Вдоль аллеи горели фонари. Повсюду чувствовалась тихая, но непрекращающаяся борьба, то состояние природы, которое никогда не покидает ее насовсем. Лужи вместе с опавшей листвой за неделю успевали замерзнуть, потом пополниться, а затем и вовсе иссохнуть.

Сергей остановился возле одного из фонарей, не дойдя сотни метров до назначенного места. Он был одет по погоде, а выражение лица – серьёзно и неизменно спокойно. Но будто что-то противное несправедливо заползало сейчас в его чистую веселую жизнь и вызывало неутомимую жалость к себе. «Как же это глупо вернуться теперь обратно, – думал он. – И как же фальшиво сейчас остаться». Ему нечего было сказать своему другу Косте, который был серьёзно болен, и нечем было его поддержать. И потому, как сброшенный деревом лист, Серёжу тянуло ветром обратно домой, и не было ни единой горсточки силы внутри, чтобы заставить себя стоять твердо. Сил хватило только на то, чтобы выйти из ненавистного дома, где уже неделю они жили с отчимом вдвоем.

 «А если Костя умрет?» – спросил себя Сергей, и ему стало страшно. Не за Костю, не за себя, а просто страшно от той жестокой и неуправляемой силы, которая выхватывает людей одного за другим без разбора из этой жизни. Он почувствовал себя сильным и везучим, ведь вокруг него происходят такие страшные случайности с казавшимися дотоле равными тебе людьми, а его не задевают.

Вокруг плафона, одетого на желтую лампу, тем временем кружилась бабочка. Она все не осмеливалась сесть на него. Ее крылья напоминали павлиний хвост, хотя были не такими яркими. Сергей вдруг подумал, что ее красота не в раскраске крыльев, а в тонком и хрупком изяществе, с которым она их носит. На несколько мгновений бабочка зависла в воздухе. Серёжа присмотрелся и был удивлен, что ее туловище оказалось противным насекомым. И вот, подлетев совсем близко к лампе, бабочка, наконец, упала вниз на мокрую каменную плитку. Еще несколько секунд она то прыгала, то замирала, а вскоре и совсем затихла. «Вот как эта бабочка, обжегшись о плафон, может умереть и Костя, раньше времени, просто так и ни за что», – подумал он.

Вдруг на горизонте появилась знакомая темная фигура. Сергей весь вытянулся. Фигура свернула в соседний двор. Значит, не Костя. Тонкая нить внутри оборвалась, и обрушилось все, что она держала.

– Ало, Кость, извини, что поздно, не могу подойти сегодня вообще никак. В универе тогда увидимся. Давай, до завтра, – Сергей бросил трубку и с силой сжал мобильный телефон.

«Что за ерунда происходит, – вздохнул он с отвращением к себе. – Не могу и все тут», – добавил шепотом. Но вдруг явившаяся легкость уже несла его в сторону дома, подгоняя, пока он ещё не успел опомниться.

В комнате у Сергея всегда было тепло, даже сейчас, ранней осенью, когда уже наступили холода, но отопления еще не дали. Отчим поменял окна сразу, как только появился, еще семь лет назад. Неровная белая краска на темном дереве сменилась гладким европейским пластиком. Но задул ветер с другой стороны. И холод начал пробиваться не с улицы, а из стен собственного дома.

Отчим поселился у них сразу, без лишних притираний и вопросов, если не считать две субботы, проведенные в торговом центре втроем. Настольный футбол, чизбургер, мороженое и кино. А еще он оплатил покупку ботинок для Сергея, и мальчик не мог понять, почему мать приняла помощь охотно и слишком ласково от малознакомого дяди. Понял всё потом, в следующую субботу, на третью неделю их знакомства, когда отчим заехал в квартиру. Именно в те выходные он купил новые окна и наказал звать папой. А вскоре за этими окнами впервые свили гнездо ласточки. Мама обрадовалась и сказала, что их прилет к счастью. Как будто без отчима не было счастья...

Спроси сейчас у Сергея, что он запомнил особенно хорошего или особенно плохого за эти годы. Выйдет-то по паре эпизодов туда и сюда, и те не сразу вспомнит. Он не мог честно про себя назвать Антона плохим – как человека он признавал его хорошим, особенно если немного отойти в сторону, зажмурить глаза на пару секунд, открыть и еще раз взглянуть на него. Но кто виноват, что отношения сшивались тонкими нитками? Не они выбирали пряжу, а сил мягко и сосредоточенно вышивать общую жизнь ни у одного из них не было. Каждый искренне хотел полюбить и принять другого, но если бы хоть кто-то полюбил по-настоящему, обогатилась бы пряжа, и неумелый шов не порвал бы ее.

Лязгнула входная дверь. За ней появился отчим.

– Быстро как. Что, продинамила тебя баба? – приветствовал он Сергея звонким басом.

Не прикладывая к этому особенных усилий, Антон всегда выглядел мужественно. Даже когда он громко и искренне смеялся, на лице лежала тень суровости. Рассмешить же его было нетрудно, он сам всегда рад был оскалить свою бравую улыбку.

Сергей никогда не понимал его шуток и почитал невинные хохмы за желание унизить и оскорбить. Он ничего не ответил. У отчима же, наоборот, сегодня было хорошее расположение духа – врачи, наконец, дали положительный прогноз на беременность мамы Сергея, которая лежала в больнице на сохранении.

Сергей аккуратно снял пальто, отряхнул его от чего-то невидимого сильными и неторопливыми движениями рук и также размеренно, не спеша, повесил в шкаф. У ног Сергея мешалась Ласка, старая мамина овчарка. От радости ей хотелось лаять, но каждый раз она заглушала порывистый «рыывк», зная, что так «нельзя».

Отчим, отхаркиваясь, пошел на кухню.

– Суп сварил, ешь, – сказал он, включая чайник.

Сергей не хотел есть еду, приготовленную отчимом, но выбора у него не было, и он старался хотя бы не показывать свой голодный энтузиазм. И потому перед тем, как сесть за стол, переоделся в своей комнате в домашнее, помыл руки и уже после этого направился на кухню.

«Да нормально, что с ним будет, взрослый парень уже», - услышал он голос Антона. Прихлебывая чай, тот разговаривал с мамой по телефону. Сергей остановился в дверях и прислушался. Просит закупить что-то в магазине, еще, видимо, спрашивает, как у сына дела.

– Ты в больницу идти собираешься? – спросил Антон, как только повесил трубку.

Сергей хотел навестить мать, но обида и гордость, вызванная этой обидой, мешали ему. «Случайно проговорились про беременность, посвящать меня не хотели, нафиг я там нужен», - думал он.

Антон с минуту помолчал, Сергей молчал тоже.

– Ты понимаешь или нет, ей родить надо, нервничать нельзя, а ты ходишь постоянно, как бык на всех смотришь, – сказал отчим прямо и четко и хотел еще что-то добавить, но передумал.

– Эта жизнь очень жестоко по нам бьет, – продолжил он спокойнее. – Но это хорошо. По тебе еще толком она не попадала, поэтому ты такой взъерошенный мальчишка.

Не произнеся ни слова в ответ, Сергей ушел в комнату. Отчим громко отхаркнулся, постоял с минуту, подбоченясь, и налил себе еще чая.

Антон всегда осознавал, что в пасынке есть какая-то эмоциональная недоразвитость, мелочность, и не удивлялся этому. Не удивлялся и тому, что Сергей всегда был закрытым, как бы себе на уме. Но вел себя с ним почему-то так, словно всех этих «недостатков» у Сергея не должно было быть вообще и сразу. Как будто эталон мужчины один, а других вариантов нет.

Десять лет тому назад, еще до встречи с мамой Сергея, Антон потерял жену и маленького сына в автомобильной катастрофе. Они ехали где-то под Питером на дачу к друзьям, и на проезжую часть выбежал лось. Животное встало прямо посреди дороги. Его мокрые коровьи глаза, были спокойны. Не шевелясь, оно смотрело на подъезжающую все ближе машину. После того случая отчим сильно пил, но новая возможность жить выходила его, поставила на ноги. А одну занозу вытащить не сумела – недоверчивую оглядку на свою проклятую судьбу, которая небрежно, но тихо-тихо, животными своими клыками может унести его семейное счастье к себе в потайное логово.

Но вот ребенка родить не получалось – Антон поначалу приходил в отчаяние, а затем и вовсе ожесточился. Участились ссоры с новой женой, которая ко всему прочему чувствовала себя виноватой. Антон не был против и Сергея – он просто не представлял себе второй брак без ребенка жены. Не видел рядом с собой женщины, которая не была бы отёсана заботой о детях. Но роль должника почему-то выбрал не для себя, а для пасынка. Поучал, наставлял, требовал уважения, будто с самого рождения заботился о нем.

А Сергей помнил своего отца. И узнал бы его даже без фотографий, хранящихся в старом альбоме. Родители разошлись, когда ему исполнилось шесть лет – отец был неудавшимся музыкантом и сильно пил. Сейчас никто не мог сказать, где он, и мать боялась случайно узнать что-то страшное, надеясь, что тот все же уехал к свекрови в Магнитогорск и оклемался от своей болезни. Кроме фотографий и старой коробки с нетронутыми струнами у Сергея осталась теплая и ноющая память о нем. Он точно знал, что они вместе играли в прятки, и до сих пор помнил запах кожаной папиной дубленки с искусственным мехом, за которой прятался в шкафу. Дверца этого шкафа до сих пор скрипит, обманывая наивное сердце. Но дубленки за ней уже давно нет…

Утром земля с тусклой и вялой травой кое-где еще удерживала нежный иней. Тонкие деревья подтянулись за ночь и, зажатые серой изморозью, застыли в новом виде. Запахло зимой.

Сергей, как обычно, выгуливал Ласку, сидя на лавочке у подъезда и ожидая положенного на прогулку времени. Собака скрылась за кустами. Сергей присмотрелся – Ласка гонялась за хромым голубем, но он не стал вмешиваться.

«Собака – единственное существо кроме матери, которое способно принять человека таким, какой он есть, – думал Сергей, разглядывая лужи под ногами, – а может, Ласка любит инстинктивно и, конечно, полюбила бы любого другого хозяина. И мать. Она ведь тоже, получается, любит инстинктивно, потому что в ребенке часть ее самой. И полюбила бы другого своего сына точно так же, как и меня. И полюбит. Но почему так сложно принять и полюбить человека не родного, чужого?»

Сейчас, когда мама так поздно забеременела, Сергей останавливал себя на мысли, что где-то в самой глубине своего сердца ненавидит еще не родившегося ребенка за то, что тот может погубить мать. Ненавидит и за то, что если не погубит, то заберет всю маму навсегда. И он останется один. Правда, Сергей уже давно съел себя мыслью, что никому не нужен и что его держат из жалости. Что он, как напоминание о ненавистном прошлом, о ненавистном отце, остается больным местом новой маминой семьи. Но почти также давно он оброс твердой плотью и сформировал иммунитет к этой заразе. И сейчас было не время снова страдать из-за нее.

– Ласка, домой! – закричал Сергей.

Собака лишь гавкнула в ответ, давая понять, что она слышит, но от голубя не отступилась. Наконец, извернувшись и подпрыгнув, она зажала добычу клыками и побежала к хозяину. Глаза собаки не выражали ничего - ни радости, ни удивления от впервые пойманной добычи.

– Фу, фу, выплюнь эту гадость! – скомандовал Сергей. Она опустила голубя на землю и, виляя хвостом, радостно залаяла.

На пары Сергей шел медленно, все размышляя про мать, отчима и ребенка, но так и не надумал ничего, что облегчило и расслабило бы его. Но все же он чувствовал, что как бы то ни было, он принял новость стойко. Да, мама его любит, и да, им с отчимом нужен общий ребенок. Пытались давно, а вышло только сейчас. Зато сколько разговоров было первые года два, и зачем они посвящали в эти разговоры его, еще ребенка? Сначала радостно спрашивали, хочет ли он братика или сестренку, потом с тоской в голосе говорили, что братик задерживается, а затем и вовсе перестали упоминать об этом, но тяжело нависшая в доме безысходность выдавала их. Вот так оно и случается – нежданно-негаданно. Выросло дерево и никого не задело, а пока по земле ходили, готовились, разговорами всю почву перетоптали.

Когда Сергей зашел в аудиторию, лекция уже подходила к концу. Профессор исписал формулами половину доски. Говорили, что ему всего лишь семьдесят, хотя выглядел он лет на девяносто, мало что слышал и держал мел дрожащей рукой. А был когда-то кандидатом в мастера спорта.

Сергей подсел к Косте, потому что чувствовал свою вину перед ним и потому что не сесть рядом было бы преступлением. Костя, худенький темноволосый парень, как всегда сдержанным, но мягким жестом пожал руку Сергею. И снова увлекся лекцией, продолжая аккуратно записывать формулы в тетрадь.

Костина живость приятно удивляла. После того, как он узнал о своей болезни, он стал посещать все без исключения пары, завел еще несколько приятелей среди однокурсников помимо Сергея, а главное нашел в себе храбрости позвать на свидание лучшую девушку курса, с которой толком и не общался до этого. Правда, на встречу она так и не пришла.         

Кто-то из аудитории задал вопрос. Профессор никак не отреагировал – послышались смешки.

– Глухой пень! – сказал другой голос басом. Смешки повторились.

«Почему он не уходит из института, зачем мучает себя и других?» – подумал Серёжа.

– Время! – закричал бас теперь очень громко.

Профессор посмотрел на часы, разглядывая минутную стрелку.

– Еще двадцать минут, – сказал он, повернувшись к студентам, – но если хотите, отпущу на десять раньше, – так наивно и беззащитно улыбнулся, что Сергею стало стыдно за него.

Когда профессор уже заканчивал, Костя принялся искать киносеансы на смартфоне. Сергей понял, что тот хочет позвать его в кино, и в нем тут же проснулось знакомое чувство жалости к себе. Не готов он был смотреть в ту же открывшуюся глубину, что и Костя. И хотя друг не требовал какого-то особенного сострадания, Сергей всё-таки трусил взять его за руку и пойти с ним дальше, туда, где Костя путешествовал в одиночестве.

– Пошли сегодня на вторую часть? – спросил тот, показывая трейлер, но Сергей замялся и не смог сказать «да». Как не смог сказать что-то важное в тот день, когда узнал о болезни друга. А не отгородиться общими фразами: «Еще ничего неизвестно», «Выкарабкаемся», «Для того и нужны трудности, чтобы их преодолевать», – которые поставили в тот день между ними стену.

Он сказал, что идет сегодня к матери в больницу. Костя чуть улыбнулся в ответ.

Больница, еще советской постройки, стояла недалеко от университета. Серая, тусклая, как и большинство больниц. Сергей давно уже не бывал там, презрительно относясь к врачам и ко всей медицине в целом. Он был уверен, что все таблетки вредны, и, как ни странно, почти всегда обходился без них.

– Молодой человек, вы куда?  - окликнула Сергея женщина из регистратуры.

– Я к маме, – ответил он недоуменно.

Женщина остановила на нем взгляд, смотря поверх очков.

– Отделение какое? – спросила она после некоторой паузы.

– Второе.

– Без халатов не пускаем, – отрезала женщина и тут же вернулась к своим бумагам.

Сергей всегда имел свое мнение по поводу того, кто прав, а кто виноват, и никогда не скрывал его. И сейчас он чувствовал, что эта женщина виновата, обращаясь к нему так высокомерно и не пуская в отделение, и уже готовился было начать спор с ней, но вдруг услышал, что его зовут.

– Молодой человек, идите сюда, – немного полноватый, но подтянутый аптекарь, протянув свой белый халат, ласково и лукаво улыбнулся. – У меня перерыв сейчас. Как вернетесь, ко мне в окошко его положите.

Сергей сказал «спасибо», но не чувствовал благодарности, будто отдать свой халат было именно тем, что аптекарь должен был сделать, как человек хороший и честный.

В палате лежало пять беременных женщин. Было душно, и от того еще крепче ощущался запах хлорки. Палата была почти вся белая, но это белое отчего-то казалось грязным. Все женщины, кроме мамы и еще одной, совсем юной девушки, спали. Сергей внимательно посмотрел на мать. Ему показалось, что за эту неделю живот ее сильно вырос, а лицо похудело и постарело. Будто плод внутри забрал все ее жизненные соки.

«Надеюсь, он родится раньше, чем высосет все до конца», – подумал он.

– Сына! – воскликнула мама удивленно, увидев Сергея.

Она как всегда улыбалась ему, но в этот раз улыбка ее была горькой - усталость глубоко легла на ее лице.

– Что врачи говорят? – спросил Сергей, подсев к матери и поправляя скомканное одеяло на ней.

– Что говорят? Старая уже, – недовольно прошептала она, чуть пододвинувшись. – Не так, как молодой таскать.

– Что ты такой мрачный? – нежно обратилась к сыну, как бы шутя. – Говорят, самый расцвет женской красоты проходит во время ее беременности, – и посмеялась.

Сергей поморщился и тут же заметил на себе пристальный взгляд с другой стороны палаты. Он повернул голову направо и встретился глазами с той молодой девушкой. Ей было не больше девятнадцати. С русыми, крепко прибранными волосами и с полноватой фигурой. Все это время она умилительно наблюдала за тем, как разговаривают Сергей с мамой, и думала о чем-то своем, глубоком, даже не сразу заметив его ответный взгляд. У нее были уже поздние сроки.

– Как осень красива своим собранным урожаем, так мать красива своей отданной силой,- продолжала мама. – Вот так и говорят, – задумчиво повторила она, будто сама желала понять, правда это или кто-то придумал для поднятия уверенности молодым мамочкам.

Казалось, она уже уставала от разговора – все пытливее начинала поправлять за своей спиной подушку. Ей хотелось уже, наконец, лечь – спина не позволяла долго сидеть, даже на кровати.

– Поскорей бы домой, – вздохнула. – Мне в последнее время снятся ящерицы, не кусают, а просто вьются возле меня по всей комнате, – по-особенному значительно рассказывала мама сон. – Как бы раньше сроков не вышел братик твой.

О чем она думала, Сергей никогда не знал. Но чувствовал, что думала она не о том, о чем говорила. Или скорее, думала она не так, как выражала. Улыбаясь ему, взгляд задерживала где-то далеко и будто по принуждению отводила его обратно к сыну.

– Хватит, мам, не нервничай, а то точно выйдет.

Мама примиряюще кивнула:

– Ночью одна роженица умерла… Не справилась, – добавила, кивая в сторону кровати, на которой лежала новенькая молодая девушка.

Сергей опять взглянул направо – девушка серьезно смотрела ему в ответ.

Потом он стоял в коридоре у окна, а глазами по-прежнему будто видел всех этих рожениц и еще более отчетливо ту, молодую. Он удивился, почему раньше не ощущал громадной беззащитности беременных женщин, которую почувствовал сейчас. Но как мирно было лицо той девушки. Он знал почему-то, что она одна, без отца ребенка. И ему стало страшно перед ее спокойной силой и в то же время жалко, а потому и еще более страшно. Чужие жизни катились мимо снежным комом в самый низ по горке, а его не задели, оставили на верхушке. И не правда то, что зацепляя все больше, они быстрее приближались к земле. Правда в том, что зацепляя все больше, они не превращались в слякоть.

Вдруг захотелось позвонить Косте. Прошло не более пары часов с их расставания, но Сергей понимал, что на самом деле их разделяло намного больше времени. Он почувствовал тоску, какую чувствуют родители по оставленному ребенку. Захотелось раскрыться и раскрыть его, дать ему выкричаться, выплакаться, высказаться.

Через окно на лестничном проходе он вдруг заметил идущего в больницу отчима, и словно боясь, что тот застанет его здесь, у окна, зашагал вниз по лестнице. А, уже насчитав восемь пролетов, неожиданно понял, что просто так поменять себя он не может. Есть жизнь, а есть он, который слаб для нее. Есть бабочка с немиловидной жестокой внешностью – потому что не искусственная, а жизнь это не кукольный домик. Живет она всего несколько дней, да и умирает еще раньше сроков, нелепо обжёгшись лапками о плафон. И ни на минуту она не предает себя, каждое мгновение неся на себе свой бабочкин крест. А есть люди. Такие, как он, которые не признают свой крест, распиливают его и раскидывают по чужим головам. Один скажет, что так справедливо, а другой затребует понимания. И встанут оба, перекидываясь щепками, и не сдвинутся с места.

Какое-то детское воспоминание все резалось ему в голову, но никак не могло прорваться. Что-то такое, что, как ему казалось, роднило его с Костей. И вот, наконец, вспомнил. В детском саду он часто оставался вечером последним, кого еще не забрали родители. Отец должен был приходить за ним, но в итоге прибегала с работы мать, заплаканная и растрепанная. А тот заявлялся домой только под утро, пьяный…

Спустившись по лестнице, Сергей подождал с минуту в холле. Прикрыв за собой входную железную дверь, Антон прошел к гардеробу, не заметив пасынка. Сергею показалось, что отчим сейчас больше напоминал побитого и загнанного в клетку тигра, чем самого себя. Он подошел сзади и, почти не касаясь, накинул белый халат ему на плечи.

На сугробы и теплый асфальт падал, может быть, уже последний за эту зиму снег. Земля, как покойница, лежала под белым одеялом, мертвая, бесплодная. Но красив был ее покой и светел. Не слезы его провожали, а жестокая закономерность, и не траур лежал на нем, а великолепие.

В коляске, посапывая, спал ребенок. Блеснув первой молнией, жизнь в нем еще не разошлась, не разгорелась. И не торопясь, зная свое дело, наливалась она свежими соками, румянилась и будто мячиком поигрывала молодыми своими силами, не щадя их и не жалея. Позади бежала Ласка, оставляя на белом снегу серые следы.

Брат родился на два месяца раньше сроков, врачи вытащили кесаревым. Мама показывала его из окна больницы – заходить не разрешали. Отчим был счастлив, к больнице приехал с огромным букетом разноцветных роз, потому что от радости не мог определиться, какие лучше для такого случая. Когда увидел улыбающуюся жену и белый сверток на ее руках, то бросил охапку цветов высоко вверх так, что розы пестрыми мазками широко легли на серую мокрую землю.

Сергей с коляской остановился у фонаря, где осенью видел бабочку. Сегодня он снова ждал Костю. Он посмотрел на плафон – до бабочек еще было далеко. Только тающие на нем хлопья снега. Впереди он узнал силуэт друга. Темная фигурка, будто подтаивающая от снегопада. Сергею вдруг врезалась в память утренняя сцена в университете. У раздевалки стоял ящик для сбора средств, на ящике Костина еще школьная фотография, номер курса и диагноз. Рядом остановился старый профессор. Сначала долго вчитывался, затем медленно перекрестил фотографию на ящике и направился дальше. Но вскоре, будто что-то припомнив, вернулся обратно и положил в ящик несколько купюр из бумажника. Покачал головой и пошел, уже больше не останавливаясь.