ЯБЛОКИ С НЕБА

1.

- Сева, глянь, это же ондатра плывёт!

- Где? - мальчишка крутил головой, спеша увидеть зверя, на которого указывал папин палец, - Где? Не вижу!

- Да вот же, вот! - Роман от волнения уже почти перешёл на крик, но, боясь спугнуть животное, осёкся и лишь хрипло шептал.

Он очень хотел, чтобы сын увидел, как, держа над водой мокрую мордочку, рассекает поверхность пруда невесть откуда взявшийся зверёк. Ондатра быстро уходила за кугу к своему убежищу - корневищу старой ивы.

- Э-эх, ушла! Так и не рассмотрел?

- Нет, - обиженно процедил Сева, будто думал, что папа хотел  подтрунить над ним, выдумав зверя.

Откуда только взялась?! Пруд этот местные дачники считали пожарным. По их словам, кроме бычков, карасёвой мелочи и лягушек, здесь отродясь ничего не водилось, тем более водяных крыс.

- Может, она чья-то домашняя? Привезли из города и выпустили?

Сева молчал. Что он ответит отцу, если тот, похоже, задавал вопросы самому себе... Вот, увидел ондатру какую-то.

Они пришли на рыбалку, встали рано, а клёва нет. Поплавок хоть бы раз шелохнулся! Полный штиль. Сидит на куге стрекоза, и в отражении можно сосчитать все перепонки на крылышках.

Сева чувствовал, что не в рыбалке дело, а в том, что отцу невмоготу уже сидеть на участке, где всё огорожено, где обе калитки - на замках и щеколдах. Не успеешь с дороги зайти, как прабаба Аня или дед Юра тут же бегут запирать - для безопасности.

"Бабушка боится, что её украдут," - сказал как-то папа. Шутил или взаправду - непонятно.

- Собака забежит, мальчишку укусит, - объясняла Анна Игоревна свою предосторожность, - Или, было дело, цыган лет десять назад зашёл, прямо на кухню пропёрся... "Нет у вас, - говорит, - металлолома?" А я ему: "А ты как сюда зашёл?" А он: " У вас всё открыто нараспашку..."  Так и обворуют ведь! А наглый какой был!

Времена теперь другие, и назойливых цыган сменили трудяги-узбеки. Эти никуда не ломились, а, завидев кого из хозяев, вежливо спрашивали из-за ограды: "Нет ли какой-нибудь работы?"

Работа была, но дед Юра никому её не доверял:

- Денег сдерут, а сделают плохо. Лучше я сам - медленно, но верно.

- Может, пойдём? - предложил Сева отцу, - Всё равно не клюёт.

- Куда? Мультики смотреть? - недовольно, как-то резко прозвучало в ответ.

Роман хмурился. Ему явно надоело на даче, на которой он не был ни хозяином, ни желанным гостем, но в летнюю жару сидеть в городской квартире, которую они с Викой с самого Севиного рождения снимали, чтобы жить своей отдельной семьёй, было бы хуже.

Севе иногда казалось, что папа им тяготится, что у него свои взрослые дела и взрослые тяжёлые мысли, которым шестилетний сын - помеха, и если бы не необходимость присматривать за ним, папа бы сюда не приезжал. У папы - планшет, в котором он читает, пишет, правит, сверяется со словарями. Он говорит, что переводит с немецкого языка описание товаров для таможни.  Его вечно отвлекает ехидная прабаба Аня, намекая, что на даче есть и другая, физическая, работа. Севе тоже не очень нравится, что отец вечно, почти круглые сутки, занят своим компьютером, но по-другому папа не может.

Дед Юра сделал внуку песочницу и качели, прикрутил к стене  баскетбольное кольцо - чтобы игры на свежем воздухе проходили на виду, чтобы никуда далеко не отходить, а то там, за изгородью - машины, собаки, цыгане... Как в книжке, "акулы, гориллы, злые крокодилы..." Да, крокодилы в пожарном пруду!

В это лето у родителей что-то не срослось с домашним бюджетом, и на море они с Севой не поехали. Уже третий месяц куковали на даче. Мама брала две недели отпуска, и с ней здесь было повеселее,  и папа ходил довольный,  а теперь опять тоска. В прошлые выходные она не приезжала - был аврал на работе, а в эти - должна...

В кои то веки собрались на рыбалку, и папа оторвался от планшета, готовился, копал червей возле компостной кучи, снаряжал удочку... А рыбы в пруду нет.

- Посидим ещё немного... А потом что хочешь, то и делай. Хочешь - мультики смотри или, лучше, порисовал бы...

Севе было скучно на пруду с отцом. В это тихое безветренное утро они были здесь одни - без рыбаков-соседей и без улова.

Нарушив тишину, заиграла флейта Баха. Светлая и вместе с тем чуть печальная музыка - это телефон в папином кармане. У него такой звонок.

- Мама звонит?

- Да. Да. Вика, что? Не сможешь? А завтра? Тоже нет?

- Мама! - крикнул в трубку Сева, и улыбка озарила его лицо, - Ты сегодня приедешь?

- Нет, - пробормотал Роман,  - Только в следующие выходные. Всё, сынок, выбрасывай червей. Пойдём. В воду, в воду их...

Они побрели по дороге, и Сева, пинал носком ботинка камни. Он волок длинную удочку, скобля её концом о щебень, и папа ворчал на него. Но слушать это грустное ворчание было всё равно приятнее, чем кудахчущий голос прабабушки.

Сейчас придут, и начнётся:

- Там грядки, там не ходи! Вот здесь ходи, по тропочке. На ступеньках не сиди - тут дует. Рома, смотри за ним - как бы не упал...

И так - все два с половиной месяца, что они на даче.

- Встречает... - бросил папа сквозь зубы.

У калитки, прикрывая глаза козырьком ладони, высматривала правнука хлопотливая сухонькая хозяйка.

А вслед неудачливым рыболовам, высунув морду из-под ивовых корешков, щурила цепкие чёрные глазёнки невидимая ондатра... Провожала.

2.

Яблоко шарахнуло о косой шифер крыши, показало солнцу жёлтый червивый бочок и, вихляя хвостиком, скатилось-упало в тень.

"Шлёп".

Яблоко - и омега, и альфа. Оно падает недалеко от материнского дерева и лежит, забытое, хоронясь от любопытных глаз под изросшимся листом одуванчика или в непрокошенном пучке травы до тех пор, пока семена, отринув прелую плодовую плоть, не приживутся в почве, не обретут новую форму, в которой им отныне и до времени бытовать: расти, укрепляться в земле, тянуться побегами к солнечному свету, цвести и плодоносить. Всё повторится, но ничто не останется прежним. Новая жизнь, новые семена, новые плоды. Непрерывный поток жизни...

"Шлёп..."

Очередной падалец пробарабанил по кровле, выпутав Анну Игоревну из тяжкого дневного сна. Ей привиделись огурцы и ненастье: будто случился град, который пробил пластиковый парник на их участке, и она, сухонькая, крохотная, металась в огромной, как ангар, теплице, заворачивала в тряпки завязи, спешно обрывала "правильные" зрелые огурцы "под засол" и до сердечной колотьбы волновалась за жёлто-бурую "дыню"- семенник. "Дыню" спасти не удалось - от удара градиной плотная кожура лопнула, и чудо-огурец развалился в руках.

Сердце успокаивалось долго: его жаркий паровозный маховик переместился из-под ребер в левый висок, под узел косынки. Этот узел, видимо, надавил, намял голову, пока женщина отдыхала на скамейке в летней кухне и задремала.

"Дача..." - пробормотала Анна, заново свыкаясь с явью. Что-то сильно её беспокоило помимо огурцов, и она не могла вспомнить, что именно...

Шесть соток, обнесённые рабицей в два ряда, за последние несколько лет стали её сезонной тюрьмой, если не каторгой. Почему так, из-за чего? И это несмотря на все удобства и технические новшества, которыми напичкал дачу сын. Душ с отдельным электрокотлом, огурцовая теплица с подсветкой, фонари, работающие на солнечных батареях, микроволновка, спутниковая тарелка на крыше. Только в туалете всё по старинке, но и то - яму закопали, и вместо ямы теперь ведро, из которого всё идёт на удобрение для парника. Яблоня, смородиновые кусты, флоксы с лилиями, множество грядок неродящей клубники-виктории остались уже скорее как память о прошедшей эпохе,  как дань ещё советскому подмосковному колориту. Ягода изрослась, её забили другие культуры, одичавший горох и какая-то новая трава с мелкими жёлтыми цветками и цепким ветвистым корнем, названия которой хозяйка не знала.

На душе было тревожно.

Низко в небе тяжело прошумел крупный белый самолёт. Потом, чуть выше - ещё один, полегче, потоньше, с красным хвостиком. На самом верхнем ярусе, оставляя за собой тонкую белую нить, неслышно шёл почти невидимый третий, сверкающий сталью - как игла. Ишь - разлетались в выходные!

Вдова авиаинженера, Анна Игоревна за многие годы так и не смогла привыкнуть к тому, что в двадцати километрах - аэропорт, и вздрагивала всякий раз, особенно ночью, когда с громом пробивал купол небосвода очередной уходящий рейс.

Вика говорила, что в выходные летают больше, потому что возят людей на курорты. "Чантеры"? Нет? "Чардеры"? Как-то так - внучка называла, только память уже подводит.

Субботнее солнце окутывало жарким маревом садовую поросль. Отовсюду слышались приглушённые голоса невидимых за кустарником соседей. Где-то поодаль, между кукурузным полем и прудом одолевали разбитую, нелатанную дорогу легковушки: шелестели гравием, сигналили зазевавшейся детворе. Дачный посёлок принимал гостей выходного дня.

Во время обеда "баба Аня" пыталась уговорить правнука  Севу дохлебать до веселого Виннипуха, что улыбался со дна тарелки из-под самых вермишелек, довела этим мальчишку до слёз и поплакала сама. "Вахлак" вступился за чадо, прикрикнул на старуху. И Анна, обидевшись, умолкнув, успела посерчать на всех сразу, потом беззвучно за всех помолилась и, когда разошлись, перемыла посуду. И прилегла.

"Юру, как приедет, надо заставить вынести туалетное ведро в компостную кучу..." - вдруг кольнула мысль, - жарко же, и пахнет, и мухоту разводить... А привезёт ли Юра хлеба - того, с семечками? А когда ж Юра будет поправлять столбы? Какой всё-таки у неё хороший сын... Заботится, ухаживает и за ней, и за домом, привозит на неделю продукты из супермаркета, а когда уезжает на сутки на работу,  непременно к вечеру звонит и всё спрашивает про Севу и про главное их богатство - огурцы...

Сегодня не приедет, сегодня они с Галей в Москве ждут рабочих - ставят пластиковые окна. Не иначе, Галя придумала... А завтра уж точно обещал быть.

Анна Игоревна почти пришла в себя, сидела и повторяла полушёпотом:

- Какой же был дурной сон! Это ж надо!

"Шлёп..."

Она вдруг вспомнила, что её  беспокоило, что угнетало помимо сна - внучкин муж Рома. "Вахлак", как она его называла.

Кухня была не первой постройкой на этом участке. Вначале был туалет - в той кабинке, где сейчас ведро, тоже когда-то спали: спала она, молодая Анюта, радостно умещаясь в обнимку с мужем Шурой, получившим этот участок от своего некогда страшно засекреченного завода. Потом построили садовый домик, и зашумело-зажужжало на их участке, как в улее. Стали приезжать родственники, набиваясь в фанерные стены человек по десять. Праздных гостей тогда не было: не знали, что такое на даче отдыхать, все работали над будущим урожаем, попутно деля, кому сколько свёклы, моркови и картошки забирать по осени, и в дом шли уже только с темнотой, спать. А туалет перестал быть кровом для двоих - переделали дно, выкопали яму, и на долгие годы он стал просто туалетом. Ну, разве ещё  огородный инвентарь там хранился.

 Много лет прошло с тех пор. Не стало Шуры. Его завод остановился, и крыши цехов всего за несколько лет где провалились, а где поросли деревьями. Стеллу с макетом одного из первых реактивных детищ Шуриного КБ, что по утрам крыластым размахом встречала работников возле главной проходной, растащили на вторцветмет обедневшие и карманом, и душой заводчане. Но дачи, унаследованные от былого избытка и расцвета, остались.

Юра выстроил новый садовый дом - большой, с верандой, а в предыдущем устроил кухню. Юра - рукастый, дельный.  Пошёл по отцовским стопам - выучился на инженера, работает теперь на каком-то новом предприятии, тоже секретном, но только в службе безопасности. И тоже что-то связанное с авиационной отраслью...  Отработает смену - и сюда, к мамке на родные сотки. Он ещё и по хозяйству мастер: дачную кухню обшил новыми листами. И мебель, и шкафчики сделал сам. Когда что делает - не торопится, сядет, отмерит, обдумает хорошо за мятным чаем, тогда уж и приступает - медленно, но верно. Не пьёт и не курит, экономит всегда. Не зря Анна у сына в старших классах карманы  смотрела - чтобы, не дай бог, ни спичек, ни папирос там не заводилось. И вот, вырастила себе на радость: котёл для нагрева воды Юра установил и научил, как выключать на ночь, чтобы не расходовать энергию. Правильного воспитала она человека, к труду прилежного. И дедушка из него замечательный: в тот год табуреточку Севе смастерил, фрукты для него привозит из города. Повезло Галине с мужем. Пришла на готовенькое, и вот уже без малого тридцать лет за Юрой, как за каменной стеной. Только вот дачу сноха не очень любит, редко бывает.

А внучке не повезло. Где она отхватила, откуда выкопала этого Рому - непонятно. Старше её лет, поди, на десять. Разведённый. Не хочет ничего на даче делать. Попросила в тот год ветки сухие отпилить - сделал, но со злостью, всё фыркал, что отвлекают от работы. И с поливом так же.  А огурчики солёные зимой - так, Анна Игоревна, подавай... На днях бродил ночь-заполночь, на кухне всё сызнова повключал. Гремел чайником, да так и оставил, даже лампочку не потушил - набилось к утру мотыльков... Балда, вахлак одним словом... То ли работает, то ли нет - говорит, что дистанционно, что теперь многие так... Это что ж за работа такая... Вика его с мальчонкой на лето на дачу отправляет, у самой-то отпуск короткий, а он за Севой не смотрит, посадит сына за мультики или рисунки рисовать, а сам таскается по участку со своим экраном и тычет туда пальцем, водит всё, водит ногтем. И курит. Окурков целая консервная банка набирается за два дня. Жалко Вику. Как она только с таким живёт...

Устала Анна за жизнь свою за всеми ходить, присматривать, нянчить. Сначала за сыном Юрой, потом за внучкой, теперь за огурцами, а на правнука уже и сил нет. Пусть, пусть вахлак сам смотрит за Севой. Капризный мальчишка растёт. На мультиках - нервный... Спит плохо. Юра не такой был, Вика тоже: и в детстве слушалась, и сейчас спокойная, чистоплотная, деловитая. Да и сноху, Гальку, Анне Игоревне воспитать за многие годы удалось, чтобы Юре с ней хорошо было, удобно.

Только вот не любит Галя на дачу приезжать. Заматерела, в своей квартире хозяйничает. А раньше... Всё было иначе. В городе жили все вместе в коммунальной комнате, после Шуриной смерти - вчетвером: Юра, Галина, Вика маленькая и она сама, Анна. В тесноте да не в обиде. А на даче и вовсе тесноты не чувствовали. Здесь раздолье: не было телевизора, а была прополка, походы по грибы, рыбная ловля и вкусный мятный чай по вечерам. Добирались сюда в толчее, электричкой, со скарбом, рюкзаками, баулами, и по полю пешком пять километров чохали, не то что теперь - прыгнут в машину, полчаса минут по гладкому асфальту - и здесь. Всё меняется, и вроде жить становится легче: и связь тебе - когда такое было, чтобы на даче телефон, да ещё и без провода, в ладошке умещался,  - и транспорт свой, удобный, и даже чудо-печка за минуту любую еду подогреет, а люди всё недовольны, и каждый хочет себе всего побольше, посвежее, послаще, и главное, отдельно, обособленно. Оно, вроде, и правильно, но ты живи, работай да радуйся, а не в экранчик свой ныряй, а то занырнул, а всплываешь только спать или когда Сева заплачет, коленочку расшибёт без присмотра... Вчера вон навернулся с велосипедика...

В виске у Анны Игоревны всё-таки сильно болело. Наверно, давление. Что ж, восемьдесят шестой год пошёл. Надо не забыть выпить таблетку.

3.

Минувшей зимой Сева осознал, что дедушка Юра - жадноват, что папа - хоть и добрый, но не очень удачливый и, наверно, не очень счастливый, к тому же он самый старый из всех родителей в детском саду, и потому Севе немного за него стыдно. А вот мама... Пожалуй, человека мудрее, роднее и красивее мамы среди всех Севиных близких не найти!

Дело было так: дед Юра и баба Галя позвали их на новогодние праздники на все десять дней, и они целую неделю собирали к поездке вещи, а папа купил большой рюкзак - сказал, что с ним ездить удобнее, чем с пакетами. Мама была недовольна тратой, но согласилась: "рюкзак ещё летом пригодится - на дачу вещи возить". Потом было путешествие на метро: с двумя пересадками они добирались на другой конец города, и Сева взмок в своём комбинезоне...

Встретили Новый год. А через день снова спустились в подземку - поехали смотреть представление в цирке на Цветном. К билетам, купленным дедом Юрой со скидкой у себя на работе, прилагался вкладыш - купон на сладкий подарок, и это приложение к цирку Севины дедушка и прабабушка ценили куда выше самого действа на арене. Дедмороз Юра положил билеты и вкладыш под ёлочку. Оно бы всё ничего, но в метро на платформе папа случайно задел плечом прохожего и даже не заметил. Вроде бы пустяк. С кем не бывает! Все и всегда толкаются - по тысяче, а то по десять тысяч раз в день, и не только люди в транспорте, но и машины на дорогах. Москва ведь огромная, тесная. Прохожий, потирая плечо, шёл к эскалатору - крепкий неопрятный мужик с красным лицом - скорее всего, навеселе. У самых перил, возле будки, где сидит в смешном картузе дежурная, краснорожий вдруг резко развернулся и понёсся обратно. И, подбежав, схватил папу за грудки и начал толкать к краю. А тоннель уже начал светлеть, и в рельсах слышны были характерные щелчки. Состав, гудя и выталкивая из своей норы тёплый битумный ветер, приближался.

- А извиняться кто будет? - шипел обиженный незнакомец, обдавая их перегаром. И папа попросил прощения. Он, побледнев, повиснув почти над рельсами, извинялся несколько раз подряд, снова и снова, пока мужик, удовлетворившись, не отстал от него, не ушёл. Мамино лицо застыло белой гипсовой маской от неожиданности, ужаса и ступора. Севе показалось, что извинения звучали униженно, не по-мужски. Стало стыдно за отца, который проявил слабость, не дал отпор обидчику, не смог защитить даже себя. И впервые в жизни с такой ошеломляющей силой подступил страх -  словно та твердь под ногами, которую Сева считал скалой, вдруг оказалась мягким ненадёжным глинозёмом.

В вагоне папа не проронил ни слова - наверно, думал о произошедшем на платформе, а не о том, что они едут в цирк. Он потерял купон прямо в фойе - выпорхнул тонкий гладкий листочек из конверта то ли когда смотрел у них сумки дотошный охранник, то ли ещё в дверях, когда тётка-конроллёр небрежно отрывала корешки билетов - настолько небрежно, что номера сектора и ряда остались у неё в руках. Мама, слава богу, помнила, какой у них ряд, и за сами билеты не беспокоилась, но вот купон...

Да, чем потерять купон - лучше было вообще не ехать на эту дарёную "ёлку". На Вике не было лица, ей мнилось, что теперь очень расстроится, непременно тихо, будто поскуливая, заплачет и до ночи, давя на родительскую жалость, вымотает все нервы Сева. Будет пилить отец, отчитывать с визгливым ржавым скрипом в голосе за то, что Викин "так называемый муж" лишил ребёнка главной радости - конфет, которые, между прочим, составляют половину стоимости билета. Сева видел, как в панических поисках родители долго рылись по всем своим карманам и десять раз перетряхивали сумочку и пакет. Потом, уже после второго звонка, ходили кругами, пробиваясь сквозь напирающую толпу детворы и взрослых, протаскивали вслед за собой сына в жарких зимних шароварах, допрашивали охранников и администраторов, а не заметили ли, не попадался, не находил ли кто, а, может кто подобрал, - а то ведь ребёнок останется без...

  Они оба осекалась и не говорили никому, без чего останется ребёнок. Он не должен был узнать, что папа по своей рассеянности лишил его подарка...

А Рома злился на себя, его изводила мысль, каким он, наверно, выглядит перед сыном и женой разиней, растеряхой, какой из него никудышний муж и отец, и ещё никудышнее - зять. Вика раздумывала, как выйти из положения, озабоченность вырисовывала на её чистом высоком лбу некрасивые складки.

Сева всё понимал. Абсолютно всё. Не капризничал. Ну, остался без сладкого подарка... Жаль, конечно, но...

- Мама, ведь главное в цирке - само представление?

И мать успокоилась, удивилась Севиной неожиданной взрослости, нашла в себе силы принять случившееся как должное, расцеловала чадо, и поделилась с Ромой внезапно возникшей идеей. В антракте они купили за мятую сотенную длинный, как сосиску, красный шарик. А немолодой белолицый клоун, пугая алой морщинистой улыбкой, скрутил из шарика котёнка.

- Тебе котика или попугайчика?

- Давайте котика... - вздыхал Сева.

Во втором отделении все дети хвастались друг перед другом подарочными жестянками со сластями: шуршали обёртки и самоцветно сияла в лучах прожекторов конфетная фольга. Цирковая арена ревела буйволами, на которых скакали верхом медведи, и, боясь свалиться и получить от дрессировщика хлыста, медведи вонзали когти в толстые бычьи бока. Следом был номер с дрессированными попугаями, и Сева, любуясь девочкой-принцессой, которая настолько ловко управлялась с подопечными птицами, что могло показаться - они исполняют её прихоти добровольно, из восхищения, - ел бутерброд с сыром из собранного дома пакета с едой. Купленный красный котёнок топорщил надувной полупрозрачный хвост в пространство под куполом - туда, где нарезал круги пернатый артист. Сева хотел, чтобы попугай подлетел прямо к ним, сел на шарик, может быть даже прорвал его когтями, но чтобы и принцесса-дрессировщица, и весь этот шелестящий, ревущий, охающий колодец зрительного зала обратили на них внимание, чтобы цирк восхитился, лопнул от зависти так же, как лопнул бы в птичьих лапах резиновый котик, наспех скрученный за сто рублей страшным клоуном.

Попугай так и не подлетел, не осчастливил их своим нездешним экзотическим благословением, не принёс им на крыльях частичку далёкого заморского счастья, и Сева теперь опять таил обиду на папу, потерявшего купон, папу, не давшего сдачи грубому мужику в метро, и очень хотел то шоколодку, то леденец, то вафли - всё то, что с упоением жевали в этот момент другие дети.

Красный котик лопнул в метро на обратном пути...

На окраине, там, где жили бабушка с дедушкой, побывало вечернее солнце: проломив в обложной небесной хмари полынью, оно плеснуло багрянца на бортики шоссейной эстакады, прочеканило силуэты пассажиров в проезжавшем троллейбусе и выкровило ледяную дорожку, по которой люди спешили в магазин. Лёд на мгновение ослепил алым сиянием, пылая ярче, чем сам закат. Наполнив души минутной благодатью, порыв света потух и на земле, и на небе. Дыра затянулась, будто её и не было. Началась серая московская ночь, в которой всё слилось в один цвет - цвет водянистой снежной каши под ногами.

- Сева, не брызгай! Не лезь в воду.

Сын изображал катание на коньках. Не отрывая сапог от поверхности, расплёскивал снежную жижу вокруг себя и уже давно забрызгал себе комбинезон и маме сапоги.

Подарок она купила. В магазине возле дома. И повторила несколько раз вслух, как гипнотическую установку, легенду для домашних: будто, когда папа стоял после представления в очереди в гардероб, к нему подошёл Дед Мороз и передал для Севы сладости. Это был целый новогодний набор в красочной коробке, и в дверях, словно предъявляя пропуск в квартиру , Вика протянула его дедушке Юре.

- Вот, нам в цирке дали. В обмен на купон.

Прозвучало фальшиво, неестественно. В её голосе слышалась тихая виноватая дрожь.

Дедушка, почуяв подмену, сощурился и молча смотрел то на дочь, то на зятя, то на внука.

Вика стояла с красным лицом, часто нервно хлопала подкрашенными по случаю выхода в люди ресницами. Сыну было жаль её.

- Странно, - с ехидством начал было дед Юра вязкую скрипучую нотацию, - коробка совсем не такая, как на купоне... Что ж они... -  он косился на дочь с выражением человека, смертельно оскорблённого обманом, неважно от кого этот обман исходил.

- Хватит тебе, - тянула мужа за рукав бабушка Галя, а он в своей дотошности никак не унимался...

- Это тот подарок, о котором я как раз мечтал, - вдруг твердо сказал Сева и, развернувшись, уткнулся матери в подол пальто.

Вечером, укладывая сына спать, Вика говорила, какой же всё-таки он молодец, что всё понял и выручил её, и какой молодец его папа, что не ввязался в метро в потасовку, не стал на платформе рисковать своей и их жизнями. Сделал наилучшее из всего, что мог в такой ситуации.

- Папа ведь был прав, но начал извиняться. Зачем? Он просто струсил. Подставил вторую щёку, - плакал от досады сын.

- А ты знаешь, сколько мужества требуется, чтобы извиниться именно тогда, когда ты знаешь, что абсолютно прав? И ещё больше - чтобы подставить вторую щёку.

Сева заснул, так и не поверив маме, не поняв её мудрёных слов.

Она была не такая, как дедушка. И не такая, как папа. Не жадная, но и деньгами не сорила. Мама - красавица, и все всегда оказывали ей знаки внимания, даже в папином присутствии.  Она работала в фирме с ненормированным графиком, и в будни Сева видел её только поздними вечерами. Часто ей приходилось выходить на работу и в выходные. Сын скучал, и это его чувство делало маму почти идеальной.

А у Ромы часто не было денег, но если вдруг появлялись - в основном, виде гонораров за технические переводы с немецкого - он никогда не жадничал, сразу восполняя сыну всё то материальное, чего, по его мнению, Сева бывал лишён в периоды папиного безденежья. На него сыпались подарки, новые мультики, зимой - походы в аквапарк. Вике доставались то экспериментальные духи, то безделушки, которые она не любила и потому злилась, что муж не умеет обращаться с деньгами, что у него всё утекает меж пальцев. Сама она скапливала за год приличную сумму, и однажды - в чём она долго убеждала мужа - самостоятельно купила себе действительно стоящие серьги с бриллиантами. Эти серьги она нарочно надевала в дни их с Ромой размолвок, а Сева болезненно переживал родительские склоки и замыкался в себе. Летом - с некоторым материальным участием Юрия Александровича и Галины Павловны - случались поездки на море.

Свой первый в жизни полёт на побережье Сева проспал. Была многолюдная ночь в аэропорту, мутно виднелись сквозь стекло терминала сытые белёсые туловища авилайнеров. Накрапывал дождь, и свет прожекторов, фонарей, огней: жёлтых, белых, красных, - растекался по глади взлётно-посадочных полос яркими мигающими реками. Сперва напуганный свистом двигателей, через мгновение он слушал их в восхищении. Мощь этого звука завораживала. Сева очень хотел ощутить разгон, взлёт, слишком хотел увидеть - хотя что там увидишь в ночи - как уменьшаются где-то под закрылками коробочки домов, уползают в микромир букашки-автомобили, как проваливается, улетает вниз то лесной, то дачный, то строительный подмосковный ландшафт. Вот сейчас самолёт оторвётся от взлётной полосы, и уже через несколько секунд Сева, угождая маме, помашет пробабушке Анне Игоревне, которая стоит и смотрит в ночное небо и боится невидимого гула турбин... Прикованный ремнём к креслу, навертевшись в ожидании, намучившись в очередях в аэропорту, мальчишка мгновенно уснул на рулевой дорожке и всё пропустил: и геометрическое многоцветье огней среднерусской равнины, и огненный восход солнца, запалившего Чёрное море, и розовые зубцы Крымских гор, и - под овацию пассажиров - мягкую посадку в Симферополе... В автобусе, что вёз их через серпантин к отелю, Севу до тошноты укачало. Так же, как всякий раз тошнило в душной дедушкиной машине, так же, как всегда до дурноты укачивало от сухого монотонного дедушкиного голоса и от мелочных понуканий прабабы Ани.

Море! Оно, смывая всю московскую неустроенность и тесноту, пыль и ссоры, две недели купало семью, напитывая солью и энергией волн, сближало, лелеяло и баюкало, окатывало пеной волн и зазывало к дальним буям, а  вечерами прокладывало прямо к их балкону дорожку лунного света.  Море Ясности и море Спокойствия вытесняли океан Бурь за пределы зримого диска.

Но этим летом море не состоялось...

4.

В Москве Юрий Александрович управился быстро, проводил рабочих и, не дожидаясь воскресенья, рванул на свои сотки к матери и внуку.

Предстояло заехать в магазин - список, подробно составленный на бумажке чертёжным почерком, лежал в кармане вместе с паспортом и деньгами, согревал сердце.

Быть рачительным, уметь всё рассчитать так, чтобы все были сыты, но чтобы ничего не завалялось и, несъеденное, не испортилось - так его воспитали, таким вырастили.

Его никогда не волновали сплетни и пересуды, устраиваемые дома женщинами: как правило, матерью и женой. Ну, не нравится им зять - и что с того... Бури, как ему казалось, давно отгремели, основная волна недопонимания позади, пора было всем друг к другу притереться, свыкнуться с мыслью, что все люди таковы, каковы есть, что пытаться переделывать их не надо, потому что переделкой можно только напортить, исковеркать заданное природой естество.

Рома хорош по-своему. И он, Юрий Александрович, тоже единственный в своём роде. Так же и Вика, и все остальные. Они разные, и это как раз здорово! Будь люди на Земле как на подбор одинаковыми, это был бы ад. кошмар. Одна гнетущая серая беспросветная норма, критерии которой устанавливал бы наверняка самый больной и ненормальный экземпляр. Надо добрее быть друг к другу, терпимее, а когда нет в людях добра, они ведь и не живут, а так - ходят, говорят, занимаются чем-то, но как во сне... А Вика ведь беременна - ездила сегодня в консультацию, уже второй раз - и очень просила Ромке не говорить, пока не будет полной ясности. Сказала, что сообщит сама. Что делает девка! Ромкин ли... А чей же ещё! Поздно гадать. Помогать им надо. С жильём что-то думать...

С этой мыслью Юрий Александрович съехал с шоссе на разбитую дорогу, стелившую свои петли к садовому товариществу.

- Наконец-то! Юра! Хлебушка привёз? А у меня тут, наверно, давление. Вот давит сюда и давит, - жаловалась Анна Игоревна, показывая пальцем на косынку, из под которой выбилась редкая седая прядь.

- Как у вас дела-а? Как Сева? - осторожно, будто боясь услышать в ответ что-то неприятное, интересовался Юрий Александрович.

Слова матери про нездоровье он пропустил мимо ушей. Она всегда жаловалась, всегда обсуждала с ним свои лекарства и зимние походы к врачам. К лету сын ежегодно вывозил её на дачу, и здесь ей становилось легче.

- Да как... - женщина, наконец, отвлеклась от своих болячек, - Пообедали, да пошли в дом - то ли спят, то ли мультики смотрят...

- А вчера?

- Как всегда: Роман с компьютером бродил по грядкам, а Сева альбом портил своими самолётиками. Я говорю - экономь место, рисуй на одной страничке, а то дедушка не скоро новый альбом купит. А у него - на первом листе - нос, на последнем - хвост, а посерёдке все листы окошками изрисованы. А Рома огрызается: отстаньте от ребёнка, бумаги что ль жалко?

"А ты покупал, говорю, эту бумагу, привозил?"

"Вы что ли, Анна Игоревна, купили с пенсии?" - он мне отвечает. Языкан! Паразит!

- Сева молодец, в нашу породу, инженерную, - проглотив подступившую желчь, не без гордости заметил Юрий Александрович, - я ему вот что... Я ему в следующий раз листов "ватмана" привезу, у меня на антресолях есть запас.

- Вот-вот, одни запасают, а другие сей-вей-развевай...

- А с Романом я потом поговорю... А лучше - с Викой. С обоими...

Мать с сыном помолчали, и Юра начал вынимать из пакетов привезённую снедь, распихивать свёртки по полкам холодильника, буфета и под лавку.

- Вы окна поставили? Галя как? Как обычно что ли - все субботы-воскресенья в Москве в квартире просидит? Что ж ей дача-то поперёк горла?! - встрепенулась Анна Игоревна.

- Осталась за стекольщиками прибрать, за рабочими. Стирку ещё затеяла.

- А-а, ну как всегда...

Юрий Александрович нахмурился, силясь поймать ускользавшую от него мысль.

- Вика не звонила?

- Тебе не звонила, а мне будет?! - удивилась женщина, - У Ромки спрашивай. Вот что, Юр, она никого себе часом не нашла? А то совсем уже как Галька твоя стала. Не приезжает на дачу-то... Всё в выходные в Москве норовит остаться. А?

Сын помрачнел. Бывало всякое в их с Галиной жизни. Зачем поминать. " Эх, мама, мама, язык у тебя на старости лет..."

- Юра, столбы бы поправил, - мать вытащила сына из неприятных раздумий.

- Да, сейчас, мам, сейчас... Может, Рома всё-таки поможет...

Зять, и правда, помог. Работал с грустинкой, но охотно. "Чтобы не думать о чём-то своём, тяжёлом..." - догадался Сева, наблюдая, как отец в грязных рукавицах трамбует кирпичные обломки вокруг столбов.

Чартер за чартером пробивали  небо где-то в вышине над нестареющей летней кухней.

Вечерний чай пили без Вики, которая, как надеялся Рома, просто отдыхала сейчас в Москве после рабочего выходного. Молчали, но сидеть так, в безмолвии, всем было спокойнее и даже уютнее. И Рома подумал, что тесть и Анна Игоревна то ли отчего-то жалеют его, то ли приняли, наконец, как родного...

"Да, хорошо иметь большую семью..."

Ему было жаль, что его родители живут далеко, в другом городе - не каждый год съездишь навестить. Вот, собрались бы они сейчас все вместе на подмосковной даче: все дети и все родители сразу, заварили бы чая с мятой, открыли какое-нибудь старое позапрошлогоднее варенье, чтобы освободить банку под свежее, и принялись обсуждать, как растут огурцы, у кого какие новости, какой модели самолёт нарисовал сегодня шестилетний взрослый человек.

В Ромином кармане навязчиво выводила трели печальная флейта Баха. Ну вот, два пропущенных звонка от жены...

Он был рад, что Вика звонила так настойчиво, и теперь, в свою очередь набрав любимый номер и слушая гудки, ждал, когда жена ответит.

Шлёп" - упало где-то дозревшее наливное яблочко, а Сева вдруг серьёзным голосом сказал:

- Завтра все вместе на пруд пойдём - ондатру смотреть...

СМУРФ

Песок возле калитки появился рано утром - целая гора.

"Тридцать ведер, а то и сорок... да из карьера, поди... отсыпал с машины шофёр... за литр бражки..." - рассказывала бабушка Галина Даниловна соседской бабе Нюре, а переменчивый ветерок бросал её слова то в одну сторону от забора, то в другую.

Две косынки белели на солнце, покачивались в шумливом разговоре о песке, о курёнке, пробравшемся в палисад через прореху, о родне, что жила в больших городах.

Всё это Гошка слышал и видел из сеней, поднявшись на цыпочках у оконца, засиженного мухами до тёмного крапа.

Доски на полу были тёплыми, и босые ноги переступали мягко. Пальцами он нащупывал то закрашенную слоями охры шляпку гвоздя, то мышиную щель у стены и, вслушиваясь в старушачьи восклицания, пытался понять, о чём речь.

Сейчас разговор шёл о нём и его родителях, о неслыханном для покровцев деле - командировке Даниловниных зятя, дочери и внука заграницу, из которой они вернулись по весне.

- Ну что там? Ну как там? Как люди живут? А привезли что? На машину заработали?

Бабушка, гордясь и хитря, отвечала уклончиво, намёками, а то и вовсе обрывала соседку на полуслове:

- Вот приедут в августе Егора в Москву забирать, сама у них спросишь!

И Гошке становилось не по себе от жгучего и завистливого интереса всех и каждого не к тому, что он в далёкой стране Бельгии повидал или чему там особенному научился, а к утильному миру вещей.

Родня местная мечтала о подарках - хоть какой малой шмоточке: колготках, авторучке, календарике, а те, кто покровнее, поближе - ожидали отрез на платье, джинсы или чуть ношеные Гошкины вещи, из которых он вырос, клали глаз на его заигранные игрушки, даже его полувысохшие фломастеры без колпачков: "мы их одеколончиком заправим, и будут как новые..."

Лишь бы импортное, лишь бы хвастаться потом, что у них вещь не как у всех, что это родня из заграницы привезла, уважила...

Гошкой он был для всех местных, кроме своей бабушки, которая твёрдо напирая на "р", звала его Егором.

"Слыханное ли дело, - разносила молва по селу, - нашей Данильевны дочка замужем за консулом или как там его... В Бельгии три года жила! Вернулись, приезжали, мальчонку сюда привезли, а сами теперь, поди, на курортах!"

Родители, и правда, уехали в санаторий под Сухуми, а Егору было хорошо здесь, в селе, на самом краю Тамбовской области. Бабушкин присмотр был уютным, ненавязчивым, и "бельгиец", как его, припечатав кличкой, назвал троюродный брат Димка, блаженствовал в своей усадьбе.

Он любил деревню, и никакой европейский Брюссель, где любой шаг делался только под контролем родителей, не мог тягаться с деревенской вольницей.

Его привозили сюда и до Бельгии, и во время долгожданных отпусков на родину, привезли и сейчас, когда уже окончательно вернулись в Союз. Егору исполнилось семь, и по осени он должен был идти в школу и жить в большом доме в Москве, где отцовское ведомство выделило их семье отдельную квартиру. У бабушки Гали он проводил последнее дошкольное лето. Так было решено на семейном совете.

- О! Да он уж встал, мой голубчик-то!

Бабушка, прежде чем войти, гремела входным запором, вынимая колышек, на который была закрыта дверь.

Если бы Гошка очень захотел - вышел бы через крыльцо, но там сложный засов - толстую доску не сразу вытащишь из скобы, да и дверца в палисадник подосела, туго скребёт по полу. Это уж на самый крайний случай. А не на крайний - колотить в окно и кричать.

- Встал, - сказал внук, щурясь от солнечно-зелёной муравы в дверном проёме и сунулся было к порогу, - А Димка с Сашкой не прибегали?

- Так Димка в центре живёт. Далеко - мы ж с тобой ходили. Он один без просу к тебе не пойдёт. Теперь в субботу жди. А Сашки, хнырка этого, что-то не видать - поди, у матери сегодня, на больнице...

Гошка подумал, что бабушка обманывает, и рванулся наружу.

- Куда? - преградила путь Даниловна, - Неумытого не пущу. Ну-ка к рукомойнику!

Из сеней было видно баню и изумрудный травяной ковёр, в котором, встряхивая едва проклюнувшимся гребешком, копался настырный соседский курёнок. Он казался ослепительно белым на солнце и в ответ на невидимое бабы Нюрино "цы-ыпа-цыпа-цыпа.." лишь с ленцой поворачивал голову.

- Паразит какой, - вполголоса сказала бабушка Галя, - Кши...

Этот природный ковёр из травы-муравы был Даниловниной гордостью. Она начала выращивать его сразу, как перестала держать скотину и птицу после смерти своего мужа - Гошкиного деда Петьки. Зелень разрослась - и бегай по двору хоть босиком после дождя - ног не испачкаешь...

Песок от калитки они перетаскивали вдвоём до самого обеда, бабушка - по четверти большого ведра, а внук - по полному игрушечному, которое терпеливо дожидалось его возвращения из Европы, ржавея на банном чердаке. Там, возле бани, и устроили на какое-то время песочницу- пока не израсходуется весь сыпучий материал на хозяйственные нужды.

- Вот какой у тебя друг, - ворчала Даниловна, - как таскать - нет его, а копаться - небось сразу примчит.

Сашка, прибегавший по обыкновению чуть ли не с рассветом к своей бабке Нюре и лазивший от неё через забор играть с Гошкой, появился в тот день ближе к вечеру, с отёчным красным веком, за которым не видно было глаза. Сказал, что укусила оса, и день он, действительно, как и думала Даниловна, провёл при больнице, где его мамка работала врачом и там же рядом жила в маленьком домишке. Гошка даже испугался - Сашок был страшный, как циклоп, и опухоль сделала пацана непохожим на себя, будто его голосом говорил совсем чужой мальчуган.

- Смотрит, куда не надо, - взялась судачить бабушка Галя, - Позавидовал, вот и получил. Оса просто так не тяпнет. Смотри, Егор, за своими игрушками, а то заграничных вроде поубавилось. Как бы этот чижик не перетаскал к себе. Пересчитай голубеньких человечков-то.

Гномы из мультика. К концу командировки их набралась уже целая коллекция. Маленькие синие "смёрфики" - улыбчивые, яркие - каждый со своим профессиональным знаком отличия, атрибутом, символом - выстроившись в нарядную шеренгу, стояли на полочке с книжками. Кто-то из них изображал охотника, держа за спиной короткое смешное ружьё, кто-то дудел в жёлтую дудку, кто-то держал трёхпалой лапкой каучуковую поварёшку. Иногда фигурки повторялись, и Егор брал дубликаты на улицу, затаскивал, ненароком или специально отламывал кусок колпачка, отрывал лопату у землекопа, карандаш у писателя, носик лейки у садовника.

Смурфы. Так, исковеркав, загрубив на барыжно-лавочный лад нежное англо-французское звучание "smurfs", их назвали в рекламе на отечественном телевидении в девяностые годы, когда Гошка уже вырос.

А в детстве, том - далёком и сказочном, раскинувшемся для Егора и на восток, и на запад, их давали на брюссельских заправках - одного за каждый полный бак. Очередного гнома услужливо приносил такой же улыбчивый и яркий, как сама игрушка, заправщик, от которого почему-то совсем не пахло бензином.

Едва консульский "Шивёл-Малибу" с советским дипномером останавливался на "Шелле", из будки выбегали двое работников, один из которых шустро подтягивал шланг, а другой спешил намылить лобовое стекло и затем отработанными движениями насухо счищал резиновым скребком сладко пахнувшую пену.

Гошке было приятно, что их обслуживают, что именно ему, сидящему на заднем сиденье четырёхлетнему мальчонке, протягивает гномика весёлый дядя в цветастой униформе. И сын советского атташе довольно рассматривал подарок:

"О, художник... Какой разноцветный! Этого родители точно заберут для его, Егоровой, неприкосновенной коллекции, а жаль..."

- Художника на улицу не брать, - категорично сказала мама, - Смотри, какая палитра. И кисточки...

"Ну вот, как в воду глядел..."

Отбракованные дубликаты в итоге приехали в деревню вместе с хозяином. Тайком Егор забрал в Покровку и художника. И теперь, как только появилась у бани песчаная гора, игрушки обосновались в ней всем своим гномьим выводком. Гошка, уступив занудливым просьбам, подарил охотника троюродному брату Димке, а землекопа без лопаты отдал соседу Сашке в обмен на лихо скрученную из проволоки рогатку. Зоркая бабушка Галя обмен не оценила и вторую сделку расторгла.

- Копайтесь теперь в песке, чтобы я вас всех видела, и игрушки не растаскивайте. Ишь чего удумали - меняться!

И дети ковырялись в песочнице, роя ходы и подземелья для синих сказочных героев и раскидывали их по разным концам двора, словно играя гномьими судьбами.

В выходные к Даниловне приходила двоюродная племянница Нина Наговицына и приводила сына Димку с собой. Бабушка Галя называла Нину интеллигентной женщиной и всякое общение внука с Димой поощряла, а больничного сорванца Сашку считала вороватым и лишь терпела, впрочем, как и всю шебутную детвору, жившую при больнице. Мирилась с его присутствием на своём дворе лишь потому, что Сашкина баба Нюра держала корову и ходить к соседке за парным молоком было - ближе некуда.

- Нинка, а ты что-то пополнела за новым мужем-то... - ехидничала бабушка, а гостья сидела густо-пунцовая от бьющих в цель намёков.

- Да ну вас, тётя Галя! Кормит хорошо.

- Это мёдом с пасеки кормит-то? Медку бы хоть раз принесла тётке... - продолжала бабушка подковырки, пока детвора играла во дворе.

"Бельгиец, бельгиец", - дразнили там Егора, а он не зная, обижаться ему или нет, стеснительно хихикал.

- Принесу, тётя Галя. Вот, выкачает - и сразу. Володя, знаете, какой у меня мастеровой - и с пчёлами, и на охоты-рыбалки, и шкурки сам выделывает, и на рембазе у себя незаменимый. Он же слесарь высшего разряда! Димка ему хоть и неродной, а он возится, как со своим - ножик складной выточил на день рождения - с гравировкой...

- Молодец, молодец... - улыбалась бабушка, - Ты держись за него, а то уведут!

- Не уведут. Его собаки охраняют. У нас же теперь свора! И гончие у Володи, и борзые. С утра встаю - а он в вольере...

- Де-ельный. Небось и по-собачьи понимает, - опять съехидничала бабушка, и женщины рассмеялись.

А в песке шла война гномов с красными будёновцами, которых в неистребимой надежде на выгодный обмен приволок Сашка.

- А ну-ка в сени, быстро, все трое! - срывая голос, вдруг истошно закричала Даниловна не то из палисада, не то из избы, и Нина охая, взялась ей вторить.

Ребятишки переглянулись, прислушались, и по каким-то ноткам угадав в женских голосах неподдельную тревогу, подскочили. С песка мальцов как ветром сдуло - остались на куче только синие и красные игрушки из двух разных миров. Когда уселись на старый тюфяк в сенях, бабушка спешно накинула крюк на дверь.

- Даниловна, мой-то у вас? - барабанила в оконце баба Нюра - а то цыгане...

- У нас, Нюра, у нас...

С другого конца села тянулся, нарастал и усиливался пока ещё слабый, едва слышный звон пополам с грохотом. Далеко - наверно, у самого моста через речку или даже дальше, у кладбища, начинался этот нередкий для здешних дорог немного пугающий и завораживающий звук. В нём смешались кочевой ритм бубенцов, резкие клики возниц, топот конских копыт, тележные скрипы и дребезжание железных ободов на колёсах.

- Цыга-ане! - в полуиспуге зашумело во всех дворах планта.

Старухи потянулись к заборам охранять на всякий случай входные калитки; детвору из числа сезонных городских внучат попрятали по домам, и десятки лиц во все глаза смотрели из окон на проезжающий табор.

Шли двойки, тройки, сплошь гнедых, вороных - ворованных, нет ли - коней, впряжённых в гужевые разномастные повозки. Кибитки, телеги, с кумачовыми верхами, ворохом пёстрых одеял, смуглыми людьми тянулись парадом, прогромыхивали мимо домов, и едва, скрытые пылью, удалялись, как в избах вздыхали с облегчением - "не к нам, значит, постучатся по какой нужде, не у нас попросят воды, не нам попытаются продать какую-нибудь ерунду, заполонив двор пронырливыми цыганятами. Не у нас исчезнут потом куры. Не нас обворуют..."

И когда затихал вдали волшебный звон и вслед за своими матерями, на рысях тянущими таборные кибитки, пробегали последние жеребята - село успокаивалось.

- Сашка! Димка! Егор! Нечего в избе сидеть - идите, идите ...вон в песке играйтесь, солнышко там какое...

И ребята радостно шли.

Лишь к вечеру, часто гонимые хворостинами каждый в свой двор, они расходились смотреть "Спокойной ночи..." или глядеть в сараях, как доит мать или бабка корову и слушать, как звенят в ведре струи пахучего молока. И потом сладко засыпали под звук включенных телевизоров, под "последние известия", под путанную слабую речь угасающего больного генсека.

На последней неделе августа, когда утром проехал по селу очередной табор и скрылся уже вдали за грейдерной пылью, Гошка, с трудом освободив от крюка дверь, вышел на порог и застыл в оторопи. Возле бани вместо его привычных друзей ковырялся - видимо, заприметив раскиданных гномов, - чумазый смуглый сорванец. Чужак. И в этот момент где-то у дороги раздался злой окрик на незнакомом языке.

"Отстал от своих, от таборных, - понял Егор, - Ищут..."

И на миг стало очень страшно, потому что бабушка Галя была в этот момент не с внуком, а в огороде, на самых дальних грядках.

Цыганёнок глянул на бледного сверстника наглыми глазами, и, на ходу метнув в мураву горсть синих фигурок, маханул через забор. Грубый голос его матери ещё долго разносился над плантом. Очевидно, ругала - то ли за то, что отстал, то ли за то, что побросал добычу...

"Вроде все на месте, - пересчитав, успокоился хозяин, и только дрожь в коленках от пережитого испуга никак не унималась.

А ближе к обеду пришли Наговицыны и опять приволок своих будёновцев Сашка.

На следующий день Егор обнаружил пропажу фигурки художника и до самого отъезда ходил, повесив нос - боялся, что влетит от родителей, но ещё гаже было думать, что у него всё-таки стащили "смурфа", причём самого целенького и красивого.

- А я тебе говорила, - с укором поминала свои предостережения бабушка, - что Сашка, хнырок этот чёртов, тебя обворует! И молоко у Нюркиной коровы испортилось - больше брать не буду. Горчит - полынь, поди, жрёт...

- Это, наверно, цыганский мальчик украл, - отвечал Гошка понуро.

- Да потерял ты его просто, надо получше в песке поискать, - твердили в один голос Сашка с Димкой.

За гнома влетело уже в Москве, и вся, за исключением пропавшего гнома-живописца, неприкосновенная Егорова коллекция была заперта мамой в шкаф на ключ.

Время шло.

Перемены в стране вознесли Гошкиного отца на новую ступень служебной лестницы - не за горами была очередная командировка за рубеж - на этот раз в Швейцарию.

- Квартиру без присмотра оставлять нельзя, - обсуждалось в семье каждый день, пока, наконец, не решили уговорить и перевезти в Москву на долгие три-четыре года бабушку Галю.

- У вас там разве жизнь? - жаловалась она и даже плакала, - без земли, без огорода, без раздолья! Скворечник на девятом этаже, колгота!

Но, собрав самое, по её разумению, ценное в узлы, поехала. И сельская родня, кровная и не очень, думая на перспективу о новых порциях заграничных подарков, растаскивала, разбирала "на хранение" громоздкий скарб: холодильник, Гошкин велосипед, швейную машинку, телевизор, электроплитку...

Честно и от души помогал со сборами лишь Нинкин муж Володя:

- Уезжаете, Галина Даниловна, а жаль. Вот здесь в баночке медку свежего два литра, а это вам на память и чтобы в Москве не мёрзнуть...

И протянул ей лисью шкурку собственной добычи и выделки.

- Как малыш-то? - растроганно спрашивала бабушка Галя, а Володя со смехом отвечал ей:

- Растёт, в игрушки уже играет. Димка ему гномиков, которых Егор ваш подарил, даёт, а он их ручонками хватает, особенно художника с красками любит - он же яркий...

Стучали весь день молотки, обшивая штакетником окна.

И казалось, что дом ослеп или его, как когда-то соседского Сашку, покусали осы, и он уже ничего не видит, не прощается с хозяйкой и не смотрит вслед гружёной серой "Волге", набирающей на грейдере крейсерскую скорость... До самого поворота, резвясь и забегая вперёд, сопровождали машину пятнистые, в приметных подпалинах, собаки из Володькиной своры, а у всех провожавших, кто оставался жить дальше в родном селе, возникло ощущение, что Даниловна с зятем и дочкой просто едут зачем-то на псовую охоту и уже совсем скоро вернутся, весёлые и азартные...

Вверх

Комментариев: