9-11 ноября 2011 года в Великом Новгороде прошли VIII Всероссийские Балашовские чтения, посвящённые памяти известного писателя-историка Дмитрия Михайловича Балашова. Чтения в этом году открылись концертом памяти Д.М.Балашова «Неситесь цыганские кони» в Областной филармонии. Средства от концерта направятся на установку памятника писателю в Великом Новгороде.

10 ноября к мемориальной доске, установленной на доме по ул. Никольской, где жил писатель, были возложены цветы, после чего в Областной универсальной научной библиотеке начались сами чтения - «Д.М.Балашов: сохранение памяти». Среди участников чтений писатели Василий Владимирович Дворцов, секретарь правления Союза писателей России (г. Москва), Игорь Александрович Смолькин и Андрей Борисович Канавщиков (г. Псков), Яна Эдуардовна Жемойтелите (Республика Карелия), Надежда Павловна Большакова (Мурманская область), академик Александр Иванович Субетто (г. Санкт-Петербург), учитель истории, отличник народного просвещения Российской Федерации Ирина Семёновна Катченкова (г. Санкт-Петербург) и другие. Завершился день демонстрацией фильма Аллы Осиповой «Златоуст» (о Д.М. Балашове), который представил продюсер фильма Виктор Смирнов.

11 ноября в Центральной городской библиотеке им. Д.Балашова прошла презентация книг писателей Надежды Большаковой и Василия Дворцова.

Выступление Василия Дворцова: ЭПОС ВО ВРЕМЕНИ

Ни для кого из присутствующих здесь не открытие, что современная российская государственность, как и во времена Орды обустраиваемая на игнорировании Православия – религиозно-культурной матрицы русского народа, ныне зашла в тупики всех своих ролей: управленческих, защитных, судейских, социальных и этнических. Беспросветность же сложившейся ситуации объясняется тем, что проникшая двести лет назад в Россию из Европы идеология музейно-католического и иудео-протестантского меркантилизма ныне окончательно достраивает под свои нужды наши общественные институты, и в завершении эры отринувшего идеалы христианства утилитаризма, мы, вступая в «Большие» семёрки и восьмёрки, ЕЭСы и иные торговые союзы и соглашения, своим национально-социально-политическим обвалом явимся лишь фрагментом общемирового обвала эпохи материализма.

Современный кризис – не болезнь роста или развития, не результат внешней агрессии народов-изгоев на Европу или Америку, это судороги умирания состарившейся цивилизации Великого Инквизитора. Совершенно ясно, что уже нашему поколению предстоит увидеть не просто смену социальных формаций, с перекройкой границ и перераспределением ресурсов, нет, мы с вами станем свидетелями принципиального переворота человеческого сознания. Нам выпало встречать эру возвращения миру религиозного типа мышления, с реставрацией религиозных обществ и государств, с возрождением религиозного бытия народов.

Ритмы эпох с расцветами и угасаниями культов и культур, рождениями и гибелью цивилизаций, вполне просчитываемы. Помянём Питирима Сорокина с его сменой трёх мировоззренческих суперсистем – идеациональной, идеалистической и чувственной. Да и в своей истории мы, русские, уже неоднократно переживали эти именно мировоззренческие перемены: Киев, Орда, Москва, Петербург, СССР – всё это кровью политые ступени восхождения от племени к нации, от отчинных угодий к Империи… а по пути – мелкое толкание радикалов и либералов, революционеров и консерваторов …

И потрясает, как всякий раз, во всех этих революционных и контрреволюционных заворотах и вывертах, со всеми их страстями и лютостью, пепелищами и морами, русский народ через самые страшные численные и качественные самоубытки не терял себя, не обрывал национальной памяти, стойко удерживал свой культурно-исторический тип. Более того, с какой же энергией он вновь возвращался к своей эсхатологической миссии – поиска и несения миру христоподражания. К своей русскости.

А что же позволяет народу не прерывать свой опыт, своё самосознание, передавая его не только от поколения к поколению внутри динамичного периода, внутри эры, но и перебрасывая основы мировоззрения через межэпохальные разломы? Каким образом новый тип сознания от сознания предшествующего, зачастую им же насильно свергнутого, и потому на первых порах воспринимаемого враждебно, так вот доверительно перенимает самое главное – смысл, суть и цель национального бытия? Какие психологические механизмы, или какие генетические коды ответственны за наследование народного духа?

Можно предположить, что такой «механизм возбуждения доверия» к непонятному, а порой и необъяснимому, лежит не в рациональной, но в эмоциональной области: противостоящие мировоззрения и антагонистические принципы мышления стягиваются, диффузируют и интегрируются чувством красоты. Это чувство красоты принято определять как сложнейший феномен высокоорганизованной психики, не выводимый из животных потребностей, врождённый и развиваемый, – но не прививаемый! Однако в полноте этот феномен объясним лишь религиозно – чувство красоты есть чувство Бога: «Господь воцарится, в лепоту обечется» и «Иисусе, красото пресветлая». Только так религиозно толкуемой красотой мир и спасётся! Именно метафизическая, неживотная потребность в гармонии, чудесная способность нашей души тянуться к прекрасному и тосковать по идеальному, вплоть до умирания в уродстве, и является проводником общения для совершенно противоположных взглядов на мир и на место в нём человека. Так и князь Владимир веру выбирал.

Красота определяется чувственно, ловится душой, лишь гармония в ней подлежит логике, и потому искусство – чувственное выражение сверхчувственного. Творчество – воплощение вдохновения, оно, как человеческое продолжение творения Божественного по воле Творца и в Его Духе, есть акт одухотворения плоти свыше. Вот через эту одухотворённость искусство сопричастно инобытию, через творчество преходящее прилагается к вечности, истинной неоспоримости, что и позволяет художеству быть мостиком, связью, переговорщиком даже для конфликтующих мировоззрений эпох и цивилизаций. Рельефы Парфенона Фидия и живопись Боттичелли, канте фламенко и вальс цветов Чайковского, архитектура Пражского собора святого Витта и образ Наташи Ростовой – не знают границ пространствам, не имеют пределов времени.

Тонкость: в художественном произведении именно наличие одухотворённости отделяет образ от метафоры, в литературе – от тропа. Метафора – это игра интеллекта, эстетическая категория, не несущая на себе нравственных обязательств. Метафора может эпатировать, может и лгать. Метафоричны жаргоны, в том числе уголовный. Одухотворённость же художественного образа наделяет его категорическим императивом.

И ещё: художественный образ – не просто эстетизированное обобщение, не раскрашенный характерный факт, без одухотворённости свыше у художника вместо образа получается общее место, банальная красивость.

Каждый из нас, соприкасаясь с произведением великих мастеров, чувствует особую их энергетичность, ощущает истекающую из них созидательную силу. Потому как художественный образ – одновременно и уже плод вдохновения автора, и побудитель к новому творчеству зрителя: художественный образ есть семяносный плод, он самостоятельная и самоценная исходная единица творчества народного духа. Он стволовая клетка для взращивания и, при необходимости, восстановления культурно-исторического типа.

Но стволовая клетка – лишь клетка, а сам ствол, культурно-историческая хорда народа – его мифы.

Миф – образно-логическая форма хранения познаний о мире, синтезирующая ощущения, представления и понятия, нераздельно объединяющая религию, науку и философию. Космогонический или антропологический, солярный или астральный – со времён праотцев мифы определяли и определяют сознание общества, устанавливая и утверждая социальные институты, правила, обычаи и нормы поведения. Можно сказать, что за пределами усвоенных мифов мир для людей существует только как хаос.

Когда и как человек получил первоисточники знаний о себе и Вселенной? Бог ведает. Но в историческое время мы уже можем отследить, что формирующие самосознание народа мифы ответно сами зависимы от развития общества, от накопления опыта. И, главное, мы видим, что мифы меняются творчески – т.е., они изменяются творчеством конкретных личностей – тех, кого Бог наделил способностью к восприятию Своего откровения, к вдохновению. И этими избранниками мифы оформляются в эпос. Кто создал Махабхарату? Вьяса. Моисей автор Пятикнижия, а Гомер – Илиады. Так зарождался литературный процесс, ведь эпика – это всё та же мифическая форма народного мышления, сфокусированная в персонифицированном вдохновении и ремесле поэта. Порождая литературу, миф передал ей основное своё свойство: тождество слова и бытия, имени и существа, неразделение откровения, опыта и суждений. И отсюда литература есть постоянное, живое, развивающееся свидетельство симфонии или разлада внутреннего человека и окружающего мира.

Человек менял мир, и мир менял человека. Вот несколько десятков апостолов понесли народам Благую весть. И рябое единообразие родоплеменных язычеств склонилось под единство Вселенской Истины.

Христианство, в противоположность религиозному либерализму римского Пантеона, принципиально переворачивало направленность духовной устремлённости европейцев, что и отразилось в эпосе: герои более искали не славы для входа в Валгаллу, а жаждали спасения души во Христе, и поэтому восторженность ударами боевого топора в сагах сменилась воспеванием Роландова самопожертвования.

Пусть нашей профессиональной литературе едва исполнилось 200 лет, но и в предыдущие века пастушеского и дворянского «любительства», как и в до-письменные тысячелетия, человек, как личность, и общество, как этнос, формировались словом. «Народ» и «язык» на славянском синонимы, а ещё по-евангельски народ – это «словесное стадо».

Эпос долгое время пребывал в лоне поэзии, былина, баллада и поэма оставались ведущим жанром аж до 18-го века, нехотя признавая восход великой прозы. Но смена была обуславлена изменениями воспринимающей аудитории: предназначенная для публичного исполнения поэзия актуальна при общей безграмотности, даже в высших социальных слоях. А когда умение читать становится нормой, то проза, с её личным обращением, непосредственным контактом писателя и читателя, занимает доминирующее положение. (Курьёзна игра-пересечение романа «Евгений Онегин» с поэмой «Мёртвые души», но зато объяснимо, что эпос о Великой Отечественной войне в период невозможности чтения «толстых» книг вновь воплотился поэмой – «Василий Тёркин» Твардовского.)

Так что и современный роман – не просто некий «авторский текст, содержащий более 40 000 слов», как толкует его западное литературоведение. В своей сути эпический роман – всё тот же космогонический или антропологический миф, художественное произведение, народностью автора приближающееся к полноте объяснения мира нацией.

Настоящие полноценные романы-эпосы писать могут лишь единицы, как единицам из композиторов дано творить симфонии. Остальное, как правило, фрагменты, отдельные части мифа – даже гигантские рассказы с аппендиксами, или большие повести. И здесь уже наше с вами личное наблюдение: к концу 20-го века в России писатели, возглавлявшие национальный литературный процесс, уже не создавали романов. Абрамов, Астафьев, Белов, Бондарев, Носов, Солоухин, Распутин, Лихоносов – рассказчики, в лучшем случае новеллисты. (То же в музыке – гений мелодии Свиридов даже не брался за симфонию.) Почему? Думается, что ущербное материалистическое мировоззрение общества не давало писателям, чувствующим и осознающим себя частью народного тела, полноты картины Вселенной. Да, Стаднюк и Алексеев, Проскурин и Иванов, а за ними десятки меньших имён, писали мощные по объёму книги с сильными типами и сложными перипетиями, но… Не столько политизированность, сколько авторская честность отражения фрагментированного безбожностью секулярного советского сознания оставило эти книги в их советском временном контексте. Русский культурно-исторический тип через отсечение от Православия не стал «советским культурно-историческим типом», и носители Божьих талантов это чувствовали. Потому эпическую линию от Гоголя-Гончарова-Толстого-Достоевского-Шолохова-Леонова до нас, к 21 веку, они не протянули. Лишённый своей мистической составляющей эпос оказался не репродуктивным. (Опять вспомним Твардовского с его неизбежным «Тёркиным на том свете»).

Понимаю, как сейчас дрогнули сердца собравшихся здесь в память Дмитрия Михайловича Балашова. Однако я совершенно намеренно не касаюсь специфики исторических реконструкций в искусстве вообще, и в литературе в частности, – этот жанр требует отдельного, очень обстоятельного осмысления и рассуждения. Ведь тут мы сталкиваемся не с просто неким протестным уходом от не устраивающей автора действительности в царство славного Салтана на Буян-острове, и не с аллегорическим осуждением или хвалением настоящего (Сталин – Пётр Первый), а, скорее, с писательским предложением своему времени собственных – пусть научно обоснованных и эмоционально объяснимых, но, всё равно, очень субъективных рецептов вечности. То есть, тут миф творится не в народе, а для народа. И потому это тема ещё для многих литературоведческих и философских переборов, ведь, пожалуй, нет ни одного большого писателя, который бы в той или иной степени не приложился бы к исторической реконструкции – и Сумароков, и Жуковский, и Пушкин с «Борисом Годуновым», и Гоголь с «Тарасом Бульбой», Марлинский, Алексей Толстой... Толстой Лев… В чём стойкость этого влечение? Что за постоянный укор современности? Или это укор народу? За его недостойность эпики…

Прошу лишь обратить внимание на то, что наша с вами Россия, уже четверть века терпящая страшнейшие надломы, теряющая территории и народы, Россия, страдающая и физически и духовно, униженная, оклеветанная, но через все свои скорби – всё так же великая, прекрасная и страшная для врагов, никак не отражается в масштабных полотнах современных художников. У них сегодня тоже всё эпично-героическое лишь в исторической живописи. Князья, святые, богатыри – не мы. Яркий пример того, что сам Дмитрий Михайлович называл «конфликтом между желаемым и существующим».

А ещё мы говорим здесь о русских, а не русскоязычных писателях (См. статью «Сохранение русскости в России. Задачи современности для литературы»). То есть только о тех писателях, чьё творчество, вне этнической принадлежности, несёт три основных признака русскости:

1. Сострадание, заключённое в неизымаемости писателя из народа. 2. Лиризм – открытость его души, способность к прямому соприкосновению с душами других. 3. Нравственную неколебимость. Что, опять же, религиозность.

Вот поэтому, не смотря на все свои бесчисленные тома, не явился творцом русского эпоса Солженицын: ведь 1) истииное сострадание не позволило бы ему вычлениться из народного тела, исторгнуться, чтобы встать на внешнюю позицию учителя, врача и уж, тем более, судьи нации. 2) У Солженицына нет лиризма – чувственно он искусственен, душевные движения его героев схематичны, программно рассчитаны. Да и личная нравственная неколебимость Александра Исаевича какого-то несмиренного, не православного духа, она явно от гордости за принятую им на себя миссию учителя, врача и судьи России. Лишённые вдохновенности сочинения Солженицына со всей их метафорной и перенасыщенностью – не художественные произведения, а безразмерная, субъективно подогнанная и русскоязычно изложенная статистика.

Человек меняет мир, а мир меняет человека. Итак, атеистическое обрезание национального сознания привело к прекращению самовоспроизводства мифа, т.е. к истощению литературного процесса в его стволовой сути – в эпосе. Литература отразила то, как народ не опознал себя в навязанном ему облике. И потому нация теперь обречена утерять часть памяти, забыть несколько десятилетий своей общественной жизни, ибо новой религиозной системой взглядов опыт на основе советского мировоззрения окажется невостребован, и многие, в общем-то, положительные герои не станут образцами для массового подражания. Ведь нам, повторюсь, очень скоро предстоит пережить не конфликт смены поколений, а принципиальный переворот человеческого сознания.

Конечно, русский культурно-исторический тип хранит наша золотая классика, однако Бог каждому времени призывает своих свидетелей, и конец двадцатого века и начало 21-го оказались выписаны в малых формах. Когда уже не было русского мира, когда разрушалось русское общество, подавлялась русская нация, оставался русский человек, и притчи о нём, в виде рассказов и повестей, с их дидактично-прикладной конкретикой житейских ситуаций хранили морально-нравственные позиции народного Православия. Абрамов и Белов, Распутин и Крупин, Носов и Астафьев, Бондарев и Шукшин засвидетельствовали жизнь русскости под советскостью. Свидетельствуется она и сегодня, под либерализмом – плодотворно работают Коняев и Личутин, Сегень и Трапезников, Щербаков и Сычёва, Дорошенко и Попов, Селигенин и Кердан, Тарковский и Галактионова, Краснов, Рыжов, Плотников, Смолькин, Новосельцев да ещё десятки и десятки прекрасных прозаиков по всей стране.

Ну, а от грядущего времени мы ожидаем и возвращения русскому народу его великого русского эпоса.