— Интересное кино, — проговорила невольно. Мужчина тотчас повернулся ко мне всем лицом и сдержанно произнёс:
— Что вы имеете в виду?
— Да вот эти машины… Откуда и зачем? Вроде, плыли объяснять японцам про своё миролюбие… У меня вот в кармане соответствующие значки…
— Что, что? Какие же? — спросил быстро, с озорным интересом.
Я вытащила из кармана горсть своих сувениров, предложила:
— Хотите?
— Аригато, аригато!
Аккуратно взял значочек, повертел у своих глаз:
— Очень симпатичный.
— Ну а вы, в обмен, объясните, что всё это значит.
Он смотрел на меня с некой притаённой весёлостью:
— Неужели не догадались? Ваша профессия, если не секрет?
Ответила. Отступил на шаг, вроде как внезапно встретился с чудом-юдом и мало ли…
— Вот не ожидал… Да это ж просто… Японцы ездят на каждой машине не больше трёх лет. К тому ж дороги у них гладкие. Ну и выбрасывают на свалку. Наши деловые люди и приноровились… Только за бензин платят, чтоб со свалки до пристани добраться. Что с вами?
— Аригато… за точную информацию, — отозвалась, чувствуя, что падаю, падаю с заоблачной высоты в потёмки и скуку. Попрощалась и пошла прочь, и мне казалось, что значочки в моём кармане позвякивают насмешливо.
В каюте молодые мои попутчицы объясняли друг дружке, как удобнее расположить в бюстгальтере пыжиковую шапку, а в рейтузах — бутылку «Столичной», чтоб не выпала случайно. У них мечта — купить на местном «блошином» рынке по швейной, многофункциональной машинке.
… Лежала, думала и ни до чего не додумалась. Но, хотите верьте, хотите нет, но как-то затуманилось желание рассматривать Японию. Тем более — «бороться за мир». Тем более, что в новом порту к нам не пришли ожидаемые японцы, и я поспешила одарить своими значками наших морячков.
После протокольного любования пагодами, золотыми рыбками в игрушечном пруду, разновеликими буддами, разглядывания узеньких, впритирку друг к дружке, крошек-домишек, опять стояла на палубе и наблюдала, как к нашему теплоходу одна за одной подкатывают и подкатывают белые «тойоты», как их ловко, под брюшко, подхватывает подъёмный кран и бережно опускает в нужное место.
— Вы случайно не заболели? — спросил мой безымянный случайный собеседник, подходя и чуть-чуть улыбаясь.
— Почему вы так спрашиваете?
— Потому что я врач.
Он вынул из кармашка и протянул мне простенькую картоночку визитки. В каюте рассмотрела: «Токарев Владимир Фёдорович, врач».
Разговорились. О том, о сём. Оказалось, родились в один год, в один месяц. И многое другое точь-в-точь… Удивил хорошим знанием литературы. Но так оно и должно быть — мы, «дети войны», жадно «поедали» книги при коптилках, керосиновых лампах и потому тоже, чтоб от голода не мутило. И то вспомнили, как прыгали, орали, когда наши взяли Берлин. А на каком-то потухшем японском вулкане он поднял круглый камешек, кинул его в прозрачный мешочек и протянул мне:
— Многое сегодняшнее забудется. А камешек напомнит… мой генерал…
Как уж наш теплоход дотащил до Владивостока несметное количество «тойот», но дотащил. И я уже отличала их «хозяев», «деловых людей», что озабоченно полубегали по палубе и обменивались друг с другом короткими фразами. Когда же сошла с трапа, невольно загляделась на шеренгу, плечо к плечу кожанка к кожанке, молодых парниш с ледяными, неморгучими глазами. Вперемежку — русаки и «гости кавказских республик». Ждали. Чего? Спросила мимо идущего морячка. Ответ сразил: «Да рэкетиры это. Ждут дани от хозяев «тойот». Кто не даст – машинку раздолбают. Пусть даже хозяин успел её загрузить на вагонную платформу».
Нас привезли в аэропорт. «Своего» врача я не видела нигде. Нас огорошили: «Нет билетов. Не улетим». Однако спустя время: «Всё-таки улетим. Оказывается, на пароходе был замминистра «Аэрофлота» СССР. Да вон он, в гуще…»
Глянула «в гущу», где столпились мужики в красивой тёмно-синей аэрофлотовской форме. В центре — мой врач в плаще. Он поискал глазами, нашёл меня на отшибе, быстрым шагом подошёл:
— Мой генерал, если будете столь… В общем, я-то вам дал свой телефон, а вы — нет.
Вырвала листок из блокнота, нацарапала…
— Аригато. Нам не надо расставаться. Не тот случай, — произнёс.
Позвонил через неделю, примерно. По моему голосу понял — тону в беде! И никто не может мне помочь. И он тоже.
— Мой генерал… и всё же… если… чем-то… как-то…
— Аригато.
Он пришёл ко мне через год. Пили кофе, и он пробовал наставить меня на путь истинный:
— Ну не до такой же степени… Вы же смотрите и не видите… Надо как-то…
—Аригато…
— Я как врач вам советую не сидеть в одиночестве… Человека не вернёшь, а себя можно угробить. Вы перестали писать. Я же каждый день открываю газеты, ищу…
Спустя время, по телефону:
— Хочу к вам придти. Не будете возражать? За советом.
… Положил передо мной папку, толсто набитую бумагами:
— Здесь, мой генерал, материалы о воздушных катастрофах. Что бы вы посоветовали?
— Как что? Сесть и написать книгу. Это же редчайший материал! Это же тот ещё бестселлер!
Дурёха, не сообразила, что он и без меня знает, как, что, почему. Я вообще ещё долго-долго не пойму, что судьба подарила мне встречу с необыкновенным, редкостным человеком. А эта его папка «с катастрофами» — ещё одна попытка выхватить меня из кромешного мрака тоски. Я же ведать не ведала, что он сам кое-как удерживается на краю отчаяния.
В 1993 году сказал:
— Наше министерство разогнали. Мне предложили должность главврача Четвёртого управления.
— Так это же замечательно! Это же… Да в нынешних условиях, когда…
— Я никогда не был холуём. А эта должность предполагает… Посмотрю, мой генерал.
Через месяца три:
— Не осилил. Там требуется холуй и лакей. Написал заявление. Как у вас и что, мой генерал?
… Осенью девяносто пятого. Звонок:
— Лилия Ивановна, умер Владимир Фёдорович.
— Как?! Почему?!
— Нашли мёртвым на бетонных ступеньках в подъезде. С пробитым затылком. Приходите в ритуальный зал Боткинской.
Потом, потом мне расскажет его друг Василий Михайлович Карпий, что министр авиации дал Токареву задание — проанализировать состояние санитарно-медицинской службы в аэропорту «Шереметьево-2». Владимир Фёдорович проанализировал и должен был утром доложить о результатах на коллегии министерства.
А вечером… пробитый затылок.
… Я увидела… Да не увидела. Только мельком. В том тускловато освещённом ритуальном зальце… Где множество, множество народа и цветов, цветов.
Мы с ним ни-ни, никогда не плакались друг другу в жилетку. Обсуждали последние новости — это само собой. И проклинали подлое время «перемен», когда бесстыжие «либералы» безнаказанно расстреливали законную власть, когда людоеды гайдаро-чубайской зондеркоманды спускали с цепи цены и враз превращали миллионы советских тружеников в нищих, голодных, вымирающих. Когда «минкины» из вчерашних комсомольцев украшали страницы газет своими слезьми, мол, если бы Сталина победил Гитлер, мы бы, «жертвы холокоста», нынче бы пили баварское пиво.
— Вы, судя по всему, не представляете до конца, какого человека в лице Токарева потеряла Россия! — воскликнул Василий Михайлович Карпий, редактор «Авиационно-космической газеты», когда я пододвинула к нему диктофон. — Первое — он высокообразованный человек долга. Всего добился сам. Начинал электрослесарем на «Уралэлектромаше». Отслужил в армии, где получил специальность радиста первого класса. Ему было присвоено звание «Почётный радист СССР». Какое-то время пробовал себя в роли оперативника в милиции. Поступил в Свердловский мединститут, блестяще закончил. За большой вклад в развитие здравоохранения ему присвоено звание «Заслуженный врач РСФСР». Он награждён тремя серебряными медалями ВДНХ. Он за заслуги избран членом Международной Академии авиационно-космической медицины. Он является автором и редактором популярной серии брошюр «Здоровый образ жизни», за что получает диплом и медаль Всемирной организации здравоохранения. Тогда же, в конце восьмидесятых, выходят в свет книги «Утомление» и «Справочник авиационного врача» в тысячу восемьсот страниц под редакцией Васильева и Токарева. Он член Географического общества академии наук СССР, Географического общества США. Он был смелым, решительным человеком. Дважды вылетал в зону Чернобыльской АЭС. Один из руководителей пытался его удержать, но Токарев настоял на своём: «Я должен лично видеть, в каких условиях работают авиаторы, в чём нуждаются в первую очередь». Вся его светлая жизнь была отдана служению Отечеству. Да, вот ещё… он успел написать серию очерков о героях наших самых любимых книг. В каких только уголках земного шара не побывал! Как оперативник разыскивал начала и концы интереснейших историй. Нашёл героев «Двух капитанов», пробирался джунглями «Острова сокровищ», чтоб высшую степень достоверности соблюсти, поднимался по ступеням замка Иф, прошёл дорогой Тома Сойера, посетил родину Татьяны Лариной, определил маршруты Одиссея… Великолепная книга получилась для подростков и не только! «Вечный посох». Почти 600 страниц.
— И где её можно…
— Не знаю. Текучка заела. Вот-вот газету придётся закрывать. Нет средств. Я сам собрал эти его очерки и издал с помощью Аэрофлота и журнала «Юность». Кстати, он лауреат этого журнала. Не знали? Тысяча экземпляров всего. Хотя надо бы миллион. Но… И вот ещё что… «Вся королевская рать», помните? Там Вилли Старк строил больницу. Точно так же Токарев, я абсолютно серьёзно провожу параллель, точно так же истово строил и построил больницу для работников гражданской авиации. Что-то не успел. Но и сейчас она одна из лучших в России.
Все, все мне близкие, дорогие люди рассчитаны на вечность. И потому, когда Василий Михайлович надписывал мне свою красивую книгу «С Антарктидой только на Вы», про полярных наших лётчиков, — я пообещала:
— Найду ваш «Вечный посох» обязательно и принесу один экземпляр вам. А вы, пожалуйста, приготовьте фото Владимира Фёдоровича.
С трудом, но отыскала эту самую воистину драгоценную книгу. Звоню, чтоб договориться о встрече. В ответ:
— Василия Михайловича нет. Скоропостижно. От инфаркта.
У меня в памяти — счастливое лицо спортивного человека, чуток перебравшего полноты, стремительный поворот на вращающемся кресле к стеллажу за спиной и шлепок увесистой папкой по столу:
— Это моя последняя работа. Тысяча страниц. О друге Коккинаки.
И ещё. Он приобнял меня, когда я пошла к двери:
— Знаете, почему я с вами так вот… от души. Я вас давно знаю. Мне про вас много Токарев рассказывал.
Так ведь, Боже правый, и встреча с В. М. Карпием, блестящим журналистом международного класса, — подарок судьбы. И о нём надо рассказать людям, той же молодёжи. И спецы с телевидения должны, обязаны поведать миллионам о том, какого замечательного человека выходила, выносила родная земля! Верно? И озарить скорбью: ему же не было шестидесяти, когда скосило…
Однако уже которые сутки либерал-СМИ и телеэкран навязывают нам мнения-суждения о Б. А. Березовском! Обыкновенного «вора в законе», выпестованного шайкой «Ельцин и Ко», пытаются хоть чуток, но ухорошить. В таком варианте: «Он был, конечно, тёмной личностью, но яркой», он, де, сумел уловить какие-то там алгоритмы и потому стал миллиардером… Благо Россию захомутали такие же «тёмно-яркие» прохвосты, представляющие интересы еврейско-сионистской диаспоры. И оккупировали информационное поле от Псковщины до Кунашира. Вон они, «семибанкирщина», смеются весело, когда удалось им за деньги, украденные у народа, обдурить этот самый народ и протащить в Кремль своего «мальчика» Бориску, чтоб был на посылках: В. Гусинский, М. Фридман, В. Потанин, А. Смоленский, В. Малкин, П. Авен, М. Ходорковский, В. Виноградов.
А знаете, каким он, В. М. Карпий, парнем был? Это о нём друзья: «Он сумел не предать идеалы молодости. В 1986 году участвовал в первом сверхдальнем перелёте на ИЛ-76 ТД от Москвы до Антарктиды. Это был опасный рейс, чреватый многими неожиданностями…» При поддержке В. Ф. Токарева сумел вывезти в Россию архив бывших офицеров Императорского Российского флота. Из письма доктора философии, куратора американского Национального музея авиации и космонавтики Вона Хардести: «Для нас Василий был ярким олицетворением таких замечательных качеств, как широта и щедрость характера русских людей…»
И как же приманчивы, упоительны уже сами названия: «Остров Трёх тысяч молчаний», «Алмаз отмщения», «Озеро нетающего льда», «Четыре белоснежных хризантемы». В благороднейшей книге В. Ф. Токарева «Вечный посох», одухотворённой преданностью чести, совести, милосердия!
И как бесценна книга, созданная совместным трудом выдающегося полярного лётчика Е. Д. Кравченко и В. М. Карпия «С Антарктидой только на Вы». В предисловии к ней вот что написал Г. В. Новожилов, генеральный конструктор АК им С. В. Ильюшина, дважды Герой Социалистического Труда, академик РАН: «Я восхищаюсь и преклоняюсь перед той работой, которую проделали Е. Д. Кравченко и В. М. Карпий, решившись на создание книги «С Антарктидой только на Вы», и твёрдо убеждён, что она войдёт в число лучших, написанных об авиации в последнее время. Читайте, перечитывайте, восхищайтесь гордитесь нашими полярными лётчиками и их товарищами. Учитесь у них тому, как нужно выполнять долг перед Родиной, идти на помощь тем, кто попал в беду, как нужно работать и жить».
И хоть ты там что, господин-прихватизатор Вексельберг, а от твоего ублюдочного уверения, мол, «у меня сердце кровью обливается», когда глядишь на тобой же опоганенное Архангельское, — такой густой ветхозаветной бесстыжестью несёт… В народе: «И всё-то им мало. Вот тебе и счастье-богатство по-березовскому. Значит, сколько веревочка ни вейся…» То есть народ верит: рано или поздно рвачи и выжиги получат по заслугам. И сгинут как кошмарное, бесовское наваждение. И останется для врачевания русских душ вот это признание Владимира Фёдоровича, насквозь советского, праведного человека. на листочке, для себя, наскоро, написанное: «Спасибо тебе, счастливейший час моей судьбы, спасибо тебе, земля, вода, небо, спасибо вам, добрые люди, — белые, чёрные, красные, жёлтые».
Василий Михайлович Карпий о В. Ф. Токареве, но ведь и о себе невзначай: «Считаю, Владимир Фёдорович — человек из будущего, на которых Отечество держится и будет держаться. Именно для этого они и приходят в этот мир. Пока они существуют, Россия будет существовать. Как только перестанет генерировать таких людей — просто закончится как держава».
