Курыниха
Мертвое поле
Святая как хлеб. Зарисовка

Курыниха

– Кланька, дров-то хватает. Зачем чащу таскаешь, платья рвёшь? Где их тебе напастись! – привычно ругается бабушка Акулина. – Пожарник штрафом грозит: «Спалите деревню, сучьи дети!»

За походы в лес бабушка жестоко наказывает Курыниху. Хватает вицу и охаживает круче веника в бане. На покатой спине тётки не осталось живого места. Бабушкину экзекуцию она сносит молча, без единого стона, только губы прикусывает. Полина и Евдокия, жалея единокровную сестрицу, привозят с собой старые платья, а та в благодарность варит им варенье. Сахар в сельпо покупают сёстры, а клубнику, смородину, вишню, какую другую ягоду собирает в лесу Кланюшка. Опять же стеклянную тару и крышки к банкам привозят из города сёстры.

Лето в зените, солнце жарит, вёдро или ненастье – всё едино. Кланины корзины благоухают ягодным дикоросом, и их аромат в грибной сезон перебивает лишь запах сухих и сырых груздей. Комары, оводы, клещи, лесные твари не страшат. Забываясь за сбором ягод, не замечает Кланя кровососов. Принесёт с поля спелую ягоду, опорожнит корзину в казан и тут же огонь запалит. Ладную печурку сложили на приусадебной поляне зятья! Охотно варит варенье Курыниха из лесного прибытка, только у клубнички листочки-лепесточки не убирает. Для городской блажи времени в деревне нет.

Жизнь подобна полосатой зебре. На сей раз мне выпала чёрная полоса.

– Сын, – сказал отец, – в доме две собаки. Астра старая и больная. Норд молодой и здоровый. Увезём Норда в Чесноки, к бабушке Акулине. И Курыниха будет рада! Не станет Астры – вернём пса. К тому же тебе к экзаменам надо готовиться!

Немецкая овчарка Астра, любимица отца, в семье жила долго. Он привел её, когда с подворья новосёлов, недавно переехавших в новый дом из землянки, участковый милиционер укатил дубовую бочку – позарился на дармовщинку.

Любимец Норд, молодая овчарка чепрачного окраса, – мой воспитанник. Не счесть кроссов по лесным тропам, пойманных шпионов, роль которых охотно выполняли друзья-мальчишки. Войдя в служебный возраст, грозный и сильный пёс уверенно вёл поиск по следу, находил закладки, охранял поклажу, нёс караульную службу.

Отцовская просьба прозвучала как приказ. И поехал мой Норд в деревню, затерянную в дремучих сосновых борах, раскинувшихся в полусотне километров от города.

Чесноковская Акулина, сестра родной бабушки Нюси, добрая, хлебосольная, подвижная, как ртуть, встретила родню слезливым причитанием:

– Тажно тока приехали! Наскучились мы с Кланькой-то!

Принять рослого пса бабка решительно отказалась. Зато сосед, тракторист Иван, царский подарок принял с восторгом: вся деревня будет завидовать!

Ещё не села пыль после нашего отъезда, не просветлели в вечерней свежести закатные краски полей, как Норд перегрыз верёвку, в ярости загнал Ивана на лестницу, приставленную к чердаку, и, скаля клыкастую пасть, с жутким рыком держал мужика на жёрдочках битый час. Когда грозному псу приелась караульная служба, оставил без внимания Ивана, разогнал вернувшихся с улицы гусей-гагачей, в ярости задавил трёх взрослых птиц, не тронув пискунов, и долго рыскал по закоулкам в поисках исчезнувшей машины. В ту ночь, впервые за долгие годы, жители деревни с тревогой вслушивались в леденящий кровь вой, напомнивший волчий.

На заунывный плач собаки, потерявшей хозяина, собралась младшая дочь Акулины.

– Кланька, порвёт собака-то. Вон чего с Иваном утварила!

Нет девки, след простыл. Домой вернулась с псом и больше с ним не расставалась.

Кланька – местная блаженная. Не понял Норд хмельного мужика, не по нраву пришёлся овчарке его кислый перегар. Хлебный, молочный запах Курынихи пёс принял безоговорочно. Стали жить сообща, а там, попривыкнув, устала ворчать и старая Акулина.

Курыниха добрая и отзывчивая. В силу болезни безвольная и несчастная.

У бабушки Акулины три дочери и два зятя. Полина средняя. На войне служила медсестрой в прифронтовых госпиталях. И старшая дочь Евдокия воевала – телеграфисткой. Хорошая баба, лишь пьёт не в меру. Живут сёстры в городе, детишек народили. Живут в достатке, потому как замужем за шахтёрами. Только младшую дочь судьба обнесла человеческим счастьем. В невестах не ходила, под венцом не стояла, женой не была. И матерью уже не станет.

Пришла война, мужиков угнали в окопы, осиротели Чесноки. Кому землю пахать, хлеб сеять, сено косить, лес валить? Ясное дело, бабам да старикам. По части дров приспособились ребятишки бегать в ближние боры за хворостом. После одной из вылазок девчушка Кланя домой не вернулась. Девчонку искали всей деревней и, слава богу, нашли. Нашли её на закате нового дня в воронке-выворотне от поверженной бурей сосны. Упав с вязанкой хвороста в глубокую яму, Кланюшка сломала ногу. Можно только догадываться, что пришлось пережить девочке в страшной берлоге ночью. С той поры сознание её помутилось. И она навек осталась хромоножкой.

Текло времечко, а Кланя всё была замкнутой, сторонилась подружек. Улучив свободную минуту, тайком ковыляла в бор, неизменно возвращаясь с вязанкой хвороста на загорбке. Знамо дело, война не лечит, а калечит. Чесноковка дождалась победы, а Курыниха всё таскает и таскает хворост, остановиться не может. Что только не делала Акулина с дочерью – к бабкам водила, отварами поила, порчу снимала, за косы таскала, прутьями порола, бесовскими словами проклинала... Ничего не помогло.

Бедной Клане надо бы прислушаться, но неведомая сила снова и снова тянет в лес, как магнит стальную дробину. Когда скотина и птица накормлены, огород прополот, печь истоплена, изба убрана, Кланюшка убегает в бор, возвращаясь с вязкой сушняка на спине. Со временем припас лесной чащи за низкими пригонами вырос под крышу избы, а старая Акулина не может напастись платьев, в клочья раздираемых дочерью. Не голышом же ходить девке!

Новых людей Кланюшка изучает тяжёлым взглядом и ворчит:

– Курыны приехали…

Так она с детства бранит петуха. Затем курушным словом стала называть людей. Никто в Чесноках не заметил, как кличка Курыниха накрепко прилипла к блаженной хромой. В праздные дни любит она посидеть за столом среди нарядных людей, попить бражки-медовухи. Не отказывается от городского вина, привозимого сёстрами и зятьями. Уважает петь с женщинами песни широкие и раздольные. Неграмотная, но с цепкой памятью, помнит слова многих песен.

Сидит так-то, поёт с молодушками и беззубыми певуньями, глянь, а её уж нет. Значит, за сердце взяло, убежала в бор. Жди, часа через два явится с вязанкой дров на спине. Фронтовик дядя Илья удивляется: «На моём танке меньше зазубрин было, чем на Кланьке шрамов!»

От других женщин Кланюшку отличают колючий характер, непокорность, крепость в работе. Живёт она в возрасте, когда баба ягодка опять. Лицо гладкое, на пухлых щеках нежный румянец. Голова подвязана линялым ситцевым платком, прячущим пышные волосы. Любит баню с берёзовым веником, сама её топит. В хорошем настроении улыбается мягко, приятно, но дробный заливистый смех, звучащий беспричинно, пугает людей. Иногда, во вспышке неожиданного гнева, напоминает молодую Бабу-Ягу.

Встречая высыпавший из машины десант гостей, топает босыми ногами по шёлку конотопа, пугает народ недобрым взглядом и шипит:

– Курыны приехали, ждали вас тута…

Тотчас заходится нехорошим смехом и, тыча пальцем, чаще в меня, смеётся:

– Курын молодой!

Казалось, смеётся от своего же деревенского смущения.

Деревня стояла на речных увалах среди вековых боров. Своим семейством мы приезжали сюда часто, по нескольку раз в месяц. Охота на зайцев по свежей пороше, предутреннее бдение тетеревов, ужение щурят, сбор клубники, вишни, бабушкино чаепитие с мёдом... Кланя умело управляется с пчелиными ульями, стоящими в тенистом палисаднике под черёмуховыми кустами. При обильном взятке мёд из рамок берёт часто, в ранние часы дымарь не разжигает вовсе. Удивительно, пчёлы почти не кусают её.

В пору сокоброжения берёз и токования косачей упросили отца сходить на ближний ток. Батяня с дядюшкой Ильёй гужеванили бражку до первых петухов, но на охоту шатко-валко пошли. По успевшей просохнуть дорожке сонно брели вдоль межи гречишного поля, вспаханного после осеннего обмолота. Стояла звонкая тишина, ещё не колобродили полюбовно лировидные птицы, лишь тревожил немоту утренней прохлады далёкий ор петухов, долетавший от деревни.

– Вот, парни, ваш скрад, а следом будет наш, – сказал отец. – Тихо сидите, не подшумите.

Мы сидели тише воды ниже травы, дыхания своего не слышали. Над шалашом мужиков повисла гробовая тишина. Ток помалу просыпался, вкрадчиво затоковали петухи. Заря расцветала, через мгновение из-за берёзового колка выстрелит солнечный луч. Взял на мушку знатного тетерева, можно спускать курок, а отцовский скрад подозрительно молчит. Какая у них с дядькой тактика? А ну как промажу, спугну ток!

Замерев с братцем, шептались, гадали детские думки, как вдруг раздался лай Норда. Дура Кланька, выпустила пса из малухи! По следу прибежал Нордушка из пробудившейся деревни. Ток мгновенно замолчал, оглушающим взрывом захлопали крылья. Норду не до косачей. Носится между скрадками, радостно лает, не ведая, что сгубил охоту. Казалось, громкий лай собаки поднял бы мёртвого, но над схроном мужиков тишина. Подошли к их шалашу: батя с дядькой крепко спали, ещё и похрапывали… Крепкую брагу-медовуху варила бабка Акулина!

В последний визит к Акулине над Чесноками прошумела летняя гроза, шаровая молния обожгла черёмуховый куст, оплавила самовар на столе, разметала сестрёнок по домотканым половикам горницы. Пощадила детей, лишь сестрёнка Оля какое-то время оставалась незрячей. Небесная молния была едва ли не единственным электрическим светом, когда-либо освещавшим деревеньку бабушки Акулины.

Норд сопровождал Кланю всюду. С собакой легче, нежели с людьми. Идут полем, трактор боронит пары. В небе ярится солнце, над пашней стелется марево. И рядом верный Норд.

Погиб пёс трагически. Гоняясь за зайцем, напоролся в буреломе на острый сук. Неделю кряду топтала Курыниха глухомань, нашла остывшего пса и закопала на погосте. Прости, Норд, в деревню тебя увезли на время, оказалось – навсегда.

Если есть рай с зелёными кущами и золотыми яблочками, то мой рай, особливо в осеннюю пору, – где грибных лесов край. Чесноки приказали долго жить. От обжитого места осталась сиротливая поляна, пугающая рослым бурьяном. Белый свет уменьшился ещё на одну деревушку.

На краю бора спрятался скромный погост. На могилах растут маслята, блёклые цветы, худая в тени сосен трава. Фамилии на обветшавших от спуда лет крестах и изъеденных ржой железных памятниках тусклы и плохо читаются. Удалось разобрать несколько: Костромин, Пашнин, Белов... Где-то здесь, под безымянными холмиками, упокоена далёкая, седьмая вода на киселе, родня. Таких некрополей как звёзд на небе, по числу исчезнувших с карты родины деревень. На необозримых просторах России шумят над забытыми погостами грибные леса…

Озаряя пыльную божницу, пульсирует в керосиновой лампаде золотой язычок пламени. В полумраке избы забрались мы с братом на полати, засыпая под праздный говор родственников, пришлых охотников, заезжих людей… Дом бабушки стоял на одине, всякий добрый человек знал двор Акулины.

– Ваня, – обратился как-то к соседу Илья Тимофеевич, – ты вот всё гостей брагой потчуешь. Десерт-то у тебя где?

Иван слова не знал, но ответил скоро:

–У нас везде десерт! Можно в сарае, в огороде, на лужке за пригонами, да хоть в поле. Где штаны спустишь, там и десерт! А ежели десертом квасок называешь, корчажка в сенях стоит.

От грохнувшего в компании смеха едва не погас фитиль керосиновой лампы: старый нужник в огороде Ивана прогнил, завалился на бок, а новый поставить лень. С той поры мужика в деревне стали звать Десертом.

Больше никто не смеётся в Чесноках. Некому смеяться. И поубавилось охотников за белыми грибами. Места здесь глухие, моховые, урёмные, к тому же переправы через речку нет.

Лучше всех лесной деликатес в глухих затайках леса усматривала Кланюшка. Но и в сезон тихой охоты она никому не позволяла сопровождать себя в лесных прогулках. Грибочки, томлёные в русской печи по старинному рецепту, бабушка подавала на стол с чесночным соусом.

От младой дури и доброй погоды взобрался я на верхотуру дровяной пирамиды, сложенной Кланькой из вязанок чащи. Высота – ого-го, со стог сена! С хворостяного холма открылась пёстрая панорама деревни. Стоит апрель, земля ещё в белых клочьях зимы, но воздух уже парит над чёрной пашней. Ещё немного, солнечные лучи слижут последние заплаты ноздреватого снега, и весна победит по всей округе.

Курыниха загрустила, точит человека тоска-кручина. Сегодня её караулят трое бабушкиных внуков, в лес не убежать. Сидит на лавочке, как клушка на яйцах, молчит, злится, когда тревожат, и громко вздыхает.

– Приданое сторожишь? – подшучивают острые на язык девчата, забегая к старой Акулине.

Презираю девчат и жалею Кланюшку. Мне знакомо состояние тётки, когда плачет она о своей горькой судьбе, убаюкивая застарелую боль унылой песней: «Все люди живут, как цветы цветут, а я, молода, вяну как трава…»

Друг-охотник, учитель географии Александр Алексеевич Казаков сказал на уроке:

– Окопы – шрамы земли. Чтобы исчезнуть фронтовым окопам, природе требуется век.

Сколько надо лет, чтобы люди забыли о войне? Она на расстоянии калечила людей! Кланюшка пороха не нюхала, а что с ней стало! С победного мая прошли десятилетия. Воевали сёстры Полина и Евдокия, мужья Илья и Егор. Десятки деревенских мужиков не вернулись домой или пришли без рук, без ног, контуженные. Страшные щупальца войны дотянулись до простой девчонки, лишив разума, украв её простое женское счастье.

Проспав тетеревиный ток, так и не собравшись на охоту, я вышел на крыльцо. Чем-то новым веяло в утреннем воздухе. Или петухи охрипли враз, или эхо простудилось, необычно, ново преломляясь в воздухе. Отгадка обнаружилась с вершины дровяного склада, сложенного Курынихой за долгую зиму. Лёд на пруду растаял, а зеркало воды словно испарилось.

Плотину прорвало ночью. Через прорыв сельчане бросили два берёзовых ствола с прибитыми по левой стороне жердями-пряслами. Стараясь не смотреть на бурлящий водоворот, опасливо трусили по шаткой переправе.

Беда не заставила долго ждать. В час пополудни, когда вешняя вода потеряла силу, но была ещё бурливой и напористой, на мосток ступили сестрёнка с братишкой, семи и девяти лет. Спешили к бабушке на другую половину деревни. И не сомневалась старушка, что её сподобятся навестить внуки, но не усмотрела беду.

У братца закружилась голова. Не удержавшись на скользких брёвнах, парнишка сорвался в воду. Сестрёнка заплакала, закричала, зазывая помощь. Детский рёв услышала Курыниха, полоскавшая на мостках бельё. Спустившись ниже размытой запруды, куда к распустившейся ветле прибило хлопца, только рубашонка пузырилась над водой, женщина поскользнулась и с головой ухнула в воду. На берег вышла окоченевшей кочерыжкой, с бездыханным мальцом на руках. Передав не успевшее остыть тело ребёнка подоспевшим сельчанам, схоронилась за кустом, чтобы отжать одежду. Стремглав прибежав на гвалт и причитания, тогда и увидел я оголённую спину Кланюшки, густо покрытую багровыми рубцами. И это, как следовало понимать, тоже были раны войны.

Приехав той зимой в деревню, я вздумал подшуметь косого в ближнем берёзовом колке, полном заячьих следов и горошин помёта. Соседские ребятишки согласились с радостью. В кустистом закрайке встал на колено и, вогнав в стволы заряды, высматривал белоснежку. Заяц-беляк из-под детского гомона вышел скоро, не долго я ждал лопоухого. К великой досаде, лопоухим оказался я, а прыткий зайчишка спасся бегством: из первого ствола старая тулка-императорка выдала осечку, из второго случился досадный промах!

На удивление, мальчишки и девчонки не огорчились. Они ликовали, смеялись, кричали «ура!», радуясь, что ушастый белячок убежал в соседний колок. На этой охоте спасению зайца более других пацанчиков радовался соседский мальчишка Пашка, чьё тело вынесла на берег Курыниха…

Нет Чесноков. Деревня приказала долго жить. Овдовела Полина Дмитриевна. Присмотрев в городском посёлке скромный домик, поселила в нём мать Акулину с сестрой Кланькой. На новом месте пожить старушке довелось не долго. До срока прибрал бог Акулину, не сумевшую пережить гибель любимого зятя Ильи Тимофеевича. Дядя Илья погиб при посадке кровли ручной лавы. Знал ли солдат, обманувший смерть, бравший Берлин и вернувшийся домой при орденах, что судьба уготовит такую глубокую могилу?

Тяжела вдовья жизнь! Возьмёт тетя Поля гитару, запоёт любимую «Тёмную ночь», а слёзы глаза застят. Море слёз выплакала по мужу Полина Дмитриевна.

Каково убогой Кланюшке в городской квартире и в каменных стенах? От газовой плиты она – как чёрт от ладана. Так же от туалета с унитазом. Справлять нужду лесная дикарка спускалась в подвал. Соседи, добрейшие люди, и те ворчат. Как пособиться с такой-то жизнью? Тётя Поля определила сестру в интернат. Другого выхода в сложившейся ситуации не нашла.

Казённый дом возвышался над раскинувшимся по лесному угорью сосновым бором. И снова больное сознание Кланюшки обожгла память о давней войне, а во дворе интерната стала угрожающе расти куча лесной чащи. Уже не мать, а старшая сестра вразумляла бедную Курыниху оставить дурное занятие, потому как казённому дому дрова не нужны.

– Пойми, Кланька, – кричала ей в ухо, – нет больше войны, окончилась она, треклятая. Мы с сестрой Дуськой в ней победили! Не надо дров-то больше…

Морозным январским днём, тайком уковыляв в чернеющий на холме бор, обратной дороги в интернат Кланюшка не осилила. Нашли её весной на солнечной полянке, под вязанкой соснового хвороста, как если бы этим хворостом женщина пыталась укрыться от ветра и мороза.

Мёртвое поле

Допустив ошибку в расчётах, я залпом гаубичной батареи уничтожил мост, обозначенный на местности мини-полигона. Согласно легенде занятий, мост через речку стоял в полосе нашего наступления.

– Всё, – в сердцах прорычал комбат, старший лейтенант Карпенко, – танковая колонна по мосту не пройдёт. Наступление захлебнулось! Двойка тебе, курсант, а в военное время был бы трибунал. Заруби на носу: за такую стрельбу – трибунал и расстрел!

Морозной осенью учебная батарея прибыла на полигон, лежавший в сопках, запелёнатых дубовой порослью. Замаскировав в капонирах пушки, огневики изготовились к стрельбе. Разложив на бруствере окопа рабочие планшеты, разведчики прильнули к окулярам. Стрельба танкистов, зенитчиков, артиллеристов шла в плотном графике. Полигон оглох от выстрелов. Ополченцам, приписанным к подразделениям, пришлось заново осваивать навыки стрельбы, вспоминать забытый гул канонады.

Учебной батарее оптической разведки придали двух старых артиллеристов. Один, шутник и балагур по имени Алексей Кузьмич, на фронте потерял ступню.

Стреляем без спешки и суеты, на границе затишье. И крепчает морозец.

– И нас ближе к орудьям, закон дали! – с полуоборота завёлся словоохотливый старик. – В такую погодку, коли командир дозволяет, можно и у костра погреться. Как, ребята, не возражаете?

С разрешения командира взвода ветеран разложил костерок. На протезе резво скачет вокруг огня, греется. Топает ногами, машет руками, хлопает по языкам пламени – ну, чисто шаман в огненном танце. Как и положено бывалому солдату, наставляет курсантов:

– В ваших расчётах ничего не понимаю, давно формулы забыл. А стрельбу завсегда налажу. Бить врага – в узкую вилку брать, закон дали!

О каком законе толкует Алексей Кузьмич? Старик пояснил:

– Привычка такая, как по-книжному-то: «Законы, может быть, и святы, да исполнители – лихие супостаты!»

Умолк раскат далёкого взрыва. После первых ударов тяжёлых орудий Алексей Кузьмич ёжится, но возбуждённый стрельбой, решительно не может молчать:

– Анекдот вспомнил, в окопе Сталинграда слышал, закон дали.

У курсантов ушки на макушке. Греясь над углями костра, слушают:

– Два солдата несут пост у дома генерала. Глянь – его дочка в окне. Один другому говорит: «Такую красу полюбить, всю бы жизнь служил!» А генерал мимо идёт, слышит. Приглашает в апартаменты. Спрашивает дочь: «Пойдёшь замуж за солдата?». Девица брезгует. «Шаг вперёд, товарищ лейтенант!» Растёт солдат в звании – а дочка хмыкает. «А за полковника?» Повела бровью. А солдат: «Сдалась мне ваша дочка, товарищ генерал. Ещё шаг – я и сам генералом стану».

Общий смех.

– Там, под Сталинградом-то, команды «к бою» ждали, да в скорости окоп миной накрыло. Бойца, рассказчика, убило, меня в санбат, потом в госпиталь, там и того дальше, домой. Не успели мы с тем товарищем генералами-то стать.

Курсанты спрятали улыбки.

– А стрелять, сынки, надо метко, – тревожа хворостиной уголья костра, сменил тему старый солдат. – Снаряд выточен рабочими руками, цена ему пара хромовых сапог! Так в батальоне замполит сказывал. Земля ему пухом, закон дали.

Весеннее тепло ручьями утекло в жаркое и влажное лето. Батарея обживает знакомую местность. С холмистых дубрав сняли жёлто-бурую маскировочную сеть и заново накрыли, но уже ярко-зелёной. Прильнув к окулярам буссоли, запоминаю сектора обстрела, вычерчиваю схемы ориентиров, вычисляю дирекционные углы. Земля усеяна осколками мин и снарядов. Железный лом маскируют островки цветущих ландышей… 

Расстреливая днями кряду огурцы, так называли подлежащие утилизации снаряды, услышали экстренное сообщение ТАСС. Горькое известие прозвучало из лежавшего на бруствере окопа транзисторного приёмника: «30 июня 1971 года погибли космонавты Волков, Пацаев, Добровольский…»

Батарея на огневой позиции, в наушниках слышу приказ комбата:

– Давай залпом, из шести орудий! По одному залпу в честь каждого космонавта!

Сектор удобный: на горизонте темнеют бугристые холмики в обрамлении выкошенного осколками светлого древостоя. И только в последний момент, успев передать батарее команду, я увидел в линзе буссоли чёрный зрачок лисьей норы. Разглядел лисицу с выводком, резвящимся на солнечном взгорке. Облюбовала кума затишок, куда давно не ложились снаряды, без прописки занорилась там, где не положено. Но уже злыми шершнями прошуршали над головой стальные болванки. Один снаряд издавал звук, похожий на глухой визг обиженной свиньи. На линии огня выросли бурые кусты. Горизонт прояснился не сразу: когда села земля и развеялся дым, ни бугорка с норой, ни лисьего семейства я не увидел. И, оторвавшись от окуляров, сверлил меня осуждающим взглядом дальномерщик Иван Шоктар.

До окончания стрельб угрюмый тувинец был молчалив и мрачен. А я просто опешил, не успев скорректировать стрельбу и даже посочувствовать нечаянным жертвам. Получился снайперский выстрел, когда снаряд попадает прямо в амбразуру укрепления неприятеля. На фронте за такой выстрел орден бы дали. Я же за расстрел лисьего семейства был согласен на любое наказание.

Продолжить дружбу с Иваном помог добрый казус. После окончания учебки нас оставили в одной дивизии, в одном полку. И что совсем здорово, в одной гаубичной батарее! Должности командира огневого расчёта мой друг предпочёл службу в отделении оптической разведки, но и здесь не изменил армейской профессии. Таскать на маршах, по глубокому снегу и сезонному бездорожью прибор весом в полцентнера Ивану было не в тягость. На широких плечах друга громоздкий чехол с оптикой казался игрушкой. Имея орлиный глаз и мощные окуляры, Ваня безошибочно определял расстояния до целей. Таёжный человек, он добр, покладист, невозмутимо спокоен. Но однажды, на летних дивизионных учениях, чуть было не подвёл нашу гаубичную батарею.

Иван любил собак и, уходя на службу, оставил дома верного пса по кличке Казар. Вместо фотографии девушки носил на груди, в корочках комсомольского билета, снимок четвероногого друга. Показывал мордашку лайки товарищам-батарейцам, рассказывал о таёжных вылазках, увлекательных охотах, добычливом промысле зверя в компании с Казаром.

Никто не удивился, когда в полку Иван прикормил беспризорную овчарку. Статный, но неухоженный пёс взял с ладони кусочек хлеба и на кличку Казар отозвался дружелюбным помахиванием хвоста. Разведчик привязался к собаке, да так крепко, что в дни нарядов брал с собой на посты. Начальники караулов к тому привыкли, внимания на нарушение устава не обращали. В палаточном лагере, на полевых занятиях, в окопе наблюдательного пункта, на речке в редкие часы отдыха Иван с собакой были неразлучны. Пёс и спал бы в зимней казарме под кроватью разведчика, если бы дозволял строгий старшина. А запретить спать в летнем лагере, в палатке разведчиков, не в силах и старшина.

В летнюю пору, днём ясным и знойным колонна полковой техники вытянулась в направлении полигона. Водители тягачей заправили баки, пушкари прицепили гаубицы, разведчики погрузили амуницию, приборы, походный скарб, а Иван всё метался по закоулкам полка, звал Казара.

В военном городке собачий лай поутих накануне учений. По неведомой причине исчезли все полковые псы. В пути Ваня молчал, много курил, не замечая тряской дороги, палящего солнца. Когда встали лагерем, ушёл в сопки и долго не возвращался.

Пока огневики окапывались и маскировались, разведчики выдвинулись вглубь полигона, заняли укромное место на склоне кудрявой сопки и двое суток вели наблюдение за передним краем противника. Окопы НП были отрыты до нас, и шанцевый инструмент до времени оставался в чехлах. Донимали жара и мокрец, нудная, жалящая злее крапивы мошка, проникающая в складки камуфляжной униформы, до горячих тел.

Засекли и нанесли на схемы ориентиров огневые точки, искусно замаскированные неприятелем на склоне дальней сопки. Её заросший дубняком хребет, темневший за широкой ярко-зелёной лощиной, изучали днём и ночью. Передний край сверлили острыми линзами без лишних перекуров. К исходу вторых суток у подножия сопки сел вертолёт. В окулярах бинокля обозначилась фигура командира, поднимающегося по склону. Судя по звёздам на погонах – генерал!

Встретили по всей форме. После рапорта и команды «вольно» начальник штаба дивизии, генерал-майор Мамишев, охладив нас колким взглядом, приступил к изучению разведданных. Результаты двухсуточного бдения изучал утомительно долго. Или так показалось? Расчёты, склоняясь над буссолью, сверял с собственным визуальным осмотром местности. Прильнув к окулярам дальномера, сравнивал расстояния до разведанных целей.

Солнце зацепилось за вершину далёкой сопки: угасал утомительный день, а с наших лиц ручьями стекал горячий пот. Наконец, остановив командирский взгляд на усталых разведчиках, генерал по-отечески тепло сказал:

– Спасибо, сынки. С задачей справились отлично!

Следом были загадочная пауза и улыбка, осветившая суровое лицо генерала:

– А в отпуск домой не желаете?

Едва не потеряв дар речи, не веря ушам своим, я ответил за всё отделение:

– Так точно, товарищ генерал, желаем!

В напряжённой тишине, объявшей скрытый в зелёной сопке окоп, прозвучала команда начштаба дивизии:

– Смирно! За образцовое выполнение боевой задачи личному составу отделения оптической разведки объявляю краткосрочный отпуск на родину!

В приморских сопках, дробясь после каждого слова, раскатисто прозвучало бархатно-мягкое эхо:

– Служим Советскому Союзу!

То, что произошло, случается разве что во сне. Нас, разведчиков, генерал наградил отпуском! Недаром ругал меня в школе комбат, когда на учебных стрельбах мини-полигона я разрушил свой мост и сорвал планы наступления.

Одарив оглушённых неслыханной благостью ребят крепким рукопожатием, поблагодарив за службу, генерал, удерживаясь за кусты орешника, столь же неспешно, как поднимался, стал спускаться к вертолёту. Винтокрылая машина взлетела, исчезла за склоном сопки, как её и не было. А мы, загоревшие под жгучим солнцем, с опухшими от укусов мокреца лицами, изрядно уставшие и ко всему потрясённые щедрым посулом генерала, остались со своей радостью одни-одинёшеньки.

Перед палаточным лагерем, удобно вписавшимся в холмистый рельеф местности, поставили стеклянные ящики, похожие на большие аквариумы. В один просторный короб опустили дворняжку, плотно задраили крышку и открыли баллон с невидимым газом. Собака, копия космических Белки и Стрелки, сотрясаясь в судорогах, на глазах затихла. Отправили не в космос, а на тот свет. Увидев жестокую картину, Иван почернел лицом, глаза потемнели, на смуглых скулах забегали желваки.

Околевшую собаку вытянули из ёмкости, оттащили в сторону. Проветрив стеклянную усыпальницу, опустили на дно вторую симпатичную дворнягу. Пёсик из прозрачной, раскалённой на солнце гробницы смотрел на унылое воинство с тоскливой безысходностью.

Опыт повторили. Вытянув из аквариума сотрясаемое судорогами животное, химики положили дворняжку на траву, ввели в тело антидот, сделали искусственное дыхание. Собачка ожила, тяжело поднялась на четыре конечности, с усилием подтаскивая парализованную ногу. Прозвучал пистолетный выстрел – офицер химической службы прервал мучения животного.

Предельно ясно изложили строгую инструкцию. Солдатам, сержантам, офицерам – всем участникам учений выдан шприц-тюбик с антидотом. Хранить его следует в кармане химзащиты, не терять и не разбивать. Если кто-нибудь на заражённой территории хлебнёт глоток газа, надо вонзить иглу в своё тело или тело товарища и затем радоваться воскрешению!

Обласканные миром космические собачки вернулись домой живыми, а наши четвероногие друзья умерли безымянными. Никто, кроме предавших их хозяев, не знал кличек подопытных собак. Сын Кавказских гор, лучший разведчик отделения Саид Селим Кадиев мрачно пошутил:

– Если как с собачками, нас тоже пристрелят?

Нещадно палит солнце. Тела солдат, одетые в глухую химзащиту, варятся в собственном поту. И только когда военный люд окончательно изнемог, в небо вонзилась сигнальная ракета. Танкисты, зенитчики, пехотинцы жарятся под бронёй грозных машин. Сидя в открытых кузовах, разведчики сочувствуют братьям по оружию: в чреве грозных машин сущий ад.

Наконец полковая колонна въехала в зловещий распадок. На чёрном поле увидели изрядное число разномастных псов. Собаки рвались с привязи, громко лаяли, лежали бездыханные, бились в конвульсиях. Иные, запрокинув головы, выли по-волчьи, чуя близкую погибель. Химики вбили в землю трубы с кольцами и замкнули карабины на ошейниках собак. Сработали надёжно, уссурийский тигр на волю не убежит.

Только Иван по-охотничьи острым, а сейчас донельзя свирепым взглядом усмотрел в сонме обречённых животных любимого Казара. Пёс лаял на лязгающую и воняющую колонну, словно взывал к помощи и состраданию. В следующее мгновение солдат перебросил мощное тело через борт машины, по-медвежьи прытко побежал к погибающему другу. В сковавшей тело и дыхание химзащите махом преодолел смертельно опасную дистанцию, ловко разомкнул карабин на ошейнике. Взвалив грузное животное на широкие плечи, вернулся к колонне.

Сбросив оцепенение, мы приняли Казара в протянутые руки. Разведчик, кажется, не пострадал, а из пасти пса клочьями спадала пена. Ваня выхватил из кармана шприц-тюбик, вонзил иглу в тело собаки, сделал ослабевшему питомцу искусственное дыхание.

Было очевидно, что скрыть поступок Ивана вряд ли удастся. Пришлось останавливаться, за нами встали тыловые службы, полевые кухни, медицина и прочие. Неожиданная остановка полковой колонны напомнила пробку на улицах мегаполиса. За эту пробку в первую очередь ответит командир взвода.

Достав фляжки, мы поили Казара водой, трепали по шерсти, дёргали за лапы, тормошили за хвост, холку, уши. Пытаясь привести в чувство, снова лили воду в горячую пасть. Пес открыл мутные глаза, облизал ладони Ивана, в нём затеплилась жизнь. Он снова лизнул руки спасителя, заёрзал по плащ-палатке, пытаясь подняться на лапы. Жалобно скуля, проявлял явное желание жить, дружить, продолжать службу.

Казалось, ни громкого подвига, ни дерзкого преступления Иван не совершил. Так поступком или проступком назовут командиры спасение Казара? О происшествии на дороге узнает командир полка, а то и выше. Никому не поздоровится! Но мыслимо ли бросать своих в отравленном поле?

Избежать широкой огласки ЧП помогло другое трагическое происшествие. Полковая колонна, миновав мёртвое поле, превратившееся в кладбище уссурийских собак, неожиданно застопорила ход. Поднеся бинокль к глазам, я увидел, как по немыслимой крутизне, напоминая цепкого жука, к вершине сопки ползет БМП. И вдруг, коротко постояв, братская могила пехоты, как шутят солдаты, резко сорвалась с места, устремилась вниз. До слуха донесся звук удара, скрежет металла.

В изнурительной жаре механик-водитель получил солнечный удар. Теряя сознание, но помня о десанте за спиной, парень продолжил движение не в сторону крутого склона, где обязательно бы опрокинул машину, а к подножию сопки. Потеряв управление, ослепшая БМП неожиданно атаковала её вершину. После ската к подножию и могучего тарана в голову колонны можно было не сомневаться: учения для ребят окончились досрочно и в высшей степени трагично…

Пока Иван отсиживал на гауптвахте пять суток, Казар стал любимцем всей гаубичной батареи. У пса появился персональный котелок, куда солдаты не скупились подкладывать кусочки провианта и мясные кости. Старшина Скиба разрешил Казару спать под кроватью разведчика.

Комвзвода Леонид Оранчук был строг, но справедлив. В условиях полевых учений он настоял на проведении экстренного комсомольского собрания. Речь шла о дисциплине, выполнении боевой задачи, соблюдении воинского долга. Разведчик Шоктар свой долг выполнил.

Не поминай лихом, Иван, не обижайся на друга-командира. Голосуя за объявление тебе строгого выговора, я, ваш комсорг, первым поднял руку. Но и в генеральский отпуск на родину мы проводили тебя первым.

Святая как хлеб
Зарисовка

Под жарким полуденным солнцем бредёт древняя старуха, опираясь на крючковатый посох выше согбенных плеч. На голове грязного цвета платок, на сухоньком теле серый доярочный халат, на шаркающих по пыльной улице ногах огромные валенки. Чья ты, бабушка, и почему так-то бедно одета? И боязно спросить: вдруг и ты однофамилица, все мы здесь через седьмое колено родня. Святая как хлебный каравай, деревенька моя!

В случайной старушке увидел я болезненный образ родовой деревни, забытой, запущенной, затянутой лопухами, крапивой, коноплёй. И доколе будет мытарить её этакая жизнь?

Деревенский погост издавна соседствует с поскотиной. Мимо кладбища провожали в луга колхозное стадо. Я не был на поскотине много лет, и сейчас не увидел могучих берёз, унизанных чёрными бусами грачиных гнёзд. Не услышал шумного грая крылатых головёшек. Ни берёз, ни грачиного колка. Только рядом два островка памятников, увенчанных крестами и звёздами. Между ними лежит травяной ковёр, облитый солнцем, укрытый слоем дёрна, пожухлыми кустиками клубники.

– Звёздочки, – пояснил друг и однофамилец Николай, – над могилами ветеранов войны. Кто без руки, без ноги, – жили, приспособились. Не тужили мужики, хлеб сеяли, охотились, рыбу ловили.

– А полянка? – выдирая ноги из густой полёгшей травы, спросил я.

– А это не поляна. Бродим-то по кладбищу, по старым погребениям.

Обожгло подошвы, замер столбом, как если бы нечаянно забрёл на минное поле. Стоял, смотрел под ноги, крутил головой, пока не остановил взгляд на гранитном памятнике с фотографией бабушки Авдотьи, матушки двоюродного дяди, хлебороба-орденоносца Александра Дмитриевича – знамо, однофамильца.

– Ни дать ни взять – Ванга, – сказал Николай. – Хорошая была бабка, наставница деревни.

«Хорошая», – мысленно согласился я. Она заменила мне родную по отцовскому древу бабушку Марию Яковлевну, умершую через восемь лет после гибели мужа на фронте: та истекла кровью после криминального аборта. Незрячая, с плотно сомкнутыми веками, бабушка – копия болгарской ясновидицы.

В доме дяди мы останавливались, с братцем жили всё лето. Бабушка Авдотья, почитаемая в деревне за доброту и мудрость, была нам родной. От бабушки я услышал слово «пашеничка», когда однажды, вдоволь погуляв по свежей пороше, добыв парочку зайцев-беляков и лёжа после сытной еды на мягких овчинах полатей, поинтересовался судьбой Чигинцевых, некогда живших в четырёх, красно-бордового кирпича, крепких ещё домах по соседству. Спросил к слову, ибо на полатях лежал словарь, а в нём прописана наша фамилия.

Слипались глаза, когда во что-то твёрдое упёрлась голова. Раскрыв потрёпанный, без переплёта фолиант, я неожиданно увидел собственную фамилию. Сообщалось, что мои однофамильцы были в губернии известными фабрикантами, имели магазины, торговали провиантом и мануфактурой. Любопытно! Я никогда не мог представить себя в роли богача, а тут – однофамильцы! Сон, до того властно смыкавший веки, улетучился, и я обратился к бабушке, сажавшей огнеткой хлебные круги в печь.

– Бабуся, тут в книжке наша фамилия. Написано, что магазинами и фабриками владели…

– Таких, внучек, не баяла, оне намока не родня, а тока однофамильцы, – бабушка посмотрела слепенькими глазами на полати.

– Что же, в нашей родне и богатых не было? В красных-то домах тоже однофамильцы жили!

– Жили-были. Их красные постреляли. Вывели за лебяжку и стрельнули.

Бабушка стала перечислять, загибая белые, в муке, заскорузлые пальцы:

– В энтом, по нашему ряду, жил Василий Егорович. За лебяжкой построился Николай Фёдорович, аккурат тёзка твоему другу. На одине хозяйствовал кум Кондрат Пантелеич. Дом, где стоит управа, построил Павел Семёнович.

– И что, плохие были люди?

– Лучше не найти. Работали поболе других. Всем помогали…

– Почему же их в распыл?

– Нашли у них, дитятко, пашеничку, да и постреляли. Ту пашеничку оне на семя хоронили, чтобы весной в землю бросить. 

Бабушка Авдотья сказала: «пашеничка». И это слово прозвучало из её уст светло и напевно. И мне не верилось, что в родной деревне за личный семенной фонд «пашенички» расстреливали людей.

Когда продотряд, наполнив хлебом три воза, отбыл из деревни, мужиков оплакали всем миром и унесли на погост. И сейчас, стоя на кладбищенской поляне, я подумал, что брожу, вероятно, по могилам сельчан-однофамильцев, жертв красного террора. И ещё понял: у деревни, у погоста, у людей, и могил тоже – свои срок и судьба.

Из деревенских дворов, числом 168 (друг Николай в школьные годы разносил приглашения на выборы, запомнил цифру), осталось два десятка. В половине изб живут бабушки-старушки, на всю деревню лишь две дойные коровы. Большая деревня, колхоз-передовик в прошлом, – жалкое селение с покосившимися, дотлевающими избами-гнилушками сегодня. И зарос травой местный погост.

Пройдёт какое-то время, из памяти сельчан выветрятся имена предков и ласкающие слух местечковые названия – Макарячий угол, Симаковская гора, Ильина загородка, Малашкины кустики, Кристинина копёшка. Останутся безымянными берёзовые леса с грибами и ягодами, Андреевское, Гусиное, Митино, Клюквенное болота... Их в округе много.

В детстве я спросил друга Кольку:

– Сколько в вашем классе учеников и однофамильцев?

Хмуря лоб, он сосредоточенно посчитал, гордо объявил:

– Из тридцати ребят – двадцать два Чигинцевы, а из всех Чигинят семерых зовут Николаями.

Тогда я продолжил, быть может, первое в жизни интервью:

– А как вас называют учителя? Николай первый, второй, третий?

– Очень просто, по имени-отчеству. Например: «Николай Фёдорович (друг ткнул себя в грудь), садись, пятёрка!»

Так, с первого класса – по имени-отчеству и никак иначе. Наверное, это потешное обстоятельство поднимало самосознание, уважение к своей персоне. В полном обращении к ребёнку звучало имя отца-хлебороба, почитаемого в деревне человека. Нельзя марать авторитет отца плохой учёбой! Знаю многих друзей деревенского детства, ставших педагогами, врачами, инженерами, лётчиками, руководителями крупных производств. И им больно смотреть, как рушатся устои деревенской жизни, мелеет, иссыхает некогда полноводная река.

Гуляя по скромному погосту, всматриваюсь в портреты на мраморе, вспоминаю ушедших родных и знакомых. Крепкие работники, опытные охотники, любили мужики пошутковать. То электрик дядя Гоша, томимый алкогольной жаждой, взберётся на столб и откусит пассатижами проводок у соседки Дарьи Чистяковой. Та тотчас прибежит в дяди-Гошину хату и за торг отладить линию принесёт под подолом передника вожделенную бутылку красного, а когда и белого вина, иначе водки. Если в затайке от родного мужика ни того ни другого, рассчитается бражкой.

Или дядя Федя Рязанов, выпив лишка той же браги, с соседом-тёзкой дядей Федей Чигинцевым начнут состязаться в высаживании стёкол в рамах хат. Поутру проснутся, смотрят на свои избы, а стёкол, что есть ни единого – нет!

Зимой, перед Рождеством, дядя Саша забил корову, отрубил ей голову и, ухватив за рога, воткнул в сугроб перед окном избы. Подворье тёщино, и её же корова. Я видел, как за окном, глядя на окровавленную морду бурёнки, горько плакала и причитала бабушка Стеша. Как ей не плакать, если за коровкой ходила четырнадцать лет. И как не совестно было дядьке так жестоко шутить над тёщей, ещё одной славной деревенской бабулей…

Легенды-были про дурь деревенскую подолгу гуляли по деревне. Впрочем, и в городе по пьяной лавочке дури хватает с избытком.

Участковый милиционер в деревне гость редкий. Шутят мужики, скандалят по пьяному делу, а закон не переступают. Ненасытные продотряды остались в прошлом, но чёрные воронки с суровыми дядьками при красных петлицах деревню стороной тоже не объезжали. Не меньше десятка мужиков с собой увезли, вернулись не все. А сколько людей отняли проклятые войны? Всех не убьёшь, не перестреляешь. Сызнова плодился народ, пока не отвернулась власть от колхозно-совхозной деревни. Уже без войн, репрессий и расстрелов скудела земля: нет школы, клуба, больницы, столовой, нет МТМ, и заросли бурьяном, берёзовым и осиновым самосевом хлебные поля, – кто остался в деревне, кроме стариков?

Течение русской жизни, ты куда правишь вековечное русло своё? Сравниваю тебя с многострадальной речкой Течей, преднамеренно отравленной радиоактивными отходами. В полосе отчуждения остались леса, поля, луга, озёра, большие и малые деревни по берегам. Обнесли хрустальную речку колючей проволокой. Чем не резервация для местных индейцев?

Родовой деревне, – отцу здесь отрезали пуповину, – более трёх веков. Ориентируюсь по близкой Теченской слободе. «Это первое поселение в области, – пишет в исследованиях краевед Иван Дегтярёв. – Возникло в 1682 году, практически на границе России, ведь дальше – Сибирское ханство».

Касаемо природы, её флоры и фауны, мы давно прошли точку невозврата. Уже в здешних сибирских лесах не просто набрать корзину ягодного дикороса – малины, морошки, брусники, смородины, клубники, земляники, костяники, боярки, шиповника, вишни, черёмухи, рябины. Деревня садов не знала, да и вымерзают они в северной стороне. Во все времена выручал лес-кормилец. Клюква в иные годы наряду с клубникой родятся богато.

На этот раз с рыбалкой у нас не заладилось. Не отведав тройной ухи, пообедали тушёнкой и поехали на клюквенное болото, взяв в проводницы дальнюю родственницу Марию Порохину. Вся близкая родня снялась с насиженного места или лежит на погосте.

От могилок до озера рукой подать. Сетки в озере оставили, надеясь к вечеру изловить-таки рыбки на ушицу. Приезжая в деревню с теперь уже городским другом детства Николаем Фёдоровичем и останавливаясь у Маши на постой, всегда вспоминаю старый анекдот:

– Вась, а Вась, ты в горящую избу войдёшь?

– Что я, дурак, чё ли? – отвечает муж.

– А коня на скаку остановишь?

– И не подумаю…

– Вот за это и люблю тебя, Вася, что ты – не баба!

Муж Марии пасечник Женя совсем оглох, высох, превратился в слабого, но ещё жилистого старика. Хозяйство лежит на женских, отнюдь не хрупких плечах. Вначале Маша нас обманула: дескать, всю клюкву на Моховом болоте выбрала, сдала по цене сто рублей на семнадцать тысяч. Тут же, весело рассмеявшись, призналась, что пошутила. Разве выберешь ягоду на большом, мягче пуховой перины, болоте! Для Маши болото – своеобразный банк. Не ленись, собирай клюкву – и природа отблагодарит.

Своего первого мужа-деспота Мария зарубила топором. Вынудил вечно пьяный и буйный мужик. Осудили бабу, но ненадолго. Нашлись смягчающие вину обстоятельства. Со вторым, тихим и смиренным пасечником Женей, в согласье прожила четверть века. Воспитали дочь-красавицу, внуками обзавелись – и только недавно решили обвенчаться в церкви. Женя тихий, но вредные привычки, приобретённые Машей на зоне, выбивал берёзовым поленом. Хорошо сейчас живут, мирно.

Последний раз навестить Порохиных выпало в сенокосную страду. Женя обычно пособляет Маше только в границах усадьбы и на домашней пасеке. Сено она косит в гордом одиночестве. Но стол и на этот раз ломится от яств. Хлебным ароматом дышит каравай, пряно пахнет рыбный пирог, медно-жёлтым отливают запечённые караси, просятся в рот коврижки, пирожки, сметана, яичница, а в бутыли янтарно поблёскивает медовуха.

– Спасибо за подмогу, угощайтесь, – просто, по-свойски приглашает отведать блюда хозяйка, оставив суету и присев за краешек стола.

После обеда Женю потянуло в сон, а Маша стала шалить, озорничать. Уложила мужа на сильные руки – и ну убаюкивать как младенца, приговаривая:

– Съезжу-ка я в район, папулечка. Ты у нас не скучай, да кур, гусей, кроликов покорми, корову Дашку подои… Ну, и прочее.

Женя беспомощно брыкается, попав в крепкую западню, и просит:

– Отпусти, Маша, отпусти, мать твою…

Весовые категории у Порохиных разные, но Женя – мужик что надо. Всё случалось в жизни добрых людей. Всё превозмогли, всю боль сдюжили и живут в полном согласии с судьбой. Женя медок качает, а Мария, если понадобится, сделает как в анекдоте – и коня на скаку перекупит, и горящую избу продаст!

Судьба к Маше была немилосердной. Родной тятя шибко пил, в пьяном виде куражился, над семьёй измывался. Недодала жизнь ласки и доброты.

– Ласку люблю, – так и сказала, – а грубость, чёрствость – ни-ни!

Однажды дала отлуп районному депутату-сквалыге, за что получила вторую судимость, на этот раз условную, но не покорилась.

С Марией на клюквенном болоте весело, она сущий клад для фольклористов. В её шутках-прибаутках, частушках-побасёнках царствует ненормативная лексика. Приседая над зелёной, в рубиновых ягодах, кочкой, поёт. Звонкий голос стелется над болотом:

Ох ты, Варька, не тужи –
Сделам попу на гужи.
А титяски на потняжки,
А язык-от на супонь!

Ягода только прикрыла дно корзинки, а уже заломило спину, во влажных брючинах озябли коленки. Не греют резиновые бродни. Как надо потрудиться, чтобы клюква-ягода на моховом болоте стала кормилицей? Мария, пружинисто ступая по перине нежно-зелёного мха, с сожалением выбралась из болота вслед за нами.

– Ежели не дождь, завтра снова приеду, на велосипеде, – бросив взгляд на закатное солнце и золотые кудри берёз, словно приказала себе Мария.

Наша проводница родом из ближней деревни Могильное. И её родное селеньице измельчало до нескольких домиков. С одноимённым озером связана давняя горькая история...

Стоял тогда август, солнце прокаливало землю горячими лучами. Всё живое попряталось в тень. Даже курицы, разморённые небывалым для бархатного месяца зноем, не квохтали, а валялись в пыли, раскрыв клювы и распушив перья. Мы с братом Володей изнывали не столько от удушающей жары, сколько от вынужденного безделья. Мы ждали приключений, а потому уговорили отца прокатиться до озера Могильного, черпануть бреднем карасей. Нам, конечно, не столько рыбы хотелось, сколько искупаться в чистой, без зелёной цветистости воде. В эту пору наше озерцо Чупортнягино цветёт, ноги травой путает. А карасей, жадно заглатывая с головы, любит взрослый птенец филина, подаренный деревенскими пацанами. Мы его Филькой и прозвали.

С нами поехал дядя Саша. Отбухав десятку на Беломорканале, он панически боялся воды, не купался, не рыбачил и не стрелял уток в озере, на берегу которого жил. У него четыре дочки и нет сыновей: любую прихоть племянников он выполнял стойко, хотя не обходилось без матюков.

– Поехали, черти! – сдался и на этот раз. – Учтите, в воду не полезу.

Дядя обманул себя. Вода в Могильном была тёплая и ласковая, прозрачная и солнечная, – не избежал соблазна зайти по пояс, смыть дорожную пыль. От пронзавших воду лучей жёлтые караси спрятались в ил, и мотня бредешка осталась пустой. Не заметили, как за ивовым кустом остановилась повозка. Прихватив увесистый мешок, с телеги на прибрежную траву спустился мужик, спрыгнули двое пацанов.

– Тпр-у-у-у! – выдохнул ездовой, распрягая гнедую лошадку.

Только тогда мы их и услышали, а следом разглядели. Отец с сыновьями, примерно восьми и десяти лет, наши ровесники, по виду городские. Приехали ставить сети из приозёрной деревушки, где отдыхали у родителей, бабушки с дедушкой. От разорённой деревни осталось несколько домиков, игрушечно черневших поодаль, за широкой гладью воды. Лодка, спрятанная в камыше, без уключин. Вместе с вязками сетей рыбаки взяли на борт сухой, видавший виды лёгкий шест и двухлопастное весло. Поздоровавшись с нами, мальчишки гордо заняли привычные места на носу и корме. Отец, усевшись на скамью, черпанул весёлком воду. Утлое судёнышко отчалило от берега.

– Поостерёгся бы с ребятами! – крикнул вдогонку дядя Саша.

Лодка, сети, ширь воды... Вот так приключение – но, увы, без нас! Зависть терзала наши с братцем сердца. Но мы продолжали лениво бултыхаться в тёплой воде, стоически скрывая досаду. Уже собирались домой, когда неожиданно накатила чёрная грозовая туча. Могильное, недавно спокойное и ласковое, вмиг потемнело и взбурлило. По воде, по пшеничному полю, в золотом обрамлении которого лежало озеро, покатили крутые волны.

Отец и дядя тревожно всматривались в сторону, куда меньше получаса назад ушла лодка с рыбаками. Небесный гром убойной силы больно ударил по ушным перепонкам. По глазам хлестанула яркая молния, хлынул дождь. Мы спрятались в салоне машины. Старый автомобиль вздрагивал и покачивался под резкими порывами грозового ветра. Отец с дядей озабоченно толковали: выплывут – не выплывут? Прибьются к камышам, переждут грозу или… Мы с братом, вздрагивая от богатырских ударов небесного молотобойца, жмурясь от ослепительных разрядов молний, наивно продолжали завидовать незнакомым мальчишкам.

Меньше получаса продолжалось буйство природы. Щедрый грозовой ливень напитал землю и поля. Полевые дороги раскисли, и дядя, привычно матюкаясь, пошёл в деревню за трактором.

– Трос-то не забудь! – крикнул вдогонку отец. Вот тут мы разом и увидели то, что лучше бы не видеть. Шатаясь и падая, из воды выходил тот самый мужчина-ездовой. На берегу он споткнулся, упал и больше не вставал. Его крупное тело сотрясали рыдания и стоны, пальцы рвали землю, он в бессилии скрежетал зубами. Где мальчишки?

Прежде чёрная, шевелюра мужика напоминала лежалый снег. Мы с Володей оцепенели от жуткой догадки...

В охочие годы я уходил в озеро, правя и толкаясь шестом. Вёсельные на охотничьем стане появились позже, когда поредел камыш и прибыла большая вода. Удержаться с шестом или лёгким веслом против крутой волны очень сложно. Лодку разворачивает упругая волна, ставит поперёк шквала и бьёт в борт. Тут уж как повезёт и какая лодка!

Застигнутые врасплох рыбаки против ураганного ветра не выстояли, к камышовой гряде не прибились. На открытой воде крутая волна завалила и опрокинула лодку, ударив бортом старшего сына. Его тут же замыло, унесло в пучину. Обезумевший отец уцепил за рубашонку младшего. С ним поплыл к берегу. Лодку отнесло волной, не догонишь. Загребал до последней возможности, пока не перестали слушаться руки. Не помнит, как расцепились пальцы, как выпустил из предсмертных объятий рубашонку младшего сына. Когда же, отдавшись во власть стихии, попрощался с жизнью, ноги коснулись дна. Берег был близко. Белый как лунь, он вышел из озера один.

Беда пришла в соседнюю деревушку, но горе общее. Услышав о страшной напасти, заголосили бабы, посмурнели мужики, поутихли дети. Бросив дела, собирали по берегу своего озера лодки, грузили на телеги и увозили на Могильное. Искали ребятишек три дня, таская за лодками откованные в кузнице якоря, рыбацкие сети и бредни, не прекращая поиск ни днём, ни ночью.

Нашли, оплакали, увезли в областной город, где прежде жили утопшие дети, а потом того дольше опорожняли фляги с брагой, опустошали уставленные батареями бутылок полки сельмага. Всяк по-своему толковал тягостную трагедию, взбудоражившую всю деревню от стариков до сопливой мелюзги.

– Умереть легко, – рассуждал по окончании поисков дядя, подливая себе и товарищам брагу берестяным ковшиком, – иногда совсем легко. Тому тяжело, кто за чужую смерть виновен. Был у меня случай с племяшами…

Дядю душили слёзы, так и не сумел досказать мужикам ту историю. А финал её, к счастью, оказался счастливым.

Как-то зимой, – отец с дядей сидели за столом под божницей, черпали из фляги брагу и беседовали за жизнь, – пошли мы с братцем в баньку. Не ради помывки, а прокалить проволоку для петель на зайцев. Местные мальчишки, кому отцы до поры ружья не дозволяли, ловили беляков петлями. Загоревшись мечтой добыть зайца и удачно разжившись проволокой, мы по совету друзей решили прокалить её для мягкости в открытом очаге. Не знали, что можем нарушить технологию прожарки самой бани, топившейся по-чёрному. Да приказ отца надобно было исполнить: ещё и помыться.

Ни с помывкой, ни с прокалкой проволоки не получилось по той причине, что жутко угорели и едва не погибли. Выбравшись из баньки на автопилоте, а берёзовое строеньице стояло на краю деревни, я в угарном тумане пошёл в свою избу, но мужики, мирно пробавлявшиеся бражкой, узрели меня в окно. Догнав на дороге, занесли непослушное, мягкое тело в дом и, оставив на полу, бросились за мелким. Братца они застали в лохани, из которой самостоятельно он бы не выбрался, наверняка бы окочурился, надышавшись газом. От угара отходили тяжело и болезненно, но Бог проявил милосердие.

Однажды набрёл в грибном берёзовом колке на послед отелившейся коровы. Никто нам не втолковывал о чуде рождения живого и сущего. Вот и мама не умела объяснить восьмилетнему сыну, как на земле появляется жизнь. Благодаря деревне, многое познал самостоятельно. Едва ли не ежедневно усматривал любопытными глазами, как совокупляются животные и птицы. Вот жеребец огрёб кобылицу коваными копытами, грозный бык взгромоздился на тёлку, хряк – на свинью. Петух, вскочив на курицу и ухватив клювом за гребешок, машет крыльями. Деревенские ребята видят эти картинки с пелёнок. Зато когда выгоняют на свободный выгул клушку с пёстрыми цыплятами, гусыню с жёлтыми гусятами, когда, семеня за овечкой, тонко блеют ягнята, жалобно мычит явившийся на свет телёнок, резвится подле трудяги-лошадки резвый жеребёнок, а в гнезде под застрехой сарая подают голоса птенцы ласточки, глаза распахиваются, и пробуждается сознание. Вот оно – волшебство рождения жизни, её продолжение! Надо было родиться в рубашке, чтобы, радуясь бегущим дням, ликуя и огорчаясь, жить долго, не угорев в баньке по-чёрному.

В войну, заменив ушедшего на фронт отца, дядя председательствовал на хозяйстве, растил хлеб. По злому доносу был осуждён и по-гулаговски ударно строил Беломорканал. После лагеря снова растил хлеб, получал ордена и медали за высокие урожаи, скоростные темпы уборки…

На клюквенном болоте Мария обмолвилась:

– Ездили с дочкой ягоду сдавать, Александра Дмитриевича проведали. Плох старик, помирать собрался…

После гулаговской каторги Александр Дмитриевич отказался от предложения городского брата спуститься в шахту: на подземном горизонте с кровли сочилась рудничная вода. Стихию воды дядя воспринимал лишь в жарко натопленной бане, едва не ставшей для нас с братцем последним пристанищем, берёзовым склепом. К наградам относился равнодушно, более чем прохладно, не цепляя ненужные побрякушки даже в праздники. Любил пшеницу и радовался, когда премии за ударную работу платили хлебным золотом. За расход нескольких килограммов посевного зерна в пользу голодных сельчан, бабушкиным языком – пашенички, – он и парился десять лет в гулаговском царстве тьмы.

Дядя давно съехал из старой, тесной избёнки, посеревшей от времени, не жаркой зимой, спасавшейся русской печью. Осиротевшее подворье затянуто крапивой и коноплёй. Живёт в районном центре, перебравшись на старости лет ближе к цивилизации, к взрослым, успевшим вынянчить внуков дочерям.

На обратном пути навестили дядю. Нашли его во дворе, за колкой берёзовых швырков. Жилистые руки 84-летнего старика цепко держали колун, размеренно раскалывающий пахучие чурки с рисунками годовых колец. Напраслину возвела Мария на человека: кто собирается помирать с колуном в руках…

Вверх

Комментариев: