Всякий раз, когда я наряжаю елку, я вспоминаю о них. Всякий раз, когда я достаю из дивана и елку, и эти дешевые украшения – цветные непрозрачные шары, многометровую гирлянду, смешные розетки из пластика с золочеными ягодками и листочками, присыпанными белой пылью, будто сахарной пудрой, – я не могу не думать о них. Поэтому каждый год в конце декабря они снова входят в мою комнату, садятся на полу друг напротив друга: она – по-кошачьи подогнув под себя ноги, он – развалившись, подергивая ступней в белых носках – никогда не носил другие, только белые – в такт своим мыслям, садятся и начинают свой бесконечный разговор, одинаково умный и высокомерный, о чем бы они ни говорили, проникнутый иронией, тонкими намеками и подтруниванием, как только может быть между людьми, давно и накрепко сросшимися.

А я опять между ними. Сижу и ловлю каждое их слово, пьянею и болею от их невозможной близости, и их насмешки втыкаются мне в кожу, как булавки, отчего мне и больно, и щекотно, и сердце обрывается всякий раз.

Они были красивой парой. Лучшей из всех, какие мне доводилось встречать. Казалось, их сделали специально друг для друга, лепили друг под друга: все, чего недоставало в нем, присутствовало в ней, и наоборот; причем это дополнение было ненавязчивым, некритичным, потому что в чем-то главном они были одинаковые, абсолютно схожи, как брат и сестра.

Они были красивой парой, и каждый красив сам по себе: Сергей – ясной и несомненной красотой, отточенной многими поколениями, Катя – тонкой, острой и злой, постоянно истомленной. Я знала, что это маска, я знала, что за ней скрывается живой, быстрый и язвительный ум, но Кате нравилось притворяться именно такой, похожей на малокровных красавиц Серебряного века. Единственное, от чего она оживлялась и о чем могла говорить с искренней заинтересованностью, была еда: она любила хорошо поесть, что никак нельзя было ожидать при ее худобе. Однако готовить не умела – готовил Сергей и делал это отменно, мне доводилось пробовать. К приготовлению пищи он относился как к таинству, всегда сам ходил за продуктами на рынок – там, где они жили, был старый продуктовый рынок, где он знал каждого продавца и они знали его, – долго и тщательно выбирал овощи и зелень и почти с жертвенным трепетом – мясо. Мясо ему удавалось особенно хорошо, возможно, потому, что его больше всего любила Катя. Когда она говорила о мясе, ее глаза разгорались жизнью. «Если получилось особенно вкусно, я не могу ни о чем думать, – говорила она. – Ночами встаю и иду есть. Вот недавно Серж запекал баранью ногу. Я проснулась в три часа, оттого что помнила, что в холодильнике еще осталась эта нога. Встала и пошла». Голос ее смеялся, но лицо оставалось серьезным и хищно красивым.

И да: Сергеем мужа она не называла никогда.

В то время я была привязана к ним. Я восторгалась ими, слушалась их, я ловила их идеи, мне хотелось подражать им. Они казались мне какими-то необыкновенными, невозможными людьми, небожителями или около того, да они и были чем-то подобным, во всяком случае, себя считали таковыми.

И я до сих пор не терплю, когда общие знакомые начинают говорить о них плохо, я всегда ухожу при этом. Нет, я не могу о них плохо говорить.

Мы познакомились с Катей в частной школе доккино, где нам вкручивали камеру вместо глаз и заставляли думать сценами, во всяком разговоре слышать вербатим, а любое помещение воспринимать с точки зрения удобства проведения в нем съемки – освещение, ракурс, все дела. Всякий человек для нас становился и целью, и средством, всякий виделся носителем и потенциальным транслятором информации, жизненной истории и прочего. Нас заставляли ходить в толпе и прислушиваться, прислушиваться и приглядываться, приглядываться и пытался понять, какие они, разные и странные, необычные и нет одинаковых, что всех их сюда привело, в этот город, в мегаполис, в хаос, что свело вместе, о чем они говорят, о чем молчат и о чем думают, что они делают и что мечтают сделать, – смотри, смотри и запоминай, как ходят, как теребят пальцами пуговицы, задумчиво выстукивают по полу, качают белым носком в такт мыслям, кивают головой, закрывают глаза, слушают музыку в наушниках; смотри, запоминай, а еще лучше – снимай, всякий раз снимай.

Я ухнула в это, как в темную, незнакомую воду. Я почти разучилась думать сама и почти не спала. Школа была платной, она отнимала все время и деньги; чтобы платить за нее, за съемный угол в Химках, за проезд на электричке и – хоть немного – за еду, я работала в трех местах, хваталась за всякую подработку. Иногда мне казалось, что я не человек, а робот из пластика, я расколюсь, стоит только надавить на меня еще чуть-чуть, но этого не произошло, и, возможно, как раз потому, что в моей жизни появились эти двое.

Да, с Катей я была знакома на курсах, хотя это и не привело к дружбе – так, привет-привет. Плохо зная Катю, я смутно понимала, для чего ей вообще эти курсы. Казалось, она не находила для себя в этом ничего нового, они не захватывали ее и не увлекали. Оставаясь в аудитории без преподавателей, она начинала рассуждать, что все это старо, что вербатимы изжили себя как метод, что непосредственное включение отдает репортажем, что надо искать новые формы и новое выражение, а не отираться в метро с бомжами, слушая их пьяную болтовню. Ко всему, что нам говорили, она относилась скептически, за задания бралась с ленцой и многого не выполняла, зато то, что делала, было великолепно и всегда заслуживало лучшей оценки и общей похвалы. Впрочем, и к похвале, равно как и к нервному крику преподавателей за сорванные сроки и наплевательство, она относилась с холодностью, которая вызывала у меня восхищение: мне казалось, что это высшее проявление самодисциплины.

Однако на третьем полугодии ее отчислили, хотя оставалось только отснять диплом. Хорошо помню тот день, он врезался в память покадровой нарезкой: март, слякоть, я бегу на занятия, опаздываю, а перед крыльцом на площадке для курения стоит Катя, но не курит, просто стоит и глядит в белесое небо, а глаза ее еще более желчные, чем обычно, еще более язвительные и прекрасные, чем всегда.

Мне сразу показалось, что что-то случилось. Мимо пройти я не могла.

– Вышибли, – язвительно скривив губы, сказала она и посмотрела на меня своими холодными, высокомерными глазами.

– Как? За что? Не может быть! – забормотала я, не находя этому объяснений.

– А вот просто: взяли – и вышибли, – повторила Катя, будто это слово доставляло ей удовольствие. – За злостное, так сказать, отставание. А что они хотят, чтобы я, как кутенок, все эти их – диалоги, сцены, свет? Пусть это, кто не знает. – Она метнула в меня взглядом, но я пропустила мимо. – Мне неинтересно. Мне дело хочется делать, нормальный проект.

– Но ведь у тебя же было… и так круто… с чего бы вдруг? – Я все не могла взять в толк: с этих курсов никого, никогда и никого не отчисляли. Катя была первой. Да, она многого не делала, а что делала, вовремя не сдавала. Но зато то, что доносила до преподавателей, выдавало талант: казалось, она видит лучше, понимает яснее и точнее нас всех и там, где всем надо из кожи вон лезть, трудясь и стараясь, ей достаточно приложить немного усилий – и все получится.

Я так ей тогда и сказала. Я не думала льстить, я правда так считала. Она кивнула, словно не услышала. Помолчала, глядя куда-то на небо. В тот день после холодов вдруг ударила настоящая весна, и небо сразу как-то расширилось, ушло вглубь, и облака, огрызки промозглой московской зимы, болтались в этом бездонном небе ни к селу ни к городу, так что их было даже жалко.

– Ты вечером что делаешь? – спросила меня Катя, вдруг сосредоточив на мне глаза так, что стало заметно: они у нее голубые, а не серые, как мне казалось всегда.

Вечером я работала. И ночью работала. Но мне стало интересно, о чем она спросит дальше, и я пожала плечами – вроде как совершенно не занята.

– У нас небольшой шабаш собирается. Дома. Будут интересные всякие. Тебе бы тоже пора выходить в люди. Заскакивай. Часиков в восемь. Это на Чистых прудах.

И объяснила мне, как идти от метро дворами.

Я тогда еще недавно жила в Москве, знала ее плохо и была наивно уверена, что в центре никто не живет. Ну кроме туристов и иностранцев. Потому что где там жить? Ни нормальных домов, ни нормальных магазинов, ни единого парка, где погулять. Чуждое, бездушное пространство.

И вот, оказалось, живут. От метро – все прямо и прямо, в переулки, мимо чудом сохранившихся деревянных домиков, мимо редких детских площадок, мимо сквера, в котором двумя башенками с витражными окнами возвышается детская школа искусств; мимо всего этого, уже замечая признаки жизни, уже удивляясь ей, уже понимая, что не из одного только асфальта и камня состоит старая Москва;– мимо всего этого пройти, нырнуть в последний двор и оказаться во влажной, почти пещерной тьме старого подъезда, ощупью найти звонок – этаж первый, хорошо, что не надо плутать дальше в поисках лестницы, – и вдруг распахнется, окатит тебя домашними, семейным – запахами, теплом и уютом.

Квартира, где жили мои друзья, походила на кротовую нору. Вправо и влево от главного коридора отходили комнаты и коридоры поменьше, заканчивавшиеся уборной, кладовкой или кухней. Двери в коридоре вдруг распахивались, и за ними оказывались комнаты, как то: столовая, кабинет отца Кати, библиотека, комната бабушки Кати, она же музей, она же второй кабинет, куда доступ простым людям был запрещен. Сама же Катя и ее муж обитали в большой угловой комнате в конце коридора, в ней было три окна и две двери, одна вела в смежную комнату, отданную Катиному брату-подростку.

И вот все это сложно организованное, давно и напрочь заставленное, полное историей пространство шевелилось, хлопало дверями, скрипело половицами, наполнялось жизнью своих обитателей, давно привыкших друг к другу, равно как и привыкших друг друга не замечать. Мне после одиноких и крошечных квартир моего детства и юности было странно и мучительно любопытно оказаться в таком доме.

В тот раз я пришла раньше – было без десяти восемь, но я слишком боялась опоздать. Дверь открыл высокий худощавый отрок, похожий на Катю, как ее мужское отражение, но стоило мне начать речь о цели визита, как он повернулся и, больше не интересуясь мной, бросив только: «Затаскивайтесь», ушел в полумрак коридора. Я ощутила себя змеем, длиннотелым и чешуйчатым, ненароком проверила, полностью ли я втянулась в дом, прикрыла за собой дверь и огляделась.

Прямо перед входом, под потолком, над соседней дверью выстроились рядком жутковатые маски из разных стран – бело-красные японские, африканские с торчащими перьями и волосами из пакли, с зубастой пастью, с огромными ушами, вообще без глаз и безо рта… Масок было много. Справа была большая развесистая старая вешалка, вся завешанная одеждой от разных людей и разных сезонов, – видно было, ее давно никто не разгружал. Слева была стеклянная полка с книгами, причем не какими-нибудь, а старинными, с золотыми ерами и ятями на корешках, – для меня навсегда осталось загадкой, что же это были за книги и что заставило их держать здесь, при входе, а не в кабинетах или библиотеке, однако спросить не довелось, а света в прихожей всегда недоставало, чтобы разглядеть их получше.

Катя появилась как раз в тот момент, когда я пялилась на них.

– А, ты, – сказала она, и я догадалась, что она вышла не для того, чтобы встретить меня, а случайно шла из одной комнаты в другую. – Чего стоишь, проходи.

И поплыла в темноту коридора, так что мне пришлось поторопиться, чтобы не остаться снова одной.

– Ты вовремя, – говорила она, открывая дверь и не оборачиваясь. – Еще никого нет. Зато есть Серж. Вот, познакомься. Это мой благоверный.

Я с удивлением посмотрела на человека, которого стоило называть таким нафталиновым словом.

– Сергей, – представился он, поднимаясь из кресла и протягивая теплую ладонь.

Я назвала себя.

– Серж, Серж, – поправила Катя из угла комнаты, где она уже устраивалась в старинном, с высокой спинкой кресле, стоящем перед большим монитором очень продвинутого компьютера, – этот контраст мне сразу бросился в глаза. А она: Откуда ты? – обернулась, выглядывая из-за спинки.

Я назвала точку на карте, откуда приехала.

– Да нет, сейчас – Химки, Мытищи? – Она поморщилась, припоминая. – Ну, короче, замкадыш.

– Катя, – укоризненно сказал Сергей, но она уже весело смеялась, давая понять, что это всего лишь дружеская шутка.

Мы посмеялись вместе.

– Ладно, Серж, пока еще никого нет, налей гостье чаю и давай поштурмуем. У нас же проект, – закончила Катя явно предназначенной мне фразой.

