«Стёжки-дорожки» Александра Донских

В Германии в берлинском издательстве «Univers-Verlag», базирующимся при Институте славистики Университета имени Мартина Лютера Галле-Виттенберг, в апреле 2015 года вышла книга иркутского писателя Александра Донских «Стёжки-дорожки». Книга в первую очередь адресована изучающим русский язык европейцам, студентам международного Института славистики.

Маленькие повести «Солнце всегда взойдёт», «Над вечным покоем» и рассказ «Смерть - копейка», составляющие книгу «Стёжки-дорожки», представляют единое целое, можно сказать, - это трилогия. Трилогия о детстве, отрочестве, юности.

Первая повесть состоит из новелл; они о многоцветном, ярком, непоседливом мире детства. Карусель событий, происшествий. Смех и слёзы, солнце и тучи, друзья и недруги - и ещё много чего уместилось на нескольких десятках страниц. Но рельефно и ёмко прописанное действие не заслонило собою главное - подспудное, но подвергаемое разным испытаниям, даже опасностям созревание, развитие души мальчика Серёжи. Воистину: все мы родом из детства.

Вторая повесть - «Над вечным покоем» - о становлении личности. И снова - многокрасочная чреда событий, происшествий, в которые вольно или невольно втянут герой. Он, отрок, юноша, хочет быть взрослым, самостоятельным, хочет жить по своим правилам. Но жизнь зачастую коварна и немилосердна. Юноша ринулся в неё, точно в омут, и, как говорят взрослые, - пан или пропал.

Рассказ «Смерть - копейка» - о юности, первые, самые уязвимые поры которой пришлись на армию - среду во многих своих проявлениях предельно прямолинейную, жёсткую. Внезапные вопросы о жизни и смерти, о нравственном выборе молодого человека, попавшего в драматические жизненные обстоятельства, сотрясают внутреннюю, ещё в чём-то детскую гармонию героя рассказа - солдата-новобранца.

Ни одно из произведений трилогии не оставляет читателя равнодушным. Переживания при прочтении подталкивают к желанию помочь героям, но - у них своя судьба, свои стёжки-дорожки.

Николай ТЕПЛОВ

 

Александр ДОНСКИХ (Иркутск)

СОЛНЦЕ ВСЕГДА ВЗОЙДЁТ
Главы из повести

АКТРИСА-БЕЛОБРЫСА

- Серёжка, вот так надо делать! И почему ты понять не можешь?! - внушала мне двенадцатилетняя сестрица Лена, показывая, как, по её мнению, следует поливать капусту.

- А я как? Ведь именно так. Смотри лучше!

- Нет, не так... О-хо-хо! - страдальчески вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза. - И что с тобой поделаешь? Какой ты противный ребёнок, если бы только ты знал! Льёшь прямо на капусту, а нужно с краю лунки. С краю! Смотри в оба: последний разок показываю!

И она, неподражаемо важничая, изображая на курносом, конопатеньком лице нечто этакое учительское, взрослое, старательно показывала. Я косился на её туго, аккуратно заплетённые косички: «Дёрнуть бы их, что ли! Привязалась, точно репей. Бывают же такие гадкие девчонки!»

Лена, к слову, всегда и всюду, с непонятным для меня наслаждением, если не сказать - с упоением, играла роль строгой, взыскательной хозяйки. Она неизменно бдительно и зорко следила за каждым моим движением, порой поминутно указывала на что-нибудь сделанное мною неправильно или неловко и в душе, думаю, бывала рада-радёхонька моим промахам.

- Ну, понял, как надо поливать?

- Отстань! - обиженно и гневно задрожал мой голос. - Выдумщица!

- У меня уже голова разболелась из-за тебя, - неожиданно заявила она страдальческим, до писка утонченным голосочком. - Как ты меня истерзал!

- Актриса-белобрыса! Актриса-белобрыса!..

- Так-так! - вскинулась, вмиг запамятовав о своей болезненности, Лена. - Я всё маме расскажу: и как ты дразнишься, и как губишь капусту, и ещё кое-что приплюсую!..

- О-о-о! - стоном вырвалось из моей груди, и я надолго замолчал: всякое пререкание только лишь приумножило бы «взрослость» в сестре, и не миновали бы мы, может быть, настоящей ссоры, а ругаться я не любил и не умел.

Сестра была старше меня на три года и, по всей вероятности, поэтому полагала, что может повелевать мною, всякий раз поучать меня, одёргивать. Она подражала маме - частенько исполняла роль домовитой женщины, которую одолевают заботы. Не было в семье дела, в которое она не встряла бы. Копила медяки в фарфоровой собаке; потом обзавелась большим кожаным кошельком. Но иногда бывало так, что у мамы кончались деньги, и Лена - да, она была щедрой девочкой! - сразу отдавала ей свою мелочь. Любила ходить в магазин; как взрослая прекословила продавцам, но и сама страстно мечтала стать торговым работником. Слово «товаровед» звучало для неё, полагаю, поэтически.

Как-то раз я был с ней в магазине.

- Вы не додали мне, если хотите знать, восемь копеек, - с грациозной важностью пересчитав сдачу, заявила Лена продавщице.

По очереди пополз ропоток. Холодное глинисто-жёлтое лицо продавщицы превращалось, как в печке, в раскалённо-красное:

- Девочка, прекрати выдумывать. Считай получше. - И очень приятно - как, видимо, она полагала - улыбнулась, выпячивая челюсть, следующему покупателю.

- Я подала вам два рубля. Вы должны были сдать девяносто две копейки, а сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена пришлёпнула деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила свои хитрые, каверзные глазёнки.

Мне показалось - Лена была даже рада, что её обсчитали: вероятно, она сердцем вожделела обличать и одёргивать кого бы то ни было, сама того не сознавая

Ропот очереди взмахнул до шмелиного гудения. Продавщица сжала позеленевшие губы и обмерила Лену испепеляющим царственным взором.

- Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать!

     - Да вот же она, сдача ваша!.. Дяденька! - обратилась Лена к рядом стоявшему мужчине, - посчитайте, будьте любезны.

- Какая глупая девочка! - лихорадочно захохотала, будто заикала, нахлебавшись воды, продавщица. - Нужно посмотреть в её кармане: не там ли эти чёртовые восемь копеек. А впрочем - на тебе двадцать, подавись! Но не мотай мои нервы, сделай одолжение!

Продавщица порывисто, в беспорядочных, почти что судорожных движениях пальцев извлекла из портмоне монету и с треском припечатала её на прилавок. Лена из своих денег отсчитала двенадцать копеек и с замысловатейшей усмешкой предельно аккуратненько положила их на прилавок.

О-о, сие надо было видеть! Большой - не меньше - театр одного актёра!

Лена - да, да, она была славной девочкой! - во всём и всегда первая помощница мамы, её, что называется, правая рука, но никогда не выделялась ею в свои любимицы. Наша мама, хочется отметить, была как-то ровна ко всем нам, своим пятерым детям; может, кого-нибудь из нас втайне и любила по-особенному, нежнее, что ли, но мы не улавливали разницу.

«Взрослое» в поведении и замашках Лены беспрестанно взвихряло в наших отношениях ледяные вьюги, холодя и знобя мою душу, но я никогда не становился к ней враждебен или отчуждён. Я, несмотря ни на что, уважал и временами даже обожал её. Однако Лена насмехалась над моими чувствами, дразнила меня Лебединым озером (я любил «Танцы лебедей» из балета Чайковского).

Однажды я, Лена и брат Сашок остались одни. Как только мама вышла из дома, Лена начала преображаться с невероятной прытью: надела фартук, почему-то не свой, а мамин, который был на ней ниже носков, повязала голову косынкой, опять-таки маминой, засучила рукава и подбоченилась: вот она я! Из девочки она превратилась в маленькую хозяйственную женщину. Придирчиво, с её характерным зорким прищуром осмотрела нас и, укоризненно покачав головой, изрекла:

- Что за грязнули передо мной! Два дня назад на вас надели всё чистое, а какие вы теперь? Поросята, и только!

Мы переглянулись с Сашком: и впрямь, наша одежда была грязновастенькой.

- Раздевайтесь: буду стирать. Живо! Раскочегарьте печку и принесите воды из колодца. Сил моих нету смотреть на вас, замарашек!

Меня развлекали и потешали эти по-петушиному воинственные причуды Лены. Я немножечко покуражился, не подчиняясь и привередничая, но так, для накала игры, хотя чувствовал, что для сестры началась отнюдь не игра.

Я и брат стали «выкобениваться» - разыгрывать из себя непослушных детей. Сашок сиял и сверкал весельем и желанием поозорничать. Он подпрыгивал, с визгом удирал от сердившейся на него Лены и даже укусил её за палец. Она вскрикнула и заплакала, уткнувшись в фартук.

- Прости-и-и-и меня-а-а-а, пожа-а-а-а-луйста! - повинно стоял перед Леной братишка и поглаживал её по плечу. - Я неча-а-а-а-янно.

- Ого - «нечаянно»! - притопнула Лена. - Чуть палец не откусил. Давай-кась я у тебя так же хрумкну! - и накинулась на брата.

Сашок вырвался из её рук и с визгом закатился под кровать. Мы устроили такую возню, что пыль стояла столбом, а может быть, - столбами. Лена на время, как частенько с ней случалось, напрочь забыла о своей роли взрослой.

Мы взмокли, разрумянились, взлохматились, ну, как черти.

Наконец, мало-мало отдышавшись и утихомирившись, дружно принялись за наше общее дело - за новую игру под названием «стирка». Лена приготовила корыто и стиральный порошок, я принёс из колодца два ведра воды, брат подбросил в печку дровишек; мы отдали сестре грязную одежду и надели чистую.

- Два огурчика, - похвалила нас сестра, подмигнув.

Пока вода грелась на печи, Лена изводилась от нетерпения. И принялась стирать с такущей рьяностью, что брызги долетали до потолка, а пена шматками вываливалась из корыта на пол, и минутами казалось, что наша виртуозная прачка стоит по щиколотки в снегу.

Но постирала при всём при том на славу: сколько раз маме помогала. Развешала одежду с нашей помощью на протянутую через комнату верёвку и - призадумалась. Мы с Сашком притихли: что же она ещё этакое интересненькое выдумает? Как хотелось поиграть ещё во что-нибудь!

- Я буду печь блины, - строго и важно возвестила она.

- Ура-а-а-а! - приветствовали мы с Сашком выбор сестры. Как это здорово - блины, блинчики! Какое нас ожидает объедение! Мы знали, до чего были вкусны и душисты блины, булочки или пирожки, когда их пекла мама.

Но получится ли у Лены? Хм, само собой разумеется, получится! Она же столько всего умеет и знает! Интригой - но маленькой, очень-очень маленькой - для меня и Сашка оставалось одно незначительное в нашем разумении обстоятельство - Лена будет печь блины впервые. Что ж, когда-то ведь надо начинать!

И она начала. Ухнула в таз целый пакетище муки - её обволокло густое, можно сказать, беспроглядное облако. Мы слышали чихания, кашель, сопение, однако едва различали махавшую руками сестру. Она появилась перед нами вся белая, как луна, и, показалось, поседевшая. Продирая кулаками глаза, ещё раз чихнула, да так звонко, что наш старенький, вечно дремлющий кот Наполеон, очнувшись, подпрыгнул и воинственно выгнулся.

Лена поставила на раскалённую печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды, принялась пичкать руками. И опять такая её обуяла рьяность, что в меня и брата полетело тесто. Шлёп, шлёп, - и по моей рубашке поползли две большущие кляксы. Я попробовал стереть их пальцем; и так, и этак подцеплял, тянул, стряхивал, однако лишь размазюкал их до ужасного безобразия.

- Что ты наделала, что ты наделала?!. - качая головой и причитая, досадовал я.

- Ничего страшного, если хочешь знать, - секундно растерялась Лена. Тут же скомандовала: - Не паниковать, Лебединое озеро! Снимай! Живо!

Она шустренько обмыла руки, мокрой щёткой по рубашке - шух, шух, шух. Где кляксы? Нет клякс, как и не бывалочки их!

Киношным ковбойским жестом набросила на гладильную доску мою рубашку, включила утюг, прищёлкнула пальцем:

- Ай момэнт, и ваше рубашенция, маэстро Лебединое озеро, будет суше самой сухой на свете палки!

«Ну, разошлась наша хозяюшка!» - подумал я, любуясь сестрой: какая артистка, какая умеха!

Но только Лена гладить, как брат вдруг заверещал:

- Сковородка дымит! Скорее, Ленча, пеки: блино-о-ов хочу-у-у!

Лена, вихрем сорвавшись с места, впопыхах плюхнула ещё не разогревшийся как надо утюг на мою рубашку и стремглав прискакала к печке. Скоренько смазала сковородку салом и из поварёшки плеснула в неё тесто. Повился смачный, очаровывающий запашок, - мы с братом невольно потянулись носом к сковородке. Однако когда Лена переворачивала блин, он почему-то расползся на две половины, а верх непрожаренной стороны так и вовсе растёкся киселём. Часть блина вдобавок угодила прямо на печку - в нос ударило горелым.

- Фу-у-у! - зажимал ладошкой свой рот и нос Сашок.

- Первый блин комом, - с учёным разочарованием подытожил я.

Мы обнаружили в нём и муку, и недожаренное твёрдое тесто, и яичную скорлупу, к тому же он «уродился» ужасно толстым и настолько липким, что им можно было склеивать что угодно или замазывать дырки и щели. Но самое главное - он оказался не сладким и даже не солёным, а отвратительно, да что там! - омерзительно пресным, безвкусным.

Наш смекалистый братишка в момент нашёл применение блину: скатал из него увесистый шарик и угодил им Лене прямо в лоб.

Что ж, прекрасно! - опять вспыхнула возня, с догонялками, писком, смехом и немножечко со слезами. Мы «раздухарились» так, что перья клоками и порознь полетели из подушек.

Снова взмокли, разрумянились, взлохматились, но на этот раз ещё и уморились: игры - ведь это тоже труд! Передохнули, отдышались. Надо бы прибраться в комнате - жуткий беспорядок, сущий кавардак: всюду, и летают, и лежат, перья, стулья перевёрнуты, одежда и постельное бельё расшвыряны, скомканы. Скоро мама придёт, ух, и заругается же. Ай, успеем прибраться! - отважно решаем мы. Хочется блинов! И Лена, понукаемая мною и Сашком, принялась печь второй блин. Зачерпнула поварёшкой тесто, но - что такое?! - насторожилась, напружилась вся. Я уловил запах горящей материи.     

- Утюг! - душераздирающе вскрикнула Лена и проворно спрыгнула с пристульчика, на котором стояла возле печки. Однако нечаянно локтём столкнула таз с тестом, и он полетел на брата.

Я первым подбежал к утюгу - моя рубашка тлела, исходя весёленькими хвостиками дыма.

Вдруг - вошла - мама. Она замерла в дверях, будто окаменела, и неподвижными, широко открытыми глазами смотрела на нас и наши художества. Я обомлел с рубашкой в руках, на маму нахально взирало глазище гари. Лена, когда мчалась к утюгу, запуталась, бедняжка, в фартуке и растянулась на полу с повёрнутой к маме встрёпанной, усыпанной перьями головой и по-рыбьи разинутым в немых судорогах ртом. На маковке брата, точь-в-точь как мозги, торчал громоздкий серо-белый комок, а таз валялся возле его ног. Что могла подумать мама!

Брат отчаянно вскрикнул и заголосил, завыл, сердешный. Мы вздрогнули и ринулись к нему…

 

ЧАСЫ

…На следующий день мама, отец, Люба и брат уехали домой, а меня с сёстрами оставили на недельку погостить.

В кухне висели старинные часы с кукушкой; они сразу же завлекли меня, точнее, заинтересовала лишь только кукушка, которая с гулом выскакивала и громко, голосисто куковала почти как настоящая.

- Чёрт! что там внутри происходит? - азартно спрашивал я себя, прохаживаясь взад и вперёд около часов. - А может, кукушка живая? - Но я иронично усмехался. Лазил вдоль беленой стенки, заглядывал в механизм и пачкал нос и одежду извёсткой. - Как кукушка узнаёт, что надо выскочить и прокуковать столько раз, сколько показывают стрелки?

Скоро - двенадцать дня. Должна, как обычно, показаться кукушка. Я подошёл к часам поближе и стал ждать. Шумно распахнулись ставенки, и блестяще чёрная кукушка шустро, словно её кто-то вытолкнул из убежища, выскочила и с весёлой деловитостью точно прокуковала двенадцать раз. «А если разобрать часы и заглянуть вовнутрь?» - Мысль мне понравилась, однако было боязно: могли в любое время подоспеть с базара дедушка и бабушка.

Миха - он рисовал военный корабль, который, однако, у него всё больше начинал походить на утюг, - посмотрел на меня с улыбочкой:

- Интересно, да? Тем летом, Серый, я хотел заглянуть, как там. Да дед заловил и чуть уши не отодрал.

- А если - быстренько-быстренько? Они ведь нескоро вернутся. Давай посмотрим?

Миха с мужиковатой медлительностью почесал в своём выпуклом, с лишаями затылке, шморгнул простуженным носом и протянул:

- Мо-о-ожно, вообще-то... но де-е-ед.

- Мы - в момент, Миха! Немедля назад повесим. Ну, как?!

- Была не была! Но нужно кого-нибудь за ворота отправить на васор.

Попробовали уговорить Лену, но она не только отказалась - пообещала «всё, всё» рассказать взрослым, то есть наябедничать. Настя упросила её не выдавать, и вызвалась сама вместе с Люсей покараулить у ворот.

Как только они махнули нам с улицы - я кинулся к часам, бережно снял их и положил на стол. Мы открутили три винтика с задней крышки и, когда я осторожненько приподнял её, в часах что-то еле слышно пискнуло. Раздалось одно «ку-ку». Я повернул часы циферблатом вверх - в раскрытые ставенки упала кукушка, они почему-то не закрылись.

- Ч-часы остановились, Миха, - вымолвил я на угасании голоска и прикусил губу. Мне померещилось - в моих волосах что-то зашевелилось.

- Остановились?

Мы взглянули друг другу в глаза и почти что одновременно выдохнули:

- Вот чёрт!

Слегка потрясли часы, покрутили стрелку, подёргали за цепочку с гирькой и кукушку, которая, как только мы её отпускали, падала в свой домик, - часы стояли.

- Что будем делать? - спросил я, чуть дыша.

- Полома-а-али! - каркнула за нашими спинами вездесущая Лена. Я конвульсивно вздрогнул - казалось, меня уже ожгли ремнём.

- Цыц, ворона! - Миха, недолюбливавший Лену, припечатал ей в лоб щелчок.

- И ещё дерёшься? Всё, всё, всё дедушке расскажу!

- Только попробуй! - Миха замахнулся на неё кулаком, но она шустро выскочила в соседнюю комнату и захлопнула за собой дверь, успев напоследок показать язык.

- Что же делать? Что же делать? - лепетал я и воображал разные наказания, возмездия, кары. Ожидал от всегда рассудительного, деловитого Михи какого-нибудь спасительного решения.

Широкое смуглое проветренное лицо Михи оставалось спокойным, и мне грезилось - он вот-вот скажет то, что нас должно выручить, спасти. И Миха сказал - но совсем не то, что я ожидал:

- Выпорет нас дед.

У меня, признаюсь, похолодело внутри от этих просто и буднично произнесённых слов. Расплаты за содеянное я не желал, и мой воспалённый мозг искал, выискивал путь к спасению. Но не находил. Вбежала Настя и крикнула, словно окатила нас ледяной водой:

- Идут! Купили петуха! - И, радостная, скрылась за дверью.

У меня мгновенно пересохло в горле. Я хотел что-то сказать Михе, но лишь просипел. Мои руки дрожали. Я в отчаянии дёргал стрелку, кукушку, цепочку, зачем-то дул в механизм. Миха стоял красный и потный.

- Да не тряси ты их! Давай закрутим винтики и повесим на место. Что ещё остаётся?

Из-за двери выглянула Лена.

- Попробуй, Ленка, сказать! - кулаком погрозил Миха.

- Скажу, скажу!

Я подбежал к сестре, вцепился в руку и, чуть не плача, стал просить:

- Пожалуйста, Ленча, не говори! Тебе что, будет приятно, если меня высекут?

Сестра с брезгливой жалостью взглянула на меня. Я смотрел на неё с надеждой, не выпускал её руку, но в душе презирал себя. Однако чувство страха было сильным и властным.

- Эх, ты, Лебединое озеро! - сморщилась сестра. - И как ты в армии будешь служить? А вдруг - война, и тебя возьмут в плен и будут пытать? Ты тоже захнычешь? Ладно уж, не скажу. - Враждебно взглянула на Миху и, назвав его дураком, побежала встречать дедушку и бабушку.

Мне было мучительно стыдно за моё ничтожество и трусость. «Хоть бы Люсе не рассказала». - И эта мысль неожиданно стала волновать меня больше, чем предстоящее возмездие.

Мы прикрутили винтики, повесили часы и удрали в сарай. Через щёлку видели, как бабушка наливала троим поросятам; упитанные, грязные, они ринулись к большому корыту, едва она открыла стайку, и принялись с чавканьем уплетать картофельное варево. Один из них, Вась Васич, как его величала бабушка, залез с ногами в корыто, и так уписывал. А его товарищи, которые были, наверное, скромнее и культурнее, выбирали из-под него, сунув грязные мокрые рыла под свисающее брюхо наглеца.

- Покатаемся на поросятах? - предложил Миха, лишь бабушка ушла.

- Давай!

Я так обрадовался, так меня захватила новая игра, что на время даже забыл о своём преступлении. Мы осторожно подкрались к поросятам, которые, начавкавшись, развалились на опилках и сонно похрюкивали. Договорились, что я заскочу на Вась Васича, а Миха - на черноухого кабана.

- Вперёд! - скомандовал брат. И мы опрометью побежали к поросятам.

Я запрыгнул на Вась Васича, вцепился в его вислые уши и скомандовал:

- Но-о, мой быстроногий конь!

Вась Васич грузно поднялся, пронзительно взвизгнул и рванулся с места. Немного пробежал, поскользнулся и рухнул на передние ноги. Я соскочил с его плотной, жёсткой спины и брякнулся в грязное, с остатками варева корыто. Миха же благополучно прокатился на своём смирном кабане и загнал его в стайку. Хохотал надо мной, помогая очиститься.

О своём злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера проносились на улице. Домой явились весёлыми, возбуждёнными, но увидели дедушку - приутихли, поджались.

Он вытянуто и сурово восседал за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо справился:

- Кто поломал?

Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза - мы одновременно пожали плечами и стали потирать я - лоб, а Миха - затылок, как бы показывали, что истово думаем и вспоминаем.

- Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, - предположил я. Чтобы не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую грязь.

- Кто, едят вас мухи, поломал? - Ржавые проволочки бровей сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастёрку, он стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.

- Дедусь, - не мы, - смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть самый честный человек; он исподтишка показал Лене кулак. Но она, как мы после узнали, нас не выдавала: дедушке, разумеется, было не сложно самому догадаться.

- Не вы? - вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.

Мы помалкивали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть-чуть отступил за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на нас, я совершил полушаг вперёд, и оказался впереди Михи сантиметров на десять.

- Так не вы?! - подступая к нам, свербящей фистулкой зыкнул дедушка.

Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:

- Мы.

И стиснул зубы, готовый принять какой угодно и куда угодно удар.

С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы как-нибудь защититься, увильнуть от ремня, - наоборот, открыться, и открыться так, чтобы видела Люся.

Дедушка стеганул нас по два раза и за ухо развёл по углам. Только он меня поставил в угол - я сразу же шагнул из него вдоль стены, собирая на куртку извёстку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто-напросто не мог не быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых, даже таких грозных, как дедушка.

- Что такое! - рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.

Я подчёркнуто нехотя, досадуя на Люсю, что смотрит на меня, вошёл в угол, но не полностью. «Противный, противный старикашка!» - шептал я пересохшими губами. Миха из своего угла подмигивал мне и забавлял девочек, гримасничая.

Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь, прямо-таки выпрыгнул, а я остался, полагая, что поступаю назло дедушке. Я вознамерился не выходить из угла, пока не упаду от усталости, от изнеможения. В моём воображении уже рисовалось, как я лежу на полу измождённый и как надо мной плачут родственники и проклинают злюку дедушку.

Дедушка подошёл ко мне и положил руку на моё плечо. Я дерзко отпрянул в угол.

- Ну, чего, разбойник, чего дёргаешься? - Дедушка легонько и как бы опасливо потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным чувством победителя. - Зачем ломаешься? Виноват - получил. Справедливо? Коню понятно!

Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:

- На... нюня.

- Не хочу.

- Бери! - почти что крикнул он.

И я взял.

Минут через десять мы все вместе сидели за столом и уписывали с чаем испечённые бабушкой пирожки с черёмухой. После ужина я с дедушкой и Михой мастерил вертушку. Дедушка на удивление всё ловконько ладил своими кривыми, покалеченными на войне руками, подшучивал, рассказывал смешные истории. Мне не хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват. Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не было, кажется, прежней любви.

Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моём доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить.

Об авторе.
Александр Донских родился в 1959 году в селе Малая Хета Красноярского края. Служил на Дальнем Востоке в военно-воздушных силах; там же впервые начал печататься - в окружной газете «Суворовский натиск». Потом работал монтажником-верхолазом в районах Крайнего Севера, сотрудником уголовного розыска, директором школы-интерната, куратором инновационных проектов в институте повышения квалификации работников образования Иркутска. Окончил филологический факультет Иркутского педагогического института. Член Союза писателей России с 2004 года. Его рассказы, повести и романы были широко представлены в ведущих литературных журналах России, среди ко-торых - «Аврора», «Сибирь», «Дальний Восток», «Наш современник», «Молодая гвардия», «Роман-журнал 21 век», «День и ночь». Он автор книг прозы «Человек с горы» (1999), «Родовая земля» (2009, 2013), «Крепка, как смерть, любовь» (2011), «В дороге» (2012) и др. О его прозе писали в «Знамени», «Новом мире», «Континенте», «Аргамаке», «Журнальном зале» и других общероссийских и региональных изданиях.

 

 
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную