Владимир БОНДАРЕНКО
Окопка
Статьей известного литературного критика Владимира Бондаренко мы начинаем разговор о современной русской литературе.

«Окопка» - так нынешние молодые называют современную военную прозу. Даже сайт в интернете есть такой – Глеба Боброва – «Окопка». Но много ли людей знают об этом сайте? Много ли читателей у нынешней окопки? Стало ли для начала третьего тысячелетия военная проза, военная литература в целом – общественным событием? И если нет, то почему? Нет талантливых писателей? Нет военных конфликтов?

Увы, Россия почти вечно воюющая страна, и в течение вроде бы мирного послевоенного полустолетия , поневоле она в той или иной мере участвовала в военных конфликтах во Вьетнаме, в Сирии, на Даманском. (Где кстати, и родился по-настоящему писатель Александр Проханов). Затем уже пошли полноценные войны , сначала афганская, потом две чеченских, Приднестровье, Сербия, и уже в последний год Южная Осетия с Абхазией.

Во всех этих локальных войнах участвовали сотни тысяч наших соотечественников, по сути, в той или иной мере вся наиболее активная часть русского общества. Помню, я поехал журналистом в Афганистан , будучи уже активным литературным критиком, именно потому, что хотел увидеть, как взрослеют и мужают писатели нашего будущего, хотел понять заранее их окопную правду. Объездил на бэтэре от Герата до Кандагара, летал в вертушках с тяжело раненными бойцами, облазил весь Кабул. Эти поездки по Афганистану, позже по Приднестровью, в сочетании с собственным армейским опытом дали мне простое понимание тех книг, которые мне довелось в дальнейшем перечитать о современной войне, отличить реальность от фантазий.

Поэтому я полностью согласен с тем же Аркадием Бабченко в его критике маканинского «Асана». И дело не в том, что где-то в мелочах писатель ошибся (ошибается и любой фронтовик в своих мемуарах), дело в общей ложной атмосфере «Асана». Придуманная книга о придуманной войне. Я искренне удивился, что за комплекс неполноценности сидит в талантливейшем писателе Владимире Маканине. Замени он Чечню на какую-нибудь гриновскую фантастическую Чурляндию, смени в романе десяток бросающихся в глаза географических наименований и реальных событий из истории чеченской войны, и этот писатель с ярким даром вымысла в результате написал бы некую убедительную антиутопию в духе Оруэлла или Замятина.

Что его так тянет вслед за Прохановым по прохановским реальным следам войны? Может быть, он и написал о них двоих свой блестящий рассказ «Ключарев и Алимушкин». Пара неразлучных друзей-недругов. Я заметил это давно, с нашей общей молодости . Проханов пишет свои первые романтические книги о сибирских стройках, и вслед за ним, как бы отрицая его, Маканин пишет опровергающий всю строительную романтику Проханова очень сильный рассказ «Гражданин убегающий». Но Проханов-то сам объездил все стройки , прежде , чем писать свои романтические технократические утопии, Володя Маканин ни на одной стройке в жизни не бывал, всё писал из себя.

Прошли годы, наступила новая цивилизация. Отгремел сначала август 1991 года, потом ожесточенный кровавый октябрь 1993 года. Проханов пишет своего «Красно-коричневого», свою огненную публицистику о днях октября 1993 года, Маканин , как бы стремясь унизить , опошлить героизм жертв 1993 года пишет свой сусально-эротический роман в рассказах , тоже посвященный тем же событиям кровавого октября, но увиденным глазами похотливого старичка.

Думаю, в этом заочном поединке Маканин заведомо проиграл, унизить героизм не получилось. Даже в самом маканинском романе штурм Дома советов, бойня, гибель людей остались в одной стороне, а сопли и слюни онанирующего старичка, лапающего бабенку в разгромленном Доме советов, в другой стороне.

Начались новые локальные войны. Проханов уже ездит сначала по воюющему Афганистану, потом по воюющей Чечне, появляются лучшие прохановские книги, классика мирового батализма : «Идущие в ночи», «Чеченский блюз». В продолжение прохановской темы, опять, как бы опровергая его, Маканин пишет сначала свой рассказ «Кавказский пленный», затем роман «Асан». Он , никогда не только не воевавший, но и не служивший в армии, хочет победить своего давнего друга-оппонента на его же поле батальных сцен. Но, если в своем технократически-индустриальном состязании они оба , как писатели, были наравне. Ибо психологию гражданина убегающего, якобы на стройки, а на самом деле, от жен, семей, детей, от самой жизни, можно было представить и не побывав ни на одной из строек, психологию войны, мистическую ауру военного противостояния, эстетически-ужасающее чувство близкой смерти , запах крови и пороха прочувствовать со стороны никакой писатель, не соприкоснувшийся вблизи с войной, не мог. Может быть, за этим чувством я и ездил в свое время в Афганистан. Вот потому, маканинский «Асан», как бы сочно он ни был выписан, проигрывал по всем статьям прохановским «Идущим в ночи».

Конечно, в нынешнем либеральном обществе победа вроде бы внешне осталась за Маканиным, его «Асан» получил главную литературную премию, прохановские чеченские повести замалчивались. Но проговариваются хором все ведущие литературные либеральные критики, «Асан» - это надуманная проза , написанная вослед прохановским книгам. Молодые прозаики, как правило, прямые участники чеченской войны, упрекают Маканина не в мелких ошибках, в более страшном - игровом, шуточном отношении к гибели людей. Может быть, даже Владимир Маканин талантливее всех этих молодых писателей, пишущих о войне, но для того же участника военных действий Аркадия Бабченко «война страшна не тем, что там отрывает руки-ноги. Она страшна тем, что там отрывает душу. Налет цивилизации очень тонок, и способность чувствовать красоту (навык под огнем абсолютно бесполезный) уходит первой и возвращается одной из последних спустя года». И потому ему оскорбительны все литературные фэнтези на тему войны.

Конечно, Бабченко прав, бросая в лицо Маканину, что «Погибшие люди - не тесто для выпекания литературных пирожков». И даже, продолжу я, не место для литературного состязания. Прохановской жертвенности воюющих героев Маканин в том же рассказе «Кавказский пленный» противопоставляет чувственность , красивость. Очень верно пишет молодой критик Андрей Рудалев: «Владимир Маканин в рассказе “Кавказский пленный” моделирует ситуацию, где красивое соседствует с уродливым, со смертью. “Красота постоянна в своей попытке спасти. Она окликнет человека в его памяти. Она напомнит”. Это то, что призвано спасти человека, не дать полностью войти в ту роль, которую навязывает война. Для человека невоенного, как Владимир Маканин, самое страшное на войне — не смерть, а то состояние, когда человек перестает быть человеком, теряет способность чувствовать красоту. У Бабченко красота нефункциональна, она отвлекает бойца, мешает адаптироваться к ситуации. Это обман, мираж, как тишина, в которой чувствуется всевластие смерти. Война умело маскируется, стремясь обмануть человека, именно поэтому она приобретает эстетические характеристики — сравнивается с женщиной, мимолетной возлюбленной. Красота таит опасность, ее присутствие настораживает: “Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где-то там чехи. Где-то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет”. Настоящая сущность войны — уродство, грязь, нечистота во всех ее проявлениях, постепенно обволакивающие все мироздание. Вспомним — у Виктора Астафьева в романе “Проклятые и убитые”: “Грязь, холод. Замерзшие нечистоты, которые каждый раз отдалбливают у входа в казарму”. Аркадий Бабченко пишет: “Слякоть стояла уже неделю. Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, шлепками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу”. У Захара Прилепина тоже часты описания непогоды, та же грязь на каждом шагу: “В Грозном начался дождь. Лупит по крыше “козелка”. Я выставил руку в окно, по руке течет вода, размывает грязь”. Война как грязь, болото — вязкое, то, что навсегда засасывает человека и уже не отпускает. Все остальное — иная реальность, находящаяся за пределами понимания, не подвластная восприятию».

Потому на войне и женщин, как правило, не любят, а насилуют. Не до тонкой и нежной чувственности. И потому не веришь в влюбленность русского солдата в чеченского пленника. Дело даже не в гомосексуальной теме. Когда каждый куст стреляет, зеленка – это жуткий враг, вряд ли любой бисексуал в этот момент будет улавливать тончайшую чувственность. Он будет убивать, или насиловать, или защищаться. Еще один военный писатель Эрнст Хемингуэй писал : "Война - одна из самых важных тем, и притом такая, когда труднее всего писать правдиво. Писатели, не видевшие войны, из зависти стараются убедить и себя и других, что тема эта незначительная, или противоестественная, или нездоровая, тогда как на самом деле им просто не пришлось испытать того, что ничем заменить нельзя". Потому и не получилось ничего путного у Маканина ни про октябрь 1993 года, ни про чеченскую войну. Несопоставимы рассказ «Кавказский пленный» Владимира Маканина (1994), разыгравшего игровую ситуацию с чувственным влечением героя Рубахина к прекрасному пленному чеченцу, и реальными случаями с пленениями «чехов», которых без промедления убивали при попытке к бегству.

Совсем иное у Проханова в «Идущих в ночи».  Александр Проханов — крушитель старых мифов, великих, могущественных, но, как великаны с острова Пасхи, уже никому не нужных, кроме историков и туристов. Этих мифов десятки. И они слетают с героев. Когда нет веры ни в нацию, ни в государство, приходит вера в друга, в фронтовое товарищество, вера в Бога, в высший замысел человека. Да, он голый и босый, но он жив, и его ждет новое Крещение. Бездна подождет. Мистический реалист Александр Проханов становится знаковым художником нашего времени. Его военный герой не ропщет : «Звонарь пел о себе. Готовил себя к чему?то, о чем уже знал. К тому, что витало над ним среди темных развалин. Сделало его избранником среди всех здесь сидящих [...] он был отмечен. [...] Удалялся от них в свой отдельный и грозный путь..» . У него даже нет реальных врагов. Ибо и чеченцев он , убивая, воспринимает, как подобных ему , попавших в такую же ситуацию людей. Нет великой веры во врага, и в победу, которая вела солдат в годы Великой отечественной войны. Даже показ зверств чеченцев его не вдохновляет, потому что он знает, и он сам, его собратья по оружию, также будут зверствовать.

Реальное отличие прохановской прозы от прозы его младших собратьев по перу, что он , кроме отдельного героя, видит еще и общий замысел войны, видит интриги политиков и бизнесменов. В молодой военной прозе нет пока этого взгляда сверху, величия замыслов. Может быть, поэтому современная военная проза и не стала общенародной, не стала заметным явлением ив жизни общества, м даже в литературном процессе.

Из заметных явлений современной военной прозы зрелых писателей, при этом, не сторонних наблюдателей, я бы выделил еще лишь две книги «СМРТ» Эдуарда Лимонова и « Письма мертвого капитана» Владислава Шурыгина.

Книга Лимонова называется "СМРТ". Не мягкое русское "смерть", а пронзительное сербское "смрт". "Сербская смерть быстрее русской, она как свист турецкого ятагана", – пишет в предисловии автор. Меня всегда удивляло то, что, будучи свидетелем и даже непосредственным участником тех горячих событий, Лимонов ограничивался лишь написанием военно-полевых очерков, часть которых вошла в его книги "Убийство часового" и "Анатомия героя". Тема Сербии присутствует и в других книгах автора, таких как "Книга воды", "Священные монстры", "Книга мёртвых" и др. И вот, наконец, перед нами новая книга рассказов, посвящённых балканским событиям 1991-1993 гг. Спокойно, рассудительно, без лишних эмоций и красивых метафор, повествует автор о своём участии в тех, далеких уже, событиях. Нет здесь былых "изысков", вроде "группового изнасилования, в котором сам участвовал в полупьяни" ("Анатомия героя"), нет и сознательного наполнения текстов ужасами войны. Лимонов пишет о боях под Вуковаром, об осаде Сараева, о сражениях в Книнской Краине, об армейском быте и бедствиях беженцев, о трагедии смешанных браков в условиях гражданской межнациональной войны, о взаимной ненависти и ожесточении и, конечно, о смерти. Не ограничиваясь описанием балканских войн, автор мысленно переносится в Москву 1993 года, в Приднестровье, в Абхазию. Сопровождает читателя на передовую "крестьянских войн" конца XX века. Как будто в свете фотовспышки видим мы отряд Шамиля Басаева, воевавшего в 92-м на стороне Абхазии, народного комбата, "батю", Костенко, защищавшего Бендеры от вторжения снегуровских "румын", армейский "ЗИЛ", таранящий стеклянные двери технического корпуса Останкино.

В рассказе "Война в саду" Лимонов продолжает развивать тему, начатую им ещё в "Книге мертвых". Он сравнивает войны в Приднестровье, Абхазии, на Балканах и даже в Чечне и приходит к выводу, что все они объединены стремлением защитить свои дома, свою землю виноградников и апельсиновых рощ, фруктовые сады, обширные пастбища. "Я никогда не встретил ни одного добровольца, готового воевать за квартиру в морозных центральных регионах России", – пишет автор. На мой взгляд, спорное утверждение. За свои морозные квартиры воевали и финны в 1939 году, и русские в Подмосковье в 1941. Дом, земля, семья – это более надежные аргументы, нежели спелый урожай фруктов. Защищая свою землю, на которой взрастают виноград и абрикосы, но и где живут их семьи, где они родились, приднестровцы дали отпор "румынам", ворвавшимся к ним в 1992-ом. Оберегая свои апельсиновые рощи, но и свои дома, и свои семьи, абхазы встретили пулемётным огнём грузинские войска седого шакала Шеварднадзе. Да и чеченцы, отчаянно сопротивлялись российскому вторжению именно по этой же причине: своя земля, свои дома, свои пастбища, свои стада, свой род.

И все же сильна книга не только героями, и страшными образами войны, общим замыслом, который всегда есть у писателей старшего поколения. Даже, если этот общий замысел, эта великая идея и достаточно спорны, как у Лимонова. Как обычно, неисправимый Лимонов не скрывает своего презрения к обывателю. "Тем из читателей, кто занят гнусной и скучной деятельностью в одном и том же офисе или трудом на одной и той же фабрике, либо на одном поле, или согнувшись перед облезлым компьютером, стоит страшно загрустить и возненавидеть себя". Лимонов как всегда категоричен. В жизни каждого мужчины должна быть война, какие бы формы она не принимала. И если её нет, то значит нужно искать. А иначе, выражаясь словами другого великого поэта, "в жизни ты был ни при чём, ни при чём". Всей своей жизнью, всем своим творчеством, являющемся по сути отражением жизни, Лимонов показал и доказал свою причастность к Великому и Вечному. И если политика, война и любовь врывались в книги Лимонова и прочно там оседали, то его общественно-политическая деятельность остаётся насквозь пронизана литературой.

Есть и общность тем у Проханова и Лимонова. Сербия и Чечня, и там и там – борьба за империю, за славянскую державу, и там, и там противостояние поднимающемуся исламу. Есть индивидуальный герой, есть и общая идея, великий замысел самой войны.

Нельзя в статье о военной прозе пройти мимо блестящей книги Владислава Шурыгина «Письма мертвого капитана». Шурыгин , в каком-то смысле, профессионал войны.

Есть люди, обреченные на войну своей профессией. Это — военные. Когда войн нет, они жиреют, спиваются, забывают о своем ремесле и проигрывают первое же внезапно выпавшее на их долю сражение. Когда войн нет, нет и военной прозы, сколько бы совещаний военных писателей ни проводили те или иные воспитательные армейские органы.

Есть люди, обреченные на войну роковой случайностью судьбы. Скажем, те же жители Грозного или Гудермеса, как русские так и чечены. Окажись они к началу войны в другом месте и до сих пор знать не знали бы, что такое война. Это жертвы государства, не умеющего защитить своих граждан.

Есть люди, как бы рожденные для войны. В мирное время в мирном месте им тошно и невыносимо скучно жить. Они сами ищут войну. Может быть, их и называют "псами войны". Есть и писатели, понимающие войну, воины в душе. Таков Александр Проханов, "соловей Генерального штаба", таков Эдуард Лимонов. Таким был Николай Гумилёв. Каждый из них сам ищет свою войну, в Абиссинии, в Кампучии или Афганистане, в Сербии или Приднестровье.

Есть люди, идущие на войну, как на работу, ибо другого выхода они для себя не видят. Это тоже жертвы государства. Самое трагическое, на мой взгляд, — это уход на войну ради желания выжить, идти воевать ради обустройства жизни своей и своей семьи. Когда дома нет работы, семья голодает, и крепкие мужики вербуются на войну в Вологде, в Мурманске, в Барнауле. Ибо не в силах смотреть на своих голодных детей, не в силах выносить попреки жены. Они втягиваются в войну, как и в любую другую работу, не волынят, не трусят, но и не рвутся в бой, не лезут под пули. Также и в боевики с другой, чеченской стороны идут иной раз из желания заработать на семью, от полнейшей безработицы и безнадёги. Они тоже жертвы государства.

Владислав Шурыгин в своих рассказах, ныне объединенных под обложкой книги "Письма мёртвого капитана", сводит этих самых разных героев, попавших на чеченское побоище , старается понять каждого из них. Да он и сам той или иной частичкой своей души принадлежит сразу всем четырем категориям персонажей, попавших на сцену этого затянувшегося спектакля. Если бы он был просто воин, солдат, офицер, спецназовец, он, наверное, не смог бы увидеть никакую иную правду, кроме своей боевой правды и такой же правды своих товарищей по оружию. Он и видит эту правду. Колючую, жестокую, он готов сам подставить плечо, сам взять в руки автомат, сесть за руль бэтээра. Но какая-то частичка его ума и таланта всегда, в любом походе, в любом рейде — витает над схваткой, фиксирует приметы иного мира, улавливает бормотание брошенных стариков и женщин, запоминает тон и характер наезжающих из центра комиссий, и даже вслушивается в попрёки , раздающиеся с чужой чеченской стороны. Нет, он не старается понять правду врага. Это путь к поражению. В том числе и творческому. Не старался же Лев Толстой понять правду Наполеона, и даже для позднего Виктора Астафьева с его пацифизмом немцы в романе "Прокляты и убиты" оставались подчёркнуто чужими. В военной прозе, от Ремарка и Хемингуэя, от Толстого и Куприна, всегда господствует правда своего народа, своей религии, своей идеологии. Так и в военных рассказах Владислава Шурыгина мы видим не плакатную верность идеи войны или идеи государства. Кто сейчас разберет, в каком государстве мы живем, и какие идеи защищаем? Но солдаты и офицеры в прозе Шурыгина нутром понимают, что просто уйти нельзя, достигнут и в родной Вологодчине. Они защищают самих себя от зла, наползающего на них. Они узнаваемы теми, кто прошел войну и уцелел и сейчас живет в городах и поселках России. Это первая гарантия того, что книга Шурыгина "Письма мёртвого капитана" будет читаема. Но и к дневниковым, очерковым записям, к хроникальному обзору войны его чеченская проза не сводима.

Может быть, как писатель, Владислав Шурыгин родился именно на войне, осознав, что даже самый блестящий военный очерк не способен передать непостижимую мистику войны, объяснить героику русского солдата. И вот военный журналист Владислав Шурыгин начинает творить свой миф, как какой-нибудь первобытный охотник, переполненный знанием и чувствами. Кто такой его якутский солдат "великий Мганга", общающийся с посланниками Смерти, кто такой его "мертвый капитан" из разведки, пишущий письма неведомо кому, дабы уяснить истину для себя, кто такой кайсяку знаменитого вертолётчика полковника Калинина, словно бы умерший вместе со своим командиром? Это всё мифы войны, становящиеся самой главной её правдой. Физиологическое знание войны и её быта Шурыгин соединяет с мистикой, почёрпнутой из древних книг. Так когда-то молодой Эрнест Хемингуэй из окопных зарисовок испанской войны лепил героев своего романа "По ком звонит колокол", так соединял героику традиций и книжную культуру японский самурай Юсио Мишима, так фиксировали в письмах домой свои первые военные впечатления фронтовые лейтенанты Юрий Бондарев и Владимир Богомолов. Эти офицеры и солдаты Шурыгина знакомы всем, побывавшим на первой и второй чеченских войнах, одновременно они знакомы и всем ценителям мировой батальной литературы. Продолжающееся через века фронтовое братство людей, обреченных на войну. Жду его новых книг.

Помню, я в "Дне литературы" опубликовал ещё несколько лет назад один из лучших рассказов книги "Допрос". И сразу же начались звонки из военных структур. Простодушно допытывались, кто это закрытую информацию о стиле работы военной разведки печатает в литературной газете? Читатели книги Шурыгина знают, что в рассказе, страшном своей обыденностью и художественной точностью описаний, нет ничего конкретного, никаких привязок к местности, никаких фамилий или технических подробностей. Никаких военных тайн. Есть правда войны, правда допроса, правда образа. Вот её-то и испугались.

Герой рассказа, молодой лейтенант, военный переводчик Кудрявцев впервые присутствует на допросе пленных боевиков. Он ужасается жестокости увиденного, он начинает жалеть молоденького связника боевиков, в результате даёт себя разоружить, чуть не гибнет, считает, что по его вине ранены Маринин и Васильченко. "Жалость к Маринину, стыд перед ним за свою слабость... душили Кудрявцева полынным комком… он чувствовал, что вот-вот расплачется, от унижения и собственного бессилия."

Шурыгин в рассказе сам чувствует себя таким же лейтенантом, сам смотрит на Маринина и с ужасом, и с благоговением. Мне кажется, в противостоянии характеров и героев, он, может быть, и сам не заметил истинной причины случившегося. Как могли профессионалы разведки доверить неопытному лейтенанту пленного связного? Увы, наша русская безалаберность, всё та же надежда на "авось" и подвела прапорщика Васильченко, отправившегося покурить на халяву. Таких неосознанных даже самим автором правдивых деталей в прозе Шурыгина достаточно, может быть, они и определяют доверие читателей к книге "Письма мертвого капитана".

Первый слой правды — правда человека, непосредственно участвовавшего в боевых действиях. То, что невозможно выдумать: запах войны, цвет войны, вонь и гарь от пожаров и взрывов, сырость и задымленность, вкус крови и вкус пота.

Второй слой правды — это правда ситуаций, правда обстоятельств. Любой сюжет должен быть достоверен. Танкист Эрик Хабибуллин мог остаться со своим танком в спецназе внутренних войск, полковник Калинин мог и должен был вызвать огонь на себя, тем более и терять ему было нечего, чечи уже в открытую лезли в подбитый вертолет. Бывают и такие генеральские сынки, как Олег Кудрявцев, пожелавший узнать, что же такое война и чуть было не отправившийся на тот свет во время первого же допроса пленных. Даже байки или иные книжные красивости прочитываются как неизбежная часть сознания его героев. Думаю, и сам капитан Шурыгин становится пусть и невидимым, но соучастником событий, одним из героев книги. Вот разве что случайно попавшие на одну и ту же улицу, к одним и тем же чеченским боевикам, из разных мест России сыновья русской жительницы Чечни — со странной фамилией Монетка, вызывают недоверие. Вполне хватило бы одного, младшего, взятого в заложники и сразу же убитого. Может, в жизни и не такие совпадения случаются, но в прозе должна быть художественная убедительность. Впрочем, кроме этого упрека, да ещё чрезмерной публицистичности, прямолинейности последнего рассказа книги "Дорога домой", явно выпадающего из ритма книги, больше у меня к автору особых претензий нет.

Третий слой правды — это уже правда образа, правда характера. Героям веришь во всех их действиях, в любви и в ненависти, в спасении и в гибели, в жестокости и в прощении..

Ну и четвертая правда, объединяющая все рассказы в единое целое — это подлинное неприятие нынешней власти, обрекающей и армию, и народы наши на нищету и унижение. И как противостоять этому?

Он показывает войну как жизнь, но жизнь по определенным правилам. В не самом сильном, на мой взгляд, рассказе "Дорога домой" я бы выделил одно утверждение: обреченным на войну почти нет места в прежней мирной жизни. Или они должны забыть про войну, или они станут лишними и ненужными. Вот потому "Письма мёртвого капитана" и становятся шурыгинским катехизисом, написанным для людей, обреченных на войну. Может быть, это сам автор , капитан Шурыгин искренне считает: "…я приехал сюда, чтобы вновь обрести веру, понять, что истины несокрушимы. И любовь всё так же выше закона… Что мир держится на дружбе и верности"...

 КАЖДАЯ ВОЙНА ДАЁТ РОССИИ СВОИХ ПИСАТЕЛЕЙ. Наверное, лучше бы не было ни войны, ни рожденных ею писателей. Но так не бывает. Война рождает писателей не сразу, иногда проходят десятилетия, прежде чем пережитое на войне двадцатилетними пацанами было вновь пережито и прочувствовано уже в книгах, в характерах героев, в ритмах романного мышления. Появилось и у нас уже новое поколение молодых писателей войны, весьма отличных от Проханова и Маканина, Лимонова и Шурыгина. Писателей, рожденных самой войной.

Беда в том, что их талантливая проза так и не стала главным событием литературы, тем более, главным общественным событием. . Можно свалить всё на затухающий интерес к чтению вообще. Но и в читательской среде эти книги прочитали, в основном, похвалили, и отложили на полку. Герой молодых авторов лишен чувства общей правды, общей вины, общего героизма, общего предательства. Чего хотите, но – общего, значимого. Все новые книги , как правило, это лирическая проза молодых авторов. Только не о любви, а о смерти и крови. Писатели, отвоевавшие на войне, почувствовали полную свою заброшенность и равнодушным обществом, не замечающим ежедневных потерь, и политической элитой, развязавшей из своих коммерчески-политических интересов эти локальные конфликты, и прессой, откровенно отвернувшейся от них и воспевающей противника. Во имя чего? Здесь уж на самом деле приходят сравнения с американской войной во Вьетнаме, в Ираке, в Афганистане.

Тот же , к примеру, Путин, проигнорировал пленум патриотического союза писателей в Чечне, но поехал к либеральному ПЕН-клубу. Хоть словом он поддержал современную военную прозу? А ведь он и начинал все эти конфликты. К локальным войнам, - локальное и внимание. Нечто вроде прозы о шпионах.

Можно было воспевать современную прозу, как литературу о настоящих героях, как прозу о сильных личностях. Но такое воспевание героев требуется лишь бурно развивающимся страна – Китаю, Индии, такую прозу, такой кинематограф поддерживают в США. Россию тихо ведут к гибели, и политическая элита откровенно занижает интерес к героической мужественной прозе. Власти всячески хоронят настоящую прозу и настоящего героя. Как пишет один из авторов молодой военной прозы Илья Плеханов : «К сожалению, военная литература стала заложницей того, что война – это всегда политика. Все эти перепады в отношении и неопределённость отпугивали издателей и критиков, они мало писали о военных авторах. Либо либеральная часть искала только тексты, где описаны ужасы войны (так появилось внимание к первым произведениям Прилепина и Бабченко) и издатели просто не хотели на всякий случай связываться с современной военной темой, либо патриотично настроенная часть готова была взять на вооружение нужные по политическим критериям тексты, невзирая на их качество. В итоге военную литературу просто похоронили. Как следствие таких похорон, мы теперь имеем распиаренные сказки в виде «9-й роты» Бондарчука и «Асана» Маканина. Военная литература стала заложницей политики, о военно-литературных текстах не судят по таланту, не хотят и представить, что он есть. Не судили до последнего времени. Всё меняется на глазах».

Чеченская война родила своего прозаика спустя пять лет после его возвращения из солдатских окопов. Страшный роман "Патологии" Захара Прилепина. Страшный своим реальным знанием войны. Я бы его ,не задумываясь, поставил в один ряд с ранней фронтовой прозой Юрия Бондарева и Василя Быкова, Константина Воробьева и Виктора Астафьева.      Захару Прилепину было во время написания двадцать восемь лет, примерно столько же было и начинавшим писать свои романы и повести фронтовикам Великой Отечественной войны. Их также не рвались печатать в журналах и издательствах даже не из-за цензуры, а из-за тяжелой и непривычной правды о войне. Вроде бы без вымысла, без романтики, и сюжет ещё не так лихо сколочен, как у профессионалов пера, но какое-то мистическое угрюмое знание всего, что реально там было , за чертой милосердия, как когда-то очень метко сказал Дмитрий Гусаров, начинает захватывать рано или поздно любого читателя. Если он только не вывернется из-под влияния писателя , не убежит от жесткой реальности с помощью простого отбрасывания журнала, где были опубликованы прилепинские "Патологии". Первого номера журнала "Север" за 2004 год.  

Сам автор воевал в Чечне и в 1996, и в 1999 годах. Может, и писать стал в память о своих убитых товарищах. Сначала печатал какие-то свои заметки в "Лимонке", в "Завтра", в "Дне литературы", потом ещё в электронном виде о романе узнали первые читатели через Интернет. Но в сетевом потоке халтуры он мог бы и затеряться. Журнал "Север" поставил как бы свой знак качества. Придал роману законченный печатный вид.     С этим романом Захар Прилепин сразу вошел в лидеры своего поколения. На голову опередив всех своих сотоварищей, уже годами публикующихся в толстых журналах.

Во-первых, у него показана реальная сегодняшняя война, а не бытовые зарисовки богемно-наркотического состояния пятнадцатилетних юнцов, выдаваемые за откровения всего постсоветского поколения. Любая бытовая жуть уличных подворотен читателями отстраняется от себя, как нечто чуждое, будни чеченской войны от себя не отстранишь. Это уже наша реальная история. Через них легче и Беслан поймешь, и полковника Буданова, и реальные настроения противоборствующих сторон. И террористы с "Норд-Оста", и кажущаяся свирепость Буданова — почти такие же герои живут и действуют в романе "Патологии". Любой из отряда Семеныча: Язва, Шея, Скворец, Хасан, Плохиш, да и сам главный герой, от имени которого пишется роман, командир отделения Егор Ташевский , могли бы оказаться за те или иные свои действия на месте Буданова, любой из воюющих с ними чечей мог бы стать героем террористического действа. Только там, в Чечне, и слов-то таких про террор не знают, там воюют безжалостно и беспощадно. И не убьешь ты , вчера ещё студентик и маменькин сыночек, волею судьбы попавший в армию, воспитанный на самых гуманистических идеалах, тогда убьют тебя. Война, одним словом. И, если приехал в Чечню, иди и воюй.

Хорошо ещё, когда есть хоть какое-то время набраться опыта, как у Егора и его друзей из отряда, нормальных русских ребят, вначале ещё и не понимающих, что такое смерть, и как можно убивать стоящих перед тобой с виду мирных людей.

Убиваемые шевелятся, вздрагивают плечами, сгибают-разгибают ноги, будто впали в дурной сон и вот-вот должны проснуться… Подбежал Плохиш с канистрой. Аккуратно облил расстрелянных.

— А вдруг они не… боевики? -спрашивает Скворец у меня за спиной. Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах у расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли. Ну вот и спрашивать не надо…"

Точно так же, спустя время уже чеченцы убьют и Скворца, и Язву, и Андрюху Коня. "Пацанов убили, — думаю я и морщусь. — Господи. Им бы жить!" — хочется мне закричать…".

Придет время, и герой романа убьёт в упор своего чечена. И выживет один из немногих в отряде.

Придет время, и уже опытные, обстрелянные ребята сами будут рваться в бой и мстить за погибших друзей. И отказываться даже контуженные и раненые — уходить из отряда, потому что уже их всех связывает какое-то смертельное братство. Придет время, и во время боя выбитые из своего здания бойцы не будут уже чувствовать ни холода, ни голода, будут брести часами по холодной воде, ибо выйти из воды — означало умереть.

В романе Захара Прилепина практически нет отрицательных образов. Даже трусоватый Руслан со временем вписывается в их отрядную жизнь. Все, как братья, у всех всё общее. Но и к этому братству они пришли лишь через законы войны. Или будут вместе и выживут, или каждый за себя, и все погибнут. Нет места эгоизму.

В романе есть всё: и героизм, мужество, храбрость, и постоянное , бесшабашное пьянство, иной раз с перебором, заканчивающееся гибелью собственных друзей. Есть какая-то партизанщина, бездарное планирование операций, равнодушие иных командиров к судьбам рядовых бойцов. Всё это не декларируется, не утверждается языком газеты и публицистики, а следует из сюжета произведения, из действий его героев, органично вписывается в художественную ткань романа.

Роман не идеологичен. Это и не дает ему стать по-настоящему большой литературой. Не хватает величия замысла. В нем нет ни анализа причин войны, ни тех или иных инициаторов её, дельцов, заинтересованных в войне и с той, и с другой стороны. Всё страшнее. Реальнее и проще. Воюют наши и не наши. Гибнут наши и не наши. А в период между боями ходят на рынок, где у чеченок же и покупают питье и продукты.

Удачей романа "Патологии" я считаю соединение, с одной стороны, той доподлинной окопной правды, которую знают лишь те, кто сам воевал, деталей военного быта, реальных подробностей боевых операций, с другой стороны, талантливого исполнения литературного замысла. Роман Захара Прилепина , пусть и первый для автора, пусть и с какими-то длиннотами, с несколькими обрывающимися неожиданно сюжетными линиями, которые так и хочется завершить за него, явная художественная удача последних лет. Он убеждает не только правдивостью военных впечатлений, но и художественной образностью характеров, крепким и прописанным главным сюжетом, концентрацией деталей и ликов войны. Из всего своего военного опыта он отобрал лишь то, что ложится в пространство романа, подчинено его сюжету.

Вслед за романом появились военные рассказы, вошедшие в книгу «Грех», в чем-то эти рассказы посильнее и помастеровитее самого романа. Как бы в противовес господствующей политике Захар Прилепин дает читателям сильного и мужественного героя, что и не нравится многим критикам, певцам пустого и серого постмодернизма.

Появились и достойные сотоварищи, Аркадий Бабченко с «Алхан-Юртом» и «Взлёткой» , Александр Карасев с фронтовыми рассказами «Ну, ты, мать, даешь», «Готический замок» и другими , Евгений Даниленко «Дикополь», Илья Плеханов «Ромарио», Павел Андреев (Афганистан), Андрей Грешнов (Афганистан), Игорь Фролов (Афганистан), Алексей Суконкин (Чечня), Дмитрий Сухоруков (Югославия), Рустем Биянов (Чечня), Алексей Наумов, Денис Бутов, Валерий Горбань, Вячеслав Немышев. Интересную имитацию дневника воюющего солдата написал журналист И. Анпилогов «Уроки армии и войны или хроника чеченских будней. Из дневника солдата-срочника» .

Они проходят через страх смерти, и постепенно обретая чувство боевого товарищества (может быть, главное на этих неидеологических войнах) крепнут , как личности, как герои. Если эти герои, возвращаясь домой, оказались невостребованы, не государство ли виновато в том, что многие из них ушли в криминал? Поразительно, но эта новая военная проза, будучи прозой лирической, как правило, лишена острого сюжета, лишена динамики , она, как правило, экзистенциальна. Люди думают и переживают. Люди воюют и погибают, убивают и защищаются. Это не закрученный боевик.

Не все они равнозначны по своему таланту, как не были равнозначны и наши знаменитые писатели –фронтовики. Любопытно наблюдать, как молодые военные писатели совмещают в своей прозе приемы постмодернизма и традиционный реализм, доходящий до натурализма. Общим для молодой военной прозы является и некая детскость. Школьник или студент, недотепа, маменькин сынок, почти ребенок с затянувшимся чувством детства вдруг попадает на передовую, где смерть, кровь и ты должен убивать, или тебя убьют. Это чувство есть практически у всех прозаиков. Минимум фантазий. Если и есть фантастическая проза о нынешних войнах, она где-то в стороне, вне разбираемого мной явления. Разве что сам участник событий Е.Даниленко в своем «Дикополе» использует приемы типичного боевика. Но они как бы поддерживая друг друга, строго относясь друг к другу, не дают ни соврать, ни прихвастнуть, ни опошлить события минувших войн. Это фронтовики, прошедшие через все горячие точки последних десятилетий. От Афганистана и Приднестровья до Чечни и Осетии.

С 2006 года стал выходить альманах «Искусство войны», который готовят Аркадий Бабченко и Илья Плеханов. Появились работы молодых критиков, среди них назову статью Валерии Пустовой «Человек с ружьем: смертник, бунтарь, писатель (« Новый мир. 2005. №5) и Андрея Рудалева «Обыкновенная война. Проза о Чеченской кампании» ( « Москва» 2006. №4. ). Отмечу и интересный труд пятигорского критика и литературоведа Вячеслава Шульженко «Кавказ в русской прозе второй половины XX века: проблематика, типология персонажей, художественная образность».

И все же, по большому счету, военную прозу все, от литературной критики до крупных издательств, от правительственного агипропа , возглапвляемого Сурковым, до пропагандистских формирований Министерства обороны обходят стороной. Об этом пишет прозаик, издатель Илья Плеханов : «Сколько классических произведений мы знаем о нашей Афганской или Чеченской войне? В США у ветеранов и, что самое главное, у действующих военнослужащих есть возможность активно публиковаться, а издательства готовы вкладываться в раскрутку и пиар военных произведений. Мало того, понимая важность художественного изображения войны, государство организовывает хорошо оплачиваемые визиты ведущих писателей в зону боевых действий, а также мастер-классы. Мэтры проводят специальные курсы писательского мастерства для рядовых солдат в Афганистане и Ираке. Трудно представить что-то подобное у нас в стране. На моей памяти в Чечню, чтобы написать книгу о той войне, ездил только один современный российский писатель, естественно, за свой счет. Недавно созданная в России Студия военных писателей в Союзе писателей не нашла поддержки у государства и Министерства обороны и почти полностью парализована. Тем не менее современная военная литература в России есть, но она в основном окопалась в интернете на сайтах www.artofwar.ru и www.okopka.ru

Недавно, в 2010 году, вышла в журнале «Молодая гвардия» интересная повесть Игоря Бойкова «Закованные в цепи», о пленниках чеченского зиндана. Увы, это уже не традиции Толстого и Лермонтова, куда страшнее. Как и положено, либеральная наша критика принялась эту повесть всячески поносить, оправдывая чеченцев, и почему-то упрекая повесть … в антисемитизме. Неужто чеченские боевики стали иудеями? Кстати, тот же антисемитский упрек звучит и в статье американской славистки Анны Бродской «Чеченская война в зеркале современной российской литературы». Конечно же, отмечается жестокость прежде всего русских солдат, но самое смешное, упреки русских писателей в адрес чеченских боевиков Бродская тоже сравнивает с упреками в адрес евреев. Может быть, и Шамиль Басаев стал евреем, и это евреи захватили «Норд-Ост» и бесланскую школу?

По крайней мере, я рад, что линия новой военной прозы продолжается, и находит новых талантливых авторов.

Есть русскоязычная проза, написанная и как бы со стороны чеченцев, публикуемая в журнале «Вайнах». Затем назову книги русского чеченца Германа Садулаева «Одна ласточка не делает весны», «Я – чеченец», и недавно вышедший сначала в журнале «Знамя», а совсем недавно книгой роман Германа Садулаева «Шалинский рейд».

Мне показалось дурновкусием, что в московских газетах и журналах после того, как Рамзан Кадыров всячески оскорбил лучшего чеченского прозаика, появилась серия разносных статей о провале романа. Во-первых, это ложь, заявляю как критик. Во-вторых, даже если кому-то роман не понравился, после прямых угроз чеченского президента Садулаеву, надо было хотя бы отмолчаться какое-то время. Или Москва уже живет по законам шариата? Прекрасный роман, жаль, трусливые организаторы побоялись ему дать одну из предполагаемых премий. Я рад, что мой давний оппонент , критик Алла Латынина назвала «Шалинский рейд» Германа Садулаева «значительным явлением литературы». Рад, что в апрельском «Новом мире» Латынина напечатала настоящий творческий портрет Садулаева и подробно разобрала его последний роман. Читаю мнения других критиков: «“Шалинский рейд” читать интересно и полезно» (С. Беляков), «как человеческий документ это очень ценно» (К. Анкудинов), «умеренный, но несомненный литературный дар» (В. Топоров). И на самом деле, на сегодня это лучшая книга Германа Садулаева, умная и детальная. Хватает и тонкой иронии, и психологии чеченцев , и чистой чеченской этнографии. Она как бы дополняет молодых русских прозаиков, кстати, близких друзей питерского чеченца Садулаева.

Уральскому критику Сергею Белякову не хватает русскости, русских героев в «Шалинском рейде», хоть он и признает, что роман «конечно, намного лучше «Асана», содержательнее, информативнее, потому что Садулаев, в отличие от Маканина , знает предмет. Но до «Идущих в ночи» ему ещё очень далеко».

Рад, что либеральный критик так высоко ценит прозу Проханова, но надо ли судить чеченский роман, написанный в годы русско-чеченской войны с точки зрения русского воина? Попробуем судить художника по законам, которые он сам себе создал. Сергей Беляков пишет: «У Садулаева свой взгляд на войну и своя правда. Но почему мы должны принимать его взгляд? Не к Александру Проханову и даже не к полковнику Шурыгину, к тени Василия Аксёнова взываю я! Этот смелый и свободомыслящий человек назвал бандитов, захвативших больницу в Будённовске, бандитами, когда все вокруг называли их повстанцами. Он отказался романтизировать убийц, которые прикрывались беременными женщинами и грудными детьми…»

Не вижу я и романтизации чеченских боевиков у Садулаева, а вот взгляд чеченского прозаика очень даже интересен не только историкам, но и русским писателям. И принимать его совсем не обязательно. Я даже согласен с Беляковым, что Садулаев ни разу не вспомнил о судьбе русских в независимой Ичкерии. Также как Прилепин или Шурыгин в своих книгах не очень-то переживали за судьбу чеченских бунтарей. Иная задача. А в целом, спустя годы – единый поток современной военной прозы. Кстати, российской прозы.

Если государство не замечает, и не премирует талантливых авторов новой военной прозы, то остается всем нам, русским державникам, удерживать этот ценнейший пласт литературной истории конца ХХ – начала ХIХ века. День нашей Победы остается с нами!


Комментариев:

Вернуться на главную