ТАНЦЫ

(Повесть)

Он поднялся, глядя в темную глубину окна как в зеркало, и привел себя в порядок. Заправил рубашку в брюки, затянул ремень, провел ладонями по волосам.

Рядом в отражении появилась фигурка Анны, — она приблизилась из коридора балетными шажками, стала за спиной, положила ладони ему на плечо, пристроила на них подбородок и начала вглядываться в стекло. Словно оценивала, как они выглядят вместе.

Павел замер на мгновение с занесенными руками, застегивающими пуговицы рубашки, чтобы не спугнуть тихую красоту, которая была растворена вокруг, в ней, в них, в том, как вписаны они в небогатую казенную обстановку съемной квартиры, как всю эту оконную картину обливает оранжевый свет, а за стеклом, если потушить лампу, — холод вечера, чернота и высота.

Так они стояли, будто восковые фигуры в музейном зале, запоминая эту минуту.

— И все-таки почему? — спросил он наконец, продолжая застегиваться. — Я скучный. Я даже лысею. И в сравнении с Игорем…

— Потому что много что, — она помолчала и добавила в своей задумчивой манере: — Я чувствую себя последнее время очень плохо. Мне трудно делать вид, будто все хорошо. А у Игоря всегда на все одно лицо. Ему на все наплевать, и всегда было наплевать. Есть такая компьютерная игра — там нужно покупать разные компьютерные финтифлюшки, латы, мечи, за настоящие деньги. Он спускает на это ползарплаты. Мы каждый день ссоримся. И еще — у него есть другие женщины, кажется.

— А… значит, месть, — сказал он, пытаясь не выдать разочарования.

— Не только. Не знаю. Ты серьезный, взрослый. Надежный. Не знаю почему. Просто, наверное, такое время, что тебе надо быть в моей жизни. До этого у меня никого не было, и даже в мыслях. Я считала себя выше. А почему я?

— Не знаю, — он подумал. — Просто всегда хочется смотреть на тебя.

Анна кивнула, помолчала.

— В тебе вот это тоже хорошее. Что ты умеешь смотреть. Смотреть и молчать, — сказала она, глядя в стекло. — И у тебя добрые глаза.

Так они стояли, и он, повернувшись и заключив ее в объятия, тихо гладил ее по спине.

Месяц назад Павел с женой начали посещать курсы хастла. Танцевали зимой, по субботам, в холодном зале бывшего детского сада, предоставлявшего помещения под различные нужды.

Общество подобралось разномастное. Было много профессионалов, много хорошо и не впервой двигающихся пар, много и просто новичков, пришедших впервые, обычных и безликих. В целом они двое не очень-то выделялись на общем фоне, не были хуже других, и постепенно Павел успокоился. Люба же была счастлива уже оттого, что по команде инструкторов совершает слаженные движения вместе со всеми. Смены рук, поддержки, развороты.

На очередном занятии появилась новая пара. Парень — длинноволосый герой-одиночка, дитя природы, — игнорируя скамьи, усаживался по-турецки прямо на пол, с видом независимым и дерзким, и глотал воду из бутылки, точно прибыл прямиком из Сахары. Передвигался модной, изломанной, ворчливой походкой. Миндалевидные глаза смотрели из-под выгоревшей челки, как рыси из зарослей тальника.

Его подруга была похожа на породистую лошадку, античную гречанку, — вся из наструненных жил. Стройные, мускулистые ноги, балетные, с выраженной ключицей плечи, тонко прорисованные шейные мышцы. В ней словно не было ни унции жира — когда она улыбалась, у нее изящно напрягалась шея и становились видны бьющиеся под смуглой кожей голубые ручейки крови.

Они выглядели как искусно выточенные механические фигурки в часах — отъединенные от мира, созданные друг для друга, ни в ком не нуждающиеся.

— Какие красивые! — с восхищением и завистью сказала Люба. — Хочу познакомиться с ними.

— Красотка Нона, Леди Совершенство, — съязвил Павел. — Летает на зонтике, ездит в тыкве на мышах, — хотя ему тоже понравилась девушка.

Из раздевалки жена вышла уже с новой знакомой. Ее звали Анной, ее мужа Игорем. Одеваясь в холле, Павел смотрел в зеркало, как он подает ей дубленку, отороченную серебристым мехом. Сам Игорь был одет легко — в черную кожанку, кроссовки и джинсы, без шапки. Учитывая декабрьский мороз, вероятно, при колесах. Да и вряд ли такая девушка могла избрать в кавалеры безлошадника, подумал он.

— Да, так приятно, что мы знакомы теперь, — говорила Анна, застегиваясь и завязывая пушистый пояс. Апельсиновая дубленка шла к ее бархатным глазам и нежной смуглой коже. — Один из плюсов таких курсов, что знакомишься с новыми лицами.

Она говорила вдумчиво, негромким грудным голосом.

— Вроде у риэлтора нет недостатка в новых лицах? — пошутила Люба.

— Да и Игорь работает в парке, инструктором… Но я про интересных людей, — выделила Анна и посмотрела на них. Ей было свойственно сказать, подумать и потом добавить что-то.

— Вы инструктор? — обернулся Павел.

Игорь натянул тетиву невидимого лука и дерзко улыбнулся.

— Приходите в парк. Море живых мишеней.

— Ну, перестань, — сказала Анна, обнимая мужа. — Он не такой, каким хочет казаться. Он закончил на юриста.

— Красивая пара, — сказала Люба, когда на выходе они разошлись в разные стороны. — И видно, что любят друг друга. Они пять лет женаты.

Павел был человеком ума, на брак по любви особо не ставил и к тридцати, нагулявшись, выбрал в жены Любу, чтобы воспитать в себе простое хорошее чувство и вместе растить детей.

Это был подходящий дичок для прививки — младше Павла на пять лет, худенькая блондинка с бирюзовыми глазами, работница банка. В детстве она мечтала быть мультипликатором, любила пародировать голоса и дурачиться, и он решил, что с ней никогда не будет скучно. Вдобавок он посчитал, что полученная ею техническая специальность поспособствует их сближению через понимание того, чем он занимается. Он работал научным сотрудником в конструкторском бюро и был на хорошем счету.

Она любила его с уважением, как младшая старшего, и принимала жизнь в границах, очерченных им, — почти полный отказ от алкоголя, путешествия в горы, активный отдых.

— Надо пробовать новое, меняться, — убеждал он ее, посмеиваясь, завязывая ей ролики на набережной. — Только так можно быть живыми.

— Или танцы, или никаких совместных лыж, — сказала она, разбив колено. — Я посмотрю, как ты пойдешь мне навстречу.

И он согласился.

Танцевать он никогда не любил и не умел, втайне боялся насмешливых взглядов, и теперь, садясь на скамейку, обводил всех наблюдательными глазами в поисках изъянов. Вот маленькая, но крепкая инструкторша с двумя хвостами на розовой резинке и в розовых гетрах. Ее коллега-кавалер, деланный под латиноса, в лимонном батнике и черных свободных брюках, — выше ее на голову, поэтому очень удобно вращать ее, подхватывать в прогибе, проводить нижние и верхние смены рук. Вот одна под сорок — худая, узкая графинька в строгой длинной юбке, танцующая с агрессивным краснолицым пузаном в блестящих туфлях. Девушка-диплодок с печальными глазами — начинается сверху изящно и тонко, а внизу толстая. Вот Леша Красин, кучерявый толстяк, перемещающийся на комковатых ногах походкой мультяшного снеговика, — добросердечный, неуклюжий, совершенно безнадежный как танцор.

Глядя на него, прыскала Люба. Отворачивались к стене инструкторы. Даже деликатная, воспитанная Анна не могла удержаться при взгляде на его выкрутасы. Смеялась она приятным глубоким смехом, грудью беря дыхание, и прикрывалась смущенно ладошкой, смотря вниз.

То, что Павел чувствовал, когда видел ее, отказывалось называться определенным словом, — мало связанное с головой, но и мало связанное с телом, это было какое-то зрительное поглощение, эстетическое удовольствие. Ему постоянно хотелось смотреть на нее. На то, как она выгибает спину, как склоняет шею, грациозно приседает и улыбается; как блестят ее ровные голубоватые зубы. Видимое биение ее пульса под челюстью гипнотизировало его, — когда она становилась ему в пару, он смущался, и те движения, которые давались ему легко, становилось выполнить невозможно. Она двигалась с приятной податливостью где-то отдаленно, невесомо, как бы вовсе без него, без его помощи, улыбаясь приветливой, но отстраненной улыбкой, к которой был приучены фигурные губы.

Однажды в январе ударило под сорок. Из стабильно танцующих пришли немногие, включая Павла с Любой, Лешу Снеговика и Анну с Игорем. Все заходили, промокая носы с улицы, и улыбались друг другу. Появление каждого встречалось коллективной радостью. Мороз как бы обозначил ядро группы, и составлять число избранных было приятно и почетно.

— Тогда и выясняется, кто серьезно, а кто так, — сказала инструкторша с мудрой улыбкой, и Павел подумал, что она говорила так многим, но было все равно приятно, — в зале стояла прохлада, будящая бодрость, и окошки наверху были бело-золотисты и нечетки от яркого света. Занятие проходило днем.

Они отрабатывали развороты на носке на триста шестьдесят градусов — па, никак не получавшееся у Павла. Движение удалось даже неумехе Снеговику, кружившемуся, как цирковая морская свинка, но все же каким-то чудом не валившемуся с ног. Павел с остервенением вращался, падал, вставал и снова пытался.

Отчаявшись, он оглянулся посмотреть, как выполняет разворот Анна. Она кружилась с легкостью и грацией, с тихой гордостью на лице от своего ловкого искусства. От воздушного потока, создаваемого движением, у нее задралась юбка; Анна весело взвизгнула, прижимая подол, и обернулась, перехватив в упор взгляд Павла. В досаде, что его застали за подглядыванием, Павел с силой крутанулся на носке и вдруг, вскрикнув, упал от резкой боли.

К нему встревоженно подбежали инструкторы, Люба и Снеговик.

— Ничего, — сказал Павел. Он попытался встать и снова упал.

— Больно? Это растяжение, — сказал инструктор, осторожно ощупывая лодыжку.

— Народ, кто на машине? — спросил Снеговик, одышливо озираясь.

— Мы, — подняла руку Анна.

— Докинете человека?

— Я в порядке.

Меньше всего ему хотелось сейчас внимания и услуги от Анны. Он допрыгал до лавки и сел в углу.

Все начали отходить к своим позициям, и только Люба, жалостливо мигая, стояла рядом и держала его руку.

— Иди, я нормально, — сказал Павел, высвобождая ладонь. — Крутись. Скоро конец занятия. Я посмотрю. Ничего. Иди!

Он стал смотреть на нее и других танцующих, но все время видел перед глазами как бы плывущие вверх и в сторону балетные ноги, до самого их соединения обнаженные задравшейся юбкой, изгиб бедра, поворот головы к нему, ажурный треугольник в средоточии…

Игорь и Снеговик свели охромевшего Павла со ступенек. Люба несла в пакете его левый ботинок. Павел конфузился и был зол на себя, на предавшую его ногу, на Анну, которая поняла, наверное, что именно стало причиной происшествия.

На улице их встретила метель. Они остановились на крыльце. Игорь своей ворчливой узкобедрой походкой ушел в мельтешащее марево к стоянке. Приблизились фары — к крыльцу лихо подрулил «жигуленок», шлифанув шинами наст. Поднялось и засеребрилось, опадая, облачко разноцветных снежинок.

Анна села и внесла в салон свои балетные ноги; запахнув дубленку, хлопнула дверцей. Леша, усадив Павла, попрощался и ушел.

— Как хорошо, что вы нас подвезете, — сказала Люба и засмеялась. — Угораздило же. Наверное, Пашка засмотрелся на Анечку.

— Хороша шуточка, — пробормотал Павел. Анна обернулась. Резко в темноте салона обрисовался ее греческий профиль с губами, сложенными в улыбку.

— А что такого. Вот если бы я была мужиком, я бы обязательно запала на Анечку. Но мой муж живет в пыльном научном мире.

— Вы ученый? — спросила Анна.

— Ну… Я работаю в конструкторском бюро, — сказал он, отдуваясь.

— И чем вы занимаетесь?

Она словно нарочно мучила его своим вниманием, своей улыбкой.

— Последние наши задачи связаны с оборудованием для спутников ГЛОНАСС, — забубнил он сердито. — Задачи математического моделирования посредством методов конечных элементов. Нужно понимать, как работают те или иные модели, их поведение и адекватность. Но для начала проходит множество тестов на более простых моделях…

Взревел мотор, пассажиры, потеряв равновесие, повалились назад, и он замолчал. В зеркале, висящем в салоне, мелькнул насмешливый взгляд рысьих глаз. Игорь был сторонником экстремальной езды.

— Машинка ничего так, бегает, — сказала Люба, оглянувшись.

— Мы собираемся купить «Мазду», — сказала Анна, держа улыбку.

Из-за травмы Павла следующее занятие они пропустили, а через неделю Люба осталась у матери на выходные. Он сидел дома, обсчитывал проект, глядя, как на заснеженные улицы стремительно падает мгла, и вдруг, сам себе недоумевая, быстро собрался и поехал на танцы. Ему захотелось увидеть Анну — просто посмотреть и уехать. Это непреодолимое желание, будто мистический зов, очень удивило его — он считал себя слишком взрослым и ленивым для такой подростковой романтики. Он забежит оплатить курсы, заглянет в зал, посмотрит на нее мельком, вызовет инструктора, отдаст деньги и уйдет.

На диване в освещенном холле первые подошедшие листали журналы. Он завернул за угол, и в глаза ему прыгнуло рыжее, яркое — у зеркальной стены в своей апельсиновой дубленке спиной к нему стояла Анна и говорила с инструкторшей.

— Ну конечно, найдем вам другую пару, — говорила та. — Кто-то всегда есть. Вот молодой человек, — кивнула она на Павла. — Вы сегодня тоже одни?

Анна со скрежетом повернулась к нему на каблучках.

— Я вообще просто отдать деньги, — сказал он глупо, протягивая руку с зажатыми в ней, взмокшими от волнения деньгами.

Переодеваясь в обвешанном куртками и полушубками помещеньице, похожем на школьную раздевалку, с облупленными, вздыбившимися пузырями стенами, он думал, что жене все объяснит завтра, тем более она любит Анну, считает ее немного поверхностной, но хорошей, и ей даже будет по-своему приятно и смешно, что ее бука муж, зашедший отдать деньги, оказался втянут в такую передрягу. Он представил, с каким кислым видом продаст эту историю в воскресенье за ужином, и как будет мотать головой от удовольствия Люба, глядя на него блестящими глазами.

— Как ваша нога? — спросила Анна от стены со смехом в глазах, словно говоря: «я знаю, почему она подвернулась».

— Нормально, — ответил он смущенно, вставая с ней в пару.

Она подала ему руки, и они начали двигаться, разминаясь, выполняя основное движение хастла — небольшие шажки «от партнера — к партнеру».

Павел был немного ниже Анны. Она смотрела на него сверху вниз насмешливо, но необидно. Но он совершенно не знал, что сказать — на него напала немота, непроницаемая, как темная ткань на клетке с попугаем.

— Вы похожи на балерину, — сказал он, вспомнив свое наблюдение.

— Это потому, что мама с детства отдала меня на балет, — ответила она.

Он кивнул и надолго замолчал, делая «от партнера — к партнеру».

— А где Люба? — спросила Анна, подавая и расцепляя руки, проворачиваясь под его локтем.

— Люба уехала к матери. Я вообще собирался просто отдать деньги…

Она смотрела на него внимательно, с той же улыбкой, которая как бы говорила: ну-ну, смелее, я не обижу, не выдам. Он почувствовал неловкость и запутался в ногах. И то, что она сначала спросила о ноге, о его ноге, а только потом о его жене…

— Так я вас, наверное, отвлекла? — спросила она с лукавым взглядом, подождав. Вокруг ее бедер тихо взлетало и опадало платье.

— Ну почему… — ответил он, потея. — А где Игорь?

— А Игорь дома. Я поссорилась с Игорем. Мы маленько психанули. Малейший повод, и он отказался ехать. Он не любит танцы. Наверное, все мужики не любят.

— Да нет, почему, иногда можно. Под настрой.

Ее руки были по-прежнему длиннее, чем его, но у него уже не было ощущения, что она танцует где-то далеко и отдельно. Она была близко, значительно ближе, чем раньше. И ему казалось, что ее ладошки сегодня не так вежливо-сухи.

Слева старательно выписывал пируэты Леша-Снеговик. Анна, чуть повернув голову, стала следить за приключениями его тела, украдкой посмеиваясь, раздувая ноздри.

— Леша, — кивнула она дружелюбно, возвращая взгляд к Павлу. — Такой смешной, хороший. У него какая-то тяжелая болезнь.

— Да? Он немного похож на снеговика. Из мультика.

— Точно! — рассмеялась она и кивнула, с ободрением глядя на Павла. — Точно. На снеговика!

За прозрачным столиком в кафешке на втором этаже кинотеатра, со стеклянными стенами-окнами для обзора центра города, Анна изучала меню, поправляя лямку платья. Он из-под своего меню изучал ее. Он ужасно потел.

— Может, вот этот салат? — он придвинул к ней меню.

— Ой, нет. Разжирею. У меня не очень гены. Хотя и дворянские.

Она рассказала, что их род берет начало в шестнадцатом веке, — упоминания о нем можно найти даже в учебниках, а в архиве есть фотографии царского времени.

— Переезд из Питера во глубину сибирских руд — тяжелое решение, — закончила она старательно, как отличница.

Сначала Анна говорила охотно, с непосредственностью, потом стала отвечать все более формально и наконец вовсе смолкла на полуслове, озираясь.

— Что такое… почему к нам не подходят? Они что там… им что, не нужны клиенты?..

— Просто кризис. Дефицит кадров. Везде сокращения, — объяснил он, поднимая руку, и помахал официанту. — Народ зашивается.

Ее красивое лицо нервно двигалось — как личинка червяка, атакованная муравьями. По-видимому, Анна буквально физически не могла принять, что внимание официантов может быть отдано кому-то еще, если в очереди находится она. Ее губы обиженно изгибались, еле слышно бормоча слова. «Нужно же высказать им… Они пренебрегают нами…» — различил он. Она смотрела на него с недоумением, будто не понимая, почему он так спокоен и почему он ничего не сделает. Павел был способен к распекаю, но сейчас не видел поводов к нему.

Наконец, извинившись за замешку, к ним подошел официант. Анна холодно, оскорбленно чеканила ему названия заказанных блюд, точно сыпала медяки сифилитику, цепляющемуся за край плаща.

— Ну вот. Что-то я перенервничала, — сказала она, отпустив официанта, и сделала ладошкой обвевающее движение к груди. — Так вы работаете в ГЛОНАСС?

— Ну… не совсем.

— То есть я не так выразилась, — поспешно поправилась она и покраснела. — Я знаю, что ГЛОНАСС — это космические спутники.

И он еще раз обрисовал подробности своей работы.

Расслабившись, Анна часто смеялась. У нее был приятный смех, при котором она смотрела вниз и как бы стремилась поднести ко рту руку, останавливая ее на полпути и снова опуская. Но наряду с этим детским в ней чувствовалась и взрослость, и смелость, и в нем как-то все обмирало и вслед за этим начинало струиться вверх — как дерево весной гонит соки по стволу.

Они покинули кафе и пошли вдоль дороги к остановке.

— Прохладно, — сказала она, кутаясь. — Вот и остановка.

— Ну, спасибо за приятный вечер, — сказал он, останавливаясь.

Она кивнула и отошла, но вдруг повернулась в нерешительности. Он, смотрящий ей вслед, подошел, подбежал почти. Они пошли вместе туда, куда она вела, молча, растерянно.

— У моей подруги… она в Питере… здесь квартира, — проговорила она у дома с лепниной. — Она сдается. Вы же ищете… У меня есть ключи.

— Надо посмотреть, — ответил он.

Они молчаливо условились не упоминать о своих вторых половинах и вообще о своей второй, то есть первой, основной жизни; не спрашивать и не говорить ничего, что могло бы задеть, оскорбить тех, кого они обманывали. Но сделать это было нелегко — каждая фраза обрастала шлейфом тайных смыслов, обрывалась, неустойчиво дребезжа вопросом, как шахматный конь по доске. В каждой реплике, касающейся только их двоих, сквозило: «а она? а как он?»

— Моя мама учила, что женщина должна приподнимать мужчину над самим собой. Я приподнимаю? — спрашивала Анна. Но здесь читалось еще и: «а твоя жена приподнимает тебя над самим собой?»

Он никогда не задумывался об этом. Наверное, он приподнимал Любу, способствовал ее росту, образованию, показывая какие-то статьи, видеоролики, объясняющие научную суть жизни, хотя и она взамен подсовывала ему альбомы с репродукциями картин, которые покупала за большие деньги (его снисходительно умиляло это) и которые он, глянув из вежливости, старался поскорее сплавить с рук как что-то совершенно ни к чему не пригодное.

Анна же поднимала его до небес. В ее присутствии он становился ловким, дурашливым, веселым, совсем не ворчливым. Такого ликующего пробуждения всех нервных клеток он давно не ощущал. Он никогда не изменял своим подругам («делать нечего, что ли? — бурчал он, когда жена заводила разговор, катала пробные шары, пытаясь узнать его отношение к изменам. — Идиотизм какой-то»), и вот…

Его только и утешало, что, оказывается, все это как будто не ухудшает климата в семье. Жене нравилось, что он стал бодрым и заводным, и часто смеется, и принимается ловить и щекотать ее.

Люба была смешливой и любила опекать людей, обливать их заботой, как солнце ласково купает в свете планеты. Под каток ее любви последовательно угодили Анна, инструкторша по хастлу, одна девушка из их двора с несчастными глазами спаниеля и Леша Снеговик, который после занятий провожал их до остановки. Он шагал рядом, постоянно что-то рассказывая взахлеб, заикаясь, жестикулируя и стремясь в разные стороны, словно его вечно преследовал какой-то ужас остановки, молчания, неподвижности.

— Паша-Паша! — пищал он фальцетом, расширяя глаза, удваивая имя того, к кому обращался. — Люба-Люба! Я видел вчера п-прекрасный фильм! Про бои бультерьеров! П-посмотрите! Не п-пожалеете!

Снеговик жаждал общения, и они с Любой легко поладили друг с другом. Она брала его под руку, заставляя изменить привычный кометный ритм, в котором двигались его комковатые ножки. Это служило топливом для вечерних подшучиваний Павла.

— Я его обожаю, — отвечала Люба. — Да кто его не любит? Он же безобидный. Скорее бы у него появилась девушка.

— Да, обидеть Снеговика — все равно что пнуть снеговика, — соглашался Павел. — Глупо. Да он и не поймет.

В свои тридцать Леша жил с родителями, и можно было представить, что дома в клетке у него живет хомячок, а на полках расставлены солдатики, с которых Леша бережно стирает пыль. Лицо у него было толстое, простое, с грубыми чертами, словно символически нарисованное в детском альбоме — две точки, две черточки, кучеряшки-запятушки и овальные уши.

Когда у него на танцах появилась постоянная партнерша Инна, тоже беззлобная и чем-то неуловимо смешная, все были довольны и смотрели на Снеговика со значением. И танцевала она совсем неплохо.

Они уже полгода ходили на хастл и со снисходительностью старожилов оценивали новичков. За это время пришли и прошли отсев снегом, дождем и градом несколько пар и одиночек.

Вот маленькая пышка с фигурой послеживающей за собой разведенки, воспитательницы детсада. Вот кнопка с косичками, милая, неприметная и хорошая, — танцует с дылдой на две головы выше, с острым, как носок туфли, лицом. Миниатюрный мужик в годах с платиновыми волосами и кошачьей чувственностью движений — либо ловелас, либо педик; разговорчивый беззубый люмпен, добродушный и забавный, как большая дворняга, прыгающая за колбасной шкуркой…

— Вон те хороши, да? — кивнула Люба, делая «от партнера — к партнеру». — На голову лучше всех.

У окна танцевала семейная пара — длинная девка с плоской, словно шлепком размазанной задницей и ее муж — самодовольный жизнерадостный очкарик.

— Даже лучше Игаши и Анечки? — спросил Павел с улыбкой.

— «Пашечка!» Не делай, пожалуйста, такое лицо, когда говоришь «Анечка»! Может, она недостаточно глубокая для тебя, но она хороший человек.

Слабость Любы к Анне вызывала у Павла иронию. «Может, вам уже жить вместе?» — спрашивал он. «Может. Женщина женщину всегда поймет и не будет морозить, как ты», — не терялась жена. Анна нравилась ей той гармонией, тем внутренним светом, которым лучились ее глаза, и Люба хотела бы еще больше сблизиться с подругой, но Анна держала вежливую улыбчивую дистанцию, окончательно влюбляя в себя. Павел делал вид, что ревнует, и этим обосновывал внешнюю легкую неприязнь к Анне, — что, в свою очередь, маскировало его истинные чувства к ней и отводило подозрения от них обоих.

— Что она недалекая — вообще ни при чем, — сказал Павел, пропуская Любу под рукой. — Каждому свое. Это нормально. Просто я не верю, что она искренне такая, эта Аня. Говоришь — «простая». Ты видела, как она разговаривает с незнакомыми? Вот это вот: «Что?» — он холодно приподнял брови. Он умел смешно показать, подловить.

— Есть маленько, — улыбнулась жена. — Игорь говорит: «Ой, ой, Рюрики проснулись!» Смешно так… Он вообще не такой поверхностный. Он просто веселый.

— И красивый, что важно. Ей важно.

— Всем важно.

— Ей особенно. Чтобы передать ее красоту дворянским детям. Чтоб не испортить.

— Мне бы такую красоту, и я бы думала об этом.

Разворот, наконец-то освоенный. «Лодочка». Верхняя смена рук.

— Ой, не знаю. Скрытная она какая-то и непростая, — сказал он, помолчав. — Тебе только кажется, что ты ее знаешь. И что у них все так хорошо. Может, она вообще Аня Каренина.

Люба повернулась, будто вот сейчас готовилась увидеть на Анне вуалетку.

— Ну нет, они явно любят друг друга.

— А я только что слышал, как Игорь сказал «твои фигушки». И она ему залепила по щеке.

— Это не значит же, что он ее не любит! Так посмотреть, так и ты меня не любишь.

— Не знаю. По-моему, это все просто видимость, что там все так здорово, — сказал Павел упрямо. — Это как Леша, который всем рассказывает про свое сердце, а сам такой румяный и подвижный, что я не верю.

— Дурак. Зачем так шутить? У него реально порок сердца.

— Да нет, Люб… Он просто толстяк, который привык так получать любовь. «Я классный, а еще я могу умереть». Понаблюдай. Понаблюдай.

Какое-то время она смотрела, как беззаботно кружится и жизнерадостно хохочет Снеговик, перемещаясь от одной девушки к другой, будто переходящий приз.

— Ну, может… не знаю. Но зато он добрый. И если он врет, потому что боится одиночества, — это тоже уважительная причина.

— А может, пусть бы он был добрый, но не врал?

— Не знаю, как лучше, — вздохнула Люба. — Тебе легко других судить. Ты такой бесстрастный… непогрешимый… Все тебе плохие.

Чего не было, так это бесстрастия. Отношения с Анной вызвали к жизни все дремлющие в нем глубинные эмоции, взорвали его упорядоченный мир, поцарапали, как линзу, холодный, с рациональным прищуром взгляд. Он видел уже в другом диапазоне, выхватывал мельчайшие детали, связанные с Анной, и не замечал многого, не имеющего отношения к ней.

К лету, забыв договоренности, он ревновал ее к Игорю. Оказалось, что втайне он не уверен в себе и ему нужны постоянные подтверждения своей значимости для нее. Он уже не мог представить существования без их встреч, хотя и не думал о разрыве с женой.

Мысли о неправильности такого положения покрутились, как мальки на мелководье в первые месяцы, и, вильнув хвостами, ушли в бездонные глубины его научного мозга, постоянно возбужденного, с перебегающими нервными молниями. Видеть ее, даже не имея возможности перекинуться словом и дотронуться, было его потребностью, и он жадно искал и находил любые поводы для этого.

В июне они с Любой пошли в парк, чтобы встретиться и погулять с Анной и Игорем, который держал там точку по стрельбе.

Погода была пасмурной. Облака, то темнея, то осветляясь, без остановки текли транзитом с самого утра, взбрызгивая землю дождичками, а в промежутках пригревало солнце и осушало лужи.

У парковых ворот они встретили знакомую с танцев, Таню, — невзрачную девушку-женщину с мелкими чертами лица и несколькими подбородками. Она катила коляску, в которой сидел двухлетний Митька, такой кучерявый, что невозможно было смотреть на него и не улыбаться. Таня громко смеялась их шуткам, заискивала, смущалась и в итоге увязалась с ними.

Игоря они отыскали в тени деревьев, на огороженной, метров двадцати, площадке. Возле его складного стула располагалась переносная стойка с парой луков. У противоположного края лужайки пестрели концентрическими кругами две круглые мишени.

— Я Татьяна, помните меня? — спросила Таня несмело, и он сказал, что конечно помнит, и с интересом заглянул в коляску.

— Это Митька, — защебетала Таня. — Помаши дяде, как махал паровозику?

— Могу повозить его. Задница вспотела, — пояснил Игорь и поддернул штаны в промежности.

— Конечно! Он будет только рад. А можно я пока займу ваш стульчик? Моя задница бы маленько попотела, — сказала она не без игривости. — У меня смертельно устали ноги. Роды…

Стрельба из лука оказалась нелегким делом — Павлу никак не удавалось попасть в десятку. Тетива обжигала запястье. Таня, из которой было не выдавить слова на курсах, здесь болтала не переставая, в манере заискивающей и при этом странно давящей; поначалу ее неуверенность и застенчивость вызывали симпатию, однако вскоре ее смех, вездесущесть и неостановимый поток слов начали утомлять.

Вскоре подошла Анна. Поздоровавшись со всеми своей красивой улыбкой, помахав и крикнув «Привет!», она приблизилась к мужу и обвила его руками. Зачем? — подумал Павел страдальчески. У него сразу испортилось настроение.

— Какой милый у вас малыш, — сказала Анна издали.

Она смотрела на ребенка любопытно, не приближаясь. А когда Таня со смехом вытащила Митьку из коляски, поставила на землю и он пошел к Игорю, Анна склонилась над ним, упершись руками в колени, и, видимо, хотела и не решалась взять его; Игорь подхватил Митьку и осторожно подбросил.

— Почему вы не заводите детей? — спросила Люба. — У вас получится красивый ребенок.

— Пока не чувствую, что мы готовы, — ответила Анна.

— А мне кажется… — начала Люба.

— О, не торопитесь, еще успеете, — перебила Таня с материнской важностью. — Вы сейчас можете делать то, что мы уже не можем. Наслаждайтесь свободой, ездите везде. Мы с мужем были и в Ницце, и в Париже, и в Праге… Хотя, руку на сердце, сейчас я бы не хотела в то время, несмотря на то, что оно веселое! Просто не представляю, что бы мы делали без него и как бы мы жили, — и Таня с любовью посмотрела на сына.

— Вы, когда смотрите на него, такая красивая, — сказала Анна.

— Ой, спасибо, я так рада, что мы все тут встретились! Игорь дает нам мастер-класс!

Отделаться от нее не было никакой возможности, пока за ней не приехал муж. При прощании на лице Тани было столько благодарности за проведенное вместе время, что им на мгновение стало неловко, но стоило ей уйти, и все вздохнули с облегчением.

— Хорошая девушка, — сказала Анна со смеющимися глазами, когда Таня скрылась из виду.

— Хорошая, только немножко навязчивая, — откликнулась Люба. — Я думаю, муж с радостью отправляет ее на танцы. А ребенок милый.

— Да, ребенок очень милый. А я хотела предложить вам поесть сладкой ваты. С детства люблю ее, хоть она и ужасно липкая! Пойдемте?

Они отнесли инвентарь в машину, однако добраться до аппарата со сладкой ватой не успели. Полился сильный дождь, застучав крупными каплями по листьям, и они вскочили под коническую крышу карусели. На деревянном круге замерли лошадки, машинки и мотоциклы. Находиться под крышей и смотреть, как обильный дождь мочит все вокруг, было радостно.

Загромыхал поезд по детской железной дороге, идущей по периметру всего парка. По узеньким рельсам катились маленькие вагончики, в них сидели дети с родителями. Приблизившись, пассажиры замахали тем, кто был на карусели, и они тоже помахали им вслед, чувствуя в сердцах что-то хорошее и немного грустное, когда паровозик, свернув за ряд кленов, укатился и исчез из поля видимости.

— А мы очень хотим детей, — вздохнув, сказала Люба.

— Да и мы не против, просто всему свое время, — ответила Анна.

Игорь сел на игрушечную лошадку и с серьезным лицом стал подскакивать.

— Тыгыдыц-тыгыдыц! — говорил он. — Тыгыдыц-тыгыдыц!

То, что выглядело бы глупо у другого, у него получалось обаятельно и смешно.

— Вот видите? — сказала Анна с укоризной. — Один уже есть. Да, Игорь?

— Да, ваше высочество, — поклонился Игорь.

— При чем здесь высочество…

Подошла под дождем, держа над собой сломанный зонтик, работница парка и сказала с улыбкой:

— Здесь не положено находиться, если вы не собираетесь кататься. Только детям.

— Знаем, — блеснул зубами Игорь, отбрасывая со лба мокрую челку, и встал с лошадки. — Раз такой дождина, что сделаешь! Давайте зачетом? Я оттуда, ваш коллега. Приходите завтра, поучу вас стрелять.

Женщина, усмехнувшись, посмотрела на Игоря, отошла и скрылась в павильоне.

На лицо Анны наползла тень и пропала, и оно снова стало матовым, красивым и холодным.

Дождь быстро кончился, солнечные лучи высветлили посвежевшую зелень с повисшими прозрачными каплями, и выделились своей неуместной чернильной мощью тучи за деревьями. Над мокрым асфальтом чуть заметно стлался клубами и уходил в кусты жидкий, прозрачный дым.

— Что это за дым? — спросил Павел.

— Это и есть дым от сладкой ваты, — объяснила Анна, оглянувшись. — Мы идем туда, откуда он идет. Чувствуете, как пахнет?

— Пойдемте. А то сейчас опять хлынет, — сказала Люба, посмотрев на небо.

Они покинули свое убежище и снова пошли к аппарату по производству ваты — мимо изукрашенных пони и лошадей, смиренно и пессимистично замерших на местах в ожидании, мимо длинного зубастого парня с игуаной и смуглой девушки, улыбчиво предложившей сфотографироваться с ее питомицей — большой пятнистой змеей, висевшей у нее на шее. Павел постарался пройти подальше от змеи; Игорь с улыбкой склонился к Анне и сказал ей что-то на ухо, и она цокнула и высвободилась с шутливым холодком.

Солнце резко скрылось, и снова зашумел дождь и припустил в полную силу, и снова пришлось искать спасения.

Они спрятались под крышей старой эстрады, которая ветшала у самого выхода парка в окружении развесистых кленов. Эстрада была просторной, примерно восемь на восемь, с дощатым полом, гулко звучавшим под шагами. Они бродили по ней из конца в конец, как заключенные.

Вокруг было пустынно и тихо, не считая шума дождя. Никто не проходил мимо, только вдалеке промокшие до нитки юноша и девушка — он с голой спиной, она с широкими, как у мужчины, плечами, оголенными майкой, — упрямо и безнадежно расправляли какой-то сдутый батут, и из складок на них обрушивались щедрые запасы воды.

Вскипали пузыри на бурых вспененных лужах.

— Жалко. Не поесть нам ваты, — сказала Анна во всеуслышание.

— Ты! Сластолюбивая кошка! -— сказал Игорь, грабастая ее в объятия.

Сонно шлепали по листьям кленов капли, было свежо, тепло и укромно, несмотря на фигуры, возящиеся вдалеке с батутом.

Отбросив свою снисходительную лень, Игорь забрал лицо Анны мокрыми руками и глубоко вцеловывался в губы. Она стыдливо отвечала ему.

Люба тихонько засмеялась.

— Как им хорошо, — сказала она родным, мягким голосом, доверчиво обнимая Павла. — Ну, ну? Поцелуй меня?

Он одарил ее мелкими поцелуями, глядя краем глаза, как Игорь, опустив голову и зарывшись носом между грудей Анны, ее балетных «фигушек», скользит рукой по спине вниз, на ягодицу, на бедро, и приподнимает ногу под колено, вжимаясь…

— Не напрягайся. Всем наплевать, — Люба закрыла глаза и приблизила лицо.

Возбужденная, освеженная водой, она была очень хороша, но он был как истукан, как туземное злое божество, начиненное молниями, — он злился, злился на Анну, которая обнимается с Игорем, и злился на жену, и злился на себя. Так в гневе пинают верную собаку, только эта собака была его ревнивая, несчастная душа.

— Ну и ладно, — сказала Люба, открыв глаза, поняв, что он не хочет.

— Дома, все дома, — пробормотал он, крепко обнимая ее, чтобы не обидеть. — Как захочешь, сколько захочешь…

— Знаете, Игорь, а мой муж любит вашу жену, — сказала Люба громким голосом, весело и невинно.

— Да ради бога, — откликнулся Игорь, улыбнувшись.

— Это шутка, — сказал Павел со смехом, поворачивая голову и посылая голос через эстраду. — Шутка моей жены, которая любит Лешу Красина. Человека-Снеговика. Он всем врет про свою болезнь, потому что похож на Снеговика. Иначе ему даст только снежная баба.

Они там, с той стороны, сплетшиеся, слившиеся телами, повернули головы и посмотрели на него.

— Ай-яй, — сказала Анна, укоризненно улыбаясь, и погрозила пальцем. — Нехорошо, Павел.

Игорь смотрел на него весело, с пониманием того, что иногда мужчина может и должен вспылить, «строя» свою женщину, и в этом нет ничего предосудительного.

Павел замолчал и отвернулся. Ему стало стыдно и захотелось уйти.

— Дождь почти кончился, пойдем, — сказал он и потянул Любу к лестнице, хотя дождь и не думал заканчиваться. Теперь он сеял мелко, воздушно; выступило солнце, и прямо в воздухе, в этих капельках, заиграло маленькой, игрушечной радугой, но вот снова зашло, и капли, утяжелившись, участившись, падали стрелами в расходящиеся кругами лужи и шлепали по кивающим листьям кленов. Но он все равно шел к лестнице.

Она вздохнула, без особой, впрочем, тяжести. Она взбесила его — специально, чтобы наказать за дурацкую стеснительность, а когда он выходил из себя, она успокаивалась и приходила в настроение.

— Мужу надо выпустить пар, — сказала Люба, поворачиваясь к тому краю эстрады. — Народ, мы уходим. Увидимся на танцах.

Она помахала им. Он тоже, не глядя, выставил руку — скорее не в жесте прощания, а загораживаясь от них, чтобы Анна не могла поймать его взгляд и извиниться глазами и чтобы у нее на несколько дней осталось чувство вины и тревоги из-за того, что она что-то сделала не так и что нет никаких способов это выяснить, пока они не встретятся на танцах, — а на СМС он не ответит и потом скажет, что не видел.

Необидчивый и добродушный, за полгода он стал уязвим и полюбил мучить, мстить за свое страдание молчанием и мириться в постели.

Они накинули капюшоны и поэтому не мокли, вокруг было серо и сыро. А когда они вывернули из парка и пошли вдоль ограды к остановке, то с нависающих лап сосен их бомбардировали целые гроздья крупных капель, только и ждущих прохожего, чтобы пролиться за шиворот, и это могло быть весело, если бы не безнадежно испорченное настроение.

Через несколько минут дождь резко кончился и сразу за этим снова показалось солнце, делая все приветливым. Стало тепло и запахло карасями.

— Вот и солнышко опять… Ну почему ты так злишься? — сказала Люба просительно, беря его под руку и утыкаясь на ходу головой в его сердитый висок. — Просто иногда так хочется немного ласки.

Он угрюмо молчал, думая, что ответить, и вдруг резко остановился, глядя под ноги.

На яркой брусчатке, освещенной солнцем, в метре перед ними извивалось множество вымытых из своих подземных парковых убежищ червей с розовыми кольчатыми телами, слепо ищущими землю, чтобы скрыться в ней от солнца.

Их были десятки, а может, и сотни. Сокращаясь, они нащупывали острыми, прободающими головами промежутки между фрагментами брусчатки и на глазах ввинчивались; медленно и упорно тыкаясь, как вялые члены, уходили в землю, уродливо шевеля остающимися на поверхности телами.

Он представил себя лежащим в земле, мертвым, беспомощным и недвижимым, настойчиво и мягко атакуемым со всех сторон вкрадчивыми мучительными прикосновениями… его передернуло.

Тщательно избегая наступать на червей, они преодолели подвергнувшийся нашествию участок, снова сблизились и пошли рядом. Жена взяла его за руку и несколько раз показательно вздохнула, поглядывая искоса.

Он знал, что у нее наготове самая виноватая и детская улыбка, которой он не сможет противиться, стоит лишь взглянуть, и он не давал себе попасться, нахмурившись и смотря перед собой.

— Ну, чего ты хочешь? — спросила Анна с усталой улыбкой, когда они сидели на диване. — Я же не могу при нем и твоей жене расточать тебе ласки. Что я могу? Ничего не могу.

— Можешь, — ответил он. — Ты могла бы сказать ему, что целоваться так вот, при нас, это неудобно.

— Согласна. Но у Игоря на этот счет другое мнение. Когда вы ушли, он собирался бегать без штанов под дождем. Не потому, что стеснялся при вас, а просто потому, что придумал позже. Просто такой человек. И у меня не было причин отказывать ему… В последнее время он ведет себя хорошо.

— А по-моему, тебе самой нравилось. Ты сама хотела. Я видел. Мне было очень, очень больно. Я тебе нужен, только когда он ведет себя плохо.

Она вздохнула.

— Ну, что ты как ребенок. Я бы тоже хотела по-другому… Но ты что, готов расстаться с женой?

Он помолчал. Она была права. Он не был к этому готов.

— Вот видишь. Но это чтоб ты понял… Давай не будем, давай зажмем себя. И вообще, пора бы с этим кончать.

— Да, — сказал он сердито. — Давай покончим. Одним махом. Сегодня же.

— Пора привыкать, что однажды ты не позвонишь, — сказала она, вставая, подходя к окну и по привычке вглядываясь в отражение, ожидая, когда он подойдет и станет сзади. Так было у них принято; но он сидел и мучил ее. — И как меня угораздило? Думала, по-быстренькому отомщу и назад… Мне совершенно не присуще… А теперь не могу представить, что мы будем просто друзьями.

Он понурился.

— Ну не грусти. А? — сказала она, снова подходя и бодая его головой, как кошка, а потом оскалилась и зарычала: — Р-р-р!

— Нет, — воскликнул он, дурашливо отбиваясь. — Только не тигры!

— Я тигр! Я хочу есть! — повергнув его на спину, она уселась на него, приблизила лицо и зарычала, улыбаясь сквозь упавшие волосы-заросли.

Что бы ни случалось между ними, он все прощал ей за то животное наслаждение, которое она дарила ему.

В сексе Анна была талантлива — очень гибкая, красивая везде, с кожей нежной, шелковистой, тонкой, словно совершенно другой ткани, чем у Любы и всех, кого он знал до нее.

Сначала, как бы заряжаясь от Анны, он нашел новый вкус в сексе с женой, — так, поиграв на дорогом инструменте, музыкант приходит домой и достает свой старый, разбитый, пытаясь повторить ощущение полета, вдохновения; но вскоре эффект живости впечатлений проходит. Однажды эйфория от встреч с Анной, которую у него получалось распространить на отношения с женой, прошла, и он почувствовал смутное недовольство семейной жизнью.

Он по-прежнему нисколько не жалел, что женился на Любе, считал это правильным шагом, хотел детей именно от Любы, понимая, что она будет отличной матерью, — но быть с ней стало пресно.

Приходя домой, он с головой нырял в работу, бормоча, что ему нужно обсчитать срочный проект. Люба прикрывала дверь, но вскоре игриво скреблась, прося внимания. Он наскоро ласкал ее и снова уходил в компьютер, в себя, в свой внутренний мир, где они постоянно находились с Анной — гуляли, занимались любовью, смотрели в темное стекло на свои отражения, прильнувшие друг к другу в хрустальной тишине, красоте и неподвижности.

Люба огорчалась, недоумевала, страдала и к осени начала подревновывать.

Это почему-то совершенно вывело его из себя, буквально взорвало. Раньше ее шутливую ревность к коллегам-женщинам он встречал улыбкой, сейчас же моментально приходил в ярость, а когда она начинала жаловаться на его холодность, он чувствовал себя глубоко несчастным, и что-то трещало в ухе.

Вечерами она подолгу вздыхала и кидала на него взгляды из угла под торшером, где читала в кресле книжку. Он угадывал ее мысли и намерения, и внутри глухо ворочалось раздражение; он старался затушить его, — в конце концов, он понимал, что не прав. Потом она закрывала обложку, волочила ноги через комнату и опускалась на стул, который стоял рядом со столом, как ставят в официальных заведениях для посетителей и просителей, — немного сбоку, с торца. Снова душераздирающе вздыхала и задумчиво смотрела на него, подперев челюсть ладонью, опершись локтем о столешницу, и на ее лице мелькали, как в калейдоскопе, непонимание, подозрение, страх, затравленная любовь. Он выбивал дробь по клавишам и шевелил губами, давая понять, как экстренно, срочно и безотложно он занят.

— Почему ты так изменился? — спрашивала она тихо затем, и у него от этой сбывшейся, ожидаемой фразы начинался тик.

— Я совершенно не изменился, — говорил он спокойно, щелкая по клавиатуре. Она пыталась поймать его взгляд, но в его глазах мелькали цифры с экрана, и больше ничего. Он был непроницаем для нее, словно черный ящик, ее любимый муж, ее панда-копанда, амеба, коала, толстая и добрая плюша.

— Изменился… Мы совсем перестали говорить.

— Назначай тему, поговорим. Только не сейчас, я очень спешу.

— У тебя есть? — спрашивала она со значением после паузы.

— Что «есть»?

— Сам знаешь что. И кто.

— Ай, Любаша, не говори ерунды! У меня есть работа на дому, очень много расчетов, которые никто не сделает за меня.

— Просто расскажи мне, — просила она со страданием на лице. — Я не буду ругаться, плакать, вешаться. Все лучше, чем так. Тебе, наверное, тоже не сладко. Поговори со мной об этом? — тянула она испуганно, робко касаясь его, желая всем сердцем, чтобы он развеял ее страхи, обнял, засмеялся, как раньше.

— Не говори ерунды, Любаша, — вспыхивал он. — Почему ты меня достаешь? — кричал он на нее, отодвигая стул, вставая, приближая к ней лицо, и собака в его душе забивалась в конуру, скуля от боли. — Почему я не могу час побыть один? Всего лишь, блин, один час?!

Она поднималась и покидала комнату, бесшумно прикрывая дверь, и тогда его охватывала жгучая вина, он ощущал в душе воронку в том месте, где раньше за идиллическим заборчиком пестовалось его самодельное чувство к ней, прививалось бережно, как дичок, чтобы со временем выросло большое, раскидистое дерево любви, в тени которого будут играть их дети и дети их детей.

Он вставал, брел на кухню, избранную ею как ее сиротскую каморку, укромное место для обид и слез, и выдавливал: «Извини… Ну, дай мне немного времени… Дай я маленько разгребусь… Ну, не обижайся… Ну, прости…» Она сидела спиной к нему за столом, глядя в окно, и ела — при расстройстве на нее всегда «нападал жор». Она жевала и плакала, а он маячил за спиной, слоняясь от стены к стене, посвистывая, иногда касаясь ее рукой и отдергиваясь, будто от включенной плиты. В конце концов, побормотав все свое жалкое, лживое, беспомощное достаточное количество раз, он уныло говорил:

— Ну, как хочешь, — уходил и закрывался.

Примирения, холодные дневные и жаркие по ночам, становились все реже. Весь их уклад как-то постепенно, незаметно изменился. Она стала больше читать, уходить в какие-то свои насильно притянутые интересы, сидеть в соцсетях. Он вытекал из комнаты, любопытствовал, что она делает, и она объясняла, но все это как-то не держалось в его голове — голова постоянно пылала, и там был сквозняк.

«Как дела?» — спрашивал он, встречая ее на пороге после работы. «Почитай мой Фейсбук», — отвечала она. Он читал, и ему было неловко за то, что она там пишет.

Днями, неделями, месяцами — матрица семейного быта транспонировалась в положение, отвечающее ситуации, и только танцы оставались незыблемым, тем, что они неизменно делали как раньше — вместе и вдвоем.

Он делал вид, что танцы вообще-то тяготят его, но он исправно ходит, чтобы доставить ей удовольствие и как-то компенсировать то, что в данный момент он действительно довольно сомнительный муж.

Там она отчаянно пыталась вызвать его ревность. Флиртовала с мужчинами, провожать ее на остановку звала Снеговика Лешу, и шла с ним под руку, и хохотала надрывно, нервно. Павел шагал в стороне, сунув руки в карманы, глядя вниз, и Снеговик, вертясь по сторонам, кажется, все понимал, и ему было неловко и страшно.

В одну из суббот они пропустили занятие — когда он вошел в ее комнату одетый, она молча сидела за компьютером и клацала мышкой пасьянс.

Следующее занятие пропустили тоже. И то, которое за ним, и остальные.

Однажды от всего этого, что между ними происходило, ему стало так больно, так плохо… Он лежал в постели, уже проснулся, а она ходила мимо в колготках, надевала бюстгальтер, стараясь двигаться потише, чтобы не разбудить его, — он работал в свободном графике дома, поэтому ложился и вставал гораздо позже. Он смотрел, как под тканью платья, надвигаемой через голову, исчезает ее худенькая спина в темных родинках, и вдруг почувствовал такую невыносимую жалость к этой бедной спине.

Когда она ушла на кухню, он сбросил покрывало, прошлепал через коридор в кухню, точно ребенок за матерью в детстве, и, приблизившись сзади (она пила воду у раковины), обнял, вжал в себя, чтобы защитить от черной дыры в его душе, куда ее неудержимо влекло турбулентным потоком.

— Прости меня! — взмолился он. — Ну, прости!

Она насторожилась, словно в ожидании признания, и он струсил, и продолжил уже более мелко, по светлому песочку пошел босиком:

— Я вчера был не прав. Я часто не прав… Этот проект… Скоро я закончу, и мы поедем куда-нибудь.

Он ощутил, как напряжение, чуткое сосредоточение вещества и поля, разочарованно покинуло ее тело.

— Пусти, мне больно, — сказала она, стряхивая его объятия.

— Где больно? — встревожился он.

— Везде, — она поставила кружку и пошла в коридор одеваться. — И жарко. Ты горячий.

Это не было попыткой выказать обиду, попыткой причинить боль в ответ на боль, понял он. Она не злилась, не обижалась, — она действительно больше не нуждалась в его прикосновениях; перестала нуждаться, отвыкла. Он стал физически чужим, некомфортным для нее. Она транспонировала свою матрицу в соответствии с изменением его матрицы. В тот день, когда Павел понял это, он решил все прекратить.

— У меня есть некоторые признаки, — сказал он хмуро Анне в четверг. — Жена подозревает… И все как-то разладилось.

— Ну вот, когда-то это должно было случиться, — ответила она, вставая, с улыбкой подходя к солнечному окну — было начало осени, и вечерние окна еще не отражали их образов.

— Зачем только я начала это? — сказала она добрым, страдающим голосом. Она стояла против света, теряя четкость, — в последнее время у него немного ослабло зрение. — Все же зависело от меня, — и он увидел, что она уже не улыбается, а плачет, просто в плаче у нее поднимаются уголки губ: у всех опускаются, а у нее поднимаются.

— Зачем я вывихнул ногу? — сказал он дрогнувшим голосом.

Она подошла и стала рядом, обняв его за плечи; он, как теленок, боднул головой ее живот и до боли прижал к себе — ее бедра, ноги, те балетные ноги, без возможности обнимать которые он не имел сил жить и не кричать от бессмысленности жизни. Мог ли он подумать еще полгода назад, что все так изменится, что он предаст все свои принципы, свой циничный смешок, свое «делать нечего»?

— Ну все, все, — сказала она, опускаясь на колени, чтобы оказаться вровень с ним. — Ну вот, — сказала она, вытирая ему глаза, и он тоже поднял руку и стер блестящие дорожки с ее мягких, размокших щек. — Ну вот. У тебя лопнул сосуд. Нужно капнуть альбуцид. Есть у тебя дома? Я куплю. Все равно же будем видеться… не другой же город… и танцы…

Он начал покрывать поцелуями ее лицо, щеки, губы.

— Все, все, — сказала Анна, и ее губы отвердели и сомкнулись. Она взяла его за тянущиеся к ее лицу ладони, стык в стык.

— Обещай, что не встанешь, пока не скажу.

— Аня, слушай…

— Слушай, это же тебе не шуточки, — она с силой сжала его пальцы. — Ты во мне такую муть взбудоражил, все, что лежало, поднялось… Я виновата, я начала, я вру, плохая, но ты-то ведь тоже же виноват, — говорила она бессвязно, взволнованно, вглядываясь в его глаза.

— Хорошо, хорошо, — ответил он, испуганный ее реакцией, дрожанием ее лица, как тогда, в кафе, на грани срыва.

— Вот и ладно, и молчи… Молчи и закрой глаза.

Она толкнула его в лежачее положение, оставив ноги на полу. Распустила его ремень, расстегнула молнию. Он ощутил ее пальцы и губы, смыкающиеся вокруг его физического и внешнего, которое было выражением его бесплотного, внутреннего стремления к ней. Она нежно ласкала его движениями «от партнера — к партнеру», и он чувствовал, как где-то в теплой райской стране, под красной кроной дерева вверху ствола, трепещет кончик ее язычка, — так щекочут губы пузырьки шампанского.

Через несколько секунд то бывшее в нем, закупоренное, стремящееся вверх, как соки, гонимые деревом по стволу по весне, вдруг прорвалось, и ему стало невыносимо, мучительно и невозможно, а потом грустно, спокойно и пусто.

Короткий, невесомый поцелуй остывал на его щеке, а он лежал с закрытыми глазами, не вставая, как условились, слушая шелест ее одежды в коридоре. Стучала кровь в сердце и голове, постепенно замедляясь. Било солнце сквозь сомкнутые веки, и он думал, что это все еще ничего, еще посмотрим, думал он, — в конце концов, один город и танцы… Он был опустошен душой и телом. Он лежал. Ему было все равно.

Дома быстро, словно по волшебству, словно бы зная, что все закончилось, наступили перемены. Те пластины брони, которые Люба отковала за последнее время, обнаружили уязвимость, дали слабину, чуть разомкнувшись, и из них повеяло живым теплом. Он наслаждался и грелся этой переменой, как маленьким угольком в ветреный осенний день, осознавая, что готов начать все заново, что ничего не потеряно, а Анна, в конце концов, всегда была только идеалом, только отражением в стекле, картинкой, голограммой.

Они снова гуляли, и Люба смеялась его шуткам, впрочем, давая понять, что пока еще ничего не забыто и она не позволит уже так легко вернуть свое расположение. Но все же она приоткрывалась, и он видел, что дичок его взращенной любви, слабенький росточек, очень слаб, но жив. Больше уж я не дам тебе погибнуть, не поставлю под удар, — думал он.

В конце декабря они провели две недели на горнолыжной базе в Ергаках. Они приехали туда еще немного чужие, смущенные, точно только что познакомившиеся люди или двоюродные брат и сестра, не видавшиеся с детства.

Жили в коттедже с хрустящим хлебной корочкой паркетом. Днем катались по пухляку на сноубордах, вечер проводили в зале дома. Зал был примерно четыре на четыре, пустой, гулкий. Для чего он им? — думали они и вдруг стали учиться танцевать вальс.

Павел никогда не танцевал вальс, постоянно путал ноги, оттаптывал Любе пальцы. Она смеялась и морщилась, терпеливо обучая его. И постепенно у него начало получаться. Тогда он и решил, что в будущем им обязательно нужно танцевать вдвоем, для себя.

Они снова занимались любовью несколько раз в неделю, и, бывая в ней, он говорил себе мысленно, что тело есть тело, женское тело, одно или другое…

Постепенно болезненность от разрыва с Анной полностью прошла. Ему нравилось то, что поселилось в нем взамен. Тот самый покой, который замещал счастье вкупе с волей, который и был самим счастьем.

Вернувшись домой, выехали на зимний пикник за город, к реке, жарили шашлык, кормили уток. Было прохладно и солнечно. Запускали «блинчики» по водной глади. Люба отошла поговорить по телефону и вернулась с бледным лицом.

— Это Анна, — сказала она. — Которая «Анечка». Умер Леша. Леша Красин.

В невзрачный январский денек под целлофановым небом хоронили Лешу Красина. Перед отправкой на кладбище гроб с телом был выставлен в прощальном зале. Народу, пожелавшего прийти, было много, но среди них оказалось мало знакомых по студии танцев. «Я приду, я приду, обязательно надо сходить», — говорили все, но, сойдя на остановке, они встретили только Анну.

Приглушив обычную спокойную жизнерадостность, она выглядела суровой, печально несуетливой и вместе с тем скрыто возбужденной. Это выражалось в том, как у нее раздувались ноздри и потемнели глаза.

— Где ты купила гвоздики? — спросила Люба. — Мы не догадались.

— Вон там. Еще есть время, — сказала Анна, избегая взгляда Павла.

Они купили цветы в павильоне, а потом направились к залу прощания. Перед ним толпился народ. Люди стояли кучками, кружками, мужчины держали венки с темно-зеленой хвоей как щиты. Павел, наклонив голову, читал надписи на траурных лентах, пытаясь понять, где собрались пришедшие проститься с Лешей. Рядом замерло на стоянке несколько черных «газелей» с открытыми задними дверцами.

Анна скрылась внутри и, выйдя, махнула им. Оказалось, что отпевание Леши уже идет. Они проскользнули в забитый зал, озаренный лампами и свечами, и стали за спинами. Тут же заплаканная Инна, партнерша Леши по хастлу, сунула им в руки свечи и зажгла от своей.

Свечи приходилось держать под наклоном, когда же Павел забывался, воск, падая, обжигал и стягивал кожу руки. Павел опускал голову, а потом переводил взгляд на руку Анны и видел такие же застывшие капли. Анна задумчиво катала свечку в длинных пальцах. Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она смотрела в зал.

Народ стоял так плотно, что гроба не было видно. Иногда мелькало одеяние священника, ходящего внутри по кругу и читающего молитвы гулким голосом. Два парня находились в центре, выполняя какую-то функцию. Один, молчаливый и задумчивый, накладывал крест уверенно, со знанием дела; второй, с помятым и мокрым от слез лицом, с кривящимися губами, крестился бессвязно, мельком, испуганно. По их замершим в одной точке взглядам было видно, что они смотрят на покойника и что на них возложена особая миссия, для которой они выведены и поставлены так значительно и симметрично.

Была атмосфера слез, мягкая влага в густом, пахнущем воском и ладаном воздухе, только раздражал кто-то невысокий, суетящийся слева; он беспрестанно вставал на цыпочки, поднимал руку с телефоном поверх голов и щелкал с навязчивым фотоаппаратным звуком, а потом смотрел на экран.

Минут через двадцать церемония окончилась. Священник объяснил, что теперь все могут подойти и проститься с усопшим.

— Можно поцеловать венчик на лбу. Или прикоснуться к руке. Кто верующий, помолитесь дома или зайдите в церковь поставить свечку за упокой. Либо можете положить свечи, которые у вас в руках, вот сюда, рядом с гробом.

После того как он вышел, все зашевелились и начали продвигаться к гробу. Слышалось шушуканье, гул и шорканье переставляемых ног.

— Как много народу, — сказала Люба. — А наших, кроме Инны, никого.

— Может, затерялись в толпе, — предположила Анна.

Двигались медленно. Вот малиновый бархат гроба и укрытые саваном ступни Леши. Он открывался взгляду постепенно, по мере приближения, и вот уже было видно все укутанное тело с выправленными наружу руками, соединенными на груди, и восковое лицо. На него словно нанесли искусственный румянец. Щеки опали, губы почернели и лежали на лице как пиявки. Глаза провалились глубоко внутрь, будто их не было вовсе, а были только сморщенные веки.

— Совсем не похож, — прошептала Люба потрясенно, покачав головой. Анна вздохнула. Инна держалась в стороне, отдельно.

Люди, подходившие к гробу, прикасались к рукам или к голеням покойника. К венчику прикладывались немногие. Павел решил приложиться к венчику, но, когда приблизился к гробу, понял, что не сможет. Он поглядел на беспомощно связанные руки Леши, подумал и подержался за ступню.

Вслед за ним подошли проститься с Лешей Люба, Анна и Инна, он не видел — смогли ли они сделать то, чего не смог он.

От головы покойного движение резко ускорилось к выходу. Там стояли два постаревших и уменьшившихся от горя человека, мать и отец Леши. Павел пожал руку отцу и прикоснулся ладонью к плечу матери, как делали все, и с облегчением вышел.

Он редко бывал на похоронах, церемония произвела на него тягостное впечатление, и, когда они втроем шли назад, больше всего помнились связанные руки Леши и неестественный, словно актерствующий, голос священника. А еще его угнетало, что Анна не смотрит на него.

— Вот и нет нашего Снеговика, — промолвил Павел, чтобы как-то встряхнуться.

— Какого Снеговика? — сказала Люба с укоризной, глянув на него. — Его звали… его зовут Леша Красин.

— Нашего, — откликнулась Анна, впервые встречаясь взглядом с Павлом.

— Все равно, — сказала Люба, глотая комок в горле. — Все равно неудобно так.

— Да, я знаю, — ответил Павел смущенно, ободренный взглядом Анны. — Леша. Леша Красин. Не стало Леши Красина. А я такое сказал в парке…

Когда они перестроились гуськом, переходя светофор, он украдкой протянул ладонь и робко пожал руку Анне. Это было благодарностью за то, что она поняла его. В ответ пришло сдержанное пожатие: «да, я поняла, что это была не фамильярность».

— Знаете, я не смогла приложиться к венчику, — проговорила Анна. — Все время, как батюшка сказал: «вы можете приложиться к венчику», думала, как подойду и сделаю это. Но мне стало…

— Противно? — спросила Люба тихо. Анна кивнула, закусив губу, и посмотрела на них. Глаза ее сверкнули наливающейся влагой.

— Мне тоже, — сказала Люба так же тихо, виновато. — Потому что ну совсем не похож. Я сказала себе: «это не Леша, это манекен». Я поцеловала. То есть поцеловала не его. Только потому и смогла поцеловать, что подумала: «он не живой», то есть: «он не мертвый», то есть… — она запуталась, и две слезы сбежали блестящими дорожками по щекам. — Странно, что все его любили, а приехали только мы.

Анна тоже плакала, на ходу отыскивая в сумке платок. Уголки губ ее приподнимались, словно она через силу улыбается сквозь слезы.

— Прости нас, Леша, что нас пришло так мало. Наверное, остальные не смогли. Все тебя любили, — сказала Анна. — Прости, Леша, нас.

— И Инна так плакала, — произнесла Люба, вздохнув.

— Она хорошая. Очень хорошая, — быстро сказала Анна.

Странно, что вот я иду с похорон, думал Павел на ходу. Иду со всеми с похорон человека. Я осознаю, что физически ничем не отличаюсь от Леши и завтра тоже буду лежать в гробу, и ничего не подумаю, не скажу, и вместо меня будет бесконечное ничто. А я иду и трогаю за руку бывшую любовницу, когда отворачивается жена. Как будто Леша только и жил, чтобы потом умереть и создать повод для нашей встречи. И она тоже, кажется, рада и отвечает мне — жмет мне руку — как бы с укоризной, строго улыбаясь за спиной моей жены, которая в этот момент становится снова обманываемой нами, и хоть идет рядом, но снова уже как бы удаляется от нас, прозрачнеет и блекнет, и вот я своими действиями окончательно прогоняю что-то хорошее, что было в домике, и мы снова идем и живем так, будто не было всего этого. Когда я собирался на похороны, я знал, что будет сначала тягостно, а потом как всегда, но не знал, что уже через несколько минут будет как всегда и даже лучше, потому что — Анна. Как это остро — брать ее за руку. И стыдно перед родителями Снеговика.

На остановке они разошлись в разные стороны. Анна пересекла дорогу — ей надо было в город, Павел с Любой вошли в автобус. И когда Анна исчезла из виду, а он, сев с женой на двойное сиденье, смотрел в окно на гнетущее небо, на идущих людей, ему стало неуютно и тоскливо. Он заволновался, как животное, которому сунули в кольцо веревку и куда-то повели.

Я не готов умирать, подумал он вдруг и потряс головой, прогоняя эту невозможную мысль. Я совершенно не готов умирать.

— Что с тобой? Опять болит зуб? — спросила Люба, склоняясь.

Ее звонок пробил брешь в стене установленной ими тишины. На следующее утро, когда Люба ушла на работу, он снова позвонил ей. Они встретились в центре, на квартире, как старые супруги, которым знаком каждый взгляд, поворот тела, каждое движение, каждое желание друг друга, и после этого приняли как данность то, что им надлежит быть вместе. Это было их проклятие и радость, радость отчаянного полета, разгона по трассе, заканчивающейся пропастью, темнотой и ветром с другой стороны хрупкого стекла.

В их отношения пришла будничность, которая позволяла обоим снять остроту ощущений, слишком быстро истрачивающую их, слишком стремительно ведущую к финалу, который оба смутно осознавали и которого боялись. Они перестали смотреть в свои отражения в стекле, теперь кажущиеся пойманными в зеркала погибшими душами. Не замечали знаков, свидетельствующих о неслучайности их встречи, не видели подмигиваний иной, их личной реальности, которые раньше встречали с восторгом.

Идя на квартиру, Павел чувствовал приливы глубинной тоски, будто был уже мертв, недвижим и смотрел на прокручиваемой пленке историю своей жизни, где он был только безвольным персонажем недоброго автора, безжалостного энтомолога, коллекционера мертвых бабочек, книги которого обожала жена, — и не было никакой возможности сорваться с цепких крючков, выбраться из поворотов придуманного сюжета, как из лабиринта, не имеющего выхода.

Они притушили остроту совместного бытия введением прозаических деталей. Купили лампу с абажуром, повесили шторы, принесли домашние тапки, иногда гоношили что-то на кухне после постельной схватки. Анна не очень любила готовить; в основном они ели полуфабрикаты — пельмени, котлеты. Она обильно перчила блюдо, со вкусом чихала и, повернув к нему улыбающееся лицо, говорила: «Ух, перец-батюшка», а потом, сливая воду через дуршлаг, делала такое растерянно-напряженное лицо, словно смертельно боится обварить руки.

Он улыбался с еканьем в сердце от предсказуемости, изученности этих действий, от изученности им всей этой девушки, от ее понятности и при этом от роковой неспособности развязаться с ней. Его лодыжка подвернулась слишком сильно.

Он не думал о том, чтобы расстаться с Любой и начать жить с Анной, — втайне Анна пугала его, потому что влекла к некой явно ощущаемой им бездне, — и вспыхивали перед глазами черные пиявки на белом лице Снеговика.

То, от чего он не мог отказаться, — это ее кожа, ее тело, несмотря на внешнюю балетную наструненность, мягкое и податливое, само просящееся в руки, предугадывающее все его желания настолько, что в постели никогда не нужно слов. Как ни старался он уравнять и подвести под один знаменатель ощущения от секса с Анной и с женой, сокращая и упрощая дроби, зачеркивая, вынося за скобки, — уравнение не имело решений.

Он старался теперь уделять повышенное внимание Любе, упреждать все ее желания, — он не собирался снова терять ее. И когда в феврале они собрались парами в новое злачное место — юрту и Люба почувствовала себя плохо, он решил остаться. Но она практически выставила его за дверь: «Оторвешься за двоих».

Они шли впятером, растянувшись по улице. Павел, Анна с Игорем и еще одна пара с танцев — длинноволосый бородатый Слава, жгучий брюнет с порывистыми движениями и мистической экзальтированностью в глазах (все знали, что он участвует в каких-то сеансах спиритизма), и его подруга Вика, одевающаяся в славянском стиле, что с ее полнотой и грубоватостью ей совсем не шло.

— Я вот думаю, бог-то тоже под какими-то санкциями, — сказал Игорь. — Я не верю в эту байду, что он дал порулить дьяволу. Как можно сталкивать людей с заведомо более хитрой тварью? Понятно, что он испортит всех людей. Дьявол как-то оттеснил бога. И теперь бог помогает только в самых критических случаях, как бы нелегально.

— Я не верю, что бог создал людей, — сказал Слава, берясь за бороду у основания и соскальзывая к ее низу с улыбкой эзотерика — приятной и вместе с тем холодной. — Нас создал дьявол, чтоб питать ад. Поэтому он и правит миром. Никакая жизнь невозможна без него. Ни искусство, ни любовь, ни счастье. Все лежит на сладости греха.

— Вы правда так думаете? — спросила Анна.

— Он правда так думает, — сказала Вика булькающим, жирным голосом. — Мне было б страшно с ним жить, если б он не работал слесарем. Просто подумаешь: какой он сатанист? — он же слесарь!

Все засмеялись.

— Просто ад — это не так ужасно, как его представляют, — улыбнулся Слава. — Там вполне можно существовать. Мы здесь — в одном из его измерений.

— Ну а ты, профэссор? — спросил Игорь, повернувшись к Павлу.

— В общепринятом понятии я атеист, — сказал Павел, украдкой беспокойно трогая мизинец Анны. — На данный момент мое представление о вселенной несколько упрощенное. Миров множество, как вверх, так и вниз. Для обитателей низших миров мы в раю, а для высших — в аду. Иногда возникают коллизии… чем мы и обязаны всякого рода полтергейстам и прочим непонятным явлениям.

— И это атеистичное сознание? — хмыкнул Игорь.

— Это не противоречит научным концепциям.

Это действительно была настоящая юрта — шатер метров пятнадцати в диаметре. Вход в нее помимо кустарно сбитой дощатой двери отгораживал войлок, сберегающий тепло. Электрические лампочки у стойки и тлеющие лампадки у низких столиков разбавляли тьму, создавая полумрак. Стены украшали восточные ковры.

Народу набилось битком. Пространство у входа было плотно заставлено обувью, груды полушубков и курток на вешалках мешали пробраться, словно лапы елей в лесу. Люди разувались и проходили по коврам, наполняя помещение ароматами ног; новички хитрили с носками, пряча дырки.

Фишкой юрты была игра на тамтамах. Похожий на бразильца волосатик с собранным на затылке пышным хвостом, полуголый, в обрезанных до колен штанах, заправски молотил по зажатому между колен тамтаму. Рядом на полу стояли другие экзотические барабаны вытянутой формы, которые можно было брать и присоединяться к музицированию. Посетителям предлагалось и несколько других инструментов: пара маракасов, варганы и бусы из засушенных плодов неизвестного растения, которыми полагалось трясти в такт.

Они сели на восточные подушки за один из низких столиков, расположенных по периметру, и сделали заказ. Павел пытался найти удобное положение, то подкладывая ноги под себя, то обнимая колени, то сползая спиной по стенке шатра в полулежачее состояние. Вокруг стоял гул голосов. Побулькивали разноцветные кальяны.

— Ого, народ! Теперь я предлагаю поджемовать, — возвестил бразилец от центра. — Не стесняйтесь брать барабаны, пробовать их. Есть маракасы и трещотки. Есть рог буйвола и рог козы, — в его поднятых руках оказалось два рога — побольше и поменьше.

Рог буйвола взяла Вика. Ее волнистые распущенные волосы были стянуты ободком, длинная одежда при полноте форм роднила ее с оперной дивой. Игорь заполучил рог козы. Усевшись по-турецки, он выпучил глаза и дунул, но звука не получилось. Он сконфуженно отнял изогнутую костяную трубку и принялся отыскивать брак.

— Не так дуешь, — сказал Слава и, приложив к губам рог, исторгнул высокий жиденький пердеж, пародию на музыкальность, подходящую скорее для сопровождения каких-то сатанинских игрищ.

— Хочешь? — предложил он Павлу.

— Нет. Я не уверен, что он стерильный.

Рогом снова завладел Игорь. Вика, поглядывая на него с превосходством, трубила гораздо полнозвучнее и успешнее. Видимо, она пришла сюда не в первый раз, и у нее была возможность попрактиковаться.

Бразилец раздал все шумовые инструменты и объяснил, как правильно держать тамтамы. Десяток человек, в том числе Слава и Игорь, шагнули к центру и уселись в круг, зажав их между колен. На пятке Игоря открылась огроменная дырень. Анна и Павел полулежали, привалившись к стене и незаметно соединив руки под низким столиком.

— Сначала объясню на словах, — крикнул бразилец. — Играем бум — така-така-бум. Повторяем за мной!

— Бум! Така-така-бум! — послушно повторила толпа. — Бум! Така-така-бум!

— Хорошо. Теперь берем барабан. «Бум» — удар в центр, «така-така» — ближе к краю. Кто может — играет в ритм со мной, кто не может — играет соло.

Юрту наполнил гул. Подключились трещотки и маракасы, пространство наводнили таинственные, потусторонние звуки варганов. Рог козы куда-то исчез и обнаружился на другом конце помещения, и кривляющееся сатанинское веселье разбавило угрюмую дикарскую атмосферу, создаваемую барабанным боем.

— Теперь мы начнем понемногу ускоряться, — скомандовал бразилец, убыстряя ритм. — Те, кто играют, — играют. Остальные могут танцевать.

К центру, как бы крадучись, начали стекаться несмелые фигуры. Они смущенно подбирали подходящие движения для этой музыки. От боя тамтамов, казалось, вздрагивает воздух в юрте, упруго, натянуто, как тяжелая ткань или барабанная перепонка; он становился осязаем, он проявлялся в этом ритме.

Более всего подходили дикие, угловатые движения, которые, вскочив с места, начал выполнять Слава.

Он был босиком, в белой полурасстегнутой рубахе с закатанными рукавами. Черной бородой, смуглостью и общим ведьмовским обликом он напоминал Распутина.

Он резко сгибал туловище, подпрыгивал, кружился по юрте, воздев руки, топая голыми пятками, сверкал белками и зубами и гортанно вскрикивал.

Ближе к центру из толпы выделилась девушка; движения ее были неуверенными, недостаточно плавными, но в целом грациозными, приятными.

Павел вспомнил, как Люба в начале знакомства таскала его на симфонический концерт Рахманинова. Ярь духовых и полировка рояля, зеркально отражающая руки пианиста («а у Рахманинова был очень вытянутый рояль», — комментировала она), длинные фалды фраков, делающие мужчин похожими на ученых насекомых, вечерние платья скрипачек, строгие правила, согласно которым не хлопают по окончании сыгранной части, резкая, как бритва, сакральная отделенность сцены от зала…

Как это далеко ушло и провалилось во мрак, и теперь он был тут, где зрители полулежали человеческими развалинами, выдувая разноцветный дым, и сами могли перейти в разряд плохих музыкантов, где, как каннибалы, немузыкально трубили в рог, где нужно было дергаться вместо танца, — и делали все это образованные люди, у многих в сумках книги или читалки… Бум — така-така-бум!

На нас влияет то же самое, что и на жителей каменного века, думал Павел. Те же примитивные страсти, ритмы. Мы добровольно, легко и охотно опьяняемся ими, отказываясь от разума и воли…

Он смотрел на змеистые движения девушки. Она клубилась в мареве, волнисто поводя руками в трансе, словно ей овладело сознание змеи, и девушке это нравилось. Ее руки и туловище извивались как змеи.

Игорь оставил барабан, выскочил в центр, к девушке, и начал яростно подергиваться перед ней, воздевая руки и тряско опуская их вдоль ее туловища. Девушка, кокетливо опустив тяжелые веки, вся струилась, волнами разливала тело в упруго подрагивающем от барабанного боя воздухе.

Бум! Така-така-бум! Бум-такатакабум! Бумтакатакабум, такатакабум! — все более ускоряясь, пульсировало в голове.

Вика грозно трубила и, как заведенная, поворачивалась направо-налево в такт бою. Парочки возбужденно обжимались за столиками. Только девушки за освещенной стойкой сохраняли бесстрастие.

Слава упал на пол и стал конвульсивно подергиваться. Игорь тоже лег на пол и начал ползать на спине, вытаращив глаза и оскалившись. Он опьянялся не только боем тамтамов, но и своим безумным напоказ поведением подзаводил себя. От стен, из углов послышались одобрительные крики, множество глаз сверкало в темноте, множество рук блуждало по телам сидящих рядом.

В темноте Павел держал Анну за руку, теребя ее пальцы, играя с кольцами, бессознательно пытаясь снять их. Она взглядывала на него с загадочной улыбкой и снова смотрела, как выгибается Игорь на полу, и в ее глазах был интерес.

— Все-таки это все отвратно, — сказал он Анне при встрече. — Как все пытаются скинуть цивилизованность и окунуться во что-то темное, что мы давно оставили позади. Слава был как бесноватый. Игорь тоже. Они все как-то… змеились.

— Ты же видишь, что все они играют. Это как бы танец, — объясняла Анна грудным материнским голосом, как ребенку, прижимаясь к нему. — А танец это как бы обряд. Они символически сходят с ума и так сбрасывают напряжение. Если б ты попробовал, ты бы так не говорил. Только со стороны кажется страшно, а попробуешь — весело.

— Не знаю. Все это как опийный притон, — сказал Павел. — Примитивная забава.

Ей стало неприятно от его слов. Она хорошо провела несколько часов в этом месте.

— Даже не ожидала, что это может на тебя так подействовать. По-моему, все там нормально. И никакой не притон… Да и вообще. Ты же вроде не религиозный моралист, — сказала она прохладно.

— Это не религиозность. Это органическое неприятие. Неприятие к змее как к склизкому, ползучему… К червям тоже. К пиявкам…

— Ты трогал змей? — перебила Анна.

— Еще бы я их трогал.

— Они не склизкие. Мне однажды повесили змею на шею. Это было в парке. Там был знакомый Игоря со змеей. Игорь взял меня за плечи, прижал к скамейке и сказал: «давай, это кайфово!» Ему было так весело, что я боюсь. Я едва сдерживалась, чтоб не завизжать. А потом мне стало все равно. Я думала даже — пусть она меня задушит или укусит, то-то будет ему хлопот со мной! Фотограф поднес змею. И я ощутила ее, — сказала она, помолчав. — На шее. Она была теплая и приятная. И когда она слегка двинулась на мне, я почувствовала какое-то возбуждение… Гадко и вместе с тем будоражит. Вот такая я развратная, — завершила она, отворачиваясь.

— Ну что ты, — сказал Павел, смутившись, осознавая, что весь гадливо переморщился, чувствуя неестественное, искривленное, собранное в гримасу положение лицевых мышц и поняв, что это обидно для нее. — Ну не люблю я змей. Тут мы разные.

— Мы очень разные, — сказала она, сидя прямой балетной спиной к нему. — Нам давно пора из этого сделать выводы.

Он вздохнул и, привлекая ее к себе, сжал ее руки выше локтей. Он понимал, что это — еще один повод все закончить, раздуть клобуком упрямство или обиду, но этих поводов каждый день было предостаточно, и он, как всегда, не имел сил воспользоваться ими, даже сегодня.

Он провел от локтей к оголенным плечам, что всегда заводило его, и вдруг ему пришла мысль об изгибающихся руках танцовщицы, о гладкости змеи. Он крепко обнял Анну со спины, заключив в чашечки ладоней маленькие холмики ее груди, ткнувшись губами в ямочку над ключицей, зажмурился… В багровой тьме поплыли розовые черви на тротуаре, черные пиявки губ на лице Леши, змея на смуглой шее.

Она, глубоко задышав, завела руку за спину в поисках той его твердости, которую привыкла находить, и тогда, помедлив, подняла локти рывком, высвобождаясь из замка его объятий, подошла к зеркалу и стала молча собирать волосы и чиститься, как делала всегда перед уходом. Он остался сидеть на диване.

— Ну, что ты, — сказал он, следя за ее действиями побитым взглядом. — Я просто устал. Давай просто полежим?

Она зло рассмеялась, вправляя серьги в уши, поворачиваясь то одной стороной лица, то другой, безупречной, твердой и гладкой, как камень.

— Полежишь дома. С женой.

— Зачем ты так.

— Не нравится? И мне не нравится, что я, нормальная, не с улицы, не уродина, — противна.

— При чем тут «противна», — пробормотал он, совсем сникнув, садясь в поверженную, сутулую позу, спустив ноги на пол и свесив с колен кисти рук.

— Ты видел свое лицо? Ты не замечаешь. И это не первый раз так. Ты очень изменился. Очень изменился.

Закончив, она подхватила сумочку и устремилась в прихожую. Он встал и вяло, засунув руки в тесные карманы джинсов, двинулся за ней.

— Пожалуйста, больше не звони и не подходи близко, — сказала она, надевая полусапожки, поднимая страдающее лицо в слезах. — Я очень тебя прошу. Очень прошу.

Она сняла с вешалки плащ, сунула руки в рукава, застегнулась, нашла сзади пояс и стянула на талии.

— Аня… Аня! — сказал он, трогаясь к ней.

— Стой там, — она с ужасом вытянула вперед ладонь, надевая на плечо сумочку. — Тихо! Стой! Мы оба этого хотели. Я тоже хотела. Я не собиралась разбивать твою семью. Да и ты бы не смог.

Он замер, опустив голову. Захлопнулась дверь. По лестнице сбивчиво, отчаянно загрохотали каблуки.

Он умолчал о том, что жена ждет ребенка. Он все думал, как сказать, и все тянул, опасаясь, что после этого Анна изменится к нему или бросит его. Но теперь ему стремительно легчало.

Люба собиралась возобновить занятия хастлом, но с первых недель беременности у нее начался страшный токсикоз, — она целыми днями лежала в лежку, и вопрос снялся сам собой. Павел был рад этому. Встретиться глазами с Анной после всего казалось выше его сил. Сквозь боль от разрыва, от которой он уже был привит прошлым расставанием, быстро проступила радость от внятности и непреступности своего положения, появилось чувство внутренней свободы и легкости. Он словно спасся с острова сирен. Он с удовольствием работал и занимался спортом, каждый день выходил на пробежку и сохранял спокойствие и довольство жизнью все девять месяцев.

Роды были легкими. На свет появилась девочка. Лена.

Жизнь настала — как на дне теплого водоема: колышутся растения, с их поверхности стартуют вверх и побулькивают пузыри, отдавая воде углекислый газ, днем озаряет, пронизывает толщу воды луч света снаружи — не мешает внутреннему бытию, не отвлекает от себя и дома, а потом снова темнота и мерное волнообразное колыхание внутренней жизни…

Павел полюбил гулять с коляской. Раньше он не понимал родительской гордости мужчин, сейчас же был рад встрече со старыми знакомыми в своем новом качестве.

Однажды у магазина он увидел краснолицего пузана с хастла — мужа графиньки. На танцах пузан всегда был как бы эрегирован, устремлен, в застывшем рывке, к любому, к кому по законам хастла переходила его жена, и был неприятен Павлу — но сейчас с танцами было покончено, и Павел подошел поздороваться и спросить, продолжают ли они с женой ходить на занятия.

— Не, — ответил пузан одышливо, с принятым в обществе одобрением глядя на коляску. — Не мое. Отстрадал. Танцуем дома. Не мое. Я бы еще танцевал в тишине и темноте, чтоб никто не видел. А лучше бы вообще не танцевал. Ну его. Не мое.

Из магазина вышли графинька и подросток лет двенадцати, видимо, сын. Графинька была в джемпере и джинсах, именно в том виде, в котором почему-то Павел никогда не мог ее представить. Они кивнули и улыбнулись друг другу.

Через полгода состоялась еще одна встреча, связанная с прошлой жизнью.

На «зебре» в ожидании зеленого сигнала светофора рядом с коляской Павла остановился парень — бритый, с бородкой, в темных очках. На животе у него была кожаная сумка на заплечных лямках, в которой спал белесый младенец. Павел смотрел на профиль парня и думал, не ошибся ли он, и стоит ли привлечь к себе внимание. Красный сменился зеленым, и они быстро двинулись через дорогу, а потом разошлись в разные стороны.

Павел вел коляску, взволнованный этой встречей, оборачиваясь и глядя, как Игорь удаляется своей изломанной, модной, ворчливой походкой и исчезает в толпе. Он чувствовал небольшую, как темное облачко, ревность, но и одновременно огромное светлое облегчение, — все это была давняя, удачно для всех них законченная история, — хотя иногда он вспоминал Анну. Обрывки, детали, моменты. То, как смотрели в глубину синего зимнего стекла и видели словно бы Павла-мужа и Анну-жену, как танцевали, как пахло сладкой ватой и как стелился дым по мокрому асфальту.

Он не рассказал Любе об этой встрече и хранил ее в уголке памяти — последнее, что связывало его с Анной, тонкую ниточку, которая вот-вот, истончившись от времени, прервется и рассыплется без следа.

Люба на удивление быстро пришла в форму. Страстно мечтающая о ребенке, после рождения Лены она не так охотно занималась девочкой, не так растворялась в ней, как он ожидал, и часто уходила по делам, прося его побыть с ней. Она поставила себе цель быстро вернуться на работу, — стремилась поскорее выйти из этого уютного подводного покачивания втроем, которое он так ценил и старался продлить, ловя мгновения вместе.

Она стала очерченнее, взрослее, интереснее в постели, но вместе с тем стремительно теряла то, что он ценил в ней изначально, — юность, доверчивость, детское милое дурачество. У него щемило в груди, когда он замечал эти изменения. Он скучал по ней, когда ее не было рядом, и продолжал скучать, когда они были вместе.

— Мне хочется быть с… тобой… хочется быть… тобой, — бормотал он в исступлении, раскачиваясь, гремя диваном в ритме «от партнера — к партнеру».

Лежа навзничь, она вонзала ногти в его плечи, резко мотая головой, рассыпая волосы по подушке.

— Ты слышала, что я сказал? — спросил он, когда иссяк и отвалился набок. — Я хочу быть тобой.

Ему показалось это так значимо — он был обрадован этим, как ребенок, сочинивший первое стихотворение.

— Ты и так сейчас я, ты во мне, — ответила она с улыбкой и облачком недовольства, приоткрыв глаза, «не мешай», двигая пальцами внизу. Он хотел помочь; она не далась.

— Мне хватит тебя на всю жизнь. Мне больше никого не нужно.

— Да…

— Прости, что не поцеловал на эстраде.

— Что?..

— Помнишь, на эстраде… Два года назад. Прости, что ты просила, а я не поцеловал.

— А… Ударь меня по щеке, — вдруг сказала она.

— Что?

— Скорее. Влепи мне пощечину, — она начала задыхаться и всхлипывать.

Он помнил ее девочкой, любил ту, кем она была когда-то, когда он не мог ее любить, потому что был отвлечен на другую, и медлил, не мог ударить ту девочку.

— У меня все пройдет сейчас, — сказала она, открыв глаза с неожиданной злостью. — А потом опять будешь извиняться.

Зависнув над холмами ее крупных грудей, он звонко дал ей по щеке.

Она дернулась, стиснула зубы и вдруг засмеялась: «аха, аха, ха, ха», словно бесноватая, закинув голову, — и ему на миг стало страшно, потому что он не знал, что за человек с ним рядом.

Когда Лене исполнился год, жена сказала, что хочет снова пойти на хастл. Это слово ударило тараном в ворота его крепости, само его звучание было для него невыносимо. Она уже все продумала. «Сидеть с дочкой может дед».

— Зачем ходить? — спросил он, держа дочку на руках как щит. — Давай просто танцевать с собой. Как в домике. Танец — это вообще для двоих.

— Ай! Ну что ты говоришь! Сам говорил — «мы не должны замыкаться в себе»… А теперь назад?

— Но я же не отказываюсь танцевать с тобой! Зачем ходить куда-то?

— Ну, я очень хочу! Если хочешь, дома мы тоже будем танцевать, для себя. Но я хочу там! Пожалуйста! — она тоже была упряма, ей, видимо, было необходимо свидетельство своего успеха, признание своего нового статуса успешной, взрослой, расцветшей женщины.

Попрепиравшись, он предложил ей ходить на хастл одной, в надежде, что она откажется. Но она легко согласилась.

— Это самый лучший вариант. Я знаю, что для тебя это неприятная обязанность.

— Рад, что ты рада, — сказал он. Теперь он уже не мог пойти на попятный.

— Ладно тебе. Зато у меня будет резон быть в форме.

— А ради меня тебе не хочется быть в форме?

— Ну, не дуйся. Если хочешь, дома мы тоже будем танцевать, для себя, — повторила она.

Танцевать дома они не начали. Он сидел с ребенком, а она уходила. Возвращалась усталая, веселая, с румяным лицом и блестящими глазами. Говорила, что постоянного партнера у нее нет; он и верил, и не верил. Он старался не думать лишнего.

— Танцы помогают мне быть красивой для тебя. Помогают не толстеть, держать тонус. Тебе же нравится, какая твоя жена на фоне других? — и она кружилась по комнате, взметая юбку, а он сдержанно улыбался, глядя, как высоко оголяются ноги.

— Вот! А ты не хотел, чтобы я танцевала!

Когда дочке исполнилось полтора, Люба отлучила ее от груди и вышла из декрета. Ее повысили до начальника отдела, а в его КБ началась реструктуризация, слетело несколько заказов, доходы упали. Она стала основной добытчицей, а он сидел дома с дочерью. Он переживал по этому поводу, но она сказала: «ничего, ты очень стараешься быть хорошим мужем, но ты еще лучший отец». Эти приятные слова хлестнули его.

Она еще больше расцвела, налилась соком. Модно одевалась, благоухала дорогими духами, возвращалась домой на чужих машинах — с увлечением окунулась в жизнь замужней деловой вумен, тогда как раньше, при всей формальной взрослости, была его девочкой, почти ребенком. Как он скучал по той, другой Любе!

Приходя домой, она ложилась, закидывала на стену свои длинные ноги и утомленно рассказывала, как устала от работы, и под этим как-то еще проглядывало, что и от семьи тоже. Иногда от нее пахло дамскими сигаретами и сладким вином.

— Тебе кажется, не говори ерунды, — отмахивалась она, когда он спрашивал о поводе возлияний. Теперь она могла прикрикнуть на него, а у него не было моральных сил оборвать ее; он успокаивал себя тем, что вспышка объясняется ее усталостью, и часто оставлял ее грубость без ответа.

— У тебя кто-то есть? — спросил он ее однажды, садясь рядом.

Она искоса посмотрела на него — уверенная, красивая, чужая — и засмеялась: «аха… ха… ха…» Посмотрела и снова засмеялась.

— Ну ты и дурак, — сказала веселым голосом, усвоенным для подбадривания подчиненных, обнимая его за шею, словно добрый приятель. — Ты знаешь, как я занята? Какой у нас интенсив на дню? Эх ты. Нет, милый, я люблю только вас двоих и больше ни-ко-го.

— Я просто как бы что-то чувствую, — сказал он, исподлобья глядя на нее.

— Я тоже много чего чувствовала, — парировала она. — И что? Разве это было правдой?

— Нет, но…

— Ну вот!

Она увидела, как сломанно он поник, и смягчилась.

— У тебя что, депрессия? — спросила, садясь рядом.

— Ты отдалилась, — сказал он сухо, пожав плечами. — И эти танцы. Я встретил как-то пузана, мужа графиньки, ну, с хастла… он сказал — танцевать лучше в тишине и темноте. Это правильно. Танец — это для двоих. Больше не надо. Зачем ты ходишь туда?

— Паш, ну, это глупо, — сказала жена, улыбнувшись. — Танцы — это танцы. Можно поменяться за час с десятью партнерами. И этим они хороши. И еще. Послушай. Я хочу, чтобы ты ревновал.

— Я и ревную.

— Я хочу, чтоб ты ревновал, — повторила она. — И сама хочу ревновать. Тихо, тихо, дай досказать! Мы никогда не будем одним целым и всем, что себе напридумали в домике. Я думала, что смогу. Но я не смогу, это прошло. Это было детство. Там было одно, сейчас другое. У нас дочка, и вообще все поменялось… И у нас на самом деле все очень хорошо! Ты идеальный муж и идеальный отец, я сама себе завидую. Ты умный, заботливый, дочке повезло с тобой…

Он, скрестив руки на груди, саркастично кивал.

— …У тебя сейчас просто кризис да эти проблемы с работой. Тебе тяжело. Но нас учили — чтобы было хорошо, надо, чтобы сначала стало невыносимо. Невыносимо, — повторила она. — Хотя на самом деле я считаю, я говорю: у нас все очень хорошо. Квартира, машина, достаток — в такое время…

Она говорила все очень правильные слова, убежденно, эмоционально, и ей, видимо, нравилось, что она говорит так хорошо, и она даже немного любовалась собой сейчас, он видел это… и одновременно чем правильнее и убежденнее она говорила, тем ему становилось тоскливее на душе и тем сильнее сжимало сердце.

— …Ты просто давно не выходил, у тебя депрессия из-за работы, но это временно. Тебе надо просто заново посмотреть вокруг! Надо выходить, развеиваться, смотреть на женщин… Ты ж не видишь никого, кроме меня! День через день, в четырех стенах, совсем не гуляешь, так нельзя.

— Я гуляю с Леной, — сказал он с тихим упреком. — Два раза. Каждый день.

— Это не то! Я тоже люблю Лену, но надо отдыхать, надо время на себя. Надо расшевелить себя! Нельзя просто сидеть и киснуть. Если хочешь, можем сходить к психологу. Здесь тоже ничего такого. У меня есть один знакомый, — закончила она и посмотрела на него с легким нетерпением, сжав губы в полоску.

— Нет, лучше уж погуляю, — сказал он с улыбкой, сконструированной для нее.

Во дворе было зелено, свежо, деревья нежно светились в вечерней бирюзе. Он не знал, куда пойти, поэтому завернул за дом и сел на перила.

Вид был открытый, распахнутый — окраина, пустырь и железная дорога между купами деревьев по бокам. Он посмотрел вокруг. Прислушался к себе. Ну вот, уже совсем «невыносимо». Наверное, скоро должно начаться «хорошо».

Перед ним был мост, и к нему издалека приближался поезд, ревя гудком. Поезд был длинный-длинный мрачный товарняк. Павел загадал, что, когда пройдет этот поезд, все наладится. Ведь действительно все нормально — весна, липнут тополиные почки к подошвам и везде сережки берез, все оживает, молодеет.

Он вспомнил, как все было недавно и как давно, и ушло куда-то и растаяло, как дым от сладкой ваты, до которой так и не дошли… Как сияли Любины глаза, и как сам он смотрел на Анну, и как гуляли вместе, стояли на эстраде и видели маленькую радугу, но тогда было не до нее… Можно ли было по-другому, или все было прописано за них — от и до? И почему сережки, милые березовые сережки под ногами так похожи на червей?

Свистнуло, накатило что-то неуловимое, неподуманное — последним вагоном, последней вспышкой, — отшумело и умчалось; он долго провожал взглядом хвост поезда, поворачивая голову и щурясь. Он стал близорук, но не любил носить очки.

Когда вагон скрылся из виду, он еще посидел, посидел, а потом встал и пошел куда-то.

Эдин Евгений Анатольевич родился в 1981 году в городе Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский университет. Работал сторожем, актером, помощником министра, журналистом, диктором и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «День и ночь» и др. Лауреат многих премий, в том числе премии им. Гончарова в номинации "Ученики Гончарова" (2020).

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: