Свящ. Владимир ЧУГУНОВ (Нижний Новгород)
ИЗ РОМАНА "МЕЧТАТЕЛЬ"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Боже, мне – восемнадцать, я уже взрослый! Казалось, совсем недавно я носился с деревянным автоматом по нашему лесу, играл в чижик, в лапту, в прятки, в догонялки, в клёк, в «Знамя», как очумелый гонял по бездорожью, набивая восьмёрки, на велосипеде и даже две недели занимался по книжке упражнениями самбо. Вместо тренировочного тюка, я кидал на песках, на той стороне озера, Митю, но когда вывихнул ему руку, мама строго-настрого запретила мне брать его с собой. А без тренировочного тюка какая борьба? Тем более, мама хотела, чтобы Митя стал знаменитым, как Робертино Лоретти, и всё свободное время разучивала с ним то «Аве Мария», а то «Ямайка». Я потихоньку смеялся над их прибабахом: «Ямайка, а где мои трусы и майка?..» Митя грозил пожаловаться маме, и только сунутый под нос кулак останавливал его от погибельного шага. И, Боже мой, чего я только тайком от родителей не вытворял, как только не издевался над младшим братом!.. Но, слава Богу, всё это кончилось, я поумнел. Умнеть я начал, когда в конце восьмого класса пристрастился к чтению, но особенно интенсивно – после того, как с полгода назад тайком от родителей стал читать бабушкино Остромирово Евангелие. Насчет Остромирова Евангелия я только чуть-чуть присочинил: бабушкино Евангелие на самом деле было старинным, на чистокровном церковно-славянском языке, с огромными такими полями, всё сплошь закапанное воском. Начав читать, можно сказать, из одного спортивного интереса, я сначала подумал, что до самого конца так и будет «Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова…» и в конце, когда закончатся роды, будет ясно, чем окончится дело, и из чистого любопытства заглянул в конец. Но там было написано, что «всему миру не вместить пишемых книг», и стал читать по порядку… Тогда-то меня и посетил Бог! Сам я Его, конечно, не видел, но не могу же я не верить верующей бабушке. Это неверующим можно беззастенчиво врать, а верующих за это подвешивают на крюках за рёбра, варят в котлах со смолой, держат нагишом на лютом морозе и бросают в большую яму с грызучими червями. Когда я узнал об этом, сразу понял, почему верующие никогда не врут, и тоже решил говорить правду. Но тут и началось…

И началось, как нарочно, в день отесиных именин, шестнадцатого июля… Отеся, отесенька – отец в ласковой форме. Так звали своего родителя братья Аксаковы, славянофилы, по мнению отца – лучшие люди России. Он в то время ими бредил и приучил меня к этому непривычному для пролетарского уха слову. Бзик этот (по мнению мамы) у него лет пять как прошёл, а у меня ещё нет. Даже, напротив, при гостях, при всяком удобном случае я нарочно обращался к отцу именно так, делая вид, что не замечаю возникавшего при этом в его глазах вопроса: «Ты прекратишь?» или «Тебе ещё не надоело?» Но мне ещё не надоело. И потом, разве может надоесть месть? А это была своего рода месть за моё несчастливое детство. Уж и досталось же мне за этого «отесю» в школе! Не будешь же всякой смешливой дубине объяснять, что это он и его родители отсталые дурынды, а не я и мой продвинутый во всех смыслах отец. Одно время в младших классах меня даже стали дразнить Отесей, но, слава Богу, я вовремя сообразил вывести заковыристое словцо из оборота, и прозвище не пристало.

Короче…

И в тот, и во все предыдущие дни июля стояла невыносимая жара. Из-за жары каждый вечер приходилось качать воду насосом из озера для поливки сада. Вода в озере, начинавшемся от нашего сада, особенно у берега, была как парное молоко. На том берегу, в полкилометре от нас, по опушке, как попало, были раскиданы корявые столетние дубы. За дубами шёл смешанный лес. Говорят, раньше весь берег был сплошь в дубовой роще, которую вырубили в войну.

Как и всякий день семейного торжества, день этот обещал быть прекрасным. Отцу нынче исполнялось сорок пять. Ещё с утра он уехал в свой университет и вернулся только к четырём часам по полудни, с охапкой букетов цветов, с сеткой, полной фруктов, из которой торчали горлышки бутылок шампанского и коньяка. Дома вовсю шла подготовка к праздничному ужину. Гостей в этот день, как правило, не приглашали. Они приезжали и приходили сами часам к шести.

Мама, особенно взволнованная и красивая в этот день, несколько раз отвечала на мои вопросы растерянной улыбкой. Отец был возбуждённо весел и, зачем-то разглаживая большими пальцами рубашку на своём полнеющем животе и заводя складки за спину, как это делают солдаты, то и дело останавливался посреди комнаты и говорил, словно не мог в это поверить:

– Боже мой! Сорок пять!– Он то и дело подходил к трюмо, стоявшему в прихожей, и придирчиво всматривался в своё отражение. – Нет, это Бог знает что такое – эти сорок пять! – И кричал на весь дом, обращаясь к маме: – Наташа! Слышишь? Ты можешь себе это представить? Сорок пять! А! Сорок пять! Это же больше, чем полжизни!

– А что, это тебя так огорчает?

– Еще бы! В сорок пять, говорят, баба ягодка опять, а про мужиков ничего такого не сказано. И как ты думаешь, почему?

– И почему же?

– Потому что пьют много! – ввернула бабушка, колдовавшая над каким-то салатом.

– Пьют много… Понятно вам, Алексей Витальевич? – сказал отец своему отражению. – И почему это мужики так много пьют? Алексей Витальевич, вы не знаете, почему нонешние мужики так много пьют? – И опять кричал на весь дом: – Мама, а почему пьют-то?

– А Бога забыли, вот и пьют! Тэтак совесть всю и пропили. А раньше многи мущщины были непьющщи! Ни вина, ни табаку – ни-ни! – в рот не брали! А теперь, что?

– А не пригласить ли нам Лену? – спросила мама.

– Елену Сергеевну? А? Как ты считаешь? – тотчас с хитрой улыбкой уставился на меня отец.

– А я тут при чём? – ответил я как можно равнодушней, хотя при одном лишь упоминании этого имени у меня ёкнуло сердце. – Не мне же сорок пять, а тебе!

– А ты и рад? Погоди, брат, придёт и твой черёд!

– Э-э, когда это ещё будет! А и придёт, так, по крайней мере, не буду ныть, как некоторые.

– Ишь, герой! Как не-экоторые…

– Алёша, Лапаевы будут? – спросила мама.

– Разумеется! И привезут ещё кое-кого.

– И кого же?

– Ни за что не угадаешь!

– Кочнева?

– Как догадалась?

– Да я просто подумала, Филипп Петрович давно у нас не был, хорошо бы его пригласить.

– И Леонид Андреевич собирался, – ввернул я, вспомнив, как вчера у Паниных между мужем и женой учинился скандал, о причине которого меня потихоньку известили Люба с Верой. – А Ольга Васильевна того… громы и молнии мечет…

Отец многозначительно посмотрел на маму и, как бы намекая на что-то, покашлял. Мама подняла на него несколько смущённый взгляд.

– Ты чего, Алёш?

И стала зачем-то переставлять на столе тарелки.

– Я? Я – ничего…

Мама опять посмотрела на не сводившего с нее многозначительного взгляда отца, смущённо улыбнулась.

– Да ну тебя…

– Конечно! Сорок пять – так сразу и ну!

– Алёша!

И отец тут же повернулся ко мне:

– Ну, и чего стоим? Чего, спрашиваю, лодырничаем? А ну живо в мансарду!

– Как, разве не в саду накрывать будем?

– Вот именно!

– Но почему?

– По радио обещали кратковременные дожжи.

– С грозами! Слышал. Да они вторую неделю их обещают!

– Я кому сказал?

И я потащился в мансарду. Конечно, в мансарде было не хуже, а когда темнело, может, даже в некотором смысле и лучше, чем внизу. С наступлением темноты обычно выносили на балкон стол, стулья и сидели, любуясь закатом или звездным небом. Лунный свет серебристой дорожкой, порою скользя по глади озера, таял немного левее мостков, к которым была привязана на цепи наша лодка. Словом, было не хуже, но зато не было той таинственной прелести, которая бывала у ночного костра, и которую я любил больше всего на свете.

Конечно, вечер был душный, но сколько бы я ни смотрел по сторонам, не мог отыскать ни одного облачка, предвестника обещанного синоптиками дождя. На моей памяти не было такого случая, чтобы в день рождения отца шёл дождь, да ещё с грозой. Отец на этот счёт, как, впрочем, вообще в жизни, был, по собственному выражению, везунчиком.

Мы вытащили из чулана специально изготовленную для таких случаев столешницу, ножки, собрали стол, подняли наверх стулья, посуду.

– Так говоришь, Люба с Верой похожи как две капли воды? – между делом вопрошал отец.

Я никогда этого не говорил и понял, что отец спросил, чтобы начать разговор.

– Когда это я говорил?

– Не говорил? Разве? Ну, всё равно…

– Да они ровно столько похожи, сколько земля на небо.

– А по-моему, так очень. Я их всегда путаю.

– Да их отличить проще пареной репы. Покажи палец. Которая засмеётся – Люба. А Вера вообще никогда не смеётся, потому что у нее зубы кривые.

– Это ты, брат, просто за что-то на них в обиде.

Это действительно было так.

– Как же не обижаться, пап? Представляешь, чего удумали? Будто я на Елене Сергеевне жениться собрался!

– А ты, конечно, сразу в амбицию. Что ж, по-твоему они не имеют права иногда пошутить? Ну, хотя бы, как твои бывшие одноклассницы?

– Это я как раз понимаю. Но всему же есть мера, пап. Жениться на Елене Сергеевне! Это надо же такое придумать!

– А по-твоему, Елена Сергеевна уже вышла из возраста, когда выходят замуж? Кажется, ей нет и тридцати.

– Нет, зачем? Но я – и она! Это же такая нелепость! Как ты не понимаешь, пап? Я – и она! Ты только вникни!.. А они вообразили себе… А вчера, знаешь, чего отчюблучили? Идут за мной и потихоньку поют:

Молодая вдова всё смогла пережить,

Пожалела меня и взяла к себе жить…

– Чтобы я после этого к ним ещё, когда пошёл!

– А завтра же и побежишь.

– Я?!

– Побежишь-побежишь…– поддразнивал меня отец.

Я ерепенился:

– Давай на спор?

– И спорить нечего – побежишь. Начитаешься под одеялом Жуковского и побежишь. Удивляюсь, как он тебе до сих пор не надоел.

Я удивился в свою очередь. Откуда он знает, что я тайком, минуя его запреты, опять читаю под одеялом Жуковского?

– Не больно-то я его теперь читаю. Раньше – да…– словно оправдываясь, сказал я.

И это было правдой. Евангелие практически вытеснило из меня все прежние пристрастия в литературе. Можно сказать, один Жуковский, которым я просто бредил, только и остался.

Отец снисходительно, как на малыша, посмотрел на меня, хотел что-то добавить, но в это время послышался визг тормозов, и мы пошли вниз встречать гостей.

Жёлтая «Волга», с шашками на дверях, стояла на обочине, напротив нашей калитки. Первым из машины бодро выскочил Анатолий Борисович Лапаев, друг отца по университету, следом за ним – его жена, Варвара Андреевна, на мой взгляд, довольно симпатичная, но до приторности искрашенная дама. Она лет на десять была моложе мужа, а смотрелись они ровней. Самым последним, несмотря на свои годы, довольно проворно выбрался Филипп Петрович Кочнев, написавший в конце двадцатых нашумевший роман «Девахи». У него хранилось письмо от Горького, ещё до «Девах» откликнувшегося на его первые опусы и давшего ему путёвку в пролетарскую литературу. Филипп Петрович не был у нас с Митиных крестин, почти шесть лет (мама, кстати, ждала девочку, а родился пончик), я подумал, что он не узнает меня. На мой взгляд, он почти не изменился за это время, и всё также держался этаким бодрым классиком. Письмом от пролетарского писателя он очень гордился. Судьба у Филиппа Петровича была не из обыкновенных. Происходил он из крестьян. В первые годы советской власти был секретарём комсомольской ячейки. Затем окончил рабкрин. Работал селькором. Выбился в люди. Стал знаменитым. Я знал от отца, что после лагерей, куда перед войной по доносу товарища-писателя Филипп Петрович угодил при Сталине, он написал роман, по мнению отца, почище «Ивана Денисовича», который «в хрущёвскую оттепель» напечатать не удалось, но, в отличие от Солженицына, ни за границу, ни в самиздат пустить его автор не решился, побоялся. И затеял, как сказал отец, тягомотину – трилогию под названием «Громыхачая поляна», «Волжский откос» и «Степан из захолустья». Два первых тома уже вышли. Третий был ещё в работе, отрывки из которого несколько раз печатала областная «Правда». Но что-то плохо этот последний роман «шёл». Так что долгие годы Филипп Петрович пробавлялся тем, что вёл литобъединение, в которое в студенческие годы ходили мой отец с Лапаевым.

Филипп Петрович не только меня узнал, но тут же справился и о здоровье.

– Как наше самочувствие, молодой человек? – спросил он, очевидно, стараясь держаться со мной на одной ноге.

– Отлично, Филипп Петрович! – в тон ему отрапортовал я.

– А ты даже помнишь, как меня, старую перечницу, зовут?

– Как же! Я над Вашими «Девахами» со смеху помирал!

– Вот тебе и суд потомства, – шутя, сказал он, обращаясь к отцу. – Пишешь серьёзную вещь, а они смеются над нами, дураками… Ну-ну…– похлопал он меня по плечу. – Все мы когда-то были молоды… Так говоришь, здоровье бьёт ключом? Что ж – как и подобает молодому человеку. А чем занимаемся, если не секрет? У молодых ведь всегда секреты.

– А никаких секретов! По совету отеси, – ввернул я нарочно, – веду растительное существование!

– По совету кого?

– Отеси! Это – к которому вы на именины пожаловали!

– А-а… И-и... как это понимать? На подножный корм что ли перешёл?

Я засмеялся и стал объяснять:

– Не-э! Загораю, купаюсь, ем, сплю. Раза полтора был на рыбалке, два с половиной раза на охоте. На рыбалке чуть с тоски не помер. Сидишь – и, как дурак, на поплавок пялишься. Ну, а охота, как говорится, пуще неволи. Сами знаете, какая она теперь. Пальнул раза три по сороке, а ноги еле до дому доволок. Нет, эти занятия не по мне.

– По-твоему, лучше книжки читать?

– По крайней мере, интереснее.

– Всё ясно… Только о рыбалке ты всё же не забывай. Когда-нибудь пригодится. Это тебе мой совет. – И он дружески тронул меня за плечо. – А как наша учёба?

– Взял академический.

– А вот это правильно. Никуда она не денется – эта учёба. Всё ещё у тебя впереди!

Все пошли в дом, а я полетел к Елене Сергеевне. Выслушав приглашение, она растерянно глянула на меня своими цыгански-жгучими очами, сказала, что, может, лучше не ходить. «Да почему же?» – удивился я. «Там будут все свои. А я кто?» – «Вы нам тоже не чужая! Вы что, боитесь?» – «Есть немного…»– призналась она. «Кого? Гостей? Бросьте вы это! Если хотите, я буду весь вечер, как верный пёс, лежать у ваших ног!» – «Скажешь тоже... – улыбнулась она. – Не знаю даже… неудобно как-то, Никит, а?..» – «Неудобно спать на потолке». – «Потому что одеяло спадает, – подхватила она. – Знаю. Ты говорил». – «Вот и собирайтесь скорее, а я подожду».

Она, наконец, согласилась, но сказала, что ждать её не надо и что она сама придет. Я видел, что ей очень хотелось пойти, но она чего-то боялась. Неужели писателей – старого, Кочнева, и молодого, как считала критика, Лапаева, хотя я не считал его молодым.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную