МАРИЯ МАГДАЛИНА
(триптих)
                   «Твой милый пал,
                   но весть в кровавом поле,
                   Весть о Любви – по-прежнему ясна»
                                                             (А. Блок)
I.
Девочка смеялась и мамины волосы
Трогала пальцами, ласковыми губами…
И мать от счастливого этого голоса
Была счастливейшей под небесами.
Весна над Магдалой звенела и нежилась
В цветах олеандр и глади озерной,
В сизоворонках и неба безбрежности,
В цветеньи смоковниц и проседи горной.
Земля Завулонова, вторя пророчеству,
Раем земным в эту пору казалась.
- Мама! Подняться мне горлинкой хочется,
Чтоб солнце ресницами тела касалось.
- Мария, Мария! Мы люди - не птицы.
Господь позабыл дать нам легкие крылья.
- Мама, смотри, как песочек искрится,
Как будто бы берег виссоном  покрыли!
Смотри, как цветами поля заворожены,
И камни дорожные яшмой сияют!
- Это земля по велению Божию
Наши грехи милосердно прощает.
- Мама, как радостно мне!
Как люблю я
Рощ кипарисовых сонные тени,
Живые цветы и былинку сухую,
И к дому, нагретые солнцем ступени!
Люблю виноградной лозы ожидание
Тяжести гроздьев и влагу небесную,
Сияние звезд и росинок сияние,
Полей неоглядность и горную бездну.
Мама, откуда все это?
Откуда
Небо, земля и росточки живые?
- Бог Элохим сотворил это чудо
Людям на вечную радость, Мария.
- Мама, я буду, как певчая птица!
Господа я не обижу слезами.
- Радуйся, девочка. Буду молиться,
Чтобы укрыл тебя ангел крылами.

II.
1.
- Мария! Наверно оставил нас Бог.
Отца к себе взял и меня обезножил.
И дом наш похож на дырявый мешок,
И радость не переступает порог,
И сердце дурные предчувствия гложут.
Ты взрослая стала. Что будет с тобой?
Мандала не рай, и не ангелы - люди.
Подружится ль счастье с твоей красотой,
Иль станет греху она верной слугой?
И кто твое нежное сердце рассудит?
Наверно тебе опостылел наш дом.
Ты часто уходишь, Мария, куда-то.
Раввина не чтишь, не читаешь псалом.
Не раз тебя видели в платье простом,
В обнимку гуляющей с римским солдатом.
Ты стыд потеряла. Забыла Закон.
И род наш, Мария, тобою поруган.
Быть может и вправду в тебя он влюблен,
И ты его любишь.
Но римлянин он.
А враг Иудеи не может быть другом.

2.
Ты прости меня, мама, родная, хорошая…
Сердце жертвенной горлинкой мечется.
До него я не помню, что было, что прожито,
Лишь любовь его - верная вестница.
Это он позабыть все заставил вчерашнее,
Это он мне открыл враты храмовы.
Пью, никак не напьюсь я,
            всем телом припавшая,
Воспылавшие страсти адамовы.
В этом храме пылает свеча негасимая,
Его руки поют «Алиллуйя!»
Я сгораю в объятиях неопалимая,
Его сильное тело целуя.
Я взлетаю то птицей, то тенью я падаю,
Словно бурей, любовью гонимая.
Я умру без него. Только он мне отрадою.
Ты прости меня, мама родимая.

3.
…Дочь моя! Что он сделал с тобой?
Для того ли душа Богом дадена?
Чтоб ползти по каменьям израненной,
Чтобы жить на миру сиротой?
Для того ль я тебя родила,
Чтобы ты прокляла день тот благостный?
Чтобы ждать - не дождаться мне радости –
Нянчить внуков, что ты принесла?
От молвы да хулы не уйдешь.
Что же будет с тобой, неутешница?
Тяжелее камней доля грешницы.
Как невинную душу спасешь?
Мария: Невинную, винную...
Овечку хворостиною
Гнала, гнала:
Иди, овечка,
Домой на крылечко.
А она скок - вбок
И села голубкой на шесток.
Ах, какой ветренник!
Шепчет: богиня!
А это жертвенник
В скинии…
Мать: Мария! Дай головку твою
Ты дома, со мной, доченька!
Хочешь, песню тебе спою
Про ноченьку?
(поет) Горы уснули и море.
Стражник закончил обход.
Лишь на далеком Фаворе
Ангел о Боге поет.
Льется полуночным светом
Гуслей серебряный звон.
Думают люди, что это
Снится им радостный сон.
Воды Кессона светлеют,
Звезды плывут в синеву,
Только одна орхидея
Слезы роняет в траву.
Мария: Слезы? Плачет?
…Мария откинула волосы,
Будто с темного взора беду смела.
И почти незнакомым, решительным голосом
Разом выплеснула, что задумала:
- Мама, сердце давно уже кровью отплакало.
Позабудь о Марии - певунье веселой.
Ветры с гор остригают поля наши наголо,
Рыбаки ставят лодки свои на  приколы.
Не по чести, видать, мне хоромы небесные,
А дворцы обещания - просто лачуги.
Где они, покажи мне, святые и честные,
Где владыки над плотью? Одни только слуги.
Где, скажи, та любовь?
С ее храма истлевшего
Брошусь в бездну греха. И на этом излете
Выжгу душу. И тело осиротевшее
Разрешу пожирать всякой страждущей плоти.
Если мир от начала - пороков вместилище,
И Закон - лишь кормушка старейшин и судий,
Я пройду через адское это чистилище,
А потом твою дочь пусть Иегова судит.
Не рыдай мене, мати!
Грехов своих чашу
Я до дна изопью. И другой мне не надо.
Помолись, примирясь, во спасение падших
И в холодную ночь помяни свое чадо.

III.
- Эй, плешивый! Ты видел пророка,
Что пришел сюда из Назарета?
- А тебе-то какая морока,
Чтобы знать, потаскушка, про это?
- Значит есть. Может быть напоследок
Захотелось понравиться Богу.
- Ну, тогда в дом Господний последуй.
- Кто же пустит меня в синагогу?
Видно, ходят туда лишь святые...
Тихий голос услышала рядом:
- Ты меня хочешь видеть, Мария?
И насквозь осветил ее взглядом.
С плеч хитон ниспадает просторный,
Светел лик, очи - небо вместили...
И пошла за ним молча, покорно,
Повинуясь неведомой силе.
Кто: пророк, человек ли, мессия?
Ни на миг не возникло вопроса.
Из Магдалы блудница Мария,
Позабудь про судьбы перекосы.
Чем жила, что любила - химеры!
- Господин мой! Господь мой!
Ты слышишь?
Нету счастья превыше, чем вера,
И любви к Богу нету превыше?
- Нет, Мария! Созревшие кисти
Не родятся в мгновение ока.
На ветру и дождях, среди листьев
Зелены, несъедобны до срока.
Лишь в конце урожайного лета,
Все впитав: плоть земли, пот ладоней,
Солнца жар и надежду рассвета,
Превратятся в целебный огонь они.
И любовь лишь в своем триединстве
Обретает бессмертье, Мария:
К той земле, что в своем материнстве
Отдает свои соки живые,
И к тому, с кем продление рода
Наслаждением станет и болью,
Сокровенному смыслу в угоду,
В исполненьи Божественной воли.
А когда, душу переполняя,
Где и места покажется нету,
Возгорится любовь неземная,
Что подобна бессмертному свету,
Лишь тогда обретет завершенье
Та Любовь, что дарована Богом.
Ты, Мария, прошла две ступени.
Третья будет труднее намного.

…Ходила следом. Слушала Его.
Израненные ноги омывала
Слезами. Волосами отирала.
И было ей так радостно-легко,
Как будто жить сподобилась сначала.
Он говорил: живущий во грехе
Не сможет никогда обресть свободу.
В потоке мутном не отыщешь брода,
Тяжелый путь пройдешь лишь налегке,
А легкий - в тьму извечную уводит.
Он говорил: заблудшую овцу
Вновь обрести - дороже овцев стада.
И что любовь негаснущей лампадой
Путь осветит в бессмертие, к Отцу,
Что мир погибнет в лжи,
                 воскреснет - в правде.
Мария не рассудком, а душой
Воспринимала каждый звук Завета.
 - О, раввуни!
Где раньше был Ты?  Где Ты
Ходил дорогой грешников, святой?
Где ночи коротал необогретый?
Все прошлое, как рой пчелиных жал,
Как вопль плоти - ненасытной жрицы…
Будь проклято!
Как радостно молиться!
Я верую!
Ты крылья, равви, дал.
Душа моя парит, как в небе птица!
…Я радуюсь: меня услышал Ты,
Мое моленье, к уху преклонясь.
Отвел болезни острые персты
И адских, мук губительную власть.
И обрела душа моя покой.
         Алиллуйя!
Я радуюсь: ты душу уберег
От смерти и от слез избавил очи,
От преткновенья ноги в тьме дорог,
Открыл неиссякаемый источник
Любви и веры в царствие Твое.
        Алиллуйя !
А Он смотрел, как смотрят на дитя,
И говорил, терзания итожа;
- Став на вершину, не кляни подножье
И ночь не отвергай при свете дня.
Мария! Все на свете в воле Божьей.
И уходил в толпе учеников,
Как добрый пахарь зерна Правды сея,
Под взглядами надменных фарисеев,
Привычный мир колебля до основ…
И возопила в страхе Иудея.

ТРЕТЬЯ ЧАША
(Легенда о Бахчисарайском фонтане)
« - О нем немало сложено легенд,
Одна из коих в пушкинской оправе.
Послушай о другой.
На склоне лет
Владыка Крыма, почивавший в славе,
Раба, по камню мастера, позвал
И, возлегая на коврах, сказал:

- Ты видишь, грек, я немощен и стар.
Жизнь отшумела белопенным морем.
Жестокосердным слыл я у татар,
А у врагов - исчадьем зла и горя.
Немало у мужчин занятий есть.
Быть воином - всего превыше честь.

Хороший конь и сабля, и стрела -
Что лучше их аллах создал на свете?
Но жизнь, ты видишь, грек, почти прошла.
Что я оставлю родине и детям?
Бессилен перед временем наш прах,
Но сабли след останется в веках.

Я истреблял селенья, племена,
Сжигал детей, не ведая предела
Своей жестокости. Но ни одна
Слеза в моих глазах не заблестела.
Кто воином навек себя нарек,
Тот должен быть бесстрашен и жесток.
Мать и отец, когда я ханом стал,
Повисли, как хомут на иноходце.
Молила мать, но я ее прогнал.
Отец проклял - над ним померкло солнце.
Как камни гор, во мне молчала кровь.
И в пепел обратил я отчий кров.

Друзья клялись мне в верности своей.
Друзья у властелина... не смешно ли?
На сердце становилось веселей,
Когда я слышал крики их от боли.
Я знаю подданных, рабов и слуг,
Но я не знаю, что такое - друг.

Ты хочешь, грек, спросить: была ли та,
Что воина покорностью пленила?
Была ли женщина, чья красота
Слезой любви мне сердце растопила?
Любил ли я, и был ли я любим,
Не пленницей, а женщиной храним?

Так знай: букет гарема моего
так свеж и так прекрасен среди прочих,
Что на Востоке нету никого,
Кто зрел такой бездонной глуби очи.
И не одна шептала мне: “Люблю!
Велишь - любую чашу изопью”.

И я велел.
Мне нравилось смотреть,
Как красота вся растворялась в страхе,
Как над любовью властвовала смерть,
И страсть и нежность исчезали в прахе.
И никогда, - ты слышишь? Никогда!
Не знал я в жизни слезного стыда.

Возьми же мрамор и гранит любой,
Все золото, но за три дня - не боле,
Воздвигни памятник.
И в нем воспой
Мужское сердце, мужество и волю.
Тот памятник, что сотворишь ты, грек,
Пускай прославит воина навек.

И каждый, кто посмотрит на него,
Увидит ярость жгучую, как пламень,
Суровое, безмолвное чело
И вместо сердца не дробимый камень.
Такой завет оставлю я векам
И родине, и детям, и врагам.

Прошло три дня.
И хана принесли
К трем высеченным чашам из гранита.
Склонился грек в поклоне до земли.
Поодаль чуть лежали аксомиты
И золото, и разноцветный сор -
Каменья крымских и булгарских гор.

В три яруса стояли чаши те.
И каждая наполнена до края
Прозрачной в непорочной чистоте
Водой из родников Бахчисарая.
Пытливо хан провел рукой по ним.
И был гранит у верхних чаш сухим.

И к третьей чаше, медленно скользя
По краю взглядом, перешел владыка.
И не поверил: светлая слеза
Сползала, расплавляя край гранита.
Провел рукой: « - Нет, зреньем я не слаб.
Скажи, зачем заплакал камень, раб?

И грек ответил:
« - О, всесильный хан!
Губя народы и детей сжигая,
Ты можешь приказать не течь слезам.
И не заплакать, если мать родная
Тебя за вероломство проклянет.
Все это так. Посилен этот гнет.

Ты можешь, волей возгордясь своей,
Упрятать боль страдания в улыбке,
Когда любовь и преданных друзей
Осудишь на мучительные пытки.
Не содрогнется сердце от греха.
И будет кожа щек твоих суха.

Послушай, хан!
И я свой прожил век.
И потому не ведаю боязни.
Не может не заплакать человек,
Когда душа - ристалище для казни.
Когда соединились в ней одной
И гнев, и месть, и промысел войной.

Не мог создать такого сердца Бог.
Нет сил таких, чтоб вынести все вместе.
Пусть плачет камень, если ты не смог,
Неся о зле и покаяньи вести.
Казни меня. Но не вольна и смерть
Меня заставить палача воспеть».

...Он возле чаш казнен был, словно вор.
Хан пережил раба на две лишь ночи.
И чаша третья плачет до сих пор
О воине, чье сердце слезы точат.
Еще о том, кто молится во мгле
О всех жестоких душах на земле.

ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА
                   «Ревность по доме твоем
                   снедает меня» (Ин. 2-17)
1.
Горело солнце.
Металось горячими кудрями зноя,
Дробилось о грани гранита и мрамора,
Взрывалось огненно-золотое,
Осколками рухнув на тело храмово...
- И это дом твой, Господи?

Тленного мира частица каждая
До сердцевины была расколота.
Разумные твари золота жаждали
И Бога, если Он был из золота...
- И это дом твой, Господи?

Заклинанье притвора, псалмы колоннады,
Парапета мистический, жертвенный танец,
Стенание горлиц, рев бычьего стада,
Никаноровых врат языческий глянец...
- И это дом твой, Господи?

От криков менял и торговцев ослица
Дрожит и косится на оргии храма.
Блики золота на душах и лицах,
Как блуждающая усмешка Хирама...
- И это дом твой, Господи?

Вертеп разбойников от лукавства.
Здесь все покупается, все продается -
Вера, любовь и небесное царство,
И тело, и души до самого донца...
- И это дом твой, Господи?

2.
Воздух сгустился до плотности молнии.
Высверк небесный и бич Иисуса
Храм очистительной силой наполнили.
И застонала толпа тыщеусто.
- Это дом твой, Господи!

Рушились лавки, летели динарии
И полусикли смешались с навозом.
Земной и небесный бичи ударили
По преисподней в величии грозном.
- Это дом твой, Господи!

Бичом по торговцам, бичом по наживе,
По царству тельца золотого - бичами!
Бичом по всему, что развратно и лживо,
Всему, что погрязло в обмане и сраме!
- Это дом твой, Господи!

И бросились прочь, круша и карежа
Торжище званых, скотина и люди...
Так с раны сползает мертвая кожа,
Так солнце весеннее пажити будит.
- Это дом твой, Господи!

И храм засиял, Божьим духом повеял,
И белого снега белее стал паче...
- Осанна! - кричали ему иудеи
Из простонародья.
Так что же Он плачет?
- И это дом твой, Господи?

ХРАМ
Отгремели салюты, отплакали очи вдовиц.
Сорок пятый гулял в тронных залах и сенцах.
Это было в сибирской глуши, далеко от столиц,
Это вызрело в горнице русского сердца.
Кто позвал? Как случилось? Никто потом вспомнить не мог.
И откуда взялись брёвна звончатых сосен?
Не сплелись в одночасье следы уходящих дорог,
И одела убранства, дарёное августом, осень.
Люди вышли на взгорок к излучине быстрой реки,
Помолились на все поднебесные дали,
И на голос работы откликнулись дебри тайги,
И безлунные ночи костры освещали.
По-над кряжем кедровым склонился безногий солдат,
Двоеперстие падало крестообразно.
Он молился три дня. И на праздник святой аккурат
Стал вытёсывать крест образцам старины сообразно.
За венцами венцы поднимались в небесный простор,
Образуя притвор и алтарь, и срединное место.
Купол –досточка к досточке – крест над тайгой распростёр.
Люди ахнули, глядя на храм: - А и вправду невеста! –
Украшали всем миром, несли золоты  кружева,
По старинной иконе от каждого дыма,
Освятили её на стозвончатый день Покрова
В честь Великой победы и Отчизны Богохранимой.
Над вратами святого Георгия образ сиял,
В запах ладана ветер вплетался таёжный,
Голос хора старушек к спасению звал
Всех родимых своих на дорогах тревожных.
И пошли в него люди и в радости и в маяте,
И крестились, и близких своих отпевали.
И солдатской звездой отражался закат на кресте,
И на ликах святых растворялись печали.
…Годы, годы прошли.
Та деревня стоит в наготе.
Не хотят люди жить там, где тлен и разруха.
В запущении храм.
Лишь вороны сидят на кресте,
Да с иконы Георгия пыль вытирает старуха.

ВСТРЕЧА
                    «Все то шепчет она: - Да я, Да я…
                    - Кто же ты, Мари, скажи!
                    - Королева твоя, королева твоя!
                    Припади к ногам госпожи!»
                                              (Рильке)
Комиссия закончилась провалом.
Он вышел отупевшим и усталым
На улицу, в вечерний вертопрах.
Шел наугад, подняв у куртки ворот.
Кишел телами суетными город,
Воздвигнувший над прахом новый прах.

И вдруг - укол иглы, опоры прочерк,
Бунт памяти, когда она не хочет
Ответить и не может промолчать:
Знакомый голос, но какой-то странный,
Из онемевшей, выцветшей, туманной
Реальности, что вымыслу подстать,

Вдруг полоснул безжалостно и звонко,
Как лезвие:
- Купите кукушонка!
И вновь затих. Он ждал его, дрожа,
Боясь, что повторится он, как пытка,
Едва надеясь: может быть ошибка?
И зная: казни жаждала душа.

И он возник на той же странной ноте,
Поодаль чуть, в подземном переходе.
Всем существом рванулся от туда.
И увидал согбенную старуху,
Что изредка в толпу роняла глухо:
- Купите кукушонка, господа!

И он узнал. Как изменилась Оля!
Но все же что-то милое до боли
Светилось, словно в храме на крови.
Крестообразно сложенные руки
Не милостыню ждали, а на муки
Благословляли пленников любви.

Ведомый заклинаньем иль проклятьем,
Он кинулся с готовностью в обьятья
Воспоминаний.
И разверзлась явь.
И карусель гигантская, шальная
Вдруг завертелась, время расчленяя,
Творя какой-то несусветный сплав.

…Аленка! Олененок!
Плещут руки
Над изголовьем, отводя разлуки.
Бежит босая, светлая к нему.
И губы, щеки, грудь его целуя,
Кричит на всю Вселенную:
- Люблю я!
... Где это было? В Кинешме? В Крыму?

Мелькают города, дороги, встречи...
- Остановись!
... Они сошли под вечер
На среднерусской станции глухой.
Потом пешком двенадцать верст и - дома,
В деревне, что была ему знакома.
- Аленушка! Там просто рай земной!
                         

Едва пошли, как ногу подвернула
Она в стопе.
И обратившись в мула,
Он нес ее, смеялся и шутил.
Два рюкзака и ноша всех милее.
... А карусель быстрее и быстрее.
- Мой милый! Разлюбить тебя нет сил.

Он успокаивал и исчезал надолго.
Но возвращался с хищным взглядом волка.
И ночь была. И вьюга за окном...
- Ты не ругай меня. У нас - ребенок.
Он засмеялся:
- Это кукушонок.
Смотри получше за своим гнездом.

- Стой, карусельщик! Исполать, любезный!
Останови свой агрегат небесный!
Назад верни! Скорей верни назад!
Туда, где ничего о ней не помню.
Моя душа похожа на часовню,
Где только отпевают и скорбят.

А я хочу молиться днесь и вечно,
Чтобы зажглись в ней праздничные свечи,
И глаз любимой исцелила синь,
И смех ее вернулся - чистый, звонкий...
Но, как удар:
- Купите кукушонка.
- Сгинь, карусельщик!
Этот вечер - сгинь!

* * *
Ну что же, разве это внове –
Молиться чуду из чудес,
Что за любовь платить любовью,
За зло – возмездием небес?
Но разум – всемогущий циник,
Нас приручил к другой мольбе:
Зло лишь в крови отмщенья сгинет,
Любовь бессмертна лишь в борьбе.

НОВОРОССИЯ
Славянская земля, сестра России,
О, Новороссия!
Даль застилает дым.
Свой новый путь ты кровью оросила
И освятила мужеством своим.
Какую ношу ты взяла на плечи,
Чтоб твой народ обрел судьбу свою?
Горят дома, как жертвенные свечи,
И гнев куется в праведном бою.
Со всех сторон тебе грозятся казнью
Те, кто скорей готов принять фашизм,
Чем то, что ты сказала без боязни –
Народовластие, социализм.
На улицу боятся выйти дети,
И нет воды, и голод нетерпим.
Но знамя красное горит в лучах рассвета
Над непокорным блок-постом твоим.
За каждый дом, за каждого ребенка,
За каждого из жителей твоих,
За землю в разрушительных воронках
Воздай врагам за вероломство их.
Да, велика цена твоим победам,
И оттого все горше и больней,
О, Новороссия! Не сгинет кровь бесследно,
Взойдет свободой над землей твоей.

***
Ах, Родина!
Когда бы знала ты
Как много душ ты вынула из тела.
Не ты, не ты, я знаю, так хотела,
Не ты сожгла последние мосты
Меж плотью и душой окаменелой.
Тебя ведут послушную рабу,
И ты поводырей не вопросила:
- Куда идем?
И путь не освятила.
Несёшь послушно на своем горбу
То, что тебе, блаженной неподсилу.
Какая роковая немота
Твои уста сковала лютой стужей?
Ни сыновей, ни праведного мужа,
Ни помощи спасительной креста,
А ты всё молишь:
- Не было бы хуже.
Как холоден, постыл и одинок
Твой путь, как новый Via Dolorosa.
В обносках вековых, простоволоса
Сама себя казнишь, казнит ли Бог?
Но нет ответа вечному вопросу.
Куда, в какую бездну заглянуть,
Чтобы увидеть то, что растеряла?
То ли в тебя, какой ты нынче стала,
То ли во тьму, куда идет твой путь,
То ли в твое небесное начало.

К ЛЕОНТЬЕВУ
С большака повернув на осенний проселок
Наш уазик в грязи то тонул, то всплывал.
В пять немерянных верст путь казался нам долог
В тот фамильный удел, где Леонтьев бывал.
Три крестьянских двора затерялись на взгорке
Средь едва различимых дубовых аллей,
Где дышала земля волглым воздухом горьким,
Позабывшая запах озимых полей.
Дуб-монарх в шесть обхватов стоял отрешённо
От людской суеты, от страданий и бед.
Был чуть выше травы угол барского дома –
Знаменитой усадьбы единственный след.
Я пытался понять, где леонтьевских мыслей
Здесь, в российской глуши, животворный исток,
Евразийской мечты, неприятия жизни,
Где богатства и похоть превыше, чем Бог.
Может быть в отрешённом величии дуба,
Или в этих полях, где сиротство сквозит,
Или в страждущей русской душе однолюба,
Что о ближних и дальних бессонно болит?
Да и есть ли ответы на самосожженье,
На служение миру любви и добра?
Только свет отдаленный развеет сомненье,
Что придёт благоденствие духа пора.

***
Мы лесные жители Земли.
Да, конечно, древние славяне –
Кривичи, радимичи, поляне
Во степях и долах жить могли.
Но зверьё и леших не боясь,
Наши пращуры кровей арийских
Укреплялись силой исполинской,
По лесам бескрайним хоронясь.
Там они ковали плуг и меч,
К ворогу готовые и к другу.
И стояли идолы по кругу,
Чтобы люд языческий беречь.
Наливались силой дух и плоть,
И «на вы» шли русичи, как лава,
Добывая новый край и славу.
И с икон смотрел на них Господь.
Всякое бывало за века.
И когда наглели басурманы,
Русь в лесах излечивала раны,
Миру недоступная пока.
Собирала под свое крыло
Потерявших дом птенцов родимых,
Бедами и скорбью опалимых,
Ратное возвысив ремесло.
Пересилив горести свои,
Снова крепла Русская Держава,
И сияла воинская слава,
Не принизив жертвенной любви.
… Вот опять бедой грозят враги.
Время единения настало,
Чтоб Россия силой прирастала
Средь лесов рязанских и тайги.