Валентина ЕФИМОВСКАЯ
РЕЗОНАНС ЖИЗНИ
(размышления о книге Сергея Котькало “КРИК ЖУРАВЛЯ”. Рассказы последнего времени. ИИПК “Ихтиос”. М. 2010)

Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество,
от создания мира через рассматривание творений
видимы (Рим. 1:20)

Негромко, но светло и радостно в наше шумное время происходит явление хорошей русской книги. Стало привычным, что читатель оценивает новую книгу в первую очередь по публичной известности автора. Действительно, многих современных писателей знают в большей степени по их общественной деятельности, по выступлениям по телевидению, по научным степеням и заслуженным званиям. Наверное, так и должно быть. Сегодня русский писатель не может себе позволить только уединенный труд в тиши, только общение со своими героями. От него требуется, впрочем, как и во все времена, деятельное проявление своей жизненной позиции, открытое сотрудничество с русской литературой, существующей во многих формах: в виде журналов, издательств, общественных объединений. Не исключением является известный московский писатель Сергей Иванович Котькало. Перечисление всех направлений его деятельности свидетельствует о высокой степени интеграции этого художника в современный литературный процесс, не прерывающийся в России на протяжении столетий благодаря примерам подобного подвижничества. Сергей Иванович является сопредседателем Союза писателей России, главным редактором издательства “Ихтиос”, председателем редакционного совета книжных серий “Памятники церковной письменности”, “Национальная безопасность”, “Славянский мир”, он также является главным редактором журнала “Новая книга России” и православного обозрения “Русское воскресение”, он сопредседатель правления Центра Федора Ушакова, член бюро Президиума Всемирного Русского Народного Собора. И это не номинальные должности, на всех поприщах он трудится как на единственном. Об этом свидетельствуют значимые реальные достижения, выражающиеся в цифрах тиражей и в количестве проведенных мероприятий. Но главное, конечно, писательский труд.

Проза автора книг “Лепет обманутого восторга”, “Боже, зри мое смиренье”, “Поле длиною в жизнь” и других относится к новейшей русской литературе. Об этом можно судить и по литературно-художественным особенностям творчества, и по данному самим автором пояснению к названию своей новой книги: “Крик журавля. Рассказы последнего времени”. Это, с уточняющим элементом, заглавие наводит на неоднозначные предположения. Если образное “крик журавля” настраивает читателя отчасти на лирический лад, то упоминание “последнего времени” создает литературную интригу: то ли имеются в виду совсем-совсем новые рассказы, то ли подразумеваются рассказы о наступивших последних временах. Хотя если задуматься, то и с “криком журавля” тоже не все однозначно. Ведь принято называть звуки общения птиц кликами , но автор намеренно употребляет слово – крик, тем создавая предощущение боли, беды, грядущей трагедии и предупреждает читателя, что это будет нелегкое чтение.

Кроме того, книга рассказов Сергея Котькало не совсем укладывается в заявленный автором литературный жанр. Хоть она и разделена на части – главы и рассказы, все же воспринимается как единое повествовательное произведение, художественные достоинства которого раскрываются максимально в его целостном восприятии. Этому способствуют повторяющиеся герои, сквозные сюжеты, система лейтмотивов. Атомарность произведения, складывающегося в целостный художественный мир, оправдана и определяется не только тем, что автор хочет поговорить с читателем на многие различные жизненно важные темы, но и мировидением писателя, которому присуще религиозное мироощущение: видеть частицу – незаменимым элементом Целого.

То, что принятая композиция не случайна, но продумана, выверена, можно судить хотя бы по такому устойчивому авторскому приему, который можно условно назвать – письмом “из-за такта” по музыкальной терминологии, или по кинематографической – с использованием “монтажной записи”, как в фильмах Тарковского. Многие рассказы начинаются с многоточия и со строчной буквы, как бы с разрыва непрерывной ткани единого повествования. Этот символичный “разрыв” дает ощущение множественности, случайности элементов бытия и подводит к вопросу, который задавал обеспокоенный состоянием духовности современного мира, нобелевский лауреат физик Илья Пригожин: ”Каким образом мы, состоящие из множества частиц, осознаем себя в случайном мире частиц? Как это возможно? Как возможно, чтобы одна совокупность или множество частиц пришла в своем развитии к способности познавать, понимать и осознавать другую совокупность частиц – мир? Как возможно это чудо?” (Наука и богословие. Антропологическая перспектива. ББИ св. ап. Андрея. М. 2004. С.96). Автор книги “Крик журавля” как будто вторит ученому и изыскивает свой путь, приближающий к ответу на вопрос, – путь через сам этот разрыв, так яростно пролегающий между человеком и Богом, между человеком и природой, между человеком и культурой, а точнее через “метафизический обвал”, через абсурдность жизни, через обесценивание и упрощение бытия. Этот разрыв пытается соединить неимоверными усилиями, смертельными физическими страданиями, жертвой своей молодой жизни “пылающий воин” – главный герой книги.

…где-то там, далеко, умирает мой брат Ваня, - набирая у соседей из колодца воду, говорила голосом горлицы черненькая и худенькая Марыся псаломщику, - на смертном, чужом одре, в трех шагах от пещерки Авраама, будто подбитый на взлете журавль. Обнажились и на сердце его ребрышки опаленные. Истекла кровь из его тела”.

Наивысшей степенью абсурда писатель считает войну, которая есть следствие оскудения человеческих душ. Поэтому книга, состоящая из двух глав-разделов, начинается с рассказа “Война и голуби” в части “Надо готовиться к войне”. Название первого рассказа символично, оно задает образную систему координат, в плоскости которых автор выстраивает в дальнейшем сложную, зримую четырехмерную картину своего целостного художественного мира, для этого, как будто насильно сближая два не сближаемых полюса, два разнородных уровня бытия. С одной стороны - птицы, небо, родная Палестина, Русская Земля, вера, Бог; с другой – противное человеческому существу война, смерть, боль, уродство души и тела. Но именно это в литературном поле напряженное сближение несмешиваемых сред, разнородных потенциалов создает своеобразный духовный конденсатор, очищающий разряд которого способен оживить духовно умирающего человека, заставить его прозреть и понять, что сам по себе человек не великая ценность. Таковой он становится только по причастии ко Христу. И этим пониманием объясняются многие, на первый взгляд непостижимые закономерности и нашего бытия, и жизни Вселенной, и сложности книги “Крик журавля”.

Выразителем своих идей писатель выбрал простого русского паренька по имени Ваня, то есть Ивана. И тем поставил перед собой непростую задачу – героя, имя которого на протяжении многих веков нашей литературы и истории стало символом русского характера, русского подвига и русского креста, сделать запоминающимся, узнаваемым, новым, избегая власти стереотипов. И это Сергею Котькало удалось в той мере, в какой он сам пожелал видеть его родственным или отличным от других русских Иванов, без которых не было бы и героя рассказов. Автор, заметно стремящийся к новым литературно-художественным приемам и формам, понимает это и точно выверяет валентыне связи, наиболее заметная из которых – былинно-сказочная проекция. Верно замечает Юрий Лощиц, “что Ваня у Сергея Котькало… способный умножаться и умножаться в своем русском всеприсутствии. Автор наделяет его свойством былинной какой-то живучести и выносливости, бесшабашной “охотой к перемене мест ”.

Действительно, художественными особенностями жанра былины являются сквозные сюжеты, связанные композиционно поездками, дорожными встречами, так же отправки героя по поручению князя в дальние земли, “игра со смертью”, совершение рискованных поступков и даже гибель, как например, в сказах про Василия Буслая. Обязательным в былинах являлось совпадение с исторической действительностью. Повторяющиеся мотивы, обычно, проясняются от былины к былине и постепенно становятся более понятными. Многое из этого можно наблюдать и в книге “Крик журавля”. Но былинные аналогии здесь не самоцель, а лишь прием, необходимый для создания “бесконечного процесса смыслового поиска, сплошной наличности прошлого” (М.Бахтин) /Ли Мун Ён. Между жизнью и культурой. Философско-эстетический проект М.М.Бахтина. с.50/. Такое удлинение координаты времени позволяет создать, в терминологии Бахтина, “смысловую бесконечность жизни”, и не вырывать из исторического контекста происходящие события. Это делает произведение современным и реалистичным в подтверждение еще одной мысли Бахтина: “всякая память будущего – всегда нравственна”, “всякая память прошлого – немного эстетизованна”. Былинные проекции эстетизируют “память прошлого” в книге “Крик журавля” в той степени, которая не позволяет в полной мере уподоблять былинным сказам, перекликающимся с языческими временами, систему рассказов отчетливо религиозного христианского звучания.

Писатель не задается целью посредством художественных образов и сюжетных перипетий заявить о своей религиозности. Рассказы Сергея Котькало не дидактически-назидательные истории из жизни верующих людей. Автор ставит более сложную, можно сказать научно-философскую задачу - исследовать личность человека в системе религиозной антропологии и заставить читателя осмысливать известную Библейскую истину, что человек сотворен по образу и подобию Божию. Писатель поставленную задачу достаточно убедительно решает с помощью традиционных и оригинальных средств жанра прозы. И это благое дело, потому что христианская, в частности православная антропология, до сей поры не имеет научного систематического изложения. Есть отдельные работы некоторых русских философов, много потрудился в этой области Виктор Несмелов, работая над докторской диссертацией “Наука о человеке”, блестящее осмысление которой дал современный богослов архиепископ Константин (Горянов) в своей диссертационной работе “Русская религиозно-философская антропология на рубеже Х I Х - ХХ веков: В.С.Соловьев и В.Н.Несмелов”. В этой работе ученый-богослов дает такие пояснения: ”Главный вопрос антропологии таков: откуда взялся человеческий род? Это квинтэссенция всех человеческих вопросов. Только христианство отвечает на этот вопрос и тем самым дает нам чувство уверенности в понимании того, кто мы есть: мы творение Бога, созданное по Его образцу и подобию для общения с Ним. Это основа всякой христианской антропологии ” (Архиепископ Константин (Горянов). И познаете истину. Изд. дом “Родная Ладога”. СПб., 2011. С.164). В связи с этим архиепископ Константин предупреждая об ограниченности “богословия учебников”, главным в основе теории считая рассмотрение человека в свете Откровения. Это во многом перекликается с достижениями русской литературы. Русские писатели внесли свой немалый вклад в это религиозно-философское направление, ведь лучшая русская романистика всегда проповедовала метафизические истины о человеке, исследовала личность, стоящую перед лицом Господа. Понятно, что имея выдающихся предшественников, Сергей Котькало ищет и находит свое, новое слово, которое подсказывает наша трагически противоречивая современность.

Будучи противником войны как таковой, а не только с врагами своей родины, писатель именно ее абсурдность делает катализатором реакции, в которой проявляются духовные возможности человека. Автор не исследует процесс возникновения веры и становления верующей души. Большинство героев книги имеют духовный потенциал априори, это как бы неоспоримое, присущее им от рождения качество национального характера, проявляющееся как минимум в душевной боли от любой несправедливости и насилия, где бы они в мире не происходили.

“- Душа болит…” – так писал Ваня, когда первая “тамагавка” разорвала грудь дома, где он прожил с Катей последние несколько дней. Огонь поглотил все, но ничего не саднило, кроме образа Спасителя в Красном углу, привезенного с родины. Им благословил их отец-духовник, отбывавших в неведомый Багдад.

Герой книги каким-то невероятным образом, богатырскими своими способностями, которые заключаются, кажется, в такой-то незримой, непостижимой малости - всего лишь в Господнем благословении, оказывается в чужих странах, в отдаленнейших от Родины уголках мира, там, где вершится несправедливость, и где ему Божией волей надлежит сражаться с сатанинскими силами. По какой-то неведомой надобности он должен быть там, где “на Пасху бомбят братьев сербов”, там, “где в Страстную неделю режут палестинцев едва не у самого Гроба Господня”, там, “где бомбят без объявления войны южные районы Ирака”. Так свою родную землю он защищают любовью к далекому ближнему, “идет в древние Вавилонские земли, где некогда строился Ноев ковчег и откуда поплыл Божественным курсом в наши дни”. Писатель достаточно реалистично воспроизводит картины жизни и подвигов своего героя в этих краях. Но сомнение в достоверности происходящего все-таки остается. Чувствуется что истории этих пребываний и сражений – некая художественная гипербола, подобная, например, хрестоматийным гиперболам древнерусской литературы: ”Тому в Полотске позвониша заутренюю рано у святыя Софеи в колоколы, а он в Кыеве звон слыша” (Слово о полку Игореве).

Нечто подобное происходит и с героем рассказов Сергея Котькало, который слышит в далекой, зимней России плач находящегося за тысячи километров “крохотного малыша-араба, нуждающегося в братском локте христианина”, и спешит к нему на помощь. Но если механизм такой, реально существующей от рождения мира сверхпроводимости в древние века никак не объяснялся, писателю ХХ I , века, века научных технологий, нужно предоставить гипотезу природы этого взаимодействия через зримый образ, вернее, выявить “переносчиков взаимодействий”. Для этого художник, показывающий удивительно глубокие познания в орнитологии, использует метафорические образы птиц. В рассказах символизируют человеческие чувства и чудеса природы – плачущие чаечки, поющий зяблик, трудяга-дятел, диковинные розовые пеликаны, белохвостые орланы. Но чаще всего появляются голуби. Голубь, как известно, есть образ воплощенного Духа Святаго.

В рассказах голуби, неоднократно являясь почтальонами и преодолевая непостижимые для человеческого представления расстояния, символизируют божественные энергии, которыми пронизан весь наш мир. Поэтому птицы, как замечает автор, не оставляют следов своей жизнедеятельности, пьют не из ведра, а из тарелки, не страшны им ни жара, ни холод, ни пули, ни тысячекилометровые расстояния.

А, этот, - спохватилась мать Маргарита, - нет, ничего, не примерзнет… - и так как-то особенно нежно пожалась о крылья птицы корявыми заскорузлыми руками. Не он один… Вчерась английский королевский перелетел в нашу страну, дурашливый такой, надо думать, тожесть жить хочет… Не верит антихристам… - посопела сколько-то, встала молча, выпустила по ветру птицу на волю, захватила ведра с водой и пошла в избу.

То, что птицы - вестники мира Божия, можно понять и по такой примете – в рассказах они находятся рядом либо с героем, свершающим подвиг “за други своя”, либо со священником или с матушкой, либо с праведником, то есть с людьми Божиего промысла, особого уклада жизни. На протяжении всего повествования писатель неоднократно обращается к образу людей священного сана, православных священников. Это отец-духовник, благословивший Ваню защищать Россию в чужих, но родных всему человечеству, краях. Это отец Михаил и отец Виталий, служители захолустного храма, это старица, молящаяся на передовой чеченской войны за живых и мертвых солдат. Особенно трогает история смиренного инока Георгия, из рассказа “Послушание”, подтвердившего своей жизнью всеобщий закон жизни: ”Я не полагаю … - я верую…” Он, незыблемый в этой вере, исполняя свое предназначение, находясь в земле Моисея, и преображаясь в последние минуты жизни, сияет как Солнце. Образы людей духовного служения, которым больше доверия, помогают автору книги раскрыть темы ”война и вера”, “вера и любовь”, связать времена, сблизить земли, передать непостижимое свойство минувшего ХХ века, оказавшегося глубже и дольше своего времени и перехлестывающего в век новый. Не в пример Лоту автор разрешает себе оглянуться на безбожные атеистические времена и их страшные последствия.

В книге “Крик журавля” все кажется взаимосвязанным, хотя в смысле структуры событий целостного сюжета она не имеет. Нарастающей от рассказа к рассказу совокупностью положительных образов, которых в художественном пространстве произведения много больше, чем явных представителей темных сил, создается мир правды, мир добра и красоты, несмотря на то, что и в нем немало страданий, боли и оборванных, изломанных путей. Этот мир отражается Сергеем Котькало многими художественными средствами, среди которых первостепенно стилистическое новаторство, остающееся в системе традиции. Кажется, сама наша действительность диктует материал, который художник фиксирует и отражает посредством системы зеркал. Не вызывает сомнения, что произведение обладает языковой оригинальностью, являющейся следствием многих знаний автора и рядя новаторских приемов. Например, умелым соединением русского простонародного говора, элементов церковно-славянского языка и библейских терминов, что органично звучит в текстах, повествующих о современных событиях на древних землях Палестины или Ирака, и тем как будто реставрируется временная координата. ” … особенный трепет он испытал в сравнительно тихом, хотя суетном городке, каковы все города Иордании, где по улицам одинаково неспешны автомобили и осляти, верблюды и лошади, пия из святого источника, льющего тысячелетие за тысячелетием воду из скалы, пробитой жезлом святого пророка” .

Бесспорно, мастер обладает поэтическим видением мира. “Навстречу им и долине с другой горы спускался несгораемый до тла закат, а над ним иссиня-черные сумерки будущей ночи и белые зори”. Юрий Лощиц отмечает преимущественно мастерское владение сказовым письмом, которое есть “не стилизация, а стремление укрупнить событие, происшествие, придать ему свойство громкого обобщения, не погрязнув ни в натужном символизме, ни в мелочном бытописательстве” (Ю.М.Лощиц “Сказы наших дней”, послесловие к книге “Крик журавля”). Михаил Лобанов в предисловии к книге говорит так: ”Следует отметить выверенную работу над языком, над фразой, которая обычно стилистически активна, оценочна”.

Действительно, язык – это то, что в первую очередь отличает прозу Сергея Котькало и делает ее вне зависимости от сюжета безошибочно узнаваемой и современной. Можно найти и отметить множество стилистических находок прозаика, выявить каркасную систему образов, особенности авторского почерка, мастерство художественной детализации, афористичность. Замечательно, что в повествовании почти не встречается рассказов от первого лица и всевозможных “я”. Писатель как будто не присутствует в этом многослойном, многолюдном, многоголосном мире, а находится над панорамой событий. Это лейтмотивное “над”, взамен предлога “на”, часто встречающееся в текстах, усиливает ощущение приподнятости над землей всего художественного мира повествования, создает ощущение наполненности его воздухом и светом. “С рассветом Ваня экипировал почтовую пару. Погрел сердцем их над пустыней и отпустил с миром”. Или, например, свеча в рассказе - “горит над скатертью”.

А еще солнце – полноправный сквозной герой. В книге солнце одухотворено, его много: белого, слепящего, подобного цвету Преображения Господня, живого, меняющего свои размеры, как будто дышащего. Вот оно “минуло мир и движение и остановило часть остаточного от света тепла на Ване” (Солнце – свет!), а вот светит “особенно ясно и нужно, и даже как-то особенно улыбчато” (Солнце – жизнь!), а то “вырастает до размера вселенной” (Солнце – вселенная!) или “мы вышли в открытый широкий белый свет” (Солнце – Христос). А еще есть “белый от огня и горя араб”, и похожий на пророка “батюшка бел, прозрачен и чист”. И, естественно, что под этим белым солнцем “белые хребты леса”, но рыжие волосы девушки, кроваво-красные бинты раненого солдата.

Кроме метафорических взаимодействий, основанных на Библейских аналогиях, в рассказах Сергея Котькало имеет большую художественную силу цвет. Писатель использует, чаще всего чистые, не смешанные, иконописные цвета, которые обладают наибольшей духовно-проникающей способностью. Так, например, немеркнущий свет “синей лампадки”, горящей в доме, в горнице перед образами. Мы проникаемся теплом и красотой этого света на первых страницах первого рассказа. И он, недвижный, не теряющий своей проникновенной силы, незабывающимся образом остается в нашей душе и, расширяясь, превращается в “синюю, туманную дорогу”, которая выводит дальнейшее повествование в пульсирующий мир, где все движется, встречается, расстается. Автор нашел убедительный образ-носитель и этого движения – поезда. Они встречно-расходящимися лучами пронизывают художественный мир произведения, тоже встречаясь, расставаясь, проходя мимо, как дни, как люди, как миры. Движение поездов расширяет пространство-время созданной писателем картины мира.

Слышите крик вдали, то бежит по мосту дивной реки на зеленый свет сигнала трудовой поезд. Он бежит по той дороге, какую построили мои предки, чтобы проезжая на транспорте люди смотрели и помнили нашу пойму от огромной судоходной реки Иордань, которую принято называть то лиманом, то притоком, что есть сущая ложь…

Эти проносящиеся без остановок и уносящиеся не весть куда поезда, усиливают ощущение недосказанности. Несмотря на то, что прозе Сергея Котькало присуща емкость, смысловая насыщенность и большая образная плотность, все же недоговоренность, сюжетная открытость – наиболее впечатляющие особенности стиля. Тем писатель, кажется, заставляет читателя сосредоточиться, заострить внимание, подумать, - потому что не просто и не легко все то, о чем говорит автор книги. Недосказанностью, иногда намеренными, вызывающими у читателя удивление и недоумение логическими или лексическими нарушениями, писатель сбивает темп прочтения привыкших к другим скоростям жизни и чтения современников, тормозит их поверхностное, невнимательное восприятие. Кроме того, используя слова профессора Г.В.Скотниковой, можно еще с такой стороны оценить художественные особенности стиля Сергея Котькало: ”Подлинная русская литература не терпит подделок, неправды, неискренности. Отсюда иногда некоторая шероховатость, как бы неуклюжесть, едва ли не корявость, неотделанность стиля. Но отсюда же и глубинная, жизненная правда, естественность, и искренность” (Г.В.Скотникова “Созвучие вечным смыслам бытия”. Альфаред. С-Пб. 2012. С.143).

Что-то оставляя читателю на самостоятельные размышления, вовлекая его участником в происходящие события, писатель заставляет каждого осмыслить их по-своему, по мере своей веры и любви. Это как молитва в храме – слова одни, но каждый молящийся вкладывает в нее свое, сокровенное. Книгу, в которой до минимума сведено присутствие автора, каждый читает как будто от своего лица, и это еще одно удивительное свойство художественной прозы Сергея Котькала, подтверждающей, что освоение традиции основано на личностном самосознании, что религиозное сознание монологично в русле православного соборного мировоззрения. С тем писатель выходит на богословские обобщения, выявляя великое значение каждой человеческой личности, уникальность каждого своего персонажа и каждого своего читателя, как необходимых и незаменимых совокупных элементов неделимого Целого Божиего мира.

Проводником идей автора в книге является главный герой Ваня, “множащийся в своем русском всеприсутствии”. Символичны фазы его преображений: то он наш современник, воюющий за арабов, понимающий арамейский язык, то соучастник строительства коммунизма, распивающий водку под портретом “вождя нации”, то солдат Великой Отечественной или Афганской. Не раз он гибнет, но оказывается живым. Он выживает там, где выжить невозможно, и этим выживанием продолжается жизнь во всем многокрасочном ее многообразии, и просветляется “понятность завтрашнего дня”, о которой в категориях смысла жизни раздумывают герои книги. Причем реально-фантастическая художественная бытийность произведения выводит это рассмотрение за локальные границы на уровень глобальных, вселенских обобщений, которые созвучны современным достижениям естественных наук, доказывающих, что Вселенная устроена и развивается по законам, предполагающим неизбежное возникновение и существование человека с телом, созданным на основе углерода.

Современная физика, которая подошла к осмыслению и сопоставлению абсолютного максимума с абсолютным минимумом, вычислила, что возникновение жизни на Земле результат невероятных совпадений. Так говорит об этом математик А.Гриб “ Например, если бы в первую секунду от начала мира плотность материи отличалась от критического значения в шестнадцатом знаке после запятой, человека в будущем не могло бы появиться. В случае значения, большего критического, галактики бы не могли образоваться. Вещество, рожденное в виде элементарных частиц из вакуума гравитацией ранее – в десять минус тридцать пятую долю секунды от начала мира, в эру рекомбинации (около миллиона лет от начала мира) начинает скапливаться в комки. Эта эра есть конец предшествующей ей эпохи огненного шара – Вселенной, наполненной в основном излучением. Взаимодействие частиц вещества с излучением в эру рекомбинации ослабевает настолько, что частицы могут собираться вместе, не расталкиваясь тотчас же излучением по всему пространству. Так вот, при большом значении плотности эти комки вместо галактик стали бы черными дырами, при малом же значении они так бы и оставались разреженным газом частиц, и галактики так же не могли бы образоваться, а значит, и человек не мог бы появиться” (Наука и вера. // А.Гриб. Антропный принцип в космологии//. Высшая религиозно-философская школа. СПб. 2001. С.18).

Но человек появился и ходит по земле благодаря не менее удивительным совпадениям. Оказывается, масса человека есть среднее геометрическое между массой средней планеты Вселенной (примерно Юпитера) и массой протона. Она определяется соотношением между гравитационной и электромагнитной постоянными, позволяющим человеку ходить по земле. Мало того, оказалось, “что в силу удачного совпадения масс внутри звезд, ядра гелия, сталкиваясь, могут дать ядро бериллия, которое затем при столкновении с другим ядром гелия, за счет резонанса в соответствующей ядерной реакции с энергией чуть выше суммы масс ядер, превращается в ядро углерода – это и есть резонанс жизни. Но ядра углерода, за счет столкновения с другим ядром гелия, тут же могли бы превратиться в ядра кислорода, если бы некая “заботливая рука” не сдвинула энергию соответствующего резонанса чуть вниз по отношению к сумме соответствующих масс (в третьем знаке после запятой в МЕВ)” (там же С.19). Из всех этих достаточно сложных примеров можно сделать один главный вывод – программа будущего углеродного человека присутствовала уже внутри звезд. Но для чего был нужен человек?

Книга Сергея Котькало доказывает, что не ради примитивной жизни в углеродной оболочке и не для того, чтобы обладать всеми материальными богатствами мира, ведя за них кровопролитные войны, не щадя ни детей, ни стариков, человек появился на Земле. Писатель не сомневается, что в обителях Отца Небесного был предопределен человек для того, чтобы в своем бытии, посеянном Богом, единственно взрастать к Нему. И главный резонанс жизни – в единении Бога и человека, в жизни по Божией воле, в осознании человеком великой жизнеобеспечивающей силы жертвы, в жертвенном служении ближнему: далекому и близкому. Все в мире имеет божественную ценность, а главное человек, потому что несет в своей душе образ Божий. “Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра и матерь” (Мф. 12:56), говорит Христос, Сам созданный Богом-Отцом в бренном теле. И писатель возвышает, возвеличивает человека, осознающего свое богоподобие: “…на передовой Южного фронта рука об руку, спина к спине стояли в неравном бою мусульмане и христиане против варваров цивилизованного мира, зная наверняка, что ни один волос не упадет с их головы без воли Божией, бывшей сейчас к ним ближе, чем когда-либо до начала войны”.

Да, у этой войны есть начало, но не видно конца, потому что это война духовная, и длится ей до скончания мира, но только в этой войне человеку открывается путь спасения.

Нелегкий это путь, но единственный - осознает всей своею жизнью главный герой книги. “Ваня с той поры много думал и страдал, как всякий грешный человек, избравший однажды путь спасения, подчинив свое содержание воле Господней” . И по этой воле он, “пылающий воин” воскресает. И встает в полный рост, пусть изможденный и кровавый, в холодном поту – но стоит вдохновенный Ваня - во веки веков человек!

Во времена расцвета постмодернистской культуры, когда аннигилируются многие вечностные понятия и категории, когда меняется местами суть смыслов “верха” и “низа” и сакральное заменяется профанным, когда искажается представление о добре и зле, и на мир, как ночь, опускается онтологическая пустота существования, герои Сергея Котькало, остаются на солнечной, невечерней стороне бытия, которую защищают и оружием, и молитвой.

 

Сергей КОТЬКАЛО

СМОКВА
(Из книги "Крик журавля")

— Нет ничего проще, как убить человека, — обыкновенно сказал мне за столом, нервно жуя жилистую куриную ножку, товарищ, кого я всегда почитал моралистом и великомучеником, отбывшим, как говорят в народе, не один и не два срока по делам своим, с лицом изможденным и яростным от спадавшего желтого света через широкие голубые стекла витрин несколько заброшенного, прежде блиставшего светом московского ресторана, где собирались за обедом люди различных званий и положений, отчего оркестровая музыка казалась безвременной и пошлой, и каждый, оставляя залу, полагал долгом заметить швейцару в дверях: «Шумно, брат, до омерзения», — сунув в крепь отставного военного прапорщика рупь-другой, и он, покорно и смиренно приняв подаяние, согласно кивал: да, мол, ваша права: шумно, — тогда как про себя думал по-халдейски: «Какого черта сидел, вона сколько желающих на ревизию»,— имея в виду ожидателя, выстроенного в ровную голодную линию.

— Да-да, — повторил товарищ, — не стоит удивления: убить человека проще, чем одолеть в нашей харчевне жарено-сушеную но­гу франкфуртской курицы. Право же, до чего дрянная пошла пти­ца, тогда как я хорошенечко помню по лагерям куропаточку. Конеч­но, ее на убой никто не кормил, да и нам, по правде сказать, не часто улыбался ее перелетный напев, но уж если выходило, то тут мы упи­сывали ее светлую память нежнейшими словами, вздохами, причмокиваниями...— и тут он вдруг поперхнулся, оторвался окро­вавленным взглядом на мое смятение и, прокашлявшись, весело расхохотался... — Вот это я вас взял, чудак-человек, кто бы мог по­думать.. . И что же такого сказал... «Нет ничего проще, как убить человека!» — неужто вы никогда никого не убивали, или вас хотя бы.

— Нет! — тихо возразил я.

— Да полно, право, вам. Нет такого человека, кто бы не убил или сам не подставился под пулю. Вот хоть меня возьмите... — начал он о себе и как-то откровенно сник, лицо его побелело, вздрогнуло, глаза сузились, зрачки гневно забегали, он как-то чересчур судорожно, взахлеб вылакал весь фужер белого вина, уронил прибо­ры в салат, спешно и виновато стал поправляться, тогда как из того ничего путного не выходило и даже, напротиву тому, руки испачка­лись в сметанном соусе, после чего он стал промокать их о брюки, чего от него уж никак не ожидал...

— Успокойтесь, — стал ему говорить, — на вас лица нет. И тут его снова, будто ошпарило кипятком, перелило в красную краску, и он прямо возопил в меня: «И не было никогда», — имея в виду лицо,

поруганное временем.

— Все мы, — настороженно пробежав галопом залу внимани­ем, — убийцы, и я этому не исключение, а мамка мне говорила в дет­стве: «Ты, сынок, будь дисциплинированным и примерным маль­чиком».— Хорошая была мамка, труженица, честняга, и я ее лю­бил детскою и скорбною любовью, и она, сердобольная, нежнейшая и кроткая, любила меня. Ох, как же она меня порола любовно, да все не впрок. Меня бы и сейчас пороть, то может еще и вышел бы толк, — и все это он говорил с каким-то тайным просветлением и счастьем, непонятным моему разуму, сухих и точных во взгляде глаз. — Да-да, верьте мне, мама меня порола, а однажды за взятую без спросу, не украденную, подчеркиваю, без спроса взятую на книги последнюю в доме, в Сочельник, в канун Нового года, трешку, которую, должно быть, и истратила бы мне на конфеты да хлеб, выставила, предварительно выпоров до черноты в теле, босоногого и нагого на снег за порог... Стою я и весь дрожу от ее надсадного разрываю­щего мне сердце рыдания и не смею замерзнуть, тогда как мороз до­ходил до тридцати градусов и ветер вьюжил снеги... — И он снова сник, и сколько-то тупо молчал, грубо сглатывая ком в горле, за­тем горестно сказал: — Это ли не убийство?! — налил себе в фужер вина, залпом опрокинул его, чтобы хоть как-то переменить состояние. — Однако и это еще что, — продолжил он, закурив неизменный для моей на его счет памяти «Беломор» фабрики большевика Урицкого. — Разве только одним убийством упивается наша грешная душа. Вот вы, например, — обратился ко мне пронзительным упрям­ством взгляда, — сколько могли бы убийств взять на душу?

— Одно, — зло, совершенно неожиданно сорвался в признании я, — но этого разве мало?!

— Много, — тихо сказал он.

— Много, — так же тихо повторил за ним, отпил из своей рюмки коньяку и, не закусывая, стал зачем-то признаваться в потаенном в синь кромешной тьмы грехе, давно и больно подкосившем мою молодую страстную натуру, побелившем всегда длинные смоляные, что от матери-цыганки, космы. — Много, — говорил я, — уже пото­му, что убийство, совершаемое нами, сподвигнуто было молчали­вым упрямством согласия...

— Да, — твердо и властно перебил товарищ меня, — я знаю. Вся­кое непорочное принято обществом обставлять пороком, оттого и бежал среды, но даже в лагерях не спрячешься от пагубы и, хотя там ты меньше в эмиграции, чем на воле, ничем от мерзости не спастись. Человек вынужден быть несчастным, ради того чтобы соблюсти покой окружению, что так неверно и плохо!

— Значит, и вы... — обрадовано залепетал я, но он:

— Нет, — возразил, — просто у вас слишком заброшенная внешность. Люди в лихую годину обнажаются, и наружу выступают са­мые сокровенные их чувства. Вас бы поберег кто. Слишком вам одиноко и зябко,— говорил мне человек, лицо которого набрано нонпарелью. — Пойдемте на воздух. Здесь не согреешься. — И мы вышли в открытый широкий белый свет Тверской лицами на стро­гое тяжелое красное управление городского Головы.

Обед кончился. Навстречу тянулась дряблая грязная рука обезноженного попрошайки.


Комментариев:

Вернуться на главную