..Но что же делать, я не могу быть хоть немного счастлив, покоен, ну, словом, не понимаю себя вне живописи. Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором - пускай! Они - благоразумие... Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения...
Из письма Левитана - Чехову

...В Московском училище живописи бедностью удивить было трудно – неимущих студентов хватало, но бедность пятнадцатилетнего Исаака Левитана была несравнима ни с чем. О его в полном смысле бродяжничестве знали все. Порой ему негде было ночевать, он прятался в классе за какой-нибудь мольберт, за штору, чтобы не попасться на глаза сторожу.

Сторож Землянкин, прозванный учениками «нечистой силой», обходил на ночь все здание, и Левитана, по настроению, брал либо к себе в каморку и поил чаем, либо выгонял на улицу и захлопывал дверь.

«Не имею никакой возможности внести за право учения…» – обращался Исаак в училищный совет. И часто в галерее Третьякова, где художники копировали полотна, смотрел на «Тройку» Перова так, словно написана эта картина была о нем самом.

Семья Левитанов жила поначалу на станции Кибартай, дед был раввином, отец служил на железной дороге, одновременно давая уроки французского языка в частных домах. Заботясь о детях, решил, что надо жить в Петербурге, где они смогут развиться лучше. Но в Петербурге большая семья впала в бедность. Уроки отца по частным домам не спасали, и все-таки он не перечил, когда Исаак поехал в Москву поступать в Училище живописи. Вскоре умерла мать, а ровно через три года умер от тифа отец.

Исаак обучался в пейзажном классе Саврасова, и Алексей Кондратьевич вместе с художником Поленовым хлопотал о помощи осиротевшему юноше. Исаак стал получать небольшое пособие, краски и холст, а затем, как один из лучших учеников, был выдвинут на стипендию генерал-губернатора Москвы.

На 1-й ученической выставке Исаак представил два пейзажа. Газета «Русские ведомости» опубликовала заметку о нем: «Пейзажист господин Левитан выставил две вещи: «Осень» и «Заросший дворик». Написано мастерски, во всем проглядывает чувство художника, его бесспорно жизненное впечатление от природы. Судя по этим двум картинам, нет сомнения, что задатки господина Левитана весьма недюжинного характера».

«Господину Левитану» было семнадцать лет.

Весной Исаака трудно было застать в мастерской. Алексей Кондратьевич, обводя глазами учеников, спрашивал:

– Где Левитан, давно его нет. Он, очевидно, в Сокольниках.

Возвращаясь из похода, Исаак признавался однокурснику Косте Коровину:

– Как ни пиши, а природа все равно лучше. – И слышалось в его признании неверие в возможность передать на холсте тонкость живого пейзажа.

Случалось, в Сокольники ходили вместе.

– Смотри, – показывал Исаак, – смотри…

Потухала заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая в лес синие тени.

– Я не могу, как это хорошо! Это – как музыка. Но какая грусть в последних лучах! – Левитан плакал.

Коровин не выносил слез.

– Довольно реветь, Исаак!

– Я не реву, я рыдаю! – отвечал он.

Коровин любил солнце, цветы, раздолье. Однажды у пригорка, где цвел шиповник, горя на солнце, предложил другу:

– Давай поклонимся шиповнику, помолимся?

И оба встали на колени.

– Шиповник! – улыбаясь, начал, Левитан.

– Радостью славишь ты солнце, – продолжил Коровин.

– Ты даришь нас красотой весны своей…

– Мы поклоняемся тебе…

Друзья запутались в импровизации, и, посмотрев друг на друга, расхохотались.

На старших курсах, кроме Коровина, товарищем Исаака стал художник Николай Чехов.

– Я бы расстался даже с любимой женщиной, если она равнодушна к природе, – говорил ему Исаак. – Этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом, это ведь – я, мой дух!

ОСЕННИЙ ДЕНЬ. СОКОЛЬНИКИ

Левитан часто впадал в меланхолию от полунищенского своего положения. Один и тот же потертый пиджак и такие же брюки, из которых давно уже вырос, приводили его в отчаяние. Вроде бы, все толкало его на дорожку горя и обиды, но он выбрал иное. Ощущение высшей красоты не позволяло сводить счеты с кем бы то ни было. Все, что замечают в природе люди в минуты душевных волнений, когда рождается потребность выразить это именно так, не отходя ни на полшага от себя, стало его сутью. И у предшественников Левитана, особенно у Саврасова, природа несла человеку свое сердце, но только он делал это так доверчиво, от всей своей нежной сути, так интимно.

В 1879 году Исаак окончил картину «Осенний день. Сокольники». Облачное серое небо, уходящая вдаль дорожка, пожелтелые липки и высокие темные сосны, – одиночество и тоска. Художник ли смотрел на природу или она на него? Может быть, это он отражался в ее широко открытых глазах.

Николай Чехов посоветовал другу:

– Пусти по дорожке человека. Мотив одиночества будет подчеркнут.

Левитан считал, что и так все понятно. Но Николай настаивал, и Левитан согласился. Чехов вписал в картину Исаака фигуру женщины в темном платье, картина получилась откровенней. Она, пожалуй, самое большое высказывание Левитана о своей жизни.

И все же, он терзался сомнениями: «Хорошо ли я сделал, может быть, никого не надо было на холст? Может, пусть остался бы просто пейзаж?» Он хотел, чтобы «он сам был слышен», не оставляла надежда быть услышанным. Странно переплетались в нём тоска одиночества, страх перед жизнью и жажда жизни.

Картину купил Павел Михайлович Третьяков, своей покупкой открыв для Левитана широкую дорогу. Восемнадцатилетний художник почувствовал почву под ногами, понял, что его талант востребован, и что бедность и страх перед жизнью наконец от него отступят.

Левитан и Николай Чехов жили в одной гостинице, названной каким-то шутником «Восточными номерами». На самом деле это были захудалые меблированные комнаты, где у «парадного входа», чтобы плотней закрывалась дверь, были приспособлены на веревке три кирпича. К Николаю приходил брат Антон, публиковавший свои рассказы в газетах. Сразу к Антону являлись какие-то студенты и начинали горячо с ним спорить.

– Если у вас нет убеждений, – нападали они на Чехова, – то вы не можете быть писателем.

– У меня нет убеждений, – отвечал он.

Студенты были, очевидно, недовольны им. Они хотели управлять, поучать, влиять, руководить. Они знали всё – всё понимали. А Чехову это было скучно.

– Кому нужны ваши рассказы?.. – кричали студенты. – К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи! Развлечение, и только.

– И только, – соглашался Чехов.

Чтобы не слушать их, он уходил с Левитаном, Коровиным и братом Николаем на прогулку за город.

– Антон, – говорил ему Левитан, – Вот у меня тоже так-таки нет никаких убеждений… – Он в это время был занят обдумыванием новой картины, но о живописи Левитан говорил так же мало, как Чехов о литературе: он скучал, когда о ней говорили.

БЕРЁЗОВАЯ РОЩА

Весной 1885 года Левитан окончил Училище и на лето поселился в деревне Максимовке близ Ново-Иерусалимского монастыря. По бедности снял угол у горшечника Василия, горького пьяницы, пропивавшего буквально всё, что добывал. По соседству было имение Киселевых – Бабкино, и там гостила семья Чеховых. Исаак нисколько не обижался, когда к нему приходили братья Чеховы и подтрунивали над его незадачливым выбором жилья. Гораздо сильнее его донимали приступы непонятной тоски, и тогда он с ружьем уходил из дома, пропадал неизвестно где, пока жизненная радость не осеняла его вновь.

Случилось, что в один из походов он попал под проливной дождь. Поднялась температура. Жена Василия прибежала в Бабкино просить доктора Чехова к больному. Братья надели сапоги, взяли фонарь и, несмотря на кромешную тьму и ливень, отправились спасать друга. В Максимовке кое-как добрались до дома горшечника, кроша сапогами раскиданные по всему двору черепки. Решили сделать «сюрприз» – не постучавшись и не окликнув, вломиться к Левитану и направить на него фонарь.

– Черт знает, что такое!.. Какие дураки! Таких еще свет не производил!.. – вскочил с постели Левитан. Расхохотался, и как-то сам по себе выздоровел.

А через несколько дней он перебрался в Бабкино, заняв отдельный маленький флигелек. Антон Павлович тотчас сделал на флигеле вывеску: «Ссудная касса купца Левитана».

Исаак не остался в долгу. На окне, перед которым стояла швейная машинка – чеховский письменный стол, – нарисовал аляпистую рекламу: «Доктор Чехов принимает заказы от любого плохого журнала. Исполнение аккуратное и быстрое. В день по штуке».

С Чеховым у Левитана были своеобразные отношения. Они постоянно поддразнивали друг друга, но те немногие высказывания и письма, которые дошли до нас, свидетельствуют о том, что Левитан открывал свою душу только Антону Павловичу.

Левитан и Чехов были талантливыми актерами, и веселый день начинали то один, то другой. Иногда по сговору оба. Да и все жители Бабкина составляли как бы небольшую труппу комедиантов. С раннего утра за чайным столом уже начинались невероятные рассказы, выдумки, хохот, который не затихал до вечера.

Левитан придумал нарядиться мусульманином. Восседая на осле, выехал далеко в поле, пресерьезно расстелил коврик и принялся молиться на восток. А в траве уже ныряла другая чалма и злодейски нахмуренное лицо Антона Павловича, который наконец-таки выстрелил в высоко поднятый «мусульманский» зад. Высыпали откуда-то зрители, подхватили «мертвеца», образовали похоронную процессию, и «хоронили» до тех пор, пока «покойник» не начал брыкаться.

Несмотря на ежедневные шутки, Антон Павлович много работал. И Левитан не расставался с палитрой. Как вспоминала Мария Павловна Чехова, «стены его «курятника» быстро покрывались великолепными этюдами».

В окрестностях Бабкина Левитан сделал наброски к картине «Берёзовая роща», доработав картину позже.

Будто движутся тени по светлой траве и словно живая листва нависла зеленым шатром, – художник построил картину на игре освещения и движении. Еще ни в одном своем полотне он не подходил так близко к импрессионизму, подходил самостоятельно, не видя иных проявлений импрес-сионизма, кроме этюдов Константина Коровина. В этой работе Левитана были импрессионистичны и «пятнистость» изображения, и «порхающее» движение.

Антон Павлович Чехов, увидев «Березовую рощу», с удовольствием заметил Исааку: «Знаешь, на твоих картинах даже появилась улыбка».

Она действительно есть в «Березовой роще», – такая редкая в творчестве Левитана. И навеяна эта улыбка, скорее всего, той беспечно-счастливой жизнью в имении Бабкино, которая выпала на долю Левитана в первый и, пожалуй, в последний раз.

НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ

Ранней весной 1888 года Исаак Ильич и его поклонница Софья Кувшинникова поехали на Волгу. Огромным водным простором предстала перед ними эта могучая река-труженица! Множество барж, пароходов и лодок бороздили ее поверхность.

Пароход, на котором плыли Левитан и Кувшинникова, шел по излучине, и вдруг, словно годами, веками поджидая Исаака Ильича, выступила из-за поворота взобравшаяся на холм маленькая деревянная церковь. Чем ближе подходил пароход, тем явственней различалось, что она старым стара. Пароход бежал мимо, и она как будто поворачивалась, глядя ему вслед, смиренно готовая к тому, что тот, кого она ждала, пренебрежет ею. Но Исаак Ильич и Софья Петровна уже лихорадочно собирали вещи.

Плёс, – так назывался городок, где они вышли. Путешественников приютила хозяйка, которая им сразу понравилась. Плёс тоже понравился. Как-то удивительно хорошо тут было, и они не знали, откуда возникало ощущение счастья: от песен ли, которые доносились с улицы по вечерам и казались порождением Волги, или от забавного случая, что произошел с Левитаном, когда он за городом писал этюд. День был праздничный, после обедни в церкви женщины возвращались в соседнюю деревню и с любопытством останавливались возле художника: постоят, посмотрят и проходят. Но вот приплелась дряхлая подслеповатая старушонка. Тоже остановилась, щурясь от солнца, долго смотрела на Левитана и его работу, потом истово перекрестилась и, вынув из кармана копеечку, осторожно положила ее в ящик с красками. Бог знает, какие мысли явились у нее в тот момент, но Исаак Ильич усмотрел в поступке нищенки перст Божий.

И действительно, Волга, до того казавшаяся ему неприступной, вызывавшая глубокое страдание, что не сможет он, не сумеет выразить бесконечную красоту ее, стала раскрываться ему навстречу. Левитан работал с таким рвением, словно боялся, что в этом милом краю побыть ему дано недолго, что он не успеет написать все, что поражало его вокруг.

Софья Петровна уговорила батюшку Якова отслужить молебен в церкви – той самой, что так растревожила их с Левитаном, когда подплывали к Плёсу. Заворковали на церковных карнизах голуби, ударил раз, другой, словно откашливаясь после долгого молчания, колокол. Невесть откуда взялись три древние старушки, крестившиеся двуперстием… Левитан был в сильном волнении и попросил Софью Петровну показать, как и куда ставят свечи.

Вспыхнули огоньки. Никогда еще Левитан не чувствовал такое божественное нечто, разлитое во всем и непостижимое разуму. Из темноты, дотоле скрывавшей иконостас, выступили строгие и добрые лики святых, они словно бы испытующе вглядывались в художника. И как будто даль – времени прожитого здесь людьми, их суровых забот и тайных упований – замаячила тогда перед глазами Исаака Ильича.

Побывав в церкви, растрогавшись до слез молитвой, которую назвал мировой («Не православная и не другая какая молитва, это мировая молитва…»), Левитан страстно потянулся к цельности, естественности и богатству духовной жизни, очищенной от мелких житейских сует. Он начал картину «Над вечным покоем».

Несколько лет он работал над ней по заготовленным в Плёсе этюдам. И когда она появилась на выставке, это был образ вечно земной красоты, вечного порыва духа. Исаак Ильич и прежде говорил, что красоте, разлитой в природе, можно молиться как Богу и просить у нее вдохновения и веры в себя, но здесь эта мысль была выражена особенно сильно, и к ней добавилось новое – почувствованная художником зыбкость и кратковременность бытия, что эту кратковременность всегда надо помнить и не размениваться на погремушки, как бы красиво они ни назывались: «признание», «слава», «избранность».

Картина вызвала много восхищенных толков. Даже те, кто был равнодушен к пейзажу, смотрели с удовольствием. А те, кого в искусстве коробили религиозные ноты, были единогласны в суждении, что величие этой картины как раз и заключено в маленькой церквушке на фоне безбрежия и бездонности.

«Я так несказанно счастлив! – писал Исаак Ильич Павлу Михайловичу Третьякову, купившему у него «Над вечным покоем». – В этой картине я весь, со всей своей психикой, со всем моим содержанием, и мне до слез было бы больно, если бы она миновала Ваше колоссальное собрание».

МАРТ

Однажды зимой в московскую мастерскую Левитана заехала Татьяна Куперник. Она направлялась к Чехову в недавно им купленное имение Мелихово, и по дороге решила взглянуть, что пишет теперь Исаак Ильич. Когда он узнал, куда она едет, стал длительно вздыхать и говорить, что ему тоже хочется к Антону Павловичу.

– Зачем же дело стало? Раз хочется – так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас?

– Так вот и ехать… А вдруг это будет некстати? – Левитан заволновался, зажегся. И вдруг… решился.

Бросил кисти, вымыл руки, и через несколько часов они уже подъезжали к скромной чеховской усадьбе.

Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо сестра Антона Павловича, Мария Павловна. Вышел закутанный по глаза Антон Павлович, в сумерках вгляделся в прибывшего мужчину, маленькая пауза, и – оба кинулись друг к другу, крепко схватили друг друга за руки, и... заговорили о самых обыденных вещах: о дороге, погоде, будто и не было полутора лет разлуки.

Левитан рассказал Чехову, что летом гостил в имении Островно в Тверской губернии, много писал, не жалея ни себя, ни красок, и много путешествовал по окрестностям.

– Иной раз во время таких путешествий вдруг остановлюсь и стою томительно долго, как будто жду чего-то, – улыбнулся он.

Антон Павлович закашлялся. Он хворал, при кашле появлялась кровь, но он ни за что не желал называть болезнь своим именем – чахотка, и, заметив, как вздрогнул Левитан, сказал:

– Чертовский кашель создал мне репутацию человека нездорового, при встрече с которым непременно спрашивают: «Что это вы как будто похудели?» Между тем, в общем я совершенно здоров. Хочется роман писать длиною в сто вёрст.

Но Левитана нельзя было обмануть. Он сам очень сильно болел, врачи нашли у него расширение аорты, и, следуя их совету, он держал у сердца сырую глину.

Встреча друзей оказалась и радостной и печальной. Левитан сказал, что весной собирается вновь в Островно. Это имение принадлежало светской львице Турчаниновой (Чехов позже изобразит Островно в рассказе «Дом с мезонином»). Антон Павлович пообещал навестить друга.

Весной Островно утонуло в зелени! Весенняя природа – прекрасная, юная, обращала Левитана в восторг и в какое-то тихое, отрадное чувство единства со всем и со всеми. Для него открылись новые, яркие краски, он почувствовал смелость в обращении с красками, кисть получила размах и уверенность. К тому добавился приезд младшей дочери Турчаниновой, Люлю, которую Левитан горячо полюбил.

«Трогательно прекрасны были бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки Мисюсь, ее слабость, ее праздность, ее книги. А ум? Художник подозревал у нее недюжинный ум, его восхищала широта ее воззрений. Мисюсь встречала и провожала его, смотрела на него нежно и с восхищением. Он победил ее сердце своим талантом. А ему – страстно хотелось писать только для нее, и он мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе с ним будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею…» – Антон Павлович в рассказе «Дом с мезонином» изменил имя Люлю на Мисюсь.

Рядом с Люлю в Левитане будто прибывало сил, и он, поддаваясь молодому задору, написал картину «Март», где всё нараспашку, где руки-ветви раскинуты, как объятья для счастья, где всё наполнено ожиданием чуда, и где выглядывает золотисто-желтый угол того самого «дома с мезонином».

НЕНЮФАРЫ

Лето, проведенное в Островно, обратило Левитана к серьезной философии. Хотелось разгадать жизнь, узнать – что же находится там, за ее пределом? Больное сердце не было расположено к обольщениям: к небесной невозмутимой благодати; художник больше склонялся к тому, что «жизнь потом» сродни глубокому омуту: она очень близко, она рядом с живыми людьми, но ее не увидеть. Неподалеку от имения находилось колдовское, по мнению местных жителей, озеро, покрытое листьями и цветами водяных лилий. В народе их называли одолень-травой, которая одолевает любую нечисть, а, кроме того, охраняет едущих в иные земли людей от разных бед и напастей. Официальное же название лилий – ненюфары.

Левитан все чаще стал проводить время на озере. Плавал на лодке вместе с Люлю; грести из-за болезни сердца не мог, и на веслах сидела она. Этюды писал в упор: вода и лилии. Как вспоминала Люлю (Анна Турчанинова), приплывали на лодке, опускали на дно камень на веревке, чтобы лодку не относило, и Исаак Ильич работал.

«Однажды мы приплыли сюда летней ночью. Исаак Ильич задумал написать картину «Лилии в белую ночь», и ему нужно было видеть их в освещении белой ночи. Я, как всегда, гребла. Веслом зацепила несколько лилий и поднесла ему. Он взял одну и поцеловал. Я сказала, что лилии скоро завянут, а мне хотелось бы иметь их на память в своем альбоме».

И он написал ей в альбом несколько акварелей: березовую аллею, островенскую церковь и несколько раз повторенные лилии в хрустальном бокале и бирюзовой вазочке с золочеными краями. Каждая акварелька имела свою надпись с посвящением от Левитана: «Дорогой и милой Люлю...»

На «колдовском» озере Левитан, казалось, нашел разгадку своим мыслям. По верху темного омута плавали разноцветные листья, цвели белоснежные лилии, а в воде, в самых глубинах, была тайная жизнь. И то, что она существует, явствовало из сплетения стеблей – корневой, предельно родственной связи мира подводного и надводного.

И новое солнце заблещет в тумане,
И будут стрекозами тени,
И гордые лебеди древних сказаний
На белые выйдут ступени…
(Н. Гумилев)

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

Кончилось лето. Художник тихо бродил по лесу, собирая грибы, осторожно спускался по глубоким лощинам, мягко ступал по голубовато-зеленому мху, останавливался отдохнуть возле тонких березок, которые, казалось, прислушивались к его трудному дыханию с таким же испугом, как Люлю. Ему тяжело было наклоняться за грибами, но он, шутил:

– Это еще не самое главное удовольствие, которое привязывает нас к жизни.

Но каким багряным пламенем горела осень! Как грустен был аромат палых листьев! Левитан любовался всем этим как драгоценностью, с которой надо расстаться.

– Какая тайна мира – земля и небо! – восклицал он. – Что делается в лесу, какая печаль!

Исаака Ильича уже давно называли создателем пейзажа настроения, умеющим раскрыть тончайшие состояния природы. Но для него самого природа все равно оставалась загадкой, как была загадочна и вся жизнь.
В картине «Золотая осень» – буйство красок, последних красок перед стылостью и морозной онемелостью впереди. Лебединая песня природы. Облака тихо скользят в лазури, еще яркое солнце, но… близко безмолвие и пустынная белизна лесов.

ОЗЕРО. РУСЬ

Последним крупным произведением Левитана стала картина «Озеро. Русь».

Давно он хотел написать о Руси, и так, чтобы при одном только взгляде было понятно, какое это могущество, раздолье, размах!

Исаак Ильич четырежды был за границей, объездил почти всю Европу, но остался верен только России. «Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси – реки разлились, оживает всё… Нет лучше страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист», – писал он домой.

И наставлял молодых художников: «Пишите по-русски, как видите. Зачем подражать чужому, пишите свое… Многие в поисках новых тем едут далеко и ничего не находят. Ищите около себя, но внимательно, и вы обязательно найдете и новое и интересное».

Начав работу над «Русью», Исаак Ильич представлял, как будет сложно передать огромное ее содержание на относительно небольшом холсте. Он постоянно поправлял, переделывал картину, отчего она так и осталась незавершенной, но и то, что он сделал – ошеломляет.

«До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел в последнее время Левитан, никто не доходил до него, да не знаю, дойдет ли кто и после», – высказался Антон Павлович Чехов.

Картина «Озеро. Русь» обращена не в прошлое, а в будущее России. Художник подал пейзаж из глубины – на зрителя, создав впечатление, что полотно продолжается и за рамой.

Решая художественную задачу, Левитан соединил золото листьев и синь воды с летним солнечным освещением, украсив этим образ любимой страны. Белые караваны облаков, широкий водный простор, разнообразие берегов – во всем изобилие, щедрость, спокойная и свободная мощь.

К сожалению, это полотно осталось незавершенным: в 1900 году Исаак Ильич умер от болезни сердца.

«Величайший труженик, великий мастер, – сказал о нем художник Юон, – великий поэт природы, до конца почувствовавший неизъяснимую прелесть слова «родина», он в картинах своих сумел передать любовь к ней, не приукрашенною ничем, прекрасную в своей непосредственности».

ИСТОЧНИКИ:
Бялыницкий-Бируля В. К. «Последние цветы Левитана». Вестник Тверской  
областной картинной галереи, 2010 г.
 Добровольский О.  «Саврасов».   М., 1992 г.   «Деловой центр».
«Константин Коровин  вспоминает».  М., 1990 г.  «Изобразительное искусство».
«Левитановское озеро. Последняя картина»   – http://isaak-levitan.ru/ozero.php
Турков А. «Исаак Ильич Левитан».  М.,  1974 г.   «Искусство».
Федоров-Давыдов А. А.  «И. И. Левитан». – http://sch1262.ru/levitan/art16.html 

Вверх

Комментариев: