Это было давно, это было бесконечно давно,
потому что та жизнь, которой все мы жили в то время,
не вернётся уже вовеки.
И. Бунин

В одном уголке нашего домика жизнь разгоралась, в другом – угасала.

В начале марта, когда в природе в солнечные часы появился уже особый густой блеск и снег начал уплотняться и души людские запросились на волю и затрепетали сердца в предвкушении несбыточного, но так страстно в эту пору желаемого, мама попросила вывести её на улицу.

- Помнишь сыночка по груздочки как с тобой ходили? – тихо, с привычной уже надломленностью в голосе вдруг спросила она  меня, сидя на солнышке на вынесенной табуретке.

- Помню, мам… я сейчас, на минутку… - и быстро, почти бегом, направился к сараю, «дровянику», как мы его называли, где хранились у нас дрова и уголь. Почувствовал, что копившееся во мне в последние месяцы сейчас, вот, прорвётся слезами. А навстречу из сарая мчался пегий Шарик, озорная, неунывающая лопоухая собачка с всё понимающим взглядом. Лишь на мгновение, уделив мне, внимание Шарик  устремился дальше к той, что когда-то щеночком крохотным принесла его, обогрела, накормила. Всю зиму не виделись, соскучились…

… А то грибное лето было нашим последним деревенским летом. Заканчивался август, отец уже был в городе, где мы купили небольшой домик и перевезли уже туда  весь наш домашний скарб. Но какие-то дела ещё нас удерживали в деревне, но точно не огород, с соленьями помню, развязались, время копки картошки ещё не приспело, скорее всего, дела связанные с бумажной пенсионной волокитой для мамы и мы с ней обитали в пустой избе, где прожили дружно и счастливо больше тринадцати лет, спали на полу, на матрацах. Я почти все ночи читал… Паустовского, Тургенева, Льва Толстого… случился опять мой книжный «запой», соскучился. В первый курс, успешно оконченный института всё больше за учебниками просиживал, но и в футбол поигрывал, и пивко попивал, а художественную литературу читать забросил почти… и поэтому так неохотно, с таким трудом просыпался, когда ранним утром мама меня будила.

- Соня, а соня? Сонечка мой, просыпайся, просыпайся сыночка, груздочки нас заждались… - напевным своим, грудным голосом будила уже одетая, в радостном нетерпении, уже рвущаяся к своему «любимому отдыху», как она называла хождения в бор по грибы.

Выходили из дома в густой туман, с двумя оцинкованными, поскрипывающими дужками вёдрами и позвякивающими в них ножичками лежащими на дне. Казалось эти звуки слышны на километры, так было тихо кругом. Шли едва ли не на ощупь, вдоль сохранившегося ещё плетня по проулку артамоновскому, дом Артамоновых проулочек этот начинал, потому и такое название, плетень черновато выступал из молочности туманной, а штакетник Кудишиных на другой стороне проулка не было видно вовсе. Шли, пробирались в бор минуя заросшую осинами, топольками и черёмухой опушку, наконец, входили. Это потом в полдень будет в бору жарко, а воздух будет неподвижен, будет густ от запаха горячей рыжей хвои, особенно на просеках, а сейчас, в эту рань пахнет сыростью грибной, пахнет близкой, вплотную подкравшейся осенью, пахнет и здесь расставанием.

Я всё ещё ото сна не отойду, зябко мне, неуютно, а мама весёлая, меня подбадривает, мол, сейчас быстренько ведёрочки эти наберём и назад, и будешь, сыночка, досыпать хоть до самого вечера.

Перед этим зарядили на  несколько дней хорошие дожди: тёплые, неторопливые, затяжные, с парком от земли и грибы опять, как говорили у нас, «полезли». Грибы, причём мамины, самые ею желанные – грузди,  по которые она  так любила больше всего ходить.

В нашем боровом околотке, конечно, самыми уважаемыми были грибы белые, «дорогие», ещё их часто называли.

Самыми неуважаемыми были, «даже наклоняться не хочу», скажет иной грибник, разноцветные сыроежки, чаще всего их у нас звали «синявками».

Потом по нарастающей внимания охотников за грибами шли маслята - грибы какие-то смешные, несуразные, такими они мне всегда казались, и ещё руки обязательно испачкаешь слизью, если с маслятами свяжешься. Иногда, где-нибудь в папоротнике, причём можно было отыскать «маслёнок» со шляпой в ведро едва втискивающейся. Следом тянулись подальше от грибниковской снисходительности и требовали хотя бы небольшого уважения  нежно-розовые волнушки, их так интересно рассматривать, шляпки действительно волнистыми кружочками обведены, интересно проводить пальцами по бахроме, что свисает со шляпки. В этой же компании с волнушками  ярко оранжевого насыщенного цвета лисички, и  рыжики простоватые и крепкие, словно литые.

Всё это грибочки, как правило, размеров небольших, со своей затейливой жизнью, понять, как и где они растут, было сложно, хотя, действительно, как пишут в книжках, те же рыжики, чаще всего  можно было встретить на местах гари. Подосиновиков и подберёзовиков в наших местах было, отчего-то совсем мало, зато груздей хватало, и они шли по важности и нужности сразу вслед за грибами белыми. Вот эти прячущиеся под хвойным настом, любящие больше других  играть в прятки с людьми груздочки, и любила собирать мама.

Вот попробуй, попробуй их отыщи! Да ещё спросонья, да ещё в такую-то рань!

Бреду уныло, едва ли не в след за мамой, а надобно в сторонке, ни одного не нашёл ещё, и наклоняться-то лень, может незаметно от мамы ногой «пошвыркать» по хвое, вон, кажется, какие-то бугорки… Но сдерживаюсь от такого хулиганства, мама так расстраивается, когда видит такие «следы» горе-грибников, бывает эти ленивцы метрами квадратными хвою разгребут, чернеет земля, мама лицом темнеет: да разве так можно?! Да зачем же они в лес ходят?! Сидели бы где-нибудь в полыни водку свою проклятую трескали…

Ну, ничего не находится, никак моё ведро не наполняется, срезал только несколько старых, уже покрывшихся коричневыми пятнами груздей. Эти уже давно из хвои вылезли, переросткам уже не до пряток, шляпки широкие с чайное блюдце, и в некоторых из них в самой серёдочке дождевая вода осталась. Их ножки уже черви поели, в ведро отправил только те, у которых ножки более менее чистые, с парочкой канальчиков от червей, знаю, что и они вряд ли мамин контроль пройдут, когда домой вернёмся и начнём их мыть, забракует их мама, но без единого гриба хоть на донышке и вовсе тоскливо…

А мама уже половину ведра заполнила, порхает по бору как девчонка, про все свои болячки она в такие минуты забывает. А ещё поёт. Она у меня певунья знатная, одних частушек знает столько, что часами может петь.

…Помню, я маленьким был, кажется, ещё и в школу только-только собирался и как-то вечером придя с работы, мама потащила нас в лес тоже по грибы, почему-то и отец дома в такое время оказался, уборочная уже начиналась. Ходили мы ходили и… заблудились.

Мама засмеялась, помню, говорит себе, но чтобы мы слышали, вот, Маня, дожила, в родной сторонушке блуждаешь. А уже темнеть начинает, а мы всё ходим, плутаем.

Я захныкал, раскис, испугался, а мои родители петь начали!

Мама свою любимую:

Стою на полустаночке в цветастом полушалочке,
а мимо пролетают поезда,
а рельсы-то как водятся у горизонта сходятся,
где ж вы мои весенние года…

А батя тоже развеселился, мне подмигнул, не дрейфь, сынок и какую-то песню мне неизвестную ни разу не слышанную напевать начал:

По урманам, по урманам, чёрные пеньки,
а погоны на охране сёдни новеньки…
годы, годы не в расчёт, перекрестимся,
Колыма-река течёт, заневестилась…

Вышли к жилью уже почти по темноте, огни уже в окнах, вышли к другому концу деревни…

… Идём с мамой, идём, понемножечку, далеко друг от друга не уходим, если удалимся, не заметив, окликаемся. И я в азарт начал входить, но всё равно, ох, как сложно за мамой угнаться. Она словно чувствует где груздочки прячутся, я спокойно мимо этого места пройду, мама же вдруг тормознётся, будто ей эти озорники крикнули, нагнётся и ножичком раз-раз хвою поразгребает… и точно! Вот они – целая семейка! Все как на подбор: маленькие, с пятачок, беленькие, для засолки самые-самые!

А в согру решили спуститься и там такая удача нас ждёт!

Под влажно поблескивающим слоем осиновых тёмных листьев отыскала мама несколько семеек груздей сырых…

Ещё вариации нашенские этих, редко находимых груздей: мокрые, мохнатые. Они действительно, словно белым мхом покрыты, мокренькие, пахучие необычайно. Здесь, в согре тёмной, с  осинками, кое-где прислонившимися к сосёнкам, а где-то они и вовсе повалены, такой грибной запах, закачаешься!

Возвращаемся в деревню усталые, довольные, с полными вёдрами, поверху грибов ещё и несколько веточек костяники лежат. С кем по грибы с тем и по ягоды, как мама говорит.

Сейчас домой придём, отдохнём немножечко, в ванну старую, когда-то в ней мама стирала, воды наберём грузди высыплем, мыть будем. Маленькой мочалочкой или листьями подсолнухов.

О-о-о! Это занятие нудное… долгое… но куда ж деваться? Зато потом я могу с чистым сердцем пойди досыпохивать, а мама будет дальше грибами заниматься, солить их.

Когда добираюсь, наконец, до матраца, падаю на него с размаха, спортсмен тренированный, вдруг понимаю, что спать-то и не хочу.

Лежу, смотрю на потолок, знакомый каждой трещинкой, каждой бороздочкой и всё мне не верится: неужели через несколько дней мы уедем отсюда и никогда уже больше сюда не зайдём как хозяева и кто-то другой будет обживать наш домик, зимой на печке кости свои греть?..

…Шарик вертелся волчком, показывал маме, напоминал, как умеет он гоняться за своим хвостом, потом замирал, смотрел преданно, спрашивал: где вы запропали? Куда хозяин делся? А почему ты хозяюшка всю зиму не показывалась? Я же беспокоюсь… Болеешь? Меня вот  тоже от этой треклятой «чумки» случается, потряхивает, всего выгибает, но ничего, отлежусь на угольке, сынок твой меня укроет старой шубейкой, глядишь, полегчало, опять сторожу, опять служу вам…А день-то сегодня какой хороший, правда?..

Небо голубело уже по-весеннему, глубокое, радостное, глаз не оторвать. И мама смотрела на небо и молча соглашалась с Шариком…

…Внучка Машенька родилась на исходе лета, а в начале осени мама узнала, что болезнь зашла слишком далеко и шансов практически нет никаких. Ей, никто, конечно же, об этом не говорил. Ни врачи, сообщившие о страшном диагнозе старшей моей сестре, ни мы все домашние, разумеется. Но мама обо всём догадалась. Исчез из её тёмно-карих живых глаз тот огонёк, что так любил отец. Глаза, зеркало души, вели уже иной отсчёт, уже в иное заглядывали…

И так хотелось повозиться, «потетёшкаться», как она любила говорить, с этой курносой крохотулькой, которую назвали в честь её. Машенькой.

Но силы покидали маму с каждым днём. Пропал аппетит, мама таяла на глазах – теперь я понимал, что значит это книжное, истасканное выражение.

И всё же она пыталась бороться с болезнью. Поняв, что врачи расписались в своём бессилии, мама обратилась к народным средствам.

Одна знакомая говорила, что надо пить отвар из каких-то трав… Другая, всёзнающая старушка так настоятельно советовала лечиться выжимкой из конского навоза, что мама с отцом ехали за этим навозом в пригородное хозяйство и мама уверяла себя, я это чувствовал, что вот с помощью этого чудодейственного средства она-то уж точно поправится…  ещё поможет сыночку милому, ведь ему так трудно: учится ещё в институте, ребёночек вот народился,… кто им кроме меня поможет-то?..

…Мама была человеком сердца, как же трудно таким людям на свете жить! Разум тебя вправляет, иной раз и корёжит и спешит заставить поступать, так как все сейчас живут, но сердцу-то не прикажешь, вот в чём дело! И рвало её душу сердце, за всё болело, за всё переживало. Спешила, спешила всем помочь, всех приободрить, и как же она при тонкости своей натуры, врождённой тонкости, никак такое качество искусственно не взрастишь, не приладишь к себе, на показ не выставишь, потому, как всем тогда в тягость будет эта фальшь, как умела она, делая для всех добро в тени этого оставаться. Всем хорошо нам вокруг, а отчего? А мы и не задумываемся, просто хорошо, ладно, а потом поразмыслишь, а ведь всё это хорошее нам  мама устроила, вечная наша хлопотунья, и так устроила, что мы это хорошее как само собою разумеющееся воспринимаем, кого же и зачем тогда благодарить?..

Да, разве и  поможет сейчас, воспоминание о том тёплом застолье, когда мы собрались за праздничным столом отмечая мамино шестидесятилетие, уже знали мы с сентября о страшном приговоре врачей, сидели в жарко натопленной комнате в середине ноября, маме хорошие, красивые слова говорили, смеялись, пели даже… разве поможет?

И отчего так скупы мы на доброту, отчего от этих клапанов-дозаторов не освобождаемся, что сами охотно соглашаемся установить в своих душах? Не будь слишком добрым – будешь беззащитным. Один клапан. Не будь слишком доверчивым – обидят, используют. Другой. Не верь  никому – так спокойнее… Третий. И так далее.

И что чувствовала она полонённая болезнью кроме боли? Отчаяние? Или наоборот, успокоение? Наконец-то, отдохну, отмучилась, скоро, совсем скоро отдохну от этой жизни…

…Не знаю, можно лишь догадываться сейчас об этом.

Но спешила, спешила по-прежнему, даже уже с кровати почти не вставая.

Отправила меня в феврале, она, именно она, мама настояла, чтобы поехал, в турпоездку, помогла деньгами… Из Чехословакии понавёз я вещей. Доченьке шестимесячной, прежде всего, жене, себя любимого не забыл, разумеется, а маме… Маме один платок, правда, красивый, но всего один платок…

А может она просто приготовлялась к смерти? Чтобы всё было хорошо…

И вот, сыночка поехал в турпоездку, кого попало не отправят, значит, заслужил и значит надо, чтобы он поехал, а я его дождусь, это не в армию на два года, тут всего-то две недели, дождусь… и будет ли у него ещё такая возможность… характером непростой, обидчивый, вспыльчивый, как порох, но и отходчив, живёт чувствами, потом уж умом, не надорвался бы, не стал бы пить опять же, когда один останется…

…Всё это мои догадки…

…Но точно знаю, как мучило её бездействие, её вечную раноставочку, всегда приговаривавшую «встанешь раньше, шагнёшь дальше», как порывалась она помочь, когда жена возилась с дочкой, а Машенька маленькая, голосистая с самого рождения, «ну, держитесь, всех по углам разгонит!» таким напутствием провожали нас из роддома, не давала сварить кашку, требуя к себе самого что ни на есть пристального внимания. А ноги не держали Машеньку старшую, чуть побродит по дому и всё. Голова кружится, тошнит, ноги как ватные, в руках сил никаких, пытается есть через не могу, понимает надо, надо –  а всё обратно лезет…

…Помню, как стеснялся я, становясь юношей, созревая, маминой, как мне казалось тогда чрезмерной опеки. Вон, мои одноклассники уже вечером на танцы в клуб ходят, а мне сразу после киносеанса домой велено возвращаться… Почему, ну почему, меня мама не понимает?..

…Да понимала она меня! Лучше меня самого меня знала и понимала и угадывала, что меня ждёт!

Летом, девятнадцатым уже моим летом, вдруг затосковал я, измучился совсем, ожидая любимую девушку, считая дни тягучие,  да когда же она, без которой жить просто не могу, вернётся с педагогической практики из пионерского лагеря, измучился от того, прежде всего, что  чувствовал какую-то страшную несправедливость по отношению ко мне сейчас где-то там происходящую. Мучался, бродил бесцельно по городу, выбрел однажды на берег Оби, встретил там какого-то художника, выпил с ним и понеслось… Пришёл, точнее, приплёлся домой ночью, мама, конечно же, не спала, раздела меня, спать уложила, а утром я проснулся от её взгляда. Рядом сидела с кроватью, смотрела на меня, я думал, что сейчас ругать меня начнёт, стыдить и по делу всё это будет, я и оправдываться не смогу, виноват так виноват, а мама обняла меня, вдруг, поцеловала, взъерошила мои и без того спутанные волосы и сказала: «поэт ты мой, поэт»… И всё. 

А я ведь ей никогда о своих потаённых мечтах о писательстве и не признавался, страшно стеснялся этого…

А успел маме прочитать один из своих рассказов, успел. Одна жизненная ситуация так меня взволновала, так я расстроился по этому поводу, что два или три вечера из-за стола не вставал письменного, никого не слышал, ничего не видел. Сидел писал в самой маленькой комнатке нашего маленького домика, комнатке, где на пяти квадратах уместились трельяж, кровать и письменный стол. Стол купили минувшим летом, солидный такой, первый письменный стол у нас, тёмная полировка, три ящика для бумаг: готовлюсь, готовлюсь писателем стать, а тут ещё следом, осенью, выкупил пришедшую посылкой большущей пишущую машинку «Ортех», аж за сто пятьдесят рублей – во, как вооружился!

Написал рассказ и маме предложил послушать, она здесь же на кровати за моим писанием наблюдала, уже «отделялась», уже никого не хотела мучить своей бессонницей от боли физической – приступы, поначалу, были, всё больше по ночам. Прочитал, волнуясь, мама похвалила. Перепечатал написанное в трёх экземплярах, и пришлось машинку надолго зачехлить. Совсем нас беды одолели, не до печатания стало. Батя потерялся…

Много-много лет спустя меня осенило: да не мог отец иначе! Лопнула та пружина, что держала весь батин стальной механизм, лопнула. И он всё понял. Понял и отчаялся, а отчаяние для русского человека ищет выхода в забытьи, а чтобы забыться надо напиться. Такая вот простая схема.

Он тоже очень надеялся на тот напиток-выжимку из конского навоза… Приехали они тогда с мамой из пригородного хозяйства оживлённые, в дороге, видно, нашли успокоение: ничего, Мария, поправишься, какие наши годы!.. А через месяц, уже в новом 1988 году, маме ничего не помогало, худющая стала! – отец не пришёл вечером с работы. Ночь бессонная для всех и Машенька маленькая, словно что чувствует, не спит совсем…

Утром звонил на работу на канифольно-терпентивный завод, где отец в столярном цехе работал, там ничего не знают, тоже отца ищут, вчера аванс давали, посидели немного мужики, как полагается…

Ждали, искали, где можно, я адреса вычислял, где мог отец притормозиться, но и второй вечер наступил, затем ночь – нету батяни… Собирались в милицию заявление подавать,  и тут вечером поздним как что-то толкнуло: вышел во двор, пошёл к воротам оградным, возле них Шарик возится, волнуется собачка… Открыл ворота, а рядом с ними отец родной лежит. Нагнулся к нему: дышит, что-то бормочет даже. Весь в крови, ладно ещё одетый да в валенках… Домой завёл, при свете и вовсе страшно на него смотреть. Всё лицо в кровоподтеках, синяках, шапка чужая, измызганная, одежда в соломенной трухе вся… Ничего сказать не может, ноги подгибаются, бормочет да стонет только… Кое-как обмыли его, повели с женой в поликлинику нагорную, кто-то же там дежурит в это время, Машеньки дома остались…

В больнице отец пролежал до апреля, память частично восстановилась, но меня с двоюродным моим братом путал по-первости особенно… А что мать-то наша лежит, не встаёт всё спрашивал, а это чей ребёночек маленький всё плачет?.. Со временем более-менее всё у отца со здоровьем в норму пришло, так только провалы в памяти случались.

Он переживёт маму на шестнадцать лет, ещё два раза женится на бабушках вдовых – жених-то завидный, хоть и со странностями некоторыми, но что же с того: не буйный, мастеровитый, без дела не сидит… И первую бабушку похоронит, она городская была, знала его по заводу, где тоже когда-то работала. А со второй сойдётся уже в Тягуне, куда переедет жить, там ведь и могила материнская и сестра родная Лида и брат родной Володя живут…

А умирать привезу я его в Барнаул и похоронен он будет рядом с мамой. С той единственной и неповторимой, что встретил в мае 1948-го и полюбил на всю жизнь… Я же однолюб, помню его слова, ещё из детства, так он иногда под хмельком проговаривался, а я думал, что это такое «однолюб»?..

А что с ним тогда в том морозном январе приключилось так полностью и не мог вспомнить. Кажется, говорил, поехал я к дружку, с кем ещё по молодости, до тюрьмы шалили здесь на Горе. Дружок, вроде как на Горе и жил до сих пор, на улице фоминской, вот к нему и забрёл, кажется…

Кувося, так мы за её курносый носик прозвали, сразу заявила себя певицей. Голосистая! На всю Гору слышно, нашу кувосю, нашу Манюню, особенно, когда дело до купания доходило.

Родилась с весом в три двести, а к шести с половиной месяцам доча наша на весах в поликлинике потянула уже на семь килограммов шестьсот граммов. И рост у нас уже 64 сантиметра, на пятнадцатисантиметровую линейку выше стали. И два зубика у нас, и ползаем мы и понимает уже где, кто, что.

А улыбка!.. Голливудской звезды у нас, улыбка!

И зиму мы пережили, по весне с теми же пелёнками-распашонками всё полегче. Сушатся быстрее, да и быстрее ещё на свету-то расти будем сами. Принаряжались уже в вещи папой из заграницы привезённые. Умора, конечно, так они нам ещё велики, но вырастем, обязательно вырастем! И петь будем частушки, как бабушка Маша, и плясать будем, как дедушка Валя…

Жизнь в зальчике нашего домика разгоралась, новыми красками полнилась, сверкала всё ярче и ярче, а за стенкой в маленькой комнатушке уже и не спалось совсем человеку самому для меня дорогому…

И не выдумка это, а быль, хотя и поверить трудно.

Доче ещё двух лет не было и как-то мы с ней остались одни – жена попала в больницу. Вдвоём с ней дома, укладываемся на ночь. Смеркается в нашем домике, тихо, покойно кругом, часики лишь жизнь отсчитывают, да кошка Мурка в ногах калачиком пристроилась, мурлыкает.

Я Манечке сказку рассказал, сам от этой сказки и задумался, загрустил, видно ещё и вздохнул при этом тяжело…

А этот человечек родной, что же он такое почувствовал, что?

Какая догадка его пронзила?

Души ли наши обнялись в этот момент, не знаю, но как же по-взрослому и он, человечек этот вздохнул и погладил меня по голове и взъерошить их попробовал своей ручоночкой…

Апрель, особенно со второй половины так жарко принялся свои права отстаивать, так солнышко землю пригрело, что травка обманулась, поспешила зазеленеть на припёках.

Шарик Мурку на крышу загонит, подбежит к отцу, он на завалинке папироску смолит, заглядывает ему в глаза: отчего один, где матушка-то? А маме и вставать уже тяжело, ноги, руки как спички, личико высохло, вся высохла, как девочка. Но когда кувосю услышит, лепет её, улыбается. Но и улыбка через силу, всякое движение ей боль причиняет…

Наверное, действительно в такие времена человек просто тупеет. Потому как перенести всё это, видеть всё это, и оставаться при этом нормальным просто невозможно. Этим отупением и можно только спастись от сумасшествия.

Май наступил… Ах, да что там!..

Что до всего этого?!. Апрель закончился… май наступил… весна… ошалевшая от наступившей свободы страна…

Что всё это значит и зачем всё это?

Когда уже начинаешь и забывать, как выглядела мама до болезни… Когда уже привык к её высохшему телу, когда жена и сестра Таня пытаются бороться с пролежнями, когда в одном уголке детский  красный горшок, а в другом жёлтая посудина «утка»…

Так что же жизнь - это место, где жить нельзя? 

И жизнь - это место, где не жить невозможно?

Двадцать второго мая с утра мама не забыла напомнить всем, что сегодня внучке Машеньке девять месяцев. 

А вечером мама произнесла последние слова.

Я зашёл с улицы, накурившись пред этим, прошёл к ней, рядом сидел на стуле покачиваясь и вздыхая, отец.  Мама тихо-тихо, еле слышно, одними губами произнесла:

- Сыночка, не кури…

В последние дни приезжала молоденькая медсестра, длинные темные роскошные волосы, белый халат, высокая грудь, талия, джинсы, футболка, я всё это подмечал, какая она красивая, фигуристая… и смелая… Подмечал, втайне ужасаясь, да как я могу об этом думать, сейчас?! Она, звали её Ирина, приезжала из того мира, где радость, свет, совсем уже скорое лето, буйство зелёных красок… заходила к нам, бойко взглядывала на меня, проходила к маме и ставила ей укол, после которого мама на некоторое время затихала, не стонала. Уходила, торопясь, её ждала «Скорая», так же задорно одарив меня заинтересованным взглядом.

За пять дней до смерти приехала из деревни мамина мама, моя бабушка Катя. Восьмидесятидвухлетняя она смотрела на шестидесятилетнюю свою дочку, сидела с ней рядом, молчала. У нас спрашивала, есть ли здесь у нас в округе старушки умеющие отпевать.

За три дня до смерти я бегал по поликлиникам. Медсестра Ирина ставить укол  не приехала, я пошёл выяснять почему. Сказали, в нашей нагорной поликлинике, что этого наркотического лекарства нет, отправили в другую поликлинику.

Поехал туда. Там на меня наорали, приняли за наркомана, я ответил матерно, кажется, меня и правда, потряхивало. Но и здесь ничего не удалось решить: нет лекарств отвечали мне, усмехаясь.

Тридцатого мая я пил с утра и пил весь день. Пиво, водку, опять пиво… Очнулся поздним вечером между какими-то гаражами. Отряхнул пыль, пошёл пешком домой…  Тридцать первого мая… Не помню, что было тридцать первого мая… А вечером первого июня в десятом часу мама умерла.

Вверх

Комментариев: