Кому принадлежит строка, давшая название новой повести Василия Владимировича Дворцова, – нетрудно вспомнить или найти в Интернете. Но автор не называет имени Поэта, и мы тоже этого делать не будем , поскольку, Поэт – собирательный образ. В причесанной и благополучной Европе стихотворца такого уровня возвели бы в национальные гении и хвалились бы им перед всем миром. Но мы, обладатели самой великой и непревзойденной литературы, порой относимся к своему богатству расточительно-небрежно, подобно незадачливой учительнице из фильма «Доживем до понедельника»: «Ну, знаете, никто не обязан помнить каждого второстепенного поэта».

Наверное, Поэт из повести Дворцова тоже был когда-то зачислен «во второстепенные», вот почему на месте центральной усадьбы его родного поместья нынче раскинулся пустырь. Студент Бауманской Академии Вадим Староверхов, приехавший в подмосковный поселок в гости к другу-филологу Николаю Повитухину (Микуле), с горечью узнает, что «главное усадебное здание разобрали ещё в начале тридцатых. На кирпичи для кирпичного завода». Но, слава Богу, сохранились несколько флигелей, где теперь открыт музей Поэта. А вокруг – несказанная красота природы. Чуткий и впечатлительный Вадим открывает для себя волшебный мир:

«Я просто-напросто стоял и просто-напросто смотрел, как подпруженная вода, не надеясь пробиться через давно засоренные трубы, переливалась через край заслона притонированным живым стеклом водопада, смотрел как, нажурчавшись и напенившись, заиленными извивами успокоено утекала она в заросли корявеньких ольхинок. Просто стоял и просто смотрел».

Впечатление от увиденного не пройдет бесследно. Именно сюда Вадим приведет свою девушку – капризную, взбалмошную Тину. И снова переживет душевный восторг: «Вот и плотина. Чёрный тополёвый строй равнялся на подлунно блестящие обвалы ив-плакальщиц, под которыми мы, взойдя на бетонную площадку, не сговариваясь, остановились. Мы просто стояли и просто смотрели, как через край заслона живым стеклом переливалась вода, смотрели, как, бело напенившись и вновь потемнев, змеилась она в непроглядные заросли ольхи».

Русский язык для Василия Дворцова – область высочайшего наслаждения. Он относится к родным словам, как гурман, проверяя их на вкус, цвет и запах. Он любовно рассматривает их, играет с ними, словно ребенок с любимой игрушкой, экспериментирует, добавляя всевозможные префиксы-суффиксы, открывает новые значения русских слов, заставляя читателя удивляться их неисчерпаемым возможностям.

Дворцов никогда не станет описывать то, чего сам не видел, или, по крайней мере, не представил мысленно во всех деталях. Вот почему полуразоренную усадьбу Поэта мы можем вообразить так ясно, словно сами там побывали. За одним из флигелей расположено архитектурное творение – беседка: « белокрашенный деревянный сталинский ампир в местно-топорной версии». Беседка никакого отношения к Поэту не имела, но в повести сыграла свою роль. Вообще, у Дворцова нет ничего случайного – ни людей, ни предметов. И уж если кто-то или что-то появляется на страницах его книги, то можно быть уверенным: впоследствии всё будет работать на содержание.

По пути в усадьбу Микула обращает внимание Вадима на интересные достопримечательности: «то на самую старую местную ель, то на недавно разбитую молнией берёзу, то на как-то особо раскоряченный дуб.

– Ты посмотри, какой красный лишайник. Точно кровь по стволу протекла».

Что-то тревожное таится в этих изувеченных растениях. Впоследствии и береза, и дуб, и лишайник не раз будут возникать перед Вадимом, словно предвестники беды. Например, во время ссоры с Тиной: « Мы молча обошли лужу, миновали разбитую молнией берёзу, раскоряченный дуб»... И особенно в трагическом финале: «Шурша зависающей над тропинкой редкой травой и сердя толстых шмелей, я проходил мимо самой старой тут ели и недавно разбитой молнией берёзы, мимо раскоряченного дуба и мимо залепленного кроваво-красным лишайником тополя».

Приведем еще пример. Во второй половине повести Вадим весело проводит время в компании друзей. Вдруг, откуда ни возьмись, является старичок с юной девушкой. «Мужчина оказался сухоньким, весьма преклонных лет очкариком с растопыренной реденькой белой бородкой, несмотря на летнюю пору экипированным чёрной фетровой шляпой и чёрным же, постоянно шуршащим дождевиком. Девочка – блеклая, стыдливо неловкая старшеклассница, тоже зябко кутала плечи и шею большим сиреневым платком, то и дело, прикладывая к круглому носику белый платок».

Вадим тепло отнесётся к новым гостям, особенно к девушке, по имени Алла – беззащитной, простуженной, трогательно-простодушной. Но ужасные события, которые разыграются в финале повести, заставят Вадима забыть о новой знакомой. В заключительных строках, когда он, потерянный и опустошенный, возвращается в Москву, Алла сама неожиданно напоминает о себе СМС-кой. «Ладно, это не главное...», – мысленно произносит Вадим. Но нас, читателей, не проведешь. Мы-то знаем, что у этой истории возможно продолжение. И тут вдруг к нам приходит неясное воспоминание, заставляющее поспешно пролистать страницы назад, почти в самое начало повести. Вот это место! Картина на стене музея. «Я демонстративно погрузился в рассмотрение висевшей над нами, стиснутой толстенным багетом и замутнённой старым стеклом акварельной миниатюры. Сухонький, белобородый старичок в сером мешкообразном плаще и широкополой шляпе осторожно вёл под руку девочку-подростка в светлой накидке и с маленьким, почти игрушечным зонтиком. Они шли, чуть склонив друг к другу головы и, кажется, над чём-то смеялись».

Картина, поначалу казавшаяся совершенно не связанной с остальным действием, теперь представляется нам, словно предвестие свыше. И мы понимаем: ни в природе, ни в жизни человека нет ничего случайного, все имеет свою причину и скрытый смысл. Недаром философы говорят, что случайность – пересечение по крайней мере двух закономерностей.

Усадьба Поэта – настоящая « terra incognita ». Там суровый директор носит загадочный белый перстень с черным квадратным камнем, там гидом работает сказочная полупрозрачная Снегурочка, а реставратором – мрачноватый Хома Брут. Почему такое прозвище? «По совету классика очертил вкруг себя мысленную круговую черту с заклинательной молитвой. И за черту эту теперь ни одной панночке-ведьмочке входу нет».

Над страницами повести Дворцова незримо витает тайна. Во флигеле, где поселился Вадим, немецкий трофейный приёмник время от времени грозно вещает: «Есть комнаты, в которые не входят без приглашения. Есть бремена, которые не принимают самовольно...». В общение с людьми вступают канарейки в клетке и старинные экспонаты, которые благоговейно берегут директор музея Модест Александрович и его дочь Надя- Снегурочка. Вещи, когда-то сделанные руками наших предков, не только носят на себе отпечаток прошлого, – они способны притягивать и оживлять минувшие года, создавая у героев иллюзию искривления времени.

« – Надежда... а тебе не приходило в голову, что в музее время движется как-то иначе? Не то, что б оно тут останавливается, но… кружит, петляет?

– Время? Петляет? – Надя непросто отрывалась от заученного гидовского текста. – Конечно. Да, думала, я много думала об этом. Мне кажется, – не смейся, хоть ты и человек механического склада ума , – всё равно, пожалуйста, не смейся, а просто поверь моей интуиции: предметы своей аурой замедляют или ускоряют время, и поворачивают. А в музее оно именно петляет, ты это хорошо сказал».

Бывает так, что необратимое движение времени, протекающее в одном направлении, из прошлого, через настоящее – в будущее, иногда нарушает свой бег. Невольно вспоминаются строки из стихотворения Маршака:

Порой часы обманывают нас,

Чтоб нам жилось на свете безмятежней.

Они опять покажут тот же час,

И верится, что час вернулся прежний.

«Единство времени и места», о которых говорится в подзаголовке повести, – отнюдь не напоминание о правилах классицизма . Это напоминание о том, что всё случившееся в подмосковном поселке могло произойти именно у нас, в нашей стране, и только в наше время. И герои повести со всеми их индивидуальными чертами – тоже наши, современные, узнаваемые.

Благодаря особенной памяти сердца мы неотделимы от своего прошлого, но жить-то нам суждено в настоящем! То, что происходит в повести, характерно именно для сегодняшних дней. Трудно, например, представить, чтобы в XIX веке жгли музеи, для того, чтобы потом на пепелище поставить доходные дома.

Музей-усадьба Поэта напоминает Ноев ковчег, собравший «всякой твари по паре». Здесь и самоотверженные хранители русской культуры – Надя и Модест Александрович, и «продвинутые» студенты Вадим и Микула, свободно владеющие любой темой дискуссии, и старые мастодонты: утонченная Жанна Олеговна, рыхлый, « гигантский пингвин» Антон Витальевич, и еще менее симпатичный – «замначальника департамента образования, культуры и молодёжной политики» Аркадий Борисович Малкин.

Чаще всего «старшие» первыми задирают «младших»:

«Жанна Олеговна, отключившись от очередных переговоров, негромко, но властно покрывая все иные звуки, вдруг обратилась через стол ко мне:

– А скажите, Вадим, ваше поколение играет только в компьютерах?

Вот курок и спустило:

– «Ваше поколение»? Вы хотели бы спросить: все ли мы – геймеры? Да, поголовно. Кто-то ещё казуал, кто-то уже хакер, но все молодые – единое безликое стадо юзеров».

Чем дальше в лес, тем больше дров:

«...почти в унисон запели о циклах конфликтов поколений, о тонком наблюдателе Тургеневе, с его теперь на века классическими Кирсановым и Базаровым.

– Ах-ха-ха! Послушайте, послушайте, про что я подумал! – Опять, перебивая всех и прямо над моим ухом, затрещал Аркадий Борисович. – Послушайте: это когда-то молодых протестунов звали Базаровыми, а сегодня они – Рыночниковы! Ах-ха-ха!

– Как перед нами были Фарцовщиковы. Ну, ваше поколение».

Ироническое замечание Вадима заставляет собеседника захлебнуться от возмущения. Он «как шампанского из горлышка отглотнул». Как правило, тот, кто мастерски умеет бить другого, сам не способен держать удар. Видать, и впрямь грешен замначальника департамента...

Вадиму и Микуле приходится отражать интеллектуальный натиск представителей старшего поколения, озабоченного судьбами страны. Дискуссии, как правило, складываются «в классический социальный ролевой треугольник – «оптимист» Микула, «пессимист» Аркадий Борисович и примиряющий их «диспетчер» Модест Александрович». Все они считают себя патриотами, все убеждены в собственной правоте, к тому же вооружены достаточным арсеналом словесных средств. «Кто виноват?» и «Что делать?» – это им давно известно. Не знают только: «Как делать?»

Словесная дуэль «отцов и детей» по поводу игровой зависимости – это только разминка, своего рода артподготовка. Главные бои ещё впереди.

Бурные споры героев о смысле жизни, о России, её истории, культуре, и, конечно, о Вере и безверии неотделимы от содержания повести. Касаясь наболевших проблем, автор побуждает читателя к душевной и умственной работе. В дискуссиях, происходящих на страницах книги, помимо самих спорщиков, всегда незримо принимает участие читатель. Повесть Дворцова завораживает не только своими чисто литературными достоинствами, но и заставляет читателя работать головой, анализировать, соглашаться или не соглашаться с героями, принимать ту или иную сторону. Мы невольно говорим себе: «А ведь он прав! У меня было то же самое...», или: «Нет, такого не может быть!»

Дворцов дает возможность высказаться всем: рыцарям культуры и бездушным чиновникам, физикам, и лирикам, молодым и пожилым спорщикам. Причем, читатель невольно отмечает различие речевых стилей, присущих разным поколениям. Высокий штиль стихов XIX века, щедро рассыпанных автором на страницах повести, отличается от речи пожилых героев, говорящих на правильном, «учительском» языке, характерном для интеллигенции XX века. А молодые ребята говорят на новейшем сленге наших дней.

Многие из героев – верующие, или ставшие на путь к Богу. Практически все – радеют за народ и получают явное удовольствие от общения.

Тем временем за пределами приютившего их Ноева ковчега, то бишь, музея-усадьбы, течет совсем другая жизнь. Пьянство, бандитизм, детская безнадзорность, бесстыдство богачей, строящих коттеджи на заповедных землях. В одинаковых желто-синих робах, словно каторжане, идут на работу таджики-гастрабайтеры, подгоняемые охранниками с битами. « Навсегда усталые глаза, неотмываемые руки, вжатые чёрные шеи». Ни мыслей, ни стремлений, кроме первобытного желания удовлетворить животные инстинкты. В этой удручающей картине Вадиму видится «некая злая карикатура на христианское понимание смирения. Пошлая, оскорбительная карикатура».

Но где же тогда – правда? В чём смысл жизни, и в чём истина? На вопрос Пилата: «Что есть истина?» Иисус не дал ответа, ибо бесполезно объяснять слепцу, что значит свет. Олицетворение истины – Сын Божий стоял в рубище перед Пилатом, а тот ничего не понял. К тому же, римский префект и не хотел никаких объяснений, его вопрос был, скорее, риторическим.

А молодые герои Дворцова – Вадим и Микула, спотыкаясь и ошибаясь, страстно ищут истину, которая бы объяснила им смысл бытия. Для чего нужна земная жизнь? Если всё заканчивается со смертью человека, то для чего он создан? В чем его предназначение?

Лермонтов, как мы помним, тоже заставил своего героя задуматься о смысле жизни: «Зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне предназначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные». Вопрос лермонтовского героя волнует и Вадима с Микулой. А как же иначе? Ведь они – настоящие герои своего времени.

Предвижу возражение оппонентов, что, мол, студенты в повести Дворцова по своему интеллектуальному уровню слишком отличаются от современной молодежи. Они чересчур начитаны и образованы, разбираются во всех сферах культуры, науки, и общественной мысли. О чем бы ни шел разговор, Вадим и Микула всегда «в теме». Кроме того, их душевная организация слишком высока. Они явно не типичны для своего времени.

Но так ли это? А разве Онегин, Печорин, Базаров, не отличались от большинства своих ровесников и братьев по классу? Эти, так называемые, «типичные представители» вовсе не так уж типичны. Как ни парадоксально, герой нашего времени не может быть «типичным». Он должен опережать свое время – на то он и Герой! В разговоре с Вадимом Микула энергично и откровенно выражает свою жизненную позицию:

«– Что ты городишь? Стар?! ... Понимаешь ведь, что подвиг нам нужен, подвиг! Сверхусилие, прорыв мы должны совершить. Страшно ведь так дальше тупить – у молодых никаких перспектив, если предки не обеспечили. А я с матерью в однокомнатной хрущобе. Страшно: задохнёмся мы все, здоровые, неленивые, с головой, и задохнёмся в этой беспросветной лжи. И никто нам не поможет. Такое отстойное время. Пошлое, подлое!»

Микула говорит о том, что нельзя жить без Родины. О том, что если раньше можно было реализовать себя где-то на дальней северной стройке или в науке, то сейчас это невозможно:

«Я же способен, я готов любую лямку тянуть, терпеть любое, лишь бы впереди светило. Да только теперь по жизни только лакейство продвигает, только лизоблюдство. Одни проститутки в голдах. Везде, повсюду. Ну, нельзя, неправильно такое терпеть. Позорно. Оскорбительно. Мы, молодые, не должны под это гнуться».

Подобно героям русской классической литературы, Вадиму и Микуле нет места в современном обществе. Одному не хватает денег, чтобы продолжить обучение, другой, хоть и продолжает учиться, не питает иллюзий по поводу своего будущего. Его знания и талант никому не нужны. Не ладится у молодых людей и с личной жизнью. Наде-Снегурочке скучно с Микулой, потому, что он слишком «правильный», слишком идеально они подходят друг другу. А избранница Вадима, Тина, похожая на куклу Барби, напротив, совершенно не подходит главному герою повести.

С появлением Тины музей-усадьба и её обитатели словно вянут и тускнеют. Сказочную Снегурочку Тина называет «местной сушкой», Хому – ровесником дедушки Крылова... Она развенчивает и осмеивает даже «астральный» голос из трофейного радиоприемника: оказывается, его воспроизводит нехитрое магнитофонное устройство, только и всего. В её мире нет места романтическим тайнам. По мнению Тины, всё, что отвлекает внимание от её особы, не имеет права на существование. Вадим понимает, что при всей внешней привлекательности, Тина – воплощение эгоизма, он злится, страдает и... всё-таки испытывает к девушке чувственное влечение. Молодость есть молодость.

Вадиму подчас не хватает жизненного опыта, чтобы разобраться в людях. Ему, например, поначалу очень не нравится отец Нади, Модест Александрович. Он считает его высокомерным, желчным, кичащимся своим происхождением. Его раздражает почтительность, с которой Микула относится к директору музея. Неприязнь к Модесту Александровичу достигает апогея, когда тот выгоняет из музея беспризорных детей – Вовку и и Ленуську, вместе с их матерью-алкоголичкой: «Я сейчас позвоню, пусть с этой семейкой разбираются компетентные органы. Давно пора отдать детей под надзор. Мы больше терпеть не можем, так чтобы духу этих бомжей здесь не оставалось».

Какое бездушие, не так ли? В нашей памяти тут же начинают крутиться сюжеты из телепередач, в которых злая ювенальная полиция отнимает у несчастных матерей деток и сдает их в приют. «Надо дать женщинам шанс», «самая плохая мать лучше самого хорошего детдома», – вот навязанные нам с экранов постулаты. Но бывают случаи, когда мыслить стереотипами нельзя. Вспомним Толстого: «Каждая несчастная семья несчастлива по-своему». В случае с Вовкой и Ленуськой именно детдом явился бы спасением! Но за бесконечными разговорами о судьбах Отечества, никто не вспомнил о судьбе конкретных брошенных ребятишек. Лишь безнадежно влюбленный в их мать Хома вынашивает утопические планы: забрать Анку с детьми и уехать с ними на Соловки. Авось, там всё наладится...

Заскучавших друзей немного взбадривает приезд молодых и живописных гостей, приехавших на день рожденья Миколы: «истинно православных» бородачей в русских рубахах навыпуск. «Опричники и Псы Господни» наполняют усадьбу молодым задором, энергично пикируются с Хомой Брутом по вопросам богословия, но потом с не меньшим энтузиазмом защищают его от расправы местных бандитов.

Кажется, теперь можно и расслабиться. Собраться вместе, поговорить о высоком, поспорить о вечных русских проблемах... А в это время на другом конце поселка Вовка и Ленуська попадают в беду.

Вернувшийся с зоны отец и мать-алкоголичка предаются пьянству в компании отморозков и заодно готовятся выполнить заказ местных олигархов – сжечь музей Поэта. Бензин уже куплен, вот-вот произойдет преступление. И никто не может этому помешать, кроме 13-летнего Вовки, который, уже не надеясь на помощь взрослых, в отчаянье совершает собственный акт возмездия: сжигает свою квартиру вместе со всей пьяной компанией.

Трагедия, разыгравшаяся, на первый взгляд, так неожиданно – на самом деле логический исход давно назревавших проблем. Её можно было предвидеть и предварить, если бы просвещенная интеллигенция подмосковного поселка не была бы так слаба и инертна. По крайней мере, можно было избавить детей от той нечеловеческой ситуации, в которую они попали. Уберечь от ужаса, необратимо сломавшего их детскую психику.

Свою невольную вину перед детьми в полной мере осознает Хома, который под наитием свыше берет вину Вовки на себя и отдается в руки полиции. Разорван магический круг... Хома Брут добровольно отказывается от его охранительной силы и совершает подвиг самопожертвования.

***

... Где-то в Подмосковье среди елей, берез и « широчайшего лугового простора, тонко прорезанного камышовой речкой» затерялся забытый миром благословенный уголок, в котором «царила жизнь и радость».

Два последних слова поэтической строки, сливаясь воедино, образуют понятие, которое в русском языке называется «жизнерадостность». Стихи Поэта о царстве жизни и радости неоднократно звучат в повести Василия Дворцова. Сначала – в полном согласии с ликующей природой, потом слегка иронично, а в конце – трагически-мрачно. Да и само стихотворение, оказывая, не так уж безоблачно и оптимистично: «жизнь и радость» в нём уступают место зловещей темноте. Такова жизнь...

Безымянный подмосковный поселок, описанный Василием Дворцовым – это маленький зеркальный осколок нашей современной России, где люди так умно и правильно говорят и так мало делают, где « юноши почему-то всегда по отдельности – Алёши Карамазовы, ещё не решившие, чем мир перестраивать – Псалтырью или бомбой, но коллективно, в стае – уже только Родионы Раскольниковы».

Мы расстаёмся с Вадимом Староверховым в нелегкий час его жизни. Он едет в электричке домой подавленный, смертельно уставший... Но чувства безысходности всё-таки нет. Говорят, что, пока человек в пути, у него есть надежда.