Вот, значит, какую счастливо-горестную роль могут сыграть всего-навсего какие-то значочки…
Владимир Токарев
Человек из «Судьбы человека»
Моё поколение на ту великую войну, не то к счастью, не то к сожалению, не попало. Мы опоздали всего на несколько лет. В сорок втором году погиб подо Ржевом один мой дядя, ему было семнадцать лет. В марте сорок пятого — пропал без вести второй. Его я помнил — в довоенной лётной форме с «кубарем» в петлице и «курицей» на рукаве. В победном мае пришло странное письмо — не привычный треугольник, а настоящий конверт с письмом, написанным несколькими людьми, и фотографиями лётчиков. В суровом немолодом капитане узнавался наш Саша, двадцатичетырёхлетний... Однополчане писали, что штурмовик комэска был подбит зенитным огнём и упал, а может быть, сел на вражеской территории, и тогда, наверное, дядя мой попал в плен. Как плохо мы тогда в тылу сознавали, что такое фашистский плен! Тема эта и в те дни, и годы спустя оставалась запретной: солдат должен был или геройски сражаться или геройски погибнуть...
Но плен — это еще не смерть, «пропал без вести» — ещё не погиб. Надежда у нас ещё осталась, и не счесть , сколько раз ходил я в то лето, сорок пятого, на станцию — «встречать дядю Сашу». И брал с собою его фронтовую фотокарточку, боялся, что не узнаю... Он не вернулся. И так было почти в каждой семье, в каждом доме...
Сейчас передо мной лежат две пожелтевшие газеты «Правда», одна за 31 декабря 1956 года, другая за 1 января 1957 года. Новый — двенадцатый по счёту — год без войны. О ней уж стали как-то забывать, и тут взрыв! Сколько было разговоров, как сильно шолоховская «Судьба человека» всколыхнула народную память! Стране был явлен новый тип героя Великой Отечественной, это была новая страшная правда о плене, концлагере. Потом Бондарчук снял свой знаменитый фильм, военная тема мощным потоком хлынула на страницы книг, в кино, на телеэкран. «Никто не забыт, ничто не забыто», — скандировали по торжественным дням пионеры. Так ли? Всегда ли? Всеми ли...
Три встречи
Мне всегда везло на встречи с интересными людьми. Но такого, как в этот раз... такого еще не случалось. Первая встреча произошла ещё в конце пятидесятых — случайно. Вторая лет через пятнадцать — как подарок. Третья, главная — была судьба. И все эти встречи — словно патроны в одной фронтовой обойме!
Летом пятьдесят девятого года я познакомился с одним человеком. Мы отдыхали в соседних деревнях на Рязанщине. Люди вокруг добрые, места чудесные, ласковая речушка Проня... в Оку впадает. Слово за слово, разговорились мы с соседом. Не скажу, чтобы близко, но подружились. Он-то, а звали его Фёдор Фёдорович, и вставил первый патрон в обойму этой весьма любопытной истории. Он был мастер рассказывать, я любил слушать, поскольку не рыбак вовсе. Так, на рыбалке, в разговоре и дошли мы до шолоховской «Судьбы человека». Неожиданно он говорит:
— Да я ведь эту историю от молодого лётчика после войны узнал. Он тогда с меня слово взял никому не рассказывать и о нём не писать. Была у него тому своя серьезная причина... Но после смерти Сталина я не удержался и рассказал всё Шолохову, тогда я у него литературным секретарём работал. Слово, как видите, не сдержал, но Михаил Александрович отличную повесть сделал. Сомневаюсь, правда, что Соколов — его настоящая фамилия... Где сейчас тот летчик, жив ли, чем занимается, не знаю.
С соседом своим я потом встречался всё реже и реже, у него свои дела, у меня — служба. Фамилию его встречаю иногда в журналах — рассказы, очерки. История с «Судьбой человека» с годами стала как-то и забываться... Тут и случилась вторая встреча...
Ещё много лет назад сложились у меня добрые дружеские отношения с замечательным человеком, пилотом Константином Петровичем Сапелкиным. Именно так зовут его в жизни, он и поныне здравствует. С его разрешения — валяй, говорит, нынче всё можно — я ничего не меняю ни в его имени, ни в биографии. Заслуженный пилот СССР, участник Великой Отечественной войны, кавалер многих боевых и трудовых орденов, умница и эдакий «воздушный гусар» даже в свои 75 лет.
Ночью 31 декабря 1941 года он был сбит в районе озера Каспля на Смоленщине, горящий самолет рухнул в лес. Немцы разыскивали самолёт, но партизаны нашли первыми. Подлечился он у них, перешел линию фронта и вернулся в полк. Пролетал лейтенант Сапелкин всю войну до самой Победы. Как похожи были тогда судьбы многих людей: фронт, плен, побег, партизаны, снова фронт. И еще раны, контузии, смерть товарищей. А у лётчиков вообще, как говорят, без вариантов: вернулся с боевого задания или... Если очевидцев гибели не было, может; и жив, может, вернется — бывали такие случаи, правда, не часто.
После войны еще многие годы летал Константин Петрович Сапелкин командиром корабля в правительственном отряде. Он и рассказал мне вот такую историю:
— Пригласил Никиту Сергеевича Хрущёва американский президент Эйзенхауэр в Америку. Было принято решение лететь в Штаты на новой, только построенной машине ТУ-114. Огромный был корабль, на шасси стоял высоко, как журавль. Помнишь, тогда газеты писали, что в аэропорту Вашингтона трап подходящий никак не могли найти? Ни один до дверей нашего лайнера не доставал! Хрущёв с собой пригласил Михаила Александровича Шолохова. Оба собрались смотреть Америку вместе с жёнами. Никита Сергеевич их почему-то, жён-то, все поддевал: урядники, мол. Но меня это не касается — их дело. Те, кажется, были сёстрами, Мария и Нина Петровны.
Часа через полтора-два после взлёта, дай, думаю, посмотрю, как дела в салоне. Вижу, дамы между собой беседуют, а Шолохов, слышу, убеждает Хрущёва, что та история из «Судьбы человека» списана с жизни, придуманы только детали. И человек такой был и сейчас, наверное, жив, даже фамилию его он поставил настоящую — Соколов. Только был он не шофёр, а лётчик. Хрущёв никак не хотел в это верить, хотя и хвалил, молодец, говорит, здорово придумал. «Судьба человека» только что вышла на экраны...
Сын у Хрущёва был летчиком, в войну в плен к немцам попал, судили его, кажется, в конце войны — за какие-то недобрые дела во время плена — и расстреляли. Сталин в помиловании сына Хрущёву отказал. У Сталина сын тоже был в плену, но не сломался... Тогда всё это было покрыто тайной. Это я позже узнал. Вот Хрущёв и допытывался у Шолохова, что да как всё было.
Слушал я старого лётчика и отметил про себя: выходит, и вправду был такой человек, нужно бы поискать, если он ещё жив...
Вот так и появился в той обойме второй патрон.
Я терпеливо ждал — вдруг да сведёт судьба наши пути-дороги с Соколовым? Встреча должна была состояться, она просто не могла не состояться...
Прошло ещё лет десять-двенадцать. На книжных полках появлялись всё новые и новые мемуары, воспоминания... Генералы, маршалы, фронты, операции... Где уж пробиться на эти страницы простому солдату, там и лейтенантов было негусто. Один из немногих, друг мой армейский Женя Хохлов — под Сталинградом был командиром танка Т-34, лейтенантом. Но ведь вспомнил же о нём в своих «Воспоминаниях и размышлениях» сам Георгий Константинович Жуков!..
Удача — дама капризная, родная сестрица судьбы. Смилостивилась она, и вот я держу в руках «лейтенантские» мемуары «Летит стальная эскадрилья». Значит, комэск писал. Читаю и диву даюсь: это же он, Соколов! Как я не знал, как не догадался! Почему эта самая главная встреча раньше не состоялась? Мы же много раз виделись, общались по службе. Герой Советского Союза, заместитель Главкома ВВС, генерал-полковник авиации, заслуженный военный лётчик, кандидат исторических наук, фронтовик! Скромный, доброй славянской души человек, Григорий Устинович Дольников...
— Милый, Григорий Устинович, что же вы так долго молчали?
— А ты что, правда, не знал? Тогда давай приезжай ко мне домой, я ведь уже в отставку вышел. Всё по порядку и расскажу, теперь у меня времени больше стало...
Дольников рассказывает
— Все лётчики твёрдо помнят три вещи: первый полёт, последний полёт и первого своего инструктора. Воевавшие помнят ещё первый и последний боевые вылеты, помнят невернувшихся товарищей, поименно, а возраст их несложно запомнить: либо 21, либо 22...
В моей судьбе нет ничего особенного, обыкновенная фронтовая судьба, как у всех, кто прошел войну...
День Победы я встретил в кабине истребителя. Накануне, 8 мая, наш 100-й гвардейский перелетел на немецкий аэродром Гроссенхайм. С утра мы съездили в Берлин, сфотографировались на фоне Бранденбургских ворот, расписались на рейхстаге. Радостно было — живы! И едва только 9 мая, на рассвете, узнали, что акт о капитуляции подписан, как вдруг приказ нашего комдива Александра Ивановича Покрышкина: прикрыть с воздуха танковые колонны, двигающиеся на Прагу. Я шёл ведущим восьмерки истребителей. Было какое-то непривычное чувство: война закончилась, а вылет — боевой. И пронеслось вдруг в уме — эх, жаль будет, ежели убьют. Очень бы хотелось мирной жизнью пожить. Как она сложится, никто и представить не мог, вся юность на фронте прошла.
Сбили мы «раму», корректировавшую огонь немецких батарей по нашим танкам, и вернулись на базу все. С того самого вечера и началась моя эта самая мирная жизнь. В свои двадцать с небольшим мы уже приучились не особо заглядывать в будущее, но прошлое помнили хорошо...
Малая моя родина — затерявшаяся в белорусских лесах деревушка Сахаровка. Жизнь в ней была, правда, совсем не сахар. В большой бедности жили. Была у меня с детства мечта, смешная правда, — стать киномехаником. Модная тогда была в деревнях профессия — кино крутить. Но когда мне стукнуло тринадцать, разбилась мечта моя — умерли отец, сестра, и ушёл я в город на заработки. Поступил в ФЗО при паровозном депо. Вот там и подхватил вдруг «вирус» другой мечты — о небе. Всю жизнь «страдаю» от этой болезни.
Что творилось тогда! Самолёты, рекордные перелёты, аэроклубы — голова шла кругом. Да тут еще к нам в общежитие два пилота настоящие заглянули. Сапоги хромовые, блестят, пилотки со звёздочками, на рукавах крылья с пропеллером. Этот удар мы с ребятами ещё как-то перенесли, но вот кожаные регланы нас совсем доконали. Я тогда твёрдо решил: все силы приложу, но стану лётчиком. Ребята стали пугать меня, мол, худой, маленький, в аэроклубе медицинская комиссия — не люди, а звери: бросают в глубокую яму, вытаскивают и пульс щупают. Надо, решил, потренироваться падать в ямы, а покуда начал фотографии лётчиков, героев Испании и Халхин-Гола, из журнала вырезать...
Исполнилось мне шестнадцать, закончил я ФЗО, стал бригадиром в цехе, а в летчики хочется — сил нет! Отправился в аэроклуб. Прошёл комиссию. Зачислили. Начал заниматься и вдруг узнаю, что летчиком-инструктором у меня будет... девушка, чуть старше, чем я. Такого издевательства над своею мечтой я не вынес и забросил учебу. Живу, хорошо зарабатываю, уже мастер, стахановец — дался мне этот аэроклуб! Вон маршал Ворошилов тоже слесарем был — и ничего.
И вдруг судьба — судьба «не вдруг» не случается — приходит ко мне в цех мой инструктор, та девушка, Анна Чекунова, и приносит курсантскую лётную форму. На следующий день я вернулся в аэроклуб.
В этой форме, с инструктором Аней я и взлетел первый раз в своей жизни. Да вот так, незаметно, и пролетал сорок лет. И около сорока самолетов и вертолетов освоил. Последний полёт у меня был в пятьдесят восемь лет. Ну, думаю, хватит. Всё труднее и труднее поспевать за новыми машинами, за молодёжью. Эх, а знал бы ты, как и теперь хочется на новом МИГе полетать! Ну да ладно...
По окончании аэроклуба, весной сорокового, я прибыл в лётное военное училище, а в начале сорок первого начались полеты на учебном УТ-2, затем мы «пересели» на истребитель И-16. Это была моя первая боевая машина.
22 июня с утра мы собирались в город, солнышко светило. Первый в нашей жизни «юнкерс» низко-низко прошел над нашим аэродромом, отчётливо были видны кресты... Война! Из училища в строевую часть я прибыл только в январе 1943 года. Потери в небе были огромные, да и на земле тоже. Прошел ускоренную переподготовку на американские «аэрокобры» — и сразу в боевой полк. А тут — что ни лётчик, то ас! Борис и Дмитрий Глинки — оба Герои, Герой-комэск Николай Лавицкий, сам Покрышкин, Иван Бабак...
Иван Бабак, мой фронтовой друг, и сейчас живет на Полтавщине. Ты знаешь, что это за человек! До войны тихий, ни с кем, кажется, так и не подрался, но что он творил в небе! К концу войны уже полком командовал, но сбили-таки его в марте сорок пятого. В полку его считали погибшим, я даже на борту своего истребителя написал «за Ваню Бабака!» Вдруг прошёл слух, что Иван жив, в плену, в американской зоне. Покрышкин, как узнал, так сразу — туда. Американцы рты пораскрывали: сам знаменитый ас, три Золотые Звезды Героя, но пока они ахали, комдив схватил Ивана в охапку и домой! Дерзость с его стороны неслыханная, не будь он человеком прославленным, головы бы ему не сносить. Такая вот была фронтовая дружба, как вспомню сейчас, слеза наворачивается. Близкий мой друг Петя Гучек — Героя ему дали посмертно — погиб он за несколько дней до Победы. Петя научил меня писать дневник, так и веду его уже полвека...
Ну кто меня, не нюхавшего пороха, возьмёт в таком полку в ведомые? Выполнил я несколько боевых вылетов, и тут комэск Николай Лавицкий говорит:
— Дольникова ведомым беру я...
Тридцать первого августа небо над Кубанью было ещё «не наше». Самолет комэска оказался в отчаянном положении, секунда-другая — и его расстреляют. Тут я и бросил свой самолет под очередь немца. Комэск вывернулся, а я падаю. С трудом выбрался из горящей машины, спустился на парашюте. Но при ударе о землю вывихнул руку. Подобрали меня наши пехотинцы, отвезли в медсанбат. Руку мне вправили, а на следующий день я и сбежал. Пришел в полк, а меня считают погибшим. Комэск так и сказал:
— Гриша Дольников был не только смелым летчиком, но и преданным другом.
Был? Нет, думаю, еще полетаем. Скоро я сбил уже три самолета. С того времени дали мне позывной «Горачий» — так, на белорусский манер, произносил я слово «горячий». С этим позывным всю войну и пролетал...
Прошел месяц после того, как меня сбили. Утром 30 сентября Коля Лавицкий повел нашу шестерку «аэрокобр» в район Большого Токмака. Задание ясно до деталей: ни одной бомбы не должно упасть на позиции наших войск, драться до последнего, если потребует обстановка — идти на таран. Это был мой 56-й боевой вылет.
Вышли в зону «работы», я первым заметил шестнадцать «немцев». Идут без прикрытия истребителей. Коля дает команду: «Горачий, атакуем!» Пошли на прямое сближение. Немцы дрогнули, несколько бомбардировщиков круто заложили вираж и пошли назад. Три бомбардировщика мы с ходу свалили. И тут появились запоздавшие «мессеры». По приказу комэска пошёл с ними на сближение и с первой же попытки прошил очередью головную машину». Немец задымил, но не падает. Подошел ближе, чтобы добить, жму на гашетку, а пулемёт молчит — кончился боекомплект. Таранить! Только подумал, как мой самолет задрожал и начал сыпаться вниз. Слышу в наушниках голос комэска:
— Горачий, горишь!
Машина падает беспорядочно, я с трудом выбрался из кабины. Но прямо на меня идет «мессер», очередь, еще одна очередь. Мимо! Живой. Земля уже рядом, жаль — чужая... Не дело пересказывать Шолохова, но мы без него не обойдёмся никак. На, читай, тут закладочки у меня: «Дырявил немец мне машину и с верху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и повезло до самой ручки... Попал я в плен<...> Как остался я живой тогда — не понимаю, и сколько времени пролежал — не соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу... в глазах темень... и боль во всем теле такая... Но кое-как встал <...> Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились... потому что понял, что я — уже в окружении, а скорее сказать — в плену у фашистов. Вот так оно на войне бывает...»
Очнулся я от тяжелых ударов. Немцы били ногами до тех пор, пока не стало темнеть в глазах. Чего бы ни стоило — нужно встать, иначе так, лежачего, и убьют. Встал, думал, пот со лба течёт, а это кровь. Так вот все, по-шолоховски: «Вот, — думаю, — и смерть моя на подходе»... И вот так потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было».
Гестапо располагалось в крестьянской хате, туда меня и поволокли. За столом сидели трое. В центре сильно подвыпивший жирный немец в белой расстёгнутой рубахе. Наверное, старший по званию. У ног сидела здоровенная овчарка. Начали допрос. Назвался я, сам не знаю почему, Андреем Соколовым.
На столе стояли бутылки, закуска. Окна были распахнуты, и видно было, как сгоняют народ. Немцы умели превращать казнь в спектакль — для запугивания населения. Гестаповец плеснул в стакан водки и приказал:
— Пей за нашу победу!
Мне терять было уже нечего, и я ответил:
— Мало.
Немцы переглянулись и налили полный стакан. Я молча выпил, а от закуски отказался:
— Русские после первой не закусывают.
Потом выпил второй стакан, третий, но закуски так и не взял.
— Русские перед смертью не закусывают, — говорю.
И в этот момент входит в избу старушка-хозяйка, в руках у неё огурцы и помидоры:
— Съешь, сынок, это мои, не их, иродов.
Немец ударил её сапогом, она упала, а я, потеряв контроль над собою, бросился на фашиста. Втроём они меня били до тех пор, пока не поняли, что я без сознания...
Дело не в том, что Шолохов перенёс эту сцену в кабинет начальника концлагеря, важна её суть. Думаю, Михаил Александрович правильно поступил, что не добивался полного совпадения характеров, обстоятельств, деталей. «Судьба человека» — она не столько о Соколове-Дольникове, она о человеке, воистину о судьбе человека. Я бы здесь избегал слов с большой буквы... Хотя... ведь этот Человек шагнул в книгу, потом в Легенду... Кстати, слово «легенда» мне нравится, по-моему, оно ничем не хуже слова «правда», ежели так долго служит людям. Вот тут открой, почитай: «...с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить хотел наверняка». И дальше: «...я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим, на родину сбежать».
Трижды пытался бежать из лагеря — и трижды меня кто-то выдавал. Сговорились бежать все сразу — бросились на охрану, опрокинули её, выскочили из барака и кинулись кто куда. Уйти удалось немногим, началась погоня и почти всех поймали...
Мне повезло. Подпольщики укрыли меня в заброшенном сарае у путевого обходчика. Нас там двое пряталось — ещё один товарищ по побегу, Вася Скробов. Вскоре нас переправили в партизанский отряд «За Родину», а через месяц отряд присоединился к наступающей Красной Армии.
Стал я свой полк искать. Добрался до освобождённого Николаева. Смотрю — на стенах газеты расклеены, а в них портреты моих однополчан! От радости захватило дух, шапку снял и читаю. Оглянулся вокруг, нет никого, ну я взял и... поцеловал портрет Ивана Бабака.
— Ты чего тут, дед, слезу пускаешь? Шёл бы на фронт, а не ошивался по тылам.
Обернулся: сержант молоденький сзади стоит, смотрит этак на меня удивлённо. А на мне старый ватник, сапоги разбитые, борода с сединой. Дед и есть. В двадцать-то один год!
Хорошо помню, что полк свой нашёл я 29 апреля 1944 года. С собой у меня была бумага из партизанского отряда, только не помогла она. Последовал из НКВД приказ направить меня на проверку в тыл. Все понимали, что это прямая дорога в лагерь. Теперь уже в наш... Но вмешался командир дивизии Джусов (вскоре его сменил Покрышкин), он сказал «СМЕРШу»: «Лётчиков не хватает, проверяйте на месте». Вроде пронесло.
До плена я сбил три самолёта, но полгода без полетов — огромный срок. И люди новые в полку, кто-то из знавших меня погиб, у кого-то уже есть ведомые. Один из лётчиков не то в шутку, не то из боязни не взял меня к себе в пару. Бог с ним, фамилию называть не буду. Тогда Ваня Бабак, мудрый он человек, и говорит мне: «А ты, Гриша, один летай». Ну, я от обиды и злости за пять дней шесть самолетов сбил. Над Молдавией это было. А 18 апреля 1945 года завалил своего последнего немца, пятнадцатого. Представили меня к Герою, но звезды не дали, документы даже до Москвы не дошли. Положили их где-то в штабах под сукно, а причина одна: в плену был.
Лишь после пятого, не то шестого представления получил я свою Золотую Звезду. Через тридцать три года после войны. Как же долго сторожила меня та страшная память о плене, считай, всю жизнь. Ты вот под этой закладкою почитай: «Ох, браток, нелёгкое это дело понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука».
...Получил я приказ покинуть полк в двадцать четыре часа и следовать к новому месту службы на Дальний Восток. Даже тяжёлую болезнь трёхмесячной дочки не приняли во внимание. Может быть, поэтому она умерла совсем молодой... На Дальнем Востоке я долго служил. Но и там меня НКВД не обходило своим вниманием. Годы и годы подряд каждый месяц ходил я на свидание к «оперу», писал одно и то же: как и почему попал в плен, с кем общался, как удалось бежать. И так — до пятьдесят третьего года, пока не умер Сталин.
«За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!»
Три тома моего «дела» показывал мне потом «комитетский» полковник. Принес, как говорится, искренние извинения и заверил, что могу жить спокойно. И на том спасибо. Но долго ещё я чувствовал — висит на мне это клеймо проклятое.
Но что бы ни было, я служил честно, прошел все ступеньки лётной офицерской службы. Закончил академию. Командовал полком, дивизией, корпусом, был заместителем командира воздушной армии. Академию Генштаба закончил. Да и повоевать ещё пришлось, как же! Египет, Эфиопия... Как там у Шолохова сказано: «На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к тому нужда позвала».
Долго я думал-гадал, как и от кого узнал Шолохов мою историю. Я ведь о ней помалкивал, сидел, как говорится, как мышь под веником. А сам с Михаилом Александровичем и вовсе не встречался. А тут как-то, разом, вспомнилось.
В сорок седьмом году проходил я «собеседование» на Лубянке. И после беседы ждал обречённо, какая мне выпадет судьба. Жили мы, три лётчика, в комнате Володи Ильюшина в Марьиной Роще. Вот приходит после «проверки» один из них грустный — уволен из авиации. Через несколько дней такая же участь постигла второго. Но, правда, на фронт они пришли в конце войны, быстро их сбили, оба угодили в плен. Фамилий их не помню, но ребята были хорошие, честные, жалко их было. Остался я один, жду, ещё на что-то надеюсь. Всё-таки, думаю, пятнадцать самолетов сбил, у самого Покрышкина в дивизии воевал... (Помиловала меня тогда судьба, но, как в ссылку, на Сахалин служить отправили.) Тут как раз — дело было в феврале — день Красной Армии. Соседские девчонки пригласили меня в свой заводской клуб. Армия, тем более лётчики, да ещё фронтовики, были тогда в почёте. Вот там, на вечере, я и встретил молодого, начинающего писателя Фёдора Шахмагонова. Он тоже пришел в клуб — свой рассказ прочитать. Он-то и выпытал мою историю — под честное благородное, что никому!.. Но я, как чувствовал, на всякий случай ему Андреем Соколовым назвался. Михаил Александрович это имя-фамилию так в «Судьбе человека» и пропечатал.
Приезжал я позже в шолоховский дом по приглашению вдовы Шолохова — Марии Петровны, ведь Михаила Александровича тогда в живых уже не было. Постоял у его могилы, вот и вся встреча. Подумалось тогда: «Что, если память о войне, о вернувшихся или погибших для остающихся жить... вдруг будет важнее, чем для нас?..»
С Сережей Бондарчуком мы долго дружили, до самой его смерти. Он тоже фронтовик, с ним было легко и просто — на равных. Когда он умер, тяжело мне стало фильмы смотреть с его участием, особенно «Судьбу человека»...
Спрашиваешь, доволен ли я своей судьбой, счастлив ли? С супругой моей, Валентиной Михайловной, жизнь мы прожили дружно, два внука у нас, недавно правнук появился. Имя ему дали как шолоховскому мальчишке — Ванюша... Судьбу, поступки, да и всю жизнь человека — как их на части разделишь? А счастье — это уж как сам человек его понимает... Я, пожалуй, счастлив...
Многое успел в жизни сделать генерал Дольников. Воевал, детей вырастил, написал книгу, сотни лётчиков на крыло поставил. Совершил Поступок. А еще — умел преодолевать приливы и отливы этого безмерного в человеческом измерении океана, имя которому Судьба. И всегда находил в себе силы доплыть до берега. Сегодня его обычно живые глаза показались мне грустными, даже печальными...
— Григорий Устинович, я вам занесу материал, посмотрите, как получилось, хорошо?
— Лучше позвони, если что-то нужно уточнить. Пиши как знаешь, я тебе верю.
«...Ставший мне близким человек поднялся, протянул большую, твердую, как дерево, руку:
— Прощай, браток, счастливо тебе!»
Так встал в обойму этой истории третий, самый главный патрон.
P.S. Страшно, но именно война стала спутницей человечества на протяжении всей его истории. Часто ли мы задумываемся над тем, что лучшее из написанного — это книги о войне: «Слово о полку Игореве», «Война и мир», «Прощай, оружие!», «Живые и мертвые»... Вот и мне хотелось написать о мире, а получилось опять о войне. Простите меня за это. Если сможете...
Москва, 1995 |
| |
