В январе этого года исполнилось 10 лет со дня смерти Героя Советского Союза, писателя Владимира Васильевича Карпова

1.

Можно было бы рассказать о Владимире Васильевиче Карпове как о легендарном фронтовом разведчике и Герое Советского Союза. В таком случае, в центре нашего внимания должны быть те события его жизни, в результате которых он, один из многих фронтовиков, проявил себя как человек особенный, способный в общем для всех деле защиты страны совершить нечто героическое. Но, на мой взгляд, гораздо важнее рассказать о Владимире Васильевиче как о настоящем человеке. В том смысле, что вроде бы как все мы люди, на кого из нас ни глянь, но если кому из нас в результате каких-то экстраординарных обстоятельств потребуется настоящий человек, то, возможно, не так-то просто среди многих людей его будет найти. 

То есть, когда все мы просто живем на этом свете и радуемся своей жизни, то даже и значения не имеет, кто из нас человек настоящий, а кто ненастоящий. Важно лишь, чтобы было интересно нам жить. А вот если вдруг начинаются испытания гладом, мраком и мало ли еще чем, то выживают из нас лишь те, кому повезло оказаться среди людей настоящих.

Вот, представьте себе август 1942 года в черкесском ауле Бесленей. Самый разгар тяжелых полевых работ. За себя и за всех мужчин, ушедших на фронт, трудятся в местном колхозе женщины, подростки и старики. И однажды увидели они проходящий мимо обоз с изнеможденными до крайней степени детьми. Затем от находящихся при обозе лиц они узнали, что это ленинградские детишки вырваны из блокады и перемещаются в Теберду.

И чем дольше жители аула в детишек вглядывались, тем тверже убеждались, что не все они живыми до Теберды дотерпят.

А уже немало похоронок пришло и в этот аул. Так что его жители поневоле научились смиряться даже с самым безутешным горем. И ничего бы для них особо не  изменилось, если б на одно горе больше или меньше обнаружили они в медленной череде дней этого военного времени.

Но женщины вдруг начали безутешнейше рыдать, а у стариков суровые их сердца тоже стали чуть ли не лопаться от жалости к ослабленным голодом детям. То есть, подобно тому, как ласточки начинают вить свои гнезда, не давая себе отчета, откуда и зачем в них появилось это намерение, так и жители аула Бесленей, сами живущие впроголодь, вдруг принялись умолять сопровождающих лиц, чтобы те наиболее слабых детишек в их дома сгрузили. А сопровождающие лица в долгом пути от железнодорожной станции тоже, видимо, настрадались от жалкого вида детей. Оставили они на попечении аула аж тридцать тех живых душ, которые в детских усохших телах уже еле-еле теплились.

Опять же, одно дело – личную жалость проявить, а другое дело – еще и совершить такое должностное преступление, как «растрата государственного имущества». Но председатель местного колхоза Хусин Лахов «под личную ответственность» распорядился выдать ленинградским детям из неприкосновенного запаса крупу, кукурузу и другие в условиях военного времени бесценнейшие продукты.

Между тем, линия фронта приблизилась, и вскоре стало очевидным, что немцы в аул могут войти уже в любой из ближайших дней. И мало ли каких коммунят или еврейчат они среди ленинградцев вдруг обнаружат. Поэтому староста аула Мурзабек Охтов всех принятых детей решительнейше занес в похозяйственную книгу под черкесскими именами и под такими же фамилиями их приемных родителей.

А уж если на то пошло, у этого Мурзабека Мерамовича Охтова имелось более чем достаточно поводов собою уже не рисковать, а с властью советской даже и поквитаться. Потому что пережить ему пришлось и «раскулачивание», и ссылку в Сибирь вместе братьями Исхаком и Шахимом, и гибель брата Исхака в Сибири. Но когда война началась и жители аула стали упрашивать его опять стать в ауле старостой (когда-то он старостой уже был), Мурзабек Охтов отказать им в их просьбе не смог. И когда немцы в аул вошли, то все здесь, на своего старосту глядя, испытание войной выдержали, никто не выдал немцам опасных тайн.

Вот и скажите теперь, может ли быть в достоинствах человеческих что-то более значимое, чем та настоящая человечность, которую проявили жители аула Бесленей? И Мурзабек Мерамович Охтов, не затаивший обид за незаслуженные наказания, разве не самый настоящий человек?

И, опять же, чтобы была более наглядной бездна, отделяющая настоящих людей от ненастоящих, приведу я вот эти факты. В течение всех 872-х дней блокады Ленинграда, когда люди настоящие пытались сами выжить и спасти от голодной погибели своих родных, их антиподы, то есть, люди ненастоящие, общую беду использовали для того, чтобы наживаться на черных рынках продуктов и драгоценностей. Так что только в самые первые послеблокадные дни сотрудники соответствующих органов привлекли к ответственности 15000 человек. И у них было изъято больше тонны золота, более 20 миллионов рублей, почти 3,5 тысячи золотых часов, монет из благородных металлов на 70 тыс. рублей, а так же немереное количество консервов, муки и разных круп.

И вот представьте себе, какими глазами друг на друга смотрели на черном рынке блокадного Ленинграда, с одной стороны,  человек настоящий, для которого любая беда – это трагическое испытание на прочность всех запасов его человечности, а с другой стороны – непонятно что в человеческой оболочке, которое всеобщей беде радуется точно так же, как сахалинский медведь радуется поре миграции семги, которая ради своего потомства с невольным отчаянием прыгает ставшему у неё на пути зверю прямо в раскрытую пасть.

2.

О том, что настоящий человек, это не некая превосходная степень лучших человеческих свойств, а само то свойство, которое не может быть ни лучшим, ни худшим, которое может только быть или не быть, я впервые услышал в начале 90х годов от молодого священника.

Ехал я тогда в поезде; рядом со мной в купе сидел мужчина, упрямо пытающийся затеять какой-то общий разговор и всем уже успевший задать свои ни к чему не обязывающие вопросы. «А вам, значит, тоже до самой конечной?» – спросил он и у меня. «До конечной», – подтвердил я, и продолжения наш разговор тоже не получил. А напротив меня, у окна, располагалась женщина средних лет и средней комплекции, и одинаково безучастно смотрела она то в раскрытую книгу, то в окно. А рядом с ней сидел, как я решил, явный священник. Ему было лет тридцать пять или  чуточку больше, и одет он был вроде вполне цивильно, и его борода, и его длинные волосы, собранные на затылке в пучок, ничем особенным не отличались. Но я почему-то не сомневался, что он – именно священник. Возможно, что-то не от мира сего было в нем, словно бы лишь на минутку присевшем на самый краешек купейного сиденья, и вот так, руками упершись в колени и как бы уже приготовясь встать и уйти, вдруг же среди нас оставшемся. Да и на нас он если иногда поглядывал, то тоже лишь мельком. При всем том, что в его почти как у юноши ясных глазах угадывались вся его природная живость и вполне любопытный ум.

Наконец пассажир, жаждущий поговорить, не утерпел и спросил у него напрямик:

– Вы, наверно, священник?

Ответ я не успел расслышать, но понял, что был он утвердительным.

Наступила, тем не менее, очень уж неловкая тишина... 

А обо всем этом я столь подробно рассказываю для того, чтобы было понятно, при каких обыкновенных обстоятельствах через, может быть, не более чем четверть часа нашего общего молчания у нашего нетерпеливого пассажира вдруг словно бы нервы не выдержали и он, деликатностью уже не озабочиваясь, спросил у священника вроде бы как даже и недовольно:

– А с чего это вы в нынешнее такое грамотное время решили, что Бог есть?

Мне, конечно, перед священником за эту явную бесцеремонность стало совсем уж неловко. И даже женщина с книжкой, до сих пор к нам и ко всему безучастная, тоже от своего безучастия пробудилась. Но не успело в её глазах промелькнуть это её пробуждение, священник на каверзно обращенный к нему вопрос вдруг принялся охотнейше отвечать. То есть, могло нам теперь показаться, что на самом деле он только и ждал возможности с пылом да жаром сообщить нам следующее:

– А замечали ли вы, что люди ненастоящие и к злу расположенные больше, чем к добру, всегда одерживают победы над людьми настоящими? Вот и теперь, когда всякие бандиты  с паяльниками и с холодом нечеловеческим в сердцах среди нас тысячами появились, то чем, кроме молитвы, люди хорошие и добрые от них могут оборониться? Но ведь не исчерпываются эти добрые и хорошие, эти настоящие люди! Тысячи лет проходят, а жизнь благодаря этим настоящим людям не перестает быть все-таки человеческой!

– Да если бы Бог был, то что ему стоило бы сделать так, чтобы все преступники, как им и положено, в единый миг были попрятаны за решетку! – на правах зачинщика столь необычного разговора не поверил священнику самый нетерпеливый наш пассажир.

– Всегда было так, что одни люди поедали других людей. В переносном смысле, конечно, поедали… И если бы Бога не было, то откуда появлялись бы люди настоящие, никого не поедающие и всеми поедаемые?! – воскликнул священник почти торжественно.

Чтобы не выдать своего разочарования этим ответом, я сделал вид, что ни во что особо не вслушиваюсь, а наш нетерпеливый пассажир не унимался, продолжал допытываться уже вполне победительно: 

– Да где ж эти ваши настоящие люди появляются, если уже ночью на улицу страшно выйти! Сами если порядок не наведем, то ни Бог, ни царь и ни герой ради нас палец о палец не ударят!

Священник наконец-то понял, что чудо неисчерпаемости хороших людей нас не убеждает в том, что Бог есть, в такой же степени, как и его самого. И с обидой, достойной скорее ребенка, чем пастыря, он опять притих.

Но тут вдруг наша попутчица свою книгу в сторону отодвинула и заявила нам следующее:

– Между прочим, эволюционные процессы действительно предполагают, что менее жизнеспособные особи внутри одного вида уступают место более приспособленным к жизни. Например, разные типы изогнутости и длинны клювов у колибри разных регионов обусловлены тем, что в каждом регионе своя форма цветковой чашечки бывает наиболее нектароносной. И не все так просто с законами эволюции лишь у человека. Например, наука пока еще не может с такою же наглядностью объяснить живучесть тех человеческих типов, поведенческие свойства которых делают их менее конкурентноспобными внутри своего вида. А вот летописи хранят память о беспримерно страшном и жестоком племени обров, которые впрягали женщин славянского племени дулебов в свои колесницы. Но погубило их то, что давало им преимущества перед славянами – их звериная жестокость. И осталась от них только вот эта притча из русской летописи: «погибоша аки обре, их не несть ни племени, ни наследка...» Также и такое разовое явление в эволюционных процессах, как само происхождение человека, имеющего отличия от остальных животных не только качественные, но и уникальные, можно бы было объяснить сбоем в эволюционном процессе. А вот то, что человечность, имеющая внутри человеческого вида самый бесполезный для личного выживания статус, остается неисчерпаемой, можно назвать лишь закономерной незакономерностью или, как батюшка выражается, настоящим чудом это можно считать…

Возможно, наша попутчица была профессоршей или всё это вычитала в  книжке, с которой не расставалась всю дорогу. В любом случае, ею сказанное произвело на меня очень и очень сильное впечатление. Так что за молодого батюшку я хоть и мысленно, но тоже начал вступаться. А пока вступался, вросло мне в мозги уже собственное недоумение: а ведь и действительно, мамонты в Сибири повымирали, когда к изменяющимся климатическим условиям не стали успевать приспосабливаться, бизоны в Северной Америке исчезли, когда от европейских ружей их не могли спасти ни крепкие рога, ни быстрые ноги. А как же настоящий, заведомо менее хищный и менее агрессивный человек за всю человеческую историю свое место под солнцем сохранил рядом со своим внутривидовым антиподом – хищным, агрессивным, и ненасытным?

3.

И это словно бы в помощь каждому, кто попытается понять тайну настоящего человека, складывалась биография у Владимира Васильевича Карпова. Неправдоподобной, не имеющей объяснения или, как сказал бы священник, с которым в 90-х годах я случайно оказался в одном вагонном купе, вполне чудесной она у него получилась.

Родился он 28 июля 1922 года в Оренбурге,  вырос и закончил школу в Ташкенте. Это значит, что его семья вынуждена была спасаться от голода.

В хлебном городе Ташкенте юный переселенец полюбил читать Джека Лондона. А под впечатлением от «Мексиканца» он даже записался в секцию бокса, где его наставником оказался Сидней Джексон. То есть, не только приемы боя мог усваивать в школьные годы Владимир Карпов, а и ощущать зависимость наиболее крупных и ярких человеческих характеров от таинственных и всепоглощающих потоков исторического времени.  Потому что не абы кем, а профессиональным боксером и чемпионом США был когда-то этот ташкентский Сидней Джексон. Готовился побороться даже за звание чемпиона мира, но оказался в России, поддался высоким смыслам, объявшим эту загадочную для него страну, вступил в Первую интернациональную роту рабочего полка, а после гражданской войны все свои недюжинные силы отдал на создание и развитие школы советского бокса, стал заслуженным тренером СССР…

«Какая трагическая судьба!» – сказали бы мы сегодня об этом несостоявшемся чемпионе мира, доживающим свои дни в далеком от центров мирового бокса Ташкенте. А тогда Владимир Карпов видел в своем спортивном тренере творца самой истории, самозабвенного созидателя первого в мире справедливого государства. И, заражаясь ответственностью от своего тренера, он, будучи уже курсантом Ташкентского пехотного училища, становится чемпионом Узбекистана и республик Средней Азии по боксу в среднем весе.

Но самым чудесным в биографии Владимира Карпова было то, что ему, мечтающему ощутить себя хотя бы и самым маленьким, но таким же, как Сидней Джексон, незаменимым винтиком в механизме, созидающем светлое будущее для всего человечества, надо было всего лишь выйти на улицу, а уж в людских потоках нельзя было ему не почувствовать, что каждый человек в нем, запаянном в пусть пока еще не офицерскую, а курсантскую форму, видит не просто человека, а полномочного представителя великого и могучего советского государства.

– Бывало идешь где-нибудь или в городском транспорте едешь, – охотно и не без восторга рассказывал он мне о той самой счастливой и многозначительной поре своей жизни, – а кто-то, может быть, пьяный или в дурном настроении людям неудобства какие-то причиняет. И все на меня, курсантишку, смотрят… А вернее, на мой китель сразу все смотрят. И я еще только гляну на нарушителя приличий, а он уже такой, как и все, нормальный. А все потому, что сквозь всех людей тогда словно бы была пропущена, как электрический ток, единая нравственная энергия, на единую волну тогда, как мне казалось, все люди были настроены! И я сам, и все остальные люди, включая человека, нарушающего порядок, одинаково понимали, что казенный человек, будь это не только милиционер, не может мимо безобразий пройти. И потому мне удалось в большую жизнь не просто вступить, а словно взлететь. Так что дальше я уже жил, с небес не спускаясь.

– Даже когда осудили на пять лет? – спрашивал я.

– Да даже страшно подумать, как жизнь моя дальше сложилась бы, если б я почувствовал себя в тюрьме с небес приземлившимся.., – отвечает он мне, вглядываясь своими сощуренными глазами в одному ему понятное его далекое прошлое.

И мне жутковато было различать в его глазах и теплоту, и искорки радости от воспоминаний. Ведь пережить и прожить то, что ему довелось, даже врагу не пожелаешь.

А он, словно бы отвечая так же и на вопрос, почему настоящие люди не переводятся на белом свете, рассуждал так:

– Если у человека впереди лучик хоть какой-то имеется, то по сторонам он уже не оглядывается, идет, даже не замечая, сквозь что идет…

При этом Карпов даже и в пожилом возрасте сохранял крепкое, я бы даже сказал, могучее телосложение, а вот голос у него был необыкновенно мягким, и глаза его, выразительно очерченные, иной раз казались мне почти детскими. 

4.

Впервые я увидел Владимира Васильевича на каком-то пленуме правления Союза писателей СССР, когда этот наш творческий Союз он уже возглавлял. И не поверилось мне, что этот крупный, с негнучей выправкой человек мог в качестве фронтового разведчика по тылам врага прокрадываться незаметно, тише воды и ниже травы.

– Только с такою, как у него, комплекцией, можно бугая-фрица на плечи взвалить и к своим дотащить, – весело пошучивали мои ровесники при виде Карпова, потому что война для нас, послевоенных, в то время уже осталась в столь далеком прошлом, что к себе примеривать её мы уже разучились.

А сошлись мы с Владимиров Васильевичем в 90-е годы, когда  оказались крестными отцами сыновей Сергея Бабурина, – тогда всем известного политика и вице-спикера Госдумы. Владимир Васильевич к тому времени уже лицом погрустнел и словно бы в росте уменьшился.

Поскольку я никогда не спрашивал у него о причинах его ареста в 41 году, то сошлюсь на тот его собственный рассказ, на который его биографы обычно ссылаются: «Я уважал и уважаю Ленина, а тогда, в 41-м, мне показалось, что его стали забывать в угоду Сталину, чье имя звучало отовсюду. Однажды читал брошюру о работе «Что делать?» и обратил внимание, что авторами Сталин упоминается чаще Ленина. Я поделился наблюдением с товарищем, которого знал со школы. Сказал: «В 1902 году, когда Владимир Ильич написал эту работу, он не был знаком с Иосифом Виссарионовичем, впервые они встретились в 1907-м...» Все ссылки на Сталина я подчеркнул в брошюре синим карандашом, а на Ленина — красным. И... понеслось. Меня взяли на заметку, а потом арестовали».

Также иногда пишущие о Карпове упоминают его дружбу с сыном большого начальника. Якобы кто-то, желая убрать со своей дороги этого начальника, написал донос. Но курсант Владимир Карпов не приземлился, ни на кого наговаривать не стал, и в результате громкого судебного процесса с несколькими фигурантами не получилось.

А когда началась война, то у Владимира Карпова как у поклонника романтической, о сильных и мужественных людях, прозы Джека Лондона и как у воспитанника борца за всеобщее человеческое счастье Сиднея Джексона появилась уверенность, что без него теперь уж точно не обойдутся. То есть, другой бы радовался, что судьба предоставила возможность за стенами тюрьмы отсидеться, а он печалился, что вдруг без него победить врага не получится, и одну за другой отправлял всесоюзному старосте Калинину просьбы и требования немедленно послать его на фронт.

В томительном ожидании прожил он до конца 1942 года и – наконец-то был отправлен в составе штрафной роты 629 стрелкового полка 134 стрелковой дивизии на Калининский фронт. И, как в боксе, сразу же появились у него достижения: сначала в виде медали «За отвагу», потом получил он и орден Красной Звезды. А заодно стал сначала командиром отделения, затем и взвода.

В феврале 1943 года за проявленное отличие в боях с Карпова была снята судимость. В том же году вступил он в партию (а как же!).

И если у войны есть острие, то Владимир Карпов находился не просто на войне, а на её острие – в полковой разведке. То и дело ходил он, словно заговоренный, за линию фронта, имел на своем счету великое множество «языков», – как личных, так и в составе группы. И исполнилось Карпову всего лишь 22 года (по нынешним меркам поверить невозможно), когда присвоено было ему звание Героя Советского Союза.

А ранение он, бесстрашный, все же получил, причем, тяжелое. После госпиталя направлен был в высшую разведшколу. А после войны, в 1947 году, Владимир Карпов заканчивает Военную академию им. М. В. Фрунзе, затем Высшие академические курсы Генерального штаба. Но в Москве оставаться не стал, попросился в родные места, в Туркестанский военный округ.

В своем родном училище в Ташкенте он был заместителем начальника по строевой части, в Каракумах он командовал полком, на Кушке («Есть в Союзе три дыры  — Карши, Кушка и Мары», – с гордостью сообщил мне он строку из  армейского фольклора тех времен) был заместителем командира и начальником штаба дивизии.

В 1965 году в звании полковника он уходит в запас и возвращается в Ташкент.

5.

Параллельно с военной у Владимира Васильевича была еще и писательская жизнь. Не другая, а изначально для него как бы более простая. И публиковаться он стал задолго до  отставки, с 1945 года. За плечами у него была также учеба в Литературном институте им. А.М. Горького, вечернее отделение которого он закончил в 1954 г., а в 1962 г. он был принят в Союз писателей СССР как автор романа «Не мечом единым» и многих других произведений на военную тему.

То есть, главной у Карпова была все-таки война, вытащившая его из заключения и предоставившая ему возможность в своей самореализации быть самим собой.

Он пишет повести «Двадцать четыре часа из жизни разведчика», «Полковые маяки», «Командиры седеют рано», «Жили-были разведчики», «Солдатская красота»; романы «Вечный бой», «Маршальский жезл» и «Полководец» (удостоенный Государственной премии), автобиографическую повесть «Такая работа», позже выросшую в роман «Взять живым!» и многие другие значительные произведения.

С другой же стороны, помимо «чистой» творческой работы после ухода с военной службы в отставку пришлось ему еще и, скажем так, состоять на творческой службе. С 1966 по 1973 год он – заместитель главного редактора Государственного комитета Узбекской ССР по печати. С 1973 по 1981 год – заместитель главного редактора журнала «Октябрь» (главным редактором которого был тогда знаменитый Всеволод Кочетов). В 1977 году на центральном телевидении он вел телеальманах «Подвиг». С 1979 он первый заместитель главного редактора, а с 1981 по 1986 год – главный редактор журнала «Новый мир». С 1986 по 1991 год он  первый секретарь правления Союза Писателей СССР…

И, одновременно, он был депутатом Верховного Совета СССР 11 созыва (1984—1989), членом Совета Национальностей ВС СССР от РСФСР, в 1989 году был избран народным депутатом СССР. Кандидатом в члены ЦК КПСС он был с марта 1986 по май 1988 года, членом ЦК КПСС с мая 1988 по август 1991 года. И еще он – лауреат премии им. А. А. Фадеева, премии Министерства обороны СССР и Государственной премии СССР, почетный гражданин города Ташкента, у него помимо Золотой звезды и Красной Звезды – еще и ордена Ленина, Октябрьской революции, Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Трудового Красного Знамени…

Не могу сказать, что в качестве «литературного генерала» Владимир Васильевич остался в памяти таким же легендарным, как Сергей Михалков или Юрий Бондарев. У писателей политическая и организационная кухня такова, что если в кастрюлю кидаешь перловку, то суп получается гороховый или наоборот. Здесь все многолико, здесь лицедейство – это всего лишь одно из искусств, и здесь, чтобы что-то значить, часто идут не в бой, а садятся за стол, в том числе и за ресторанный.

Помню, Владимир Личутин то ли на пленуме, то ли на съезде выступил в том смысле, что, мол, как трудно быть более молодым, когда старшее поколение собою застит и свет, и дорогу. И Герой Советского Союза Владимир Васильевич Карпов, сроду никому, кроме фашистов, дорогу не переходивший и свет не застивший, не то чтобы растерялся, а как-то вдруг поскучнел. То есть, не для его личностного уровня и не для его чистосердечного характера были подобного рода литературные страсти…

При этом, я, например, знаю многих, крепче любой стали, винтиков, во благо любимой Державы превратившихся в винтики золотые, и при этом – оставшихся хорошими и благородными людьми. Но – словно бы утративших зрение и слух, словно бы вдруг погрузившиеся в вечную тишину небытия за многие годы до окончания своей земной жизни. А Владимир Васильевич ничего не утрачивал.

Вот лишь один пример. Подобно тому, как в ранней юности он родственную душу обрел в Джеке Лондоне, так и, уже живя в Москве, он сроднился с творчеством поэта Николая Гумилева – в 1921 году расстрелянного за участие в антисоветском заговоре.

Сам прошедший через репрессивную машину, Владимир Васильевич пропустил не только поэзию, а и судьбу поэта и боевого офицера Гумилева через собственную душу. Он пишет о еще пока запрещенном поэте (лишь в 1992 году сам Н. Гумилев и все осуждённые вместе с ним по делу «Петроградской боевой организации» были реабилитированы) статью «Поэт Николай Гумилёв» и публикует её в  №36 журнала «Огонек» за 1986 год. Разумеется, публикует под свою ответственность как народный депутат СССР и кандидат в члены ЦК КПСС. Затем, в 1988 году, в издательстве «Советский писатель» в популярной серии «Библиотека поэта» впервые после гибели Н. Гумилева выходит книга его избранных произведений. И обширная биография поэта в книге изложена тоже Карповым.

Простому смертному, конечно же, этого не позволили бы сделать. Да и непростому надо было очень горячо захотеть и в этом хотении уже не приземляться. А много ли таких к 80-м годам осталось среди непростых советских граждан?

То есть, для меня в моем размышлении о Владимире Васильевиче Карпове как о настоящем человеке вот этот «гумилевский» эпизод из его жизни представляется одним из наиболее важных.

Так почему же коммунист и советский патриот Карпов вдруг начал сражаться за белогвардейца Гумилева?

Да потому что он, будучи сам офицером, был убежден, что офицерское звание  «накладывает своеобразный отпечаток на поведение, образ жизни и общение людей военных». И как бывший боевой офицер Советской армии (на это он в своей статье о Гумилеве особо упирает), он пишет: «Я представляю себе Гумилёва, к которому, очевидно, пришли его друзья или бывшие сослуживцы-офицеры и, зная его как человека своего круга, предложили, видимо, участвовать в заговоре и для начала написать прокламацию». И далее Карпов делает вот этот единственно возможный с его точки зрения вывод о том, что офицер Гумилев «просто не мог отказать сотоварищам, даже и не будучи их единомышленником».

При этом Владимир Васильевич вовсе не пытался в белогвардейском офицере Гумилеве, далеком, с его точки зрения, от идеалов революции, найти политические черты, которые бы от белого движения его отдалили. Просто, Гумилев является настоящим офицером и настоящим поэтом, и только на этом основании офицер и писатель Карпов считал необходимым сделать его творчество доступным для всех советских читателей.

Так что, наверно, если б в 1917 году по обе стороны баррикад были все такими, как эти два офицера, то никакой гражданской войны не было бы. Потому что не классы непримиримо противостоят друг-другу на протяжении всей человеческой истории, а люди настоящие и ненастоящие, которые, безусловно, есть во всех сословиях…

6.

Николай Дорошенко. Россия: избранные имена. Статьи. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2019. – 176 с.
Героями очерков Николая Дорошенко, написанных в разные годы и вошедших в его новую книгу, являются писатели, сохранившие в себе именно тот русский, исторически сложившийся человеческий образ, по свойствам которого можно судить и о смыслах русской цивилизации, и о тех особых духовно-нравственных принципах, на основе которых Россия только и способна к своему выживанию и к своему дальнейшему развитию.

После 1991 года, когда Советского Союза не стало, Карпов мог бы вполне спокойно обрести душевный покой в уже постсоветской России. Но – это если б за Гумилева он вступался не как офицер за офицера, а, например, ради обретения политического капитала, соответствующего быстро меняющемуся «духу времени». А Карпов, как в своё время и Гумилев, не стал переобуваться, остался самим собой.

Теперь уже скорее в противовес политическому контексту нового времени, с наступлением которого началась переоценка подвига фронтового поколения и его полководцев, продолжал он работать над книгами, посвященными событиям и людям войны. Видимо, и написанная в 90-е годы книга «Опала», продолжающая его уже давно опубликованное биографическое повествование о маршале Жукове, рождалась в ощущении, что вот и он, полковник Карпов, подобно легендарному и опальному маршалу, уже принадлежит скорее прошлому времени, чем настоящему.

Да и на самом деле, уже другие люди были допущены властвовать над умами. Даже Солженицын, имеющий огромные заслуги в гибели СССР, с пафосом в постсоветскую Россию возвращенный, был убран с телеэкрана, когда попытался показаться еще и таким же патриотом да народолюбцем, как «почвенники» Михаил Лобанов, Василий Белов и Валентин Распутин.

С другой же стороны, столь огромную страну, как Россия, нельзя привести к единым стандартам. Подобно тому, как на одном её краю солнце уже всходит, а на другом уже клонится к закату, так и одни её насельники в 90-е уже развлекали себя порнушкой от «интеллигентного» Виктора Ерофеева или чернушкой от такой же Татьяны Толстой, а другие все еще продолжали жить вечными высокими смыслами. Потому-то и, например, такая солидная газета солидного ведомства, как «Гудок», в 1992 году не могла не пригласить на свое 70-летие именно Владимира Васильевича Карпова, а не какую-нибудь новолитературную попсу. И, поскольку кроме как о грустном Герой Советского Союза уже не мог говорить, особо запала в душу железнодорожникам его печаль по поводу того, что если либералы принижают вклад всей советской страны в победу над фашизмом, то роль железнодорожников в этой победе даже и в советские времена была не оценена. И заместитель главного редактора газеты «Гудок» Игорь Трофимович Янин тут же предложил Карпову написать книгу об Андрее Васильевиче Хрулёве (1892–1962) — выдающемся военном и государственном деятеле, начальнике Главного управления тыла РККА в ранге заместителя наркома обороны СССР, а в решающие для Победы 1942—1943 гг. – одновременно еще и народном комиссаре путей сообщения СССР. И вот это предложение помогло Владимиру Васильевич вдруг ощутить себя опять востребованным. Ну, не потому, что ему стало чем заняться, а потому, что вставить в историю Великой Отечественной войны недостающую строку о железнодорожниках – это все равно, что восстановить справедливость. Например, кто знает о том, что сначала железнодорожников призвали в армию как обыкновенных рабочих (думали, что подростки смогут их заменить), а потом с фронтов в срочном порядке возвращали. Потому что нельзя было обойтись без решения таких сложных задач, как скоростное формирование поездов и безотцепочный ремонт вагонов, вождение тяжеловесных и сдвоенных поездов. И уже осенью 1941 года была введена живая блокировка – это когда через каждые 800-900 метров на перегонах стояли сигналисты и поезда шли по их сигналам. И если до войны паровозная бригада обычно водила эшелоны на определенном участке (плече), то в военное время к составу прикреплялся турный вагон для локомотивной бригады, и она вела поезд до места назначения за тысячи километров. Так что машинисты часто месяцами не возвращались домой.

И если было перевезено 20 млн. вагонов с солдатами, снарядами, боевой техникой и продовольствием, то это значит, что эшелонами можно было всю Землю 4 раза обернуть по экватору (потому-то и вынуждены были поезда идти сплошным потоком, иногда с интервалом в 600-700 метров.

Только во время оборонительных боев под Москвой для воинских перевозок было задействовано 333,5 тыс. вагонов.

В ходе недолгой подготовки к Курской битве потребовались 14 410 вагонов.

А всего железнодорожниками были обеспечены подготовка и проведение более 50 стратегических и наступательных операций.

2,5 тыс. заводов и фабрик были вывезены железнодорожниками за Урал, и это позволило восстановить военный и промышленный потенциал в беспримерно краткие сроки.

В эвакуацию в 1,5 млн. вагонах были вывезены 18 млн. человек.

Только с июня по декабрь 1941 года на объекты прифронтовых железных дорог вражеская авиация совершила около 6 тыс. воздушных налетов. А за годы войны фашистами было уничтожено 16 тыс. паровозов.

За период войны железнодорожники восстановили 120 тыс. км железнодорожных путей, 13 тыс. малых и около 3 тыс. больших мостов…

А ведь в начале войны была даже предпринята попытка железнодорожные войска расформировать. Для проработки этого вопроса в ноябре была создана специальная комиссия во главе с начальником Главного политуправления РККА Л.З. Мехлисом. И все члены комиссии, кроме генерал-лейтенанта Ковалева, подчинявшегося Хрулеву, высказывались за ликвидацию железнодорожных войск. При этом генерал Ковалев даже заявил, что ликвидация железнодорожных войск — это пораженческая точка зрения. По телефону Мехлис сразу донес об этом заявлении Сталину. Тот пригласил Ковалева к телефону и попросил его объяснить свою позицию. Ковалев сказал верховному главнокомандующему, что, по его мнению, готовящийся контрудар под Москвой и все другие наступательные операции без железнодорожных войск с их собственными восстановительными средствами будут невозможны. И Сталин велел распустить саму комиссию, а железнодорожные войска сохранить.

Чтобы было понятно, с каким физическим и интеллектуальным напряжением железнодорожникам приходилось решать свои задачи, приведу хотя бы один пример из книги Карпова о Хрулеве «Генерал армии Хрулев. Всё для Победы. Великий интендант» (2004).

Еще до того, как гитлеровцы устремились к бакинской нефти и в направлении Сталинграда, стало понятно: если они своей цели достигнут, страна вместе с её транспортной сетью будет разрезана на две части. 

А это сделает невозможными перегруппировки войск и их снабжение. И Сталин отдал приказ железнодорожным войскам (генералу Хрулеву) срочно построить железную дорогу вдоль правого берега Волги на Баскунчак и Урбал. Поскольку весьма важную роль играл фактор времени, железнодорожники решили вести работы одновременно на всех участках: на сталинградском участке укладка пути велась из шести пунктов в восьми направлениях; на саратовском — из шести пунктов в семи направлениях; на свияжском — из четырех в пяти. И подвоз к укладочным пунктам готовых собранных рельсовых секций осуществлялся «из поля» на автотранспорте и тягачах. А готовые звенья (секции) рельсов было приказано брать с недостроенного БАМа и со вторых путей ближайших дорог, где не было интенсивного движения. В результате новые пути увеличивались на 8-10 километров в сутки при всем том, что подготовка полотна, укладка или выемка грунта осуществлялись вручную солдатами, на тачках и носилках. Для сна падали на землю, чтобы, едва набравшись сил, опять работать…

И во все это Владимиру Васильевичу довелось погрузиться, всем этим – с ощущением величайшей важности события! – довелось ему вдохновиться и жить…

Возможность рассказать о подвиге беспримерном, во всей мировой истории железных дорог не имеющем даже отдаленных подобий, словно бы вернула Карпова во времена молодости. Как когда-то ему, курсанту, казалось, что все люди на него смотрят как на своего главного защитника даже и от всего лишь уличного хулигана, так и теперь только от него зависело, узнает или не узнает весь мир, что если б не железнодорожники, Сталинград не выстоял бы в любом случае…

А что может быть сложнее и опаснее на войне, чем под бомбежками спасать транспортируемых людей, предотвращать взрывы вагонов с боеприпасами и цистерн с горючим, восстанавливать пути и связь, в расстрелянных вражескими летчиками цистернах с горюче-смазочными материалами немедленно, под пулями забивать в пробоины специально заготовленные деревянные пробки, обернутые кусками ткани…

Трудно мне сказать, что побудило Игоря Янина уже не оставлять ветерана войны Карпова без своего постоянного внимания и поддержки. Скорее всего, оба они обнаружили друг в друге родственные души. Начав в 2000 году издавать журнал «Час России», Янин в каждом номере своего литературного издания публиковал едва успевавшие выходить из-под пера Карпова главы из его апологетического повествования о Сталине «Генералиссимус», помогал добывать архивные материалы для пока еще ненаписанных глав. А когда в 2002 году первый министр путей сообщения Российской Федерации Геннадий Матвеевич Фадеев был приглашен повторно возглавить транспортную систему страны, и, в свою очередь, предложил он Янину вернуться в качестве уже главного редактора в газету «Гудок», то Карпов, работавший над книгой о подвиге железнодорожников и потому уже не ощущавший себя в стороне от текущей жизни, еженедельно приходил к Игорю Трофимовичу в редакцию. Впрочем, заходил в «Гудок» и Валентин Григорьевич Распутин, и многие другие писатели. И мне трудно судить, сколь виновны были их публикации, утверждающие традиционный и государственнический взгляд на мир на страницах янинской газеты (тогда еще глава нашего государства не говорил о важности духовных скреп для постсоветского российского государства), но её тираж взлетал стремительно, и чтобы купить для себя экземпляр, мне приходилось к киоску идти с утра.

Янин не оставил Карпова без поддержки и при издании «Генералиссимуса», в котором легендарный разведчик и Герой Советского Союза вступил в свой самый последний и решительный бой за те высшие ценности, которым присягал как советский курсант, солдат и офицер.

Теперь уже может показаться нам, что для уважения к фронтовику достаточно быть всего лишь снисходительным к этой его упрямой верности своей эпохе. Но, с другой стороны, нельзя нам, в конце концов, даже и «в эпоху перемен» не догадаться о том, что если бы точно так же, как Карпов, не упрямились плененный генерал Карбышев или юные герои-краснодонцы,   если бы тыловой генерал Ковалев в разговоре со Сталиным о судьбе железнодорожных войск не упрямился, если бы подобно генералу Власову люди покорялись "пращам и стрелам яростной судьбы", то не случилось бы нашей Великой Победы над фашистской Германией...

И никто лучше фронтовиков не понимал, сколь великая нравственная правда стоит за Карповым. Например, ветеран Великой Отечественной войны Евгений Иосифович Левитин в последние годы жизни Владимира Васильевича стал для него не только добрым товарищем, а и надежным помощником в разыскании архивных документов для его исторических повествований...

7.

«Дорогой Игорь Трофимович, друг мой сердечный – первую дарственную на первом экземпляре из печатной машины – тебе! Спасибо за многие твои труды при рождении этой книги! И я, и история благодарны тебе!
Обнимаю!
27.4.02 г.
В счастливый этот день!»

Так подписал экземпляр своего «Генералиссимуса» Владимир Карпов Игорю Янину. И я позавидовал этой подписи не только потому, что под нею стоит автограф легендарного разведчика Владимира Карпова, а и потому, что это ведь сама Россия в лице одного из её истинных сыновей и защитников поблагодарила Игоря Трофимовича за его человеческое сочувствие к ней.

Презентация книги Николая Дорошенко "Россия: избранные имена" состоится 11 февраля в 18-00 в магазине "Библио Глобус". Адрес:  ул. Мясницкая, д. 6/3, стр. 1.
Проезд до станций метро: "Лубянка",  "Кузнецкий мост", "Китай-город".

Вверх

Комментариев: