1.В начале было слово...

В 80-х годах, когда писатели моего поколения издавали свои первые книжки, столичный Центральный дом литераторов всем представлялся неким Олимпом, где в буфете за рюмкой водки поэты читали друг другу свои бессмертные стихи, а прозаики глубокомысленно изрекали в саму вечность свои великие истины. Чтобы увидеть эту чудесную хрестоматийную картину, интеллигентные москвичи добывали билеты на литературные вечера и непременно проныривали в буфеты – в знаменитый Пестрый зал или в таинственный Подвал - создавая там до третьего звонка настоящее столпотворение. Но если за сей краткий миг и не удавалось различить в густом сигаретном дыму знакомое лицо кумира, то, тем не менее, отменный душистый кофе, дефицитные и недорогие бутерброды с семгой или икоркой, вкуснейшие, тающие во рту пирожные внушали этим любопытствующим посетителям, что люди в писательском доме обитают не абы какие.

А стихи там действительно текли рекой, и от именитых литераторов было так же тесно, как, например, тесно теперь на наших улицах от дорогущих иномарок. И какой-нибудь седовласый метр мог поймать меня, молодого и подчеркнуто независимого да гордого, за локоть, назвать Сашей или Сережей и спросить: «Ты водку будешь?». Оскорбившись, я мог пить водку молча, но метру было наплевать на особый характер моего молчания, ему нужен был всего лишь тот, кто его выслушал бы. Ибо каждый здесь, в тесноте и шуме, был по-своему одинок.

Это такая профессиональная болезнь у писателей – вечно ощущать свое незаживающее одиночество и выдавать на гора пухлые тома романов или стихов. Потому-то все писатели и сбивались в ЦДЛ в кучу-малу. Потому-то и придавалось столь огромное значение разного рода обсуждениям новых книг, пленумам, собраниям, где официозные и скучнейшие доклады критиков выслушивались с напряженнейшим вниманием – ибо каждый гадал, будет или не будет названа докладчиком так же и его фамилия. И дело тут не в тщеславии. Писательское тщеславие – это, опять-таки, лишь сублимация его одиночества.

И еще – всем ведь хотелось как можно меньше зависеть от сурового советского быта, всем хотелось как можно скорее решить свой жилищный вопрос, чтобы был отдельный кабинет, чтобы была дача, где ту же рюмку водки иногда можно выпить «наедине с дождем». Поэтому очень часто среди небожителей в ЦДЛ страсти кипели вполне человеческие, вполне коммунальные.

Теперь можно издеваться над писателями той поры: «Ах, они ради повышения своего социального статуса могли писать всякую чушь!». Но Сталин был все же прав, когда заметил, что «других писателей у нас нэт». И сегодня они - все те же, не другие. И ради социального статуса мои коллеги-лауреаты пишут теперь такое, что если подарят тебе свою книгу ненароком, то домой принести ее постесняешься. Выбросишь в первую попавшуюся урну. А знакомые милиционеры и автослесари просят меня: «Найди приличный роман современный, чтоб про любовь или просто про жизнь и без всей этой фигни. Жена просила». Добротная книжка с нормальным житейским сюжетом, которую от детей не надо прятать, стала так же недоступна, как когда-то недоступен был антикоммунист Солженицын или певец Руси уходящей Шмелев.

Единственное, что с тех пор изменилось принципиально – опустел ЦДЛ. Я все еще захожу туда по старой привычке. И писательского билета на входе у меня уже не спрашивают (а раньше постороннему человеку на оборонное предприятие легче было проникнуть, чем в наш Дом литераторов!). В Пестром и в Дубовом залах теперь тишина. Здесь даже коммерсанты смотрят в меню с испугом. А в Подвале цены вроде бы вполне человеколюбивые, но – из писателей здесь лишь десяток одних и тех же упрямцев. И еще – не протрезвевший с доперестроечных времен Анатолий Шавкута (когда-то он, между прочим, считался одним из наших лучших прозаиков!). «Я – Шавкута! А ты кто такой?!», - вопрошает он у хлопающего глазами читателя-могикана, пришедшего взглянуть на наши литературные руины. И любители писательских живописных хроник уже не записывают сей сюжет в блокнот. На утонувших кораблях судовые журналы не ведутся.

Так же унылы и литературные мероприятия. Лишь когда читает стихи известный «поэт-демократ» или известный «поэт-патриот», залы заполняются политизированными слушателями. А если в пригласительном билете объявлены вместе с писателями еще и известные политики, то свободных мест может не оказаться.

Но и политическая острота для большинства людей перестает быть той свежей новостью, ради которой можно убить весь вечер.

2. Лучше быть королем варваров, чем полуимператором Рима.

Литературный мир пьянил самих литераторов и тем более их читателей прежде всего потому, что художественное слово было альфой и омегой духовного строя чуть ли не каждого человека. Писатель воспринимался, как Моисей, указывающий путь в пустыне, каждая новая книга, казалось, занимала свое место на книжной полке уже навсегда.

Мой первый сборник рассказов вышел тридцатитысячным тиражом. И хотя имя мое ни о чем читателю не говорило, раскупили мою книгу так стремительно, что я даже не смог на нее в магазине полюбоваться. Раскупили наугад.

Сегодня даже детективы таким тиражом не издаются. Но детективы все-таки раскупаются. Потому что даже плохой детектив - это все-таки какое-то чтиво.

С точки зрения махровейшего соцреализма в художественном слове должно было присутствовать живое нравственное чувство. И потому соцреализм читателя от литературы не отлучил. Интерес к литературе пропал лишь после того, как повеяло от нее интеллектуальным холодком или нарочито бравым, «в духе времени», цинизмом. И домохозяйки, не искушенные в коньюктуре Букера, но способные одинаково рыдать над Шекспиром и над пошлой мелодрамой очередного Боборыкина, смотрят теперь откровенно халтурные латиноамериканские сериалы, где слог, конечно же, не пушкинский и замысел не толстовский, но любовь, как у Пушкина и Толстого, похожа на любовь, зло отличается от добра, а сострадать приходится только хорошему человеку.

В соответствии с новыми политтехнологиями, стремящееся к стабильности общество не может себе позволить литературу, постоянно поднимающую нравственные проблемы. На Западе, как это было в 60-е годы, под воздействием моралистов вспыхнут студенческие волнения и революции. У нас же социальное неравенство столь красноречиво, что не только душещипательные книжки, но даже и спички продавать опасно.

Но это не значит, что как только Букеровский комитет и Березовский с его «Триумфом» стали выводить новую породу писателей, так сразу же старая порода куда-то подевалась. Еще, слава Богу, жив Василий Белов, рассказавший впервые, как больно быть в России крестьянином, жив Александр Солженицын, рассказавший впервые о том, как больно быть в России политическим зеком, жив Валентин Распутин, рассказавший впервые о том, как больно умирать российским старухам на родной земле, которая, оказывается, тоже должна погибнуть. А после Георгия Семенова появилась к тому же и особая московская проза – чистая, лиричная, душевная. И все это просто так не может исчезнуть. Лет пятнадцать назад, когда я был ответственным секретарем Комиссии по работе с молодыми литераторами в нашей Московской писательской организации, меня поражала тяга начинающих писателей к разного рода чернухе. Но объяснялось все это просто: молодым людям свойственно стремление быть большими оригиналами. Теперь же меня удивляет стремление молодежи к классическим формам, к традиционным ценностям. Откуда что берется!

Но – новые писатели появляются, а ЦДЛ безнадежно пуст.

А это значит, что, насмотревшись, как то и дело рушится «связь времен, молодые авторы пишут уже не для вечности, а для себя. И голова у них уже не кружится. Зарабатывают на жизнь кто чем может. Один торгует компьютерами. Другой весьма рафинированный поэт и прозаик – занимается челночным бизнесом. Многие идут в журналисты. Книги же издают за свой счет тиражом в триста экземпляров.

Талантливейшему поэту Сергею Геворкяну я предложил: «Вступай в Союз писателей». «А зачем?» – удивился он. «Ну, для общения». «У меня есть свои друзья-поэты», - сказал Сережа.

А для нас членский билет Союза писателей был как знак общественного признания, как путевка в свободное от житейских проблем творческое путешествие. Мы не задумывались о том, что все мы разные. И Союз писателей был нашим общим цехом, а ЦДЛ - нашим единым для всех отечеством. О том, что литературу можно поделить на части, мы даже не смели предположить. Так римский папа однажды предложил Карлу Великому стать императором западной Римской империи. Карл тут же возразил: сейчас я самый великий король самой великой страны варваров, а в возрожденной Империя я буду равен византийскому императору, буду владеть лишь частью римской ойкумены.

Вот и мы не могли делить свою литературную империю...

И потом – мы все знали или просто читали друг-друга. Сегодня же, вступив в Союз писателей, невольно обнаружишь, что вступил ты в союз незнакомцев. Литературной критики, способной замечать каждый талант, нет. Тиражи журналов стали мизерными. Подписка – не каждому по карману. И если раньше имя прозаика уровня Михаила Попова было бы у всех на слуху, то теперь он, даже являясь членом Союза писателей, как и более юный Сергей Геворкян, известен лишь в узкому кругу друзей. И издательства ценят его не за великолепный слог, не за острый ум, а за динамичный сюжет. И издают в коммерческих сериях, к которым читатель с развитым художественным вкусом особого интереса не испытывает.

3.От Союза к союзикам.

И все же мы сами раскололи свой писательский Союз на нынешние мало кому видимые части.

Началась перестройка. На первый план вышли политические убеждения, а не талант. Да и какая-то часть писателей, вдруг смекнула, что есть шанс первыми добежать до еще не занятых новых идеологических кормушек. Посыпались доносы на тех, кто реформы поддерживает не слишком ретиво. Началась чистка рядов. Была создана в Москве новая писательская организация – из людей уже сугубо партийных, уже перестроившихся на все сто процентов. И стала она клеймить старый Союз за патриотизм и консерватизм, за то, что «шагает он не в ногу со временем». А менее расторопные члены старой организации не могли понять, почему слово патриотизм стало ругательным. И уже не хотели жить в одном Союзе со своими хулителями. В августе 1991 года Евгений Евтушенко опубликовал заметку в газете о том, что законопослушные патриоты не выступили против гекачепистов и потому заслуживают возмездия со стороны прогрессивного человечества. Заметка эта послужила сигналом для разгона руководства Союза писателей СССР и для ареста Союза писателей России. В Союз писателей России, где в это время шел пленум, приехали молодые люди, представившиеся «национальными гвардейцами». И в одном из них я узнал молодого литератора, у которого уже лет десять не получалась приходная к употреблению проза. «Коля, - сказал он мне по-свойски. – Теперь будет другая литература и другие писатели. Теперь мы будем тут всеми руководить!». Поэт Станислав Куняев, как человек решительный, порвал мандат на арест Союза, предъявленный нацгвардейцами, и попросил их выйти вон. Затем примчались депутаты Верховного Совета РСФСР С. Бабурин и Н.Павлов. Заявили, что беззакония и террора не допустят, что надо не сдаваться. А писатели уже забаррикадировали двери, окна, заняли оборону. Ветеран войны Ю.Бондарев (это он сказал на всесоюзном партийном форуме знаменитую фразу о том, что отцы перестройки похожи на пилотов, которые подняли самолет, не зная как и где его посадить) вспомнил о боевой молодости. Молодежь сурово повеселела. Ночь пролетела, как один миг, с задушевными и грозными фронтовыми песнями. А утром можно было писать с натуры монументальную картину на тему: «Жители Москвы приносят еду борющимся за правду писателям».

Власти поняли, что лучше извиниться, чем потерять ореол демократов-романтиков. Извинились. Но – не простили. И до сих пор делают вид, что Союза писателе России и его московского отделения в природе не существует.

4. Пейзаж после битвы.

На самом деле выжил в виде настоящей творческой организации, а не только в виде пакета учредительных документов, лишь Союз писателей России. В здании его правления на Комсомольском проспекте, 13 - все еще продолжают проходить пленумы, где горячо обсуждаются самые разные духовно-нравственные и творческие проблемы. Недавно вторая часть пленума прошла аж в Приднестровье (члены правления, прозаседавши один день, сели в поезд и уехали в Тирасполь). Посвящен он был русской литературе ближнего зарубежья и проблемам соотечественников в странах СНГ. В разгар последней чеченской кампании пленум прошел в Чечне. И в полевых условиях была воссоздана Чеченская писательская организация. Хотя об этом важном событии никто, наверно, даже не слышал. А еще недавно в Якутии отмечалось 100-летие якутской литературы. И 95-летие Шолохова было организовано именно СП России. Иначе бы Россия о Шолохове и не вспомнила.

Союз писателей России по-прежнему считает себе организацией государственников и патриотов. Власть пытается не замечать его бурной деятельности, но писателям в данном случае важно не чье-то признание, а возможность оставаться самими собой, со своим пониманием писательского, человеческого и гражданского достоинства. Потому-то и все московские именитые писатели (которые не создали собственных союзов) сюда дорогу не забывают. Приходят точно так же, как прихожане в свою церковь. Даже московское отделение давно превратилось в своего рода секту чиновников, в самовыживающую контору, где уже не встретишь ни Крупина, ни Личутина, ни, тем более, Распутина, тоже давно ставшего москвичом. А Союз писателей России все свои литературные ландшафты оберегает в их полном виде.

Российская литературная провинция за свой столичный центр тоже держится изо всех сил. Все понимают, что потеряв связь с Москвой, к всероссийскому читателю праведной дороги уже не найдешь. А печатный орган СП России «Наш современник» стал лидировать среди толстых журналов по числу подписчиков.

Главы областных администраций и национальных республик тоже всегда охотно демонстрируют свое внимание к СП России. Вынужденная многолетняя дистанция между властью и консервативными писателями стала их нравственным последних. Не продавались, не участвовали в хорошо оплачиваемых агитпроповских тусовках, не врали.

Крупные политики, выходя на финишную прямую, непременно заходят на Комсомольский проспект, 13, чтобы ударить себя кулаком в грудь и уронить на старенькую трибуну, помнящую всех наших классиков ХХ столетия, крупную слезу по униженному Отечеству. Генерал Лебедь тоже приезжал. Говорил о том, как это важно, что свеча русской духовности не погасла. Обещал все, что только можно пообещать. А когда свое место в жизни нашел, сразу о горящей свече забыл. И опальные чиновники тоже идут сюда для причастия и публичных прозрений. И если не находят нового теплого местечка, то навсегда не исчезают.

Сохраняет постоянную приязнь к писательскому дому на Комсомольском проспекте лишь Патриарх Алексий 11.

Есть у Союза писателей России и свои многочисленные литературные премии, учрежденные совместно с российскими регионами. В деньгах это выглядит ничтожно. Телевидение и печать не замечает. Но – монашеский аскетизм вошел в привычку и стал своего рода стилем.

Иностранные коллеги приезжают. Но – в основном лишь из Китая и из тех третьих стран, которые могут себе позволить независимость от западного «прогрессивного человечества».

А Владимира Путина консервативные писатели в большинстве своем поддержали. Хотя – скорее потому поддержали, что устали жить без всякой надежды.

5. А надо жить дальше.

На открытие мемориальной доски Леониду Леонову на доме, где жил наш московский классик, приехал Юрий Лужков. Увидел Егора Исаева, тут же прочел какие-то его строки наизусть. Мы были поражены. Тому, что приехал он, хотя Л.Леонов числился по Союзу, который власть не замечала. Тому, что знает стихи поэта-патриота.

Значит, такой же он, как и мы, человек?

Кто теперь соберет все эти уже второй раз в этом столетии разбросанные «по разные стороны баррикад» камни?

А если и соберет, то что будет?

И надолго ли оно будет?

ЦДЛ опустел, потому что умерла сама вечность.

Вечность умерла, а мы продолжаем жить. И даже продолжаем даже сочинять.