– Чаю будешь? – Сергей обернулся ко мне и, после того как я неопределенно кивнула, поднялся и пошел вон из комнаты.

Я поспешила следом.

Мы снова шли по плохо освещенному коридору, но теперь я замечала, что кругом жизнь: за одной дверью журчал телевизор, за другой слышалась музыка. На кухне работало радио, там горел яркий свет и пахло чем-то домашним и теплым. У стола стояла женщина, крупная, статная, с красивым лицом и богатой копной седеющих волос. Она слушала диктора и задумчиво помешивала ложечкой в чашке из тонкого фарфора, которую держала в руках.

– А, Сережа, – произнесла она нараспев и слегка картавя, когда мы вошли. – У вас снова гости?

– Должно быть, – ответил он и кивнул мне. – Чайник – вон. – Потом широким жестом распахнул дверцу шкафа, открыв выставку разномастных, привезенных со всех концов земного шара кружек. – Выбирай.

Я взяла ближайшую – высокую, с разноцветными худыми кошками и надписью Praha.

– Вы много путешествуете? – спросила, глядя, как пенится струя кипятка, падая в кружку.

– Это мама Кати, – сказал Сергей. – Она переводчик. Она и сейчас в командировке.

И вышел из кухни, и пошел обратно в комнату.

– А эта женщина? – приглушенно спросила я, поспевая за ним.

– Это бабушка Кати. Она актриса, – ответил он не оборачиваясь. Походка у него была легкая, танцующая, казалось, он что-то про себя напевал.

– Наконец-то, – сказала Катя, будто нас не было вечность. – Серж, кам цу мир. У меня одной уже ум за разум.

Он подошел, присел возле кресла и так и остался, подхваченной Катиной идеей. Они спорили, обсуждали, примеривались, рассуждали о композиции и компоновке кадра, о тайминге, о чем-то еще, а я просто смотрела, мне доставляло удовольствие наблюдать, как жадно, как вдохновенно он работает, как быстро продуцирует идеи, как движется, постоянно движется перед монитором, то поднимаясь, то подныривая, будто выискивая лучшую точку. Талант, чужой талант всегда привлекает и восхищает, а Сергей был талантлив – тем болезненным, почти агрессивным, но неустойчивым талантом, от которого плохо его же носителю, который прожигает душу и кости, который не дает покоя, делает ум желчным, а душу – скорбящей. Это было видно сразу. Это было видно по тому, как он работал.

Вышел из своей комнаты и прошел насквозь Катин брат – в наушниках, соразмерных голове, делая вид, что он ничего и никого не замечает. Хлопнула входная дверь, и мужской голос объявил на всю квартиру: «Я дома». С кружкой и куском булки Катин брат прошел обратно. Из наушников капало что-то агрессивное. Открылась дверь, и вошла Катина бабушка, с царственной осанкой и вазочкой с печеньем в руках. Скептически оглядела происходящее, поставила вазочку на стол и сказала мне:

– Скучаете? Угоститесь. Эти, – кивок в сторону компьютера и кресла, – совсем не умеют встречать гостей. Не обижайтесь на них.

И ушла все с той же осанкой, а я никак не могла вспомнить, в каком советском фильме видела это спокойное, величественное лицо.

Нет, меня не обижало то, что происходило. Меня не могло бы это обидеть, потому что вся моя предыдущая жизнь, все мое провинциальное существование столь разительно отличалось от этой московской, уютной, пропитанной историей и культурой квартиры. Она казалась мне почти сказочной, и не могло быть ни обидно, ни скучно сидеть, наблюдать, разглядывать предметы в комнате, догадываться об их жизни. Вот этот круглый стол в центре, ему лет сто, он пережил и революцию, и войну, за ним обедали и ужинали всей семьей, он видел ссоры, слезы и праздники. А этот вот половичок у дивана, его, наверное, сделала какая-нибудь деревенская родственница лет сорок назад, сткала на станке из остатков одежды и передала в Москву с корзиной яиц, коробкой яблок и чем-нибудь еще, например, куском сала, чтобы не голодали москвичи, не забывали свою полесскую родню. Продукты быстро съели, а коврик смущенно положили в дальней комнате, чтобы не вызывал вопросов у гостей. А этот диван… этот диван… Но я ничего не могла придумать про этот диван кроме того, что Катя и Сергей спят на нем, а утром, точнее, днем, проснувшись, Катя курит, опершись на белый локоть, тушит сигарету в этой вот керамической, ярко крашенной пепельнице, смотрит на мужа своими язвительными глазами, потом целует его в висок, и они снова обсуждают свой проект, день и ночь обсуждают его.

– А что, у нас так до сих пор никто и не появился? – спросила вдруг Катя, обернувшись и оглядев комнату, будто вынырнула из-под воды. – Бедная, ты все это время одна и скучаешь? – Она пыталась проявить сочувствие, но голос ее выдавал: она была слишком довольна их работой, сытая от довольства. – Серж, ты бы занялся гостьей.

– Я занялся, – ответил он, не оборачиваясь: он еще что-то доделывал в компьютере. – Я налил ей чаю.

– Фи – чаю! Чай давно остыл. Давайте пить что-нибудь покрепче. Давайте вина. Серж, у нас же было где-то… это, грузинское… которое Годо привозил. Давай его сюда. В такую ночь, пусть и никто к нам не пришел, можно пить, я считаю.

И скоро на столе оказались вино и сыр, привезенный из Франции; он пах хуже, чем выглядел, а на вкус был похож на сырые грибы. Катя и Сергей были возбуждены и много смеялись. Я видела, что у них получилось то, что они задумали, и была рада за них.

– В такую ночь, в такую ночь… – все твердила Катя. – Ах, откуда же это? В такую ночь тра-там та-дам тара-рам… Бунин, кажется? Или нет, Чехов. Что-то такое было поэтичное, как вставки…

– Это Шекспир, – сказала я.

– Да ладно! – фыркнула Катя и захихикала непонятно чему. Она уже раскраснелась от вина и была непривычно веселая и живая.

– Нет, правда. Шекспир. – Я тоже почему-то начала смеяться.

– Да ну не может быть, какой Шекспир! – не верила она и смеялась со мной, словно это было очень весело.

– Шекспир, Шекспир, – вступил Сергей. – Я хорошо помню, учили в Щукинском.

– Ты учился в Щукинском? – Я посмотрела на него с удивлением. Я впервые посмотрела ему в глаза.

– Ах, где он только не учился! – фыркнула Катя. – Хоть что-нибудь бы закончил. А то ведь он, знаешь, такой же замкадыш, как и ты. – Она со смехом туркнула его в плечо.

– Какой же я замкадыш? – не то в шутку, не то серьезно обиделся Сергей.

– Замкадыш! Самый обыкновенный. – Она приблизилась и говорила ему прямо в лицо, вытягивая губы, как с маленьким. – Мы же тебя на помойке нашли, отмыли, приютили…

– Ой, ну ладно. – Он поморщился и отстранился.

Катя смеялась.

– В такую ночь… В такую ночь… Черт, ну как же там дальше! – морщилась капризно.

– «Луна блестит. В такую ночь, как эта, – начала я, – когда Зефир деревья целовал, не шелестя зеленою листвою»…

– «В такую ночь, я думаю, Троил со вздохами всходил на стены Трои, – неожиданно продолжил Сергей. Я вздрогнула и посмотрела ему в глаза. – И улетал тоскующей душой в стан греческий, где милая Крессида покоилась в ту ночь».

– «В такую ночь тревожно шла в траве росистой Тисба, – продолжила я, – и, тень от льва увидев прежде льва, вся ужасом объятая, пустилась стремительно бежать».

– «В такую ночь печальная Дидона с веткой ивы стояла на пустынном берегу и милого той веткою манила вернуться в Карфаген»….

Это было похоже на узнавание. Мы читали и не могли остановиться, пока не прочли весь диалог до конца. Чужие голоса будто оживали в нас и требовали жизни, требовали звука, требовали войти в эту ночь. Я видела, что глаза у Сергея стали большими и удивленными. Он словно бы сам не верил тому, что происходило.

– Да вы спелись! – сказала наконец Катя. В ее голосе звучала обида. – Так что, правда? Неужели – Шекспир?

Никто из нас к ней не обернулся.

– Откуда ты знаешь? – спросил Сергей.

Я пожала плечами.

– А расскажите, о чем ваш проект, – сказала, чтобы перевести тему.

– О чем, о чем… о Москве, конечно. О чем еще может быть проект у него? – Катя указала на Сергея пальцем, будто хотела проткнуть. – Он же фанат Москвы. Даже не так: не фанат – он гений. Гений места, знаешь? Вот и он… Он знает про нее все. Не веришь? А ты спроси! Спроси, спроси его, – стала требовать она, а я отнекивалась и смеялась, мне было неловко. – Нет, ты спроси, это просто. Вот, смотри. – Она обернулась и посмотрела на Сергея так, будто он был автоматом по выдаче еды и напитков и она намеревалась протестировать, как он работает. – В каком году была построена Кутафья башня? – выдала, сощурив один глаз.

– Катя, прекрати. – Сергей поморщился.

– Нет, я серьезно. Я хочу знать.

– Это все знают.

– А я не знаю. Я хочу.

– Ну в тысяча пятьсот шестнадцатом. Это неинтересно. – Он извиняющимися глазами посмотрел на меня.

– Нет, погоди. Я еще что-нибудь, посложнее. О! Неглинная! Что там с Неглинной?

– Не знаю я, что там с Неглинной. – Он уже начинал раздражаться. – Что именно ты хочешь знать?

Мне было неудобно за то, что происходило и что это происходит у меня на глазах и будто бы я – невольная причина тому.

– Хватит, я уже поняла. Правда, спасибо.

– Нет, погоди, ты увидишь, он все знает. Ну же, Серж, – капризно тянула Катя. – Неглинка. Неглинка – это…

– Река, – выдавил он сухо.

– И что – река? Какая река? Где?

– Под землей река.

– Под землей? Ах, как интересно! – Она сюсюкала, как с ребенком.

Мне стало неприятно, я поднялась:

– Спасибо, но я пойду.

– О, а пойдемте-ка вместе, гулять! – с энтузиазмом заявила Катя. – И Серж нам все расскажет. Ты знаешь, как это здорово, когда он ходит по Москве и все-все рассказывает! И уламывать не придется, он просто не сможет удержаться.

Она снова смеялась. Я хотела отказаться, но Сергей неожиданно решительно поднялся и согласился идти. Я подумала, что на улице легче будет распрощаться, если станет опять неудобно, и согласилась тоже.

И вот мы собрались и вышли в ночь – в самую яркую, самую долгую, самую московскую ночь моей жизни. Потому что Сергей и правда оказался гением места. Он знал Москву, будто это была его настоящая, заветная любовь. Он знал ее, понимал ее, он болел ею, он мог говорить часами о ее улицах и переулках, застывать на углу какого-нибудь здания и рассказывать, что было здесь сто, двести лет назад и чего не стало каких-то пятьдесят; казалось, он помнил это не памятью, а сердцем. Я слушала и не могла надивиться, я смотрела на него и не могла не восхищаться: с каждым его словом эта черная, блестящая, эта удушающая, прожорливая бестия, которую я не любила, к которой с таким трудом привыкала, которую рассматривала как необходимую, хоть и тяжелую повинность, ведь жизнь здесь не дает удовольствия, она – только труд, и терпение, и возможности, все те возможности карьеры, учебы и роста, каких больше нигде не найдешь, она уже оборачивалась ко мне своим живым, своим человеческим лицом.

И я не могла в это поверить. Не могла поверить, что так бывает.

Но мы шли и шли по бульварам, по блестящему Чистопрудному с глянцевыми зеркалами прудов и по извилистому Сретенскому, по легкомысленному Цветному и по куцему Страстному, по Тверскому, раскланиваясь с Пушкиным, Есениным и Тимирязевым, мы спускались к Москве-реке по широкому Гоголевскому, несущему Шолохова и его лошадей, и здесь одно кольцо схлестнулось с другим, холодным и темным, в котором отражался Кремль, и Дом на набережной, и подсвеченные мрачные фабричные стены Берсеневской набережной, и вся эта громада, вся мрачная московская душа – всё играло огнями и искало свое отражение в черной воде. А Сергей шел и шел, уже к мосту в Замоскворечье, и казалось, его несет тугой волной памяти и истории города и остановиться он не в силах.

Мне было жутко. Мне было и хорошо, и страшно бежать за ним – Катя давно отстала и нагоняла нас, только когда мы замирали на очередном углу, где Сергей выдавал лекцию об этом месте, – ловить каждое его слово, боясь что-то сморгнуть – Катя смотрела блеклыми, скучающими глазами, видимо, ей все это было давно известно и постыло. И мне было и сладко, и мучительно, что все это происходило именно так, и радостно, оттого что с каждым шагом, оборачиваясь вокруг, я видела иную Москву, будто теплели ее огни, будто терялось ее равнодушие, будто открывалось ее древнее, мрачное сердце.

– Откуда ты все это знаешь? – спросила я, когда мы остановились на мосту и смотрели на Кремль, на игру света и отражений.

Мы поджидали Катю. Кати не было видно.

– Ну, это мой город, – пожал он плечами.

– Твой? – переспросила я, и в голосе прозвучало удивление, какого я не хотела.

Он усмехнулся:

– Не слушай Катю, она редко говорит, что думает. Я вырос на Никитских воротах. Мы жили с бабушкой в большой коммунальной квартире. Маменька съехала, когда мне было десять. – Он так и сказал «маменька», но я уже не удивилась. – Ей дали квартиру в Новых Черемушках. Но все равно я считаю центр своими родными местами.

– Это, наверное, особое детство – в большом городе, – сказала я. Я не могла себе его представить.

Он пожал плечами и не ответил: он вглядывался в темноту за мостом, ожидая увидеть Катю. А я смотрела на него, на подсвеченный мостовым прожектором его профиль. Недавнее вдохновение еще не оставило его, и он был очень красив.

Катя появилась, когда он уже заметно начал нервничать. Но на мост не пошла, осталась внизу, на набережной. Облокотилась о мраморный парапет, будто ее не держали ноги. Сергей пустился назад, скоро я услышала дробь его шагов по лестнице. Катя уже без сил опустилась на асфальт.

Я не спеша пошла следом. Мне не хотелось видеть, как он подбежит к ней, как поднимет, обнимет за плечи. Мне не хотелось слышать, что они будут друг другу говорить.

Когда я подошла, Сергей поддерживал Катю одной рукой, а другой пытался ловить машину. Катя, казалось, спала, она как кукла лежала на его плече.

– Все нормально? – спросила я. – Помочь?

– Нет, все хорошо. Она устала. Мы прошлую ночь тоже не спали.

– Ох, извините.

– За что?

– Ну, что сегодня из-за меня…

– Ты здесь ни при чем. Все наш проект.

Фары, вынырнув из проулка, свернули к нам и остановились у парапета. Сергей склонился, быстро поговорил с водителем, потом открыл заднюю дверь и положил Катю. Стал садиться сам, но обернулся ко мне:

– Извини, что так, ладно?

– Ничего, конечно, все нормально!

– Тебе денег дать? На такси.

– Нет, нет, у меня есть! Спасибо.

– Ну ладно. – Он постоял, будто хотел еще что-то сказать. – Приятно было… В такую ночь.

Махнул и нырнул в машину.

Я думала тогда, что больше не увижусь с ними: Катю отчислили, у меня не было с ней никаких дел, никакого повода для поддержания знакомства. Однако уже через неделю она позвонила и пригласила в гости.

– У нас тут товарищ один из Нью-Йорка. Архитектор. Тебе интересно, может, – говорила нарочито равнодушным голосом. – И Серж все спрашивает о тебе: пригласи и пригласи. Ты ему понравилась, – добавила с усмешкой, и я ощутила укол на коже, как от булавки, казалось, останется след.

Я думала сначала не идти, но не выдержала и пошла и стала ходить всякий раз, когда они звали, когда у них что-то происходило. А происходило часто. Катя была из тех людей, кто не выносит одиночества и кому требуются люди – чем больше, тем лучше, чем интересней, тем лучше вдвойне. Архитекторы, музыканты, киношники, поэты, путешественники, известные блогеры, актеры, топ-модели, даже – совсем неожиданно – хирурги, она непременно находила кого-нибудь на вечер, кем можно было бы угостить публику, поглазеть на кого пришли бы другие, более заурядные люди, и те, кто уже отслужил свое в один из вечеров. Я стала догадываться, что в день нашего знакомства она так же пыталась преподнести меня, однако никто не пришел: что было интересного во мне – начинающий оператор, провинциалка, замкадыш. Однако потом люди собирались всегда, так что их комната оказывалась полна, стол отодвигали в угол, люди стояли, приходилось наклоняться друг к другу, чтобы услышать, что тебе говорят.

Казалось, родители Кати не возражали против таких вечеринок. Они сами приходили и с удовольствием сидели среди молодежи, травили байки о советском прошлом, о тогдашней светской жизни, о литературе и диссидентстве – отец-журналист работал на радио и телевидении, бабушка-актриса снималась на вторых ролях и только мама-переводчик почти всегда была в командировках, я видела ее лишь однажды. Если кто и не выносил тусовок, так это Катин брат-подросток, он злобно и быстро проскальзывал к себе в комнату, демонстративно хлопнув дверью, а если выбирался, то смотрел волком и, казалось, ненавидел всех.

Но Кате не было до него дела. Ей вообще не было дела до своей родни. Если она и знакомила гостей с кем-то из домашних, так только с Сергеем. «Это мой благоверный», – неизменно произносила она с таким лицом, будто не верила этому слову. Я замечала, что особенно настойчиво она знакомила с Сергеем женщин и непременно старалась сразу же отойти, оставив их вдвоем. Отойдя же, наблюдала со стороны, и лицо ее становилось еще более острым, еще более язвительным и болезненно красивым.

– Говорят и говорят, смотри-ка. Уже час пошел, я слежу, – сказала она как-то, не сводя с мужа глаз.

Я случайно остановилась рядом и с удивлением посмотрела на нее. Девушка, с которой в этот момент разговаривал Сергей, была выше его и очень худа – модель известного агентства, она была столь ухоженна, что казалась ненастоящей и хотелось ее потрогать. По лицу Сергея было похоже, что он скучает.

– Он ужасно, ужасно влюбчив, ты знаешь? – сказала Катя шепотом, склонившись к моему плечу, и сразу же отошла.

После этого разговора я больше не верила слухам о романах, которые заводит Сергей с гостьями дома: мне стало казаться, что их распускает Катя.

Я хотела бы не приходить, но все же всякий раз приходила. Я обещала себе, что больше не пойду, что это невыносимо, унизительно, больно, – и все-таки ходила, и сидела там ночами, а потом возвращалась домой на такси, и о лобовое билась, как ночная бабочка, темная, безбашенная, глубоко и больно любимая Москва. Весенняя и летняя, холодная и жаркая, пыльная, душная и стекающая под колеса белой пеной дождя, она с каждым днем будто бы все больше и больше входила в меня, так что я понимала, что уже никуда от нее не денусь, что я приросла, что жить мне теперь здесь и никакой другой город не станет роднее.

И она, казалось, заметила меня. Казалось, я нужна ей не меньше, чем она мне, хотя я, конечно, знала, что это обман. И все же, все же. Уже прошло лето, когда я защитила свой диплом, – фильм был про нее, короткометражка о городе и его лицах, как он смотрит нами, и мы смотрим им, и как он без нас не может так же, как мы без него. Фильм делала впопыхах, идея родилась в ту заветную ночь, и я тут же зарубила предыдущий проект. Вышло хоть и криво, зато вдохновенно, как сказали мне на защите. Фильм получил приз на одном фестивале, маленьком, был удостоен диплома на другом, побольше, и почетного упоминания на третьем, самом престижном, но меня все это в тот момент уже не интересовало.

Потому что Москва подхватила меня и понесла. Казалось, она заигрывает со мной, она открывается мне все больше и больше. Как пьяная, я ходила по улицам, заговаривала с ее людьми, пила и пила ее лица, судьбы, и они складывались у меня в одну картинку, в один файл, в одно кино о Москве: официанты и менеджеры, ночные таксисты и проститутки, ждущие их на перекрестках, хипстеры и подростки в фудкортах торговых центров, катающиеся наперегонки в прозрачных лифтах, разносчики осетинских пирогов, уборщики-киргизы и дворники-таджики, менты, скучающие у метро, мутные молодые люди с контрафактной техникой и дурацкими говорящими хомяками, зазывалы на остановках маршруток и рыночные торговцы, выползающие вечером на улицы со своими подгнившими фруктами в три раза дешевле, хозяева дорогих автомобилей, не знающие улиц и разговаривающие с навигаторами, сталины и ленины у стен Кремля, чебурашки и чебуреки возле сезонных ярмарок – все это жило, дышало и требовало от меня одного – голоса, голоса, голоса.

Я стала снимать их, не думая и не загадывая, что получится. Скоро я попала на работу на телевидение, в оперативную группу; мы снимали местные новости, сперва я была оператором, потом стала ведущей. Это была адская работа, спать доводилось по четыре часа, но мне стали открываться такие люди и такие судьбы, о которых я даже мечтать не могла.

И все же я оттуда ушла: мне хотелось большего, мне хотелось не только фиксировать, но и делать что-то стоящее для этого города. Поэтому как только мне предложили снимать для социального проекта, я согласилась.

Свою новую работу отмечала у Кати и Сергея.

– Нет, я все-таки не до конца понимаю, что вы там делаете, – говорила Катя, и глаза ее холодно блестели. – Кино, не кино…

– Мы составляем антропологическую энциклопедию города, – рассказывала я снова.

Сергей молчал, пил и смотрел на меня. Лицо у него было задумчивое – я была уверена, он давно понял, о чем я рассказывала.

– Там будут и видео-, и фотопроекты, и соцопросы, и разное другое…

– А потом? – не слушала Катя.

– Идея живого города. Понимаешь, живого, меняющегося. Вот есть заказ: перестройка какого-нибудь района, к примеру. Или улицы. Или я не знаю. Мы едем туда. Мы фиксируем, что было, пишем, что сами жители думают, как им самим надо…

– Для чего? Для истории?

– Нет, это же…

– Чтобы взглянуть потом, что мы потеряли, – язвила Катя. – Сейчас не умеют перестраивать и сохранять. Понаехали и делают, как им надо. Коренных москвичей нигде нет, кто все решает?

– Нет, ну там, архитекторы, проектировщики, они анализируют наши результаты и передают… – Я старалась пропустить ее шпильки, но она не слушала меня.

– Нет, нет и нет! Никогда это ни к чему хорошему…

– Может, тебе было бы интересно? – Я обернулась к Сергею. Я так редко обращалась к нему, что у меня всякий раз кружилась голова.

– Я? – Он растерялся и забегал глазами. Он будто не верил в такую возможность.

– Ну да, тебе бы понравилось. С твоим знанием истории. И это такое дело… настоящее…

– Что? Вот еще! Серж, чтобы влезать в такое! Да это же сплошная коррупция! Даже не думай, – оборвала нас Катя, и глаза ее стали злее, уже, как у кошки. – И к тому же – у нас свой проект. Ты забыл?

– Ах да. Как он, кстати? – спросила я, переводя тему.

Сергей слабо улыбнулся.

– Хорошо, – сказала Катя. – Нам обещал помочь этот… как его? Жан? Люсьен? Из Парижа.

Сергей не ответил и отошел от нас.

Да, многое менялось – только не их проект. Москва жила своей жизнью; она перестраивалась и разрушалась; открывались новые станции метро и закрывались на реконструкцию старые; центр кипел, то обрастая плиткой, то обдирая ее с себя. Захваченная работой, я все больше погружалась в жизнь города, в его проблемы и радости, забывая о собственных, забывая даже позвонить своим друзьям иногда, но, когда звонила, когда спрашивала о проекте, ответ был всегда один и тот же – работаем. За это время я успела поучаствовать в десятке разных проектов, предлагала свои и разрабатывала чужие, мои фильмы участвовали в фестивалях, их ругали, хвалили, они проваливались и занимали призовые места. Наша контора переехала на Софийскую набережную, из хипстерского офиса, состоящего из стекла и дизайнерских столов, был виден Кремль, и Москва-река, и вздыбленный Петр на стрелке, и я стала приходить на работу пораньше, чтобы выпить кофе, стоя перед видовым окном и упиваясь утренней, разнеженной со сна Москвой.

А их проект все еще был в работе. Я бы могла подумать, что они ничего не делают, если бы они так много о нем не говорили, если бы не рассказывали время от времени о помощи от всяких творческих людей, в основном иностранцев, и если бы порой не видела Сергея счастливым и вдохновленным, каким он был в день нашего знакомства, – это значило, что они работали всю ночь и им что-то удалось. Нет, я не могла им не верить.

Тем временем прошло два года, и я стала замечать, что мой собственный жизненный проект вполне успешен, и что у меня появляются деньги, и что в постоянных поездках по городу я начинаю смотреть на дома и районы другими глазами – начинаю примерять их на себя, как одежду, раздумывая, насколько уютно мне бы здесь жилось. И наконец к финалу года я обнаружила себя счастливой обладательнице однокомнатной квартиры в новом доме-свечке на лесистых задворках города, в равноудаленной от всех станций метро точке. С моего двадцать второго этажа открывался вид на лес, на кольцо МКАДа, этого змея, обвившего город, на высотки других районов, разраставшихся вокруг, – и все это тоже была Москва, не старая, не центральная, зато с тем же пульсом, с тем же ритмом, без которого я уже не могла представить свою жизнь.

Мне было так приятно глядеть на все это из своего нового окна, что я не выдержала и позвонила Кате.

– Поздравляю, – сказала она без нот радости в голосе. – Теперь ты больше не замкадыш, – добавила она, и капелька крови от ее булавки выступила у меня на запястье. – Это нужно отметить. Приглашаешь?

– Ну да, конечно, я буду рада, в любое время, только когда бы вы…

За окном было тридцатое декабря; заметно теплело, хлипкий московский снег стремительно исчезал, слизываемый холодной моросью, падающей с неба. Мокрые люди тащились к подъездам с охапками елок, сетками мандаринов, в красных праздничных колпаках. Я не рассчитывала, что Новый год мои друзья захотят провести у меня.

– Завтра. Будет двойной повод. Самое оно, не находишь?

Я всегда была уверена, что такие люди, как Катя и Сергей, умеют найти себе компанию и без меня; на худой конец у них большая семья, с которой просто приятно побыть дома. Я не могла поверить, что они придут, и все же принялась с особым усердием драить и отчищать квартиру, которая еще пахла краской, но никак не елкой и мандаринами. Я вешала занавески, приколачивала картины, красиво разбрасывала диванные подушки по полу – другой мебели у меня пока не было, не считая гигантского встроенного шкафа, куда легко уместилась вся моя предыдущая жизнь и еще осталось место на новую. В общем, я драила, готовила и суетилась так, что, когда на следующий вечер мой дверной звонок курлыкнул, была еще вся в мыле, с тряпкой и в фартуке.

Они вошли; на Сергее была шляпа, с нее капало; пальто тоже были влажными.

– Разувайтесь, проходите…

Я подсунула им тапочки. Катя сразу скользнула в комнату, Сергей замялся: у него в руках были цветы – большой букет роз.

– Да, да, этого я и ожидала, – донесся Катин голос из комнаты. – Стандартная, стандартная панелина.

– Это тебе, – сказал Сергей и протянул букет. – С новосельем.

Я закопалась в цветы лицом и от смущения ничего не ответила.

– А добраться сюда – это же ад какой-то! Мы битый час плутали, ты знаешь? Тут какая-то засада с нумерацией домов, – говорила Катя.

Сергей пошел в комнату. Я металась по кухне, моя руки, стаскивая фартук и придумывая, куда бы пристроить розы: вазы у меня не было.

– А что это за деревья? Парк? Там должны быть маньяки.

– Я не замечала, что с домами что-то не так, – сказала, заходя в комнату. Розы стояли в обрезанной бутылке из-под молока.

Катя презрительно посмотрела на прозрачный пластик, в котором сиротливо просвечивали черенки, но ничего не сказала.

– И елки у тебя, конечно же, нет. Хорошо, я позаботилась. Серж, – обернулась она, и он сразу вышел из комнаты. Я испугалась, что он отправится сейчас за елкой, стала бормотать, что ничего не надо, можно и так, я вообще не люблю, чтобы елка, но он уже вернулся с длинной узкой коробкой и пакетами.

– Ничего, сейчас мы сделаем тебе праздник, – сказала Катя решительно.

И действительно, праздник начался. Мы наряжали елку, пили вино, шутили и смеялись, ели салат прямо из салатницы, передавая ее по кругу, стукаясь ложками – нам хватило двух – Катя кормила Сергея со своей, развешивали гигантскую сеть гирлянды, которая оказалась велика для елки и оплела всю стену. Елка, хоть и искусственная, оказалась чудесной: не очень большая, насыщенно-зеленого цвета; в пакетах нашлись шары, бусы и забавные прищепки в виде листочков с ягодками, присыпанные белой и золотой пудрой. На полу, среди блюд и тарелок, мы расставили свечи; некоторые из них были с запахом, другие плавали, и мы пустили их в таз с водой. У соседей включали и выключали музыку. За окнами то и дело взрывались петарды, отмечая движение Нового года по стране от одного часового пояса к следующему.

Мы погасили свет, сидели на диванных подушках и пили; огонь и психоделическое мигание гирлянды отражались в глазах, и мои друзья казались еще более красивыми и замечательными, чем обычно. Я чувствовала себя счастливой. Мы сидели в пустой, необжитой квартире, в полутьме, и мне казалось, что все мы – и трое нас, и этот дом-свечка, и расползающаяся вокруг сияющим спрутом Москва, и этот лес, как море, спящий у подножия дома, и вся страна, и вся планета, – все мы несемся к некой границе, за которой, может, и не будет чего-то чудесного, о чем хочется мечтать, но точно будет все другое. Что перед нами барьер, которого люди боятся, а потому жмутся друг к другу; что там, за ним, не знает никто, но преодолеть его надо, это неизбежно и неотвратимо, а всем вместе, может, и страшно, но уже не так. Не так, как было бы одному перед этой границей, в эту долгую зимнюю ночь, в холоде большого многолюдного города – одному было бы ой как страшнее, думала я, и наши безымянные предки, когда-то давным-давно так же жавшиеся друг к другу у своих костров в своих промозглых однокомнатных пещерах, с замиранием сердца смотрели моими глазами, выискивая тепло в отражении огня в глазах моих друзей…

Я поняла, что мысли мои путаются. Я была в тот момент нежно благодарна моим гостям за то, что пришли, и любила их сентиментально, почти до слез.

– Ну что, – сказала вдруг Катя, начиная очередной тост. Я заметила, что пошла вторая бутылка. Моя сентиментальность прибывала пропорционально алкоголю в крови. – ММП сбылась. Теперь дело за БМП. За сбычу мечт, одним словом!

Мы посмеялись, чокнулись, выпили, и я спросила:

– А что такое ММП?

– Малая мечта провинциала, – сказала Катя, и глаза ее так светились, что я поняла: она пьянее меня.

– Да? Ни разу не слышала. И что это?

– Малая – это перебраться в Москву. Учиться, работать – кому чего. А есть еще БМП – большая мечта.

– А это что?

– Выйти замуж за москвича. – Она сверкнула на меня глазами. – Только это редко у кого получается: их мало осталось. Особенно коренных.

– Катя, не надо, – сказал Сергей и взял ее за руку.

– А что не надо? Это правда, я ничего, кроме правды. – Она выдернула ладонь. – Они едут сюда. Они работают. Они перестраивают наш город, ничего в нем не понимая. Они…

– Я понимаю, – сказала я. – И понимаю, и люблю.

– Кого ты любишь? – снова сверкнула глазами Катя.

– Я про город.

– Знаем мы, что для вас город. Можно вывести девушку из деревни, но нельзя – деревню из девушки. А сюда каждый едет со своей деревней. Москва – большая деревня. Это не про тебя, – сказала вдруг примиряющее. – Ты редкое исключение, которое только подтверждает правило.

– Катя, я прошу тебя… – Сергей постарался поймать ее ладонь.

– А что «Катя»! – Она отдернула руку, как от горячего. – Что? Или я не права? Хватит смотреть им в рот! Они сюда едут, они захватывают здесь всё, и нам в итоге не хватает места!

– Может, просто плохо ищете?

– «Плохо ищете», – фыркнула Катя. – Если бы! Просто надо уезжать. Правда, Серж? И ведь возможности есть. И уже не один раз звали. И что – всё Москва, Москва. Как будто весь свет клином сошелся! Как будто не любишь больше никого.

Он не отвечал. Пил вино и не смотрел в ее сторону.

– Это, выходит, уже МММ – малая мечта москвича. Ну, в смысле – уехать за границу, – сказала я. Я старалась шутить. И даже усмехнулась сама.

Катя сверкнула на меня глазами и ничего не ответила.

Повисло молчание. Катя чертила ложкой по расстеленной на полу скатерти. Сергей пил. Ложка оставляла белый майонезный след.

За окном в очередной раз взорвалось, потом закричали. Катя посмотрела на часы.

– Мне пора. – Она поднялась. – Бабушка ждет. Как раз добраться. Серж, я пошла. Ты можешь оставаться.

Сергей поднялся тоже. В его глазах мелькнула растерянность.

– Нет, нет, оставайся. Не бросать же ее одну. В такую ночь.

Я тоже встала. Я не понимала, что происходит. Катя говорила так, что поверить ей не удавалось. Сергей переводил глаза с нее на меня.

– Всё, ты слышишь? Я ухожу! – почти крикнула она, глядя на него в упор.

Он явно не знал, как реагировать. Она постояла, а потом сорвалась с места и выскочила в прихожую.

Я поспешила за ней.

– Кать, ну ты чего? Кать, не надо. Кать, останься, пожалуйста, давайте вместе…

– Ну зачем же. – Она застегивала сапоги, нагнувшись, говорить ей было неудобно. – Зачем же я буду… вам мешать, – добавила, выпрямившись. – Я что, ничего не понимаю? С Новым годом, – припечатала она, повернулась и хлопнула дверью.

Я стояла, глядя в темноту. Мне вдруг стало страшно. Я представить не могла, как мы переберемся через барьер вдвоем. И все же я нашла в себе силы и вернулась в комнату.

– Слушай, я не знаю, как-то все странно, если что, вы меня извините, я правда не знаю…

– Не надо. – Я замолчала.

Он смотрел на меня через мерцание комнаты.

А потом подошел и стал целовать.

Он целовал мне лоб, щеки, виски. Я стояла, обмерев, как замерзшее за зиму дерево. Вся жизнь отхлынула от меня. Пахло вином; у соседей гремела музыка; ночь за окном вздрагивала и разлеталась осколками света; за веками мерцали огоньки гирлянды.

Он поднял мое лицо за подбородок и поцеловал в губы.

– Не думай о ней. Она такая. Сложная. Никто не понимает ее. Все думают о ней плохо, но на самом деле она не такая. На самом деле, ей просто скучно. Ужасно скучно. И она не знает, как ей жить. Но ты не думай о ней плохо. Хотя бы ты.

Пахло вином. Он целовал меня в лицо, шею, губы, и я целовала его тоже – не помню, как я целовала его.

И вдруг мне стало ясно, что счастье возможно. Что все возможно – там, за этим барьером, к которому стремительно и неизбежно неслась наша Земля.

И снова вернулся страх.

Я открыла глаза.

– Подожди, – сказала шепотом. Его красивое лицо было так близко, что я плохо видела и не узнавала его. – Мне… в душ… подожди. Здесь.

Он кивнул. Отошел и сел на краешек дивана. Я кинулась в ванную, закрыла дверь и включила воду.

Я сидела на краю ванной и ни о чем не думала. Шум воды заглушал все звуки праздника. Я сидела и ничего не ждала. Сердце колотилось, и мне было страшно, как в темном колодце.

Потом я выключила воду и пошла к нему. Я не знала, что скажу и что сделаю, и не понимала, что надо теперь делать и говорить.

В мерцающей комнате пахло салатами и вином. Сергей спал сидя, откинувшись на диван. Он был красив как никогда в этом психоделическом мерцании. Я постояла, глядя на него, потом достала из шкафа плед, аккуратно накинула ему на грудь и колени. Он не проснулся. Тогда я пошла в прихожую, оделась и вышла из дома.

И снова была долгая ночь, и она все не кончалась, все никак не кончалась. Я ходила по парку, ходила по улицам, вокруг стреляли и гремели, бродили пьяные, счастливые, праздные люди, все такие же новоселы, все такие же счастливчики, как и я, урвавшие свой кусок везения, свой кусок Москвы, и, встречаясь лицом к лицу, они поздравляли с Новым годом и счастьем. Кругом была Москва, жила Москва, дышала, и я чувствовала себя на удивление свободно, пожалуй, впервые за эти три года обитания здесь. Словно с меня сняли жавшую одежду, и оказалась, так легко быть самой собой и не терпеть. Я понимала, что стоит мне сейчас вернуться, и начнется новая жизнь, и будет новое счастье, но я знала, что уже не хочу его. Я понимала, что главное, что он мог бы мне дать, случилось в ту первую ночь, когда мы гуляли по городу. «Куда же больше? – думала я. – Нет, правда, куда больше?»

Я вернулась утром; Сергея не было; плед был аккуратно свернут, свечи потушены, гирлянда не горела.

Больше мы не виделись. Говорят, той же весной они уехали в Прагу. Говорят, они и там продолжают свой проект. Еще говорят, что там Катя стала изменять Сергею, но этому я уже не верю.

Ирина Богатырёва родилась в 1982 в Казани, выросла в Ульяновске. Окончила Литературный институт имени А. М. Горького. Публикуется в журналах «Октябрь», «Новый мир», «Дружба народов», «Кольцо А», «День и Ночь» и других. Лауреат различных премий, в том числе премии им.Гончарова в номинации "Ученики Гончарова" (2012). Сейчас проживает в г. Люберцы Московской области.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: