У России и её поэта Светланы Сырневой есть общее и в образе, и в судьбе: можно сказать, что появились они – страна на карте мира, а Сырнева в русской литературе – необъяснимо.

Ведь и, в самом деле, часто кажется, что Россия, не выходя за свой порог, всего лишь затыкая щели, сквозь которые на неё, как на бывший монгольский улус, то и дело что-нибудь наползало, вдруг непонятно как превратилась в самодостаточный континент.

Вот и Сырнева тоже родилась в самой, что называется, глухомани – в деревне Русско-Тимкино Уржумского района Кировской области. И до сих пор живет в тех местах. Так что невозможно ответить на вопрос, как из неё, глухоманной, получился поэт воистину классического совершенства и блеска, с душою, если вспомнить пушкинскую систему мер, внемлющей и неба содроганью, и горних ангелов полету...

Даже Вадим Кожинов, чтением молодых поэтов из «босоного детства», наверно, набивший себе оскомину, в ту пору, когда Сырнева была еще неизвестна, однажды сознался мне в мысли совсем уж крамольной для русского патриота и почвенника: значительного нового поэта для предстоящего ХХI века он ждет от молодежи, настоянной на богатейших домашних библиотеках, а не на сельских травах. И мне его логика была понятна. А тут – опять поэт из глубокой провинции...

На самом же деле, всякой тайне, не поддающейся разуму, и всякому необъяснимому чуду находятся объяснения самые простые.

Например, Россия превращалась в великую державу не щи хлебая, а геополитическим гением Александра Невского, политическим инстинктом Ивана Грозного. И еще надо вспомнить, что, может быть, Петр Великий Россию поднять на дыбы сумел потому, что юный Федор Алексеевич, вступивший на царский престол в 15 лет и умерший в 21 год,  все же приказал боярину князю М.Ю. Долгорукову и думному дьяку В.Г. Семенову собрать все имеющиеся разрядные местнические книги, а затем и предложил духовенству тут же их сжечь. А не сделай он этот поворот в российской истории, оцененный, кстати, мудрейшим Патриархом Иоакимом как достойное похвалы «умножение любви», местничество так бы и продолжало парализовать воинство и страну, принимая во внимание лишь родовитость и заслуги предков и не позволяя чинам продвигаться по службе в соответствии с личными способностями. Да и не могло бы государство – с его рыхлой политической основой и необъятными просторами – одною волею государей не только крепко стоять, а и врастать в соседние пространства, если бы не оказывались в роли великих государевых людей даже и такие, казалось бы, не только неуправляемые, а и, скажем так, достаточно авантюрные, как казачий атаман Ермак, или такие выгодоискатели, как рыльский купец Шелехов.

Что Шелехову могла поручить Екатерина Великая, понятия не имеющая об Аляске?

А что касается тайны уржумского явления всероссийского масштаба – поэта Сырневой, – то не такое уж и буколическое оно оказалось. Например, среди её предков важен такой духовный мускул нашей России, как наши провинциальные священнические роды.

Или, вот, я нашел в Интернете рассказ Сырневой о самой себе:

«До четырех лет моим воспитанием занималась бабушка Евлампия Васильевна Сырнева, в прошлом учительница. Она научила меня читать. Бабушка очень любила поэзию Некрасова, и благодаря ей, я знала наизусть многие стихи и поэмы этого неповторимого поэта.
После смерти бабушки я и моя младшая сестра остались дома без присмотра, и мама, учительница русского языка и литературы София Александровна Сырнева, стала брать нас в школу к себе на уроки. Так я познакомилась с русской классикой, и она в то время воспринималась мной не как литература, а как сама жизнь.
Стихи великих русских поэтов соединялись в моем воображении с картинами нашей деревенской природы, органично сливались с ней в одно целое. Поэтому природа и вся наша скудная жизнь казались мне одухотворенными, полными глубокого, порою драматического смысла.
Транспортное сообщение с райцентром Уржумом было плохое, и жители нашей деревни ходили туда пешком. Мама, отправляясь в город по делам, брала меня с собой. В дороге мы, импровизируя, сочиняли рассказы и сказки. Мама декламировала мне стихотворные строки своего брата Анатолия Сырнева, молодого поэта, погибшего в блокаде Ленинграда:

Луна свой серебряный бросила плед
Под след моих желтых ботинок.
Скачу через лужи – как будто балет
Танцую на сетке тропинок.
И лужи, и грязь говорят про свое,
А мне и тепло, и красиво —
Как будто бы в самое сердце мое
По трубам ввели Куро-Сиво...

Рукописи дяди Толи потерялись во время блокады, и мама хранила его творчество в памяти. Вслед за ней отдельные стихотворения запомнила и я.
С семи лет я стала сама сочинять стихи, а с 1967 года (с десяти лет! – Н.Д.) они постоянно публиковались в районной газете «Кировская искра». Здесь их заметил ответственный секретарь газеты Евгений Замятин, единственный профессиональный поэт в районе. Он стал моим первым критиком и первым учителем в литературе. Наша дружба продолжалась до самой смерти Евгения Петровича в 1980 году…»

И далее:

«Помню, как в третьем классе, пройдя все «отборочные туры», я была направлена на районный смотр художественной самодеятельности – читать свои стихи. Для этого выступления директор нашей маленькой школы Алексей Михайлович Староверов купил мне платье и туфли. В день поездки разыгралась сильнейшая снежная буря, все дороги замело. А до райцентра – 30 километров. И тогда директор школы запряг лошадь, закутал меня в тулуп и на санях повез в город. Лошадь в сумерках тяжело шла по снежной целине, проваливаясь в бесчисленные овраги. Но Алексей Михайлович не отступил, и я смогла выступить на районном смотре».

То есть, школьные учительницы – бабушка и мама, а так же «единственный профессиональный поэт в районе» Евгений Замятин, а также директор сельской школы Алексей Михайлович Староверов – это, в общем-то, та самая русская интеллигенция, которая зародилась во времена Пушкина и в пушкинском поле притяжения, а потом жила в народе, а потом была уже не сословием, а частью народа.
И не менее важное – в этих словах Сырневой:

«До сих пор многие уржумцы с горячим пристрастием следят за моей судьбой, помня маленькую девочку, которая в те давние годы еще не знала такого понятия, как совокупная народная воля».
То есть, не чудесно, а по личному таланту и по «совокупной народной воле» появился у нас в России поэт Сырнева. И теперь уже зная, как директор школы в бурю тридцать километров погонял лошадь ради какой-то девочки-поэтессы, начинаешь понимать, что подразумевал в допетровские времена Патриарх Иоаким под «умножением любви» и о чем стихотворение Сырневой «Прописи», которое весь нынешний остаток русской интеллигенции знает наизусть:

Помню, осень стоит неминучая,
восемь лет мне, и за руку – мама:
«Наша Родина – самая лучшая
и богатая самая».
В пеших далях – деревья корявые,
дождь то в щеку, то в спину.
И в мои сапожонки дырявые
заливается глина.

Образ детства навеки —
как мы входим в село на болоте.
Вот и церковь с разрушенным верхом,
вся в грачином помете.

Лавка низкая керосинная
на минуту укроет от ветра.
«Наша Родина самая сильная,
наша Родина – самая светлая».

Нас возьмет грузовик попутный,
по дороге ползущий юзом,
и опустится небо мутное
к нам в дощатый гремучий кузов.

И споет во все хилые ребра
октябрятский мой класс бритолобый:
«Наша Родина самая вольная,
наша Родина – самая добрая».

Из чего я росла-прозревала,
что сквозь сон розовело?
Скажут: обворовала
безрассудная вера!

Ты горька, как осина,
но превыше и лести, и срама —
моя Родина, самая сильная
и богатая самая.
(1987)

Не скажу, что литературная Москва сразу же, как только стали проникать внутрь Садового кольца стихотворения Сырневой, распознала в ней явление чрезвычайное. Но редкую породу её слова нельзя было не почувствовать. Нас, москвичей, прожигали насквозь даже такие её бытовые, из неведомых нам уржумских реалий, картинки, как в стихотворении «Прогулка с дочерью»:

«Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?»
Некуда больше идти, дорогая.

И вот в 1994 году Союз писателей России поручил мне приехать в Киров на презентацию второй книги Сырневой «Сто стихотворений». И – наконец-то я вживую её увидел.

Для меня было удивительным обнаружить, что она, уже воспринимаемая в Москве моим поколением как явление значительное, все еще не выросла из своей вятскости и всё еще не томится неизбежным для любого провинциального поэта дефицитом профессионального общения.

Она показалась мне похожей на яблоню, роняющую свои золотые плоды, слепо покоряясь своей природе, а не потому, что есть кому её яблоки по-настоящему оценить. Или, вернее, показалась она мне в самодостаточности похожей на Арарат, невозмутимо на мир глядящий хоть из Армении, хоть из Турции.

Потом был её триумф уже в столичном Центральном Доме литераторов.

При всем том, что после шоковой терапии русская интеллигенция в столице посуровела и поскучнела так, что её поэтические встречи в ЦДЛ стали проходить в пустынных залах, – увидеть и услышать саму Сырневу пришла вся самая-самая именитая литературная Москва. Я даже не могу вспомнить, кого там не было. И Кожинов, конечно, примчался. И Палиевский. И Юрий Кузнецов... И видел я, как Ганичев, который в том году был избран председателем правления Союза писателей России, сквозь толпы, сгустившиеся во всех проходах, восторженно протискивался поближе к сцене, чтобы его оттуда увидели и, может быть, предоставили ему слово.

О чем все выступающие говорили и рядом с какими созвездиями на литературном небосклоне они отвели место для Сырневой, я помню смутно.

А об атмосфере, царившей в зале, лучше всего будет свидетельствовать то, как Солоухин – очень важный, каждое слово сквозь свой володимирский говор пропускающий, как сквозь прокатный стан – попытался было прочитать нам одно из сырневских стихотворений, но вдруг же и захлебнулся слезами восторга. Так что если бы еще и медные трубы зазвучали, если бы потолок над нами развергся и небеса излили на нас свое сияние, то я бы не удивился.

Но судьба России и её поэта Сырневой уже была предрешена.

Из каких-то клоак на нас в ту пору уже выбрызгнулась новая литература, к русской культуре отношения не имеющая.

Мы, как ныне Донбасс на Украине, оказались в блокаде. Хотя и суверенитета себе не требовали...

Но ведь и еще в 1990 году именно Сырнева написала о том, почему либеральная власть в русской интеллигенции и в пушкинской традиции всегда будет видеть своего антипода.

Даже там, в темноте, через толщу земли
мы весну различать научились.
Наши деды детьми в катакомбы ушли,
внуки их в катакомбах родились.

И вовеки наш род не винил никого
и, надменный, не плакался, мучась.
Нас всегда было мало. Не только родство
нас связало, но общая участь.

И деля ежедневное бремя труда,
мы друг друга без слов понимали.
Сколько стоят огонь или хлеб и вода
в подземелье! Когда бы вы знали!

Ничего мы не создали. Не умереть —
это все, что смогли мы. Наука
нам давалась:  беречь, и дыханием греть,
и спасать, и держаться друг друга.

О сестра! Нам доступны веселье и смех.
День настанет – и праздник удастся.
Но не пустим чужих. Мы закрыты для всех,
неделимая черная каста.

Мы сильны. Наши очи привыкли во мгле.
Но из недр выходя безоглядно,
мы совсем не умеем ступать по земле
и в смятенье уходим обратно.
(1990)

Согласитесь же, что это стихотворение могло бы быть написанным и поэтом-белоэмигрантом.

Однако же, Россия продолжает на карте занимать место от Балтийского моря до Тихого океана.

И Сырнева продолжает жить-поживать в своем вятско-уржумском углу, являя собою одну из никому, кроме её друзей и коллег, не видимых поэтических столиц нашего русского мироздания.

И – на всем великом российском пространстве уже никто, кроме сырневских друзей и соратников по литературному цеху, даже и не подозревает, что современная Россия – это не только нувориши, вбухивающие миллиарды в такую же, как они сами, извращенческую культуру и литературу, а еще и поэт Светлана Сырнева.

Мы с первым секретарем Союза писателей России Геннадием Ивановым попробовали написать новому кировскому губернатору и в кировский департамент культуры о том, что у них там есть выдающийся современный поэт, и что скоро будет у этого поэта юбилей, и что надо бы им кого-то от Союза писателей России пригласить для участия в таком событии. Но даже если подобных чиновников заковать в цепи и перед ними книгу Сырневой раскрыть, они, обскобленные и заточенные нынешней либеральной культурой, разминувшейся с человеческим образом, ничего в этой книге уже не поняли бы. Так что вроде и обижаться не приходится на то, что наша драгоценнейшая Сырнева для них ничего особенного не значит.

Поскольку у нас теперь все чиновники не позиционируют себя атеистами, то эта ситуация мне напоминает вдруг сбывшуюся «Легенду о Великом Инквизиторе» Достоевского: сам Христос является к христианским пастырям, а они ему не рады, они его просят удалиться, чтобы он им уже не мешал.

Но Сырнева – всего лишь человек. И всего лишь наше человеческое тысячу лет кипело в российском национальном котле, и всего лишь обыкновенные люди во все века русской истории миллионами жертвовали свои жизни, веруя в великое будущее России и в то, что явится их Россия миру также и в правде русского поэтического слова, достойной её величия.

И у меня сердце кровью обливается, когда я пытаюсь представить, что чувствует сегодня Сырнева, такое высокое русское слово явившая, но – слышимая лишь близкому ей кругу людей («Разве душе, изгоревшей до края,//легче или тяжелее бы стало?//Грозные образы ада и рая//блекнут пред тем, что она испытала»).

И – не могу я понять, какой иной ад должен быть нами увиден, чтобы мы, наконец-то, содрогнулись и возопили свой протест против столь очевидного культурного геноцида.

Вот же, наши антиподы, вызывающие в нас мистический ужас, поднялись в защиту подозреваемого в воровстве Серебренникова, которому в его чудовищный театр власть сотни миллионов вбухавает, и Серебренников не просто так, а в качестве нынешнего «российского достояния» и «величины мирового уровня» был милостливо отпущен под домашний арест. В отличии от его бухгалтера, которая лишь выполняла его волю.

Конечно же, одно дело – обращать внимание на то, с какой пронзительностью звучат вот эти сырневские строки, и совсем другое дело – вдруг понять, что это о себе она пишет:

...Я не ищу судьбы иной
и не гонюсь за легкой славой:
не отразить мне свет ночной,
насквозь пропитанный отравой.
Но травы, птицы и цветы
меня о будущем просили.
И молча вышли я и ты
навстречу неизвестной силе.
      «Противостояние Марса»)

Да и уже не только о Сырневой должна идти речь. Ведь не развлечения ради Россию снова объявили главным мировым злом, не просто так Украину против России натаскали уже до уровня рефлекторного. Все это очень похоже на те времена, когда США в Гитлера вбухивали и средства, и технологии для  развития и милитаризации немецкой экономики. Отвечая на этот вызов, Сталин даже и вопреки своему «классовому» отношению к русской национальной культуре и литературе вооружился человеческим фактором – он поспешил успеть отметить 100-летие пусть даже не со дня рождения, а со дня гибели Пушкина. И с этого события революция перестала быть пропастью, безвозвратно разделяющей русскую и советскую ментальности. И, в результате, СССР одержал не только победу над Германией, а и русской интеллигенции стало легче «ступать по земле», и через много лет, когда маленькую Свету Сырневу позвали читать свои стихи на районный смотр художественной самодеятельности, то было кому её мчать в Уржум сквозь снежную бурю.
Точно так же, как Сырневой, было из чего и для чего сотворяться Владимиру Солоухину, Василию Белову, Валентину Распутину, Николаю Рубцову, Юрию Кузнецову, да и Михаил Лобанов, и Вадим Кожинов тоже не сами из себя появились в истории нашей литературы...

Если российская власть не преодолеет предубеждения к русской литературе и не уравняет в правах русскую литературу с литературой суррогатной, если остатки русской интеллигенции останутся невостребованными, то – случись что, на какую «совокупную народную волю» наше государство может рассчитывать?

…Не приведи же Господь никому
так вот стоять посредине широт,
словно кухарке в огромном дому,
вверенном ей при побеге господ.
2017 г.

Из книги:
Николай Дорошенко. Россия: избранные имена. Статьи. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2019. – 176 с.

Вверх

Комментариев: