Валентина ЕФИМОВСКАЯ
ЛЕКАРСТВО ВОЙНЫ

(размышления о военной прозе Н.Ф.Иванова по книге повестей “Зачистка”)

Библейское изречение о первозданности и сущностном смысле Слова, кажется, знает каждый культурный современный человек. Но мало кто сегодня относится к речи повседневной и даже к художественным ее проявлениям подобающим образом, то есть с сознанием того, что одна из основных функций речи, помимо функции обозначения, информативной или духоносной перформативной (предписывающей) – коммуникативная, предполагала изначально общение человека с Творцом, Который мог являться и в роли Слушающего, и в качестве Отвечающего. И человек держал ответ перед Богом за свои поступки и за каждое свое слово. Духовная глухота нашего современника привела постепенно к истощению этого диалога, к загрязнению реки речи, к помутнению смыслов художественных текстов, в которых неоправданное многословие, и даже сквернословие являются не только оплачиваемым заказом, но и, к сожалению, естественной потребностью. Художественное произведение, где автор ответственно, уважительно и с любовью относится к каждому сказанному своему слову, обращает на себя внимание. Его можно назвать революционным в смысле возвращения к русской литературной традиции и в плане открытого противостояния насильно навязываемым из вне модными течениями, способствующим разрушению литературного языка.

В сложной, аскетической технике “тесного смысла слова”, говоря словами Е.Трубецкого, работают не многие современные писатели, среди них привлекает внимание творчество московского прозаика Николая Иванова. Лауреат многих литературных премий, в том числе премии “Сталинград”, автор 15 книг, он получил наибольшую известность одним из своих маленьких рассказов “Золотисто-золотой”, в прямом смысле, потрясающем душу, и сразу ставшим органичной частью целостного здания русской литературы. Конечно, не о славе думал автор, создавая этот художественный шедевр. Просто русский писатель, кадровый офицер ВДВ, полковник, воевавший в Афганистане, прошедший чеченский плен, награжденный боевыми орденами и медалями, обладающий литературным талантом, не мог не писать о войне, о том, что пережил и прочувствовал сам. Нет, он не пишет о ней так, как сейчас модно, смакуя все ее мерзости, низводя образ воина до образа зверя, всячески унижая человеческое достоинство. Н.Иванов пишет о войне горько и возвышенно, с уважением к происходящему, с желанием осмыслить его в границах нравственности, то есть в христианско-православной традиции.

Известно, что христианство, осмысливая факт войны, признает его и пророчествует, что “меч не прейдет до кончины мира”. Конечно же, в высшем нравственном смысле оно отвергает войны и призывает к братолюбию, но где, как не на войне может быть явлена вершина братолюбия – жертва собственной жизни за други своя, где как не на войне могут проявляться лучшие человеческие качества – честь, вера и верность, великодушие, примирение людей разных социальных уровней. Глубокий нравственный смысл освободительной войны, так называемой славянской освободительной задачи, с которой России приходится сталкиваться на протяжении всей ее истории, всегда чувствовали русские писатели. Потому, наверное, современно звучат размышления Ф.М.Достоевского, что в них много правды: “Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохранять. Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения. Замечу еще, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по природе своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство…” (“Парадоксалист”).

Даже подобные, непросвещенные души, не говоря о душах нравственных, могут почувствовать, какое до слез горькое лекарство подается нам в рассказе-плаче Н.Иванова “Помяни, Господи… ”. Писатель скорбно подводит нас к краю братской могилы с останками молодых бойцов, которых впопыхах на первую Чеченскую послали “не штучным товаром, а простой солдатской массой. Так и гибли – массой…” И похоронили эту “массу” лишь по скончании века, да и то под одним именем - “Неизвестный солдат”. Больно, что погибли юные жизни, больно, что временщики-кровопийцы этими жизнями выкупали свою власть и свое несметное, награбленное богатство. Невыносимо больно слышать стоны привезенных на похороны “седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей”. Но не ради только этих переживаний создано произведение. Это гимн святому имени, которым человек предстоит перед Богом и перед историей. Отобрали у несчастных русских детей не только жизни, но и имена, а значит память о них. Ведь в произнесенном имени воплощается образ человека, с которым можно войти в соприкосновение и единение. Как пишет о.Иоанн Кронштадтский: ” В имени человека – душа человека, например, в имени Иван – душа Ивана. Итак, на призыв “Иван Ильич!” его душа сознает себя в этом имени и откликается на него”. Произнесение имени геройски погибшего солдата это его слава, его победа над небытием во благо и нашей душе, наполняющейся светом от сущности названного образа.

Страшна тема повествования, но любящим сердцем автор находит такие деликатные сравнения, добрые слова, что произведение не оставляет ощущения безысходности. Выплескиваясь живым эмоциональным переживанием, рассказ вовлекает душу читателя, как общая молитва в храме. Нравственно- психологический эффект достигается высоким художественным мастерством, жизненной правдой, облаченной в поэтическое слово. Тонким литературным целомудрием, строгим и кратким, как и подобает в поминальном слове, метафорическим слогом обладает это на самом деле эпическая песнь, вмещающая тяжелейший вневременной сгусток русской воинской истории, повторяющейся век от века. “Помяни, Господи, здесь лежащих, - продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились – воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. – Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имен. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных”. О каких веках идет речь, над могилами солдат каких сражений совершает каждение извечный русский православный батюшка? Важно ли, если у Бога нет мертвых. Нет их и в рассказе. Пронзительный образ тихих могил, похожих на солдатиков в строю, ассоциируется с иконописными образами Предстояния живых душ в том царстве, которое плоть и кровь не наследует. Да и не осталось от солдатиков тех ни крови, ни плоти, ведь “у некоторых погибших даже кровь выгорела, дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла”, не осталось и имени. Но Господь знает всех своих живых духом сынов под одним из самых распространенных русских имен – “Неизвестный солдат”, знает, что не зря безымянно “погибали русские парни… на Кавказе, не зря. Зачастую глупо – но не зря. Потому что вроде остановили заразу, ползущую по стране…”

Плач “Помяни, Господи” являет пример насущной, так необходимой сегодня, связи литературы с Православной Церковью, с ее благодатными силами. В современном светском “толерантном” обществе, цинично рассуждающем о подвиге и войне, они по сей день остаются изолированными, невлиятельными. Пути творчества становятся все более отдаленными от веры христианской, все виды культурной деятельности становятся религиозно независимыми, потому и не могут справиться с решением многих творческих задач. Когда вся история христианских народов более не сознается, как восхождение к Царствию Божию, можно говорить о болезни века, которая глубже захватывает народные души, заражая их. И все же наше время жаждет религиозного обновления, тоскует о нем. И в этом смысле произведение Н.Иванова, не претендующее на богословские откровения, религиозные поучения в своем исконном народном стремлении к почитанию законов жизни и смерти, является лекарством сильнейшего действия. Обращение к Имени Божию, соприкосновение с образом православного воина-священника в литературном произведении, наполненном запахами ладана и словами молитв, лечит души, потерявшие в страшной войне надежду, полноту жизни, гармонию бытия, исказившегося нарушением принципов истины, добра и справедливости. Это произведение может подлечить, то есть заставить сопереживать и те, находящиеся от нее за тысячи верст оглохшие от удовольствий сердца, которые не догадываются, что если страна ведет войну, то воевать, хотя бы сочувствием, хотя бы отказом от греха, от излишеств должны все жители страны.

Человека, пролившего слезы или склонившегося в откровенном раздумье над рассказом “Золотисто-золотой”, можно тоже считать воином, душою воюющим вместе со своей навеки обреченной на освободительную миссию Россией; а оставшегося равнодушным, не дрогнувшего сердцем, хочется обозвать или врагом, или недоумком. Много причин тем слезам, в высшей ценности своей – животворящим и радостным. Как слепящее до слез солнце, пронизывает и высвечивает происходящую трагедию название, подчеркивающее оптимистическую, жизнеутверждающую мысль многопланового произведения, по сути посвященного великой непреодолимой наследственности подвига, исконной русской христианской жертвенности, передающейся от поколения к поколению. Мать совершает подвиг христианской материнской любви вслед за совершившим подвиг во имя Родины сыном, с кровью впитавшим веру матери, предки которой в свое историческое время стояли за Россию.

Юный солдатик в первые дни своей службы сознательно отдает жизнь за православный крест. Не будучи воцерковленным он и крестик-то надел впервые перед уходом в армию только из уважения к матери. “Ведь она сама, прилюдно, надевала своему первенцу крестик на призывном пункте, и видела ведь, что стесняется друзей ее Женька, запрятывая подарок под рубашку. Думала грешным делом, что не станет носить, снимет втихаря. Не снял…” Не снял новобранец крест нательный даже в обмен на жизнь, обещанием которой его дразнили чеченские боевики, взявшие неумеху в плен. Кажется, какой тут подвиг, если он и выстрела-то ни одного не сделал, и врага ни одно не убил. Он лишь дал слово матери, что креста не снимет, и сдержал его! По законам обывательской логики не равнозначны ценности - жизнь и обещание матери, жизнь и медный крестик, за который сложил свою бесценную золотисто-золотую головушку русский паренек. Вновь показал он, мученик, что человек – есть образ Божий. И мать, идущая по следу сына, подтвердила это. Какая уж тут печаль, тут радость Вселенская, радость Пасхальная, доказательство того, что Логос, Своими Божественными энергиями, все еще пронизывает наш земной, грешный мир и сердце человека. Уровень человеческого бытия определяется жизненной силой души, просвещенной этими энергиями, и имеющей светлые цели.

В богословии говорится, что через созерцание подвига души можно приобрести познание Самого Логоса. Пасха и крест нарушают, подрывают весь, основанный на логике исторический порядок. Потому, наверное, когда “один из боевиков поднял снайперскую винтовку, поймал в прицел сгорбленную спину… что-то дрогнуло в бородаче, грубо отбил он в сторону оружие и зашагал прочь, в ущелье, в норы, в темень”. Пораженные смотрели во след матери враги, не посмели они выстрелить в женщину, наверное, потому что, оторопев, увидели очевидное нарушение своей бандитской логики, учуяли убийцы продажными душонками, что на их глазах происходит Преображение мира. И наши, оставшиеся в живых малочисленные бойцы, под командой “седого молодого командира” (вот одна из многих авторская поэтическая находка, два слова, заменяющие описание жестокого боя), преклонив колени, молча отдавали честь соотечественнице, идущей в золотисто-золотых лучах.

И читатель чувствует незримое свечение и с гордость и состраданием следит, как Христом проторенной дорогой идет маленькая, состарившаяся от горя, но победившая, исполнившая христианский долг, русская женщина. Как удается автору наполнить благодатным светом все это трагическое по своему сюжету произведение? Только ли силой собственного боевого духа и особенными литературными приемами, которые использует, может быть, даже не осознанно, а по вдохновению, промыслительно, как, например, построение финальной части рассказа по законам обратной перспективы. Вряд ли писатель специально изучал эти законы построения художественного пространства, исследованные отцом Павлом Флоренским и академиком Борисом Раушенбахом. Скорее всего, здесь врожденное, унаследованное от предков, столетиями созерцавших иконы, умение видеть мир в обратной перспективе. Это умение естественно для человека, и сегодня оно подтверждено математической обработкой зрительного восприятия. Оно расширяется и углубляется, если включается зрение духовное. “…Знамя по команде молодого седого командира само склонилось перед щупленькой, простоволосой женщиной. И оказалось вдруг она вольно или невольно, по судьбе или по случаю, но выше красного шелка, увитого орденскими лентами еще за ту, прошлую, Великую Отечественную войну. Выше подполковника и майоров, капитанов и трех прапорщиков – Петрова и Ивановых. Выше сержантов. Выше рядовых… Выше гор… И лишь голубое небо неотрывно смотрело в ее некогда васильковые глаза, словно пытаясь насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью”.

Как можно, даже благодаря духовному зрению, которое открывается у писателя на уровне творческого замысла, увидеть и на уровне воплощения воссоздать в литературных образах эту иконоподобную композицию безмолвного земного предстояния, проецируемого и в историческую плоскость через знамя времен Великой отечественной войны, и на небеса? Только причастием своей жизни реальной любви, жертве, преображению. Писатель постепенно, трудно, используя точные, выверенные слова и образы, собственный трагический опыт, “в тесном смысле слова” выстраивает вертикаль, соединяющую мир бренный и мир горний. Возрастает она от рук матери – “без ногтей, скрюченных от застывшей боли”, от той каменной ямы, “которую вырыла собственными руками, ногтями, оставленными там же, среди каменной крошки ”, от той страшной радости, что “не дала лежать сыночку, разбросанному по разным уголкам ущелья”.

В маленьком произведении, занимающем в журнальном варианте всего-то три страницы, сосуществуют не только эти два противоположных мира. Здесь одновременно присутствуют и их производные: мир зла, представленный безликим главарем с зеленой лентой, исписанной арабской вязью; недоброжелательный, олицетворенный мир чужой природы, секущий мать холодными дождями, “от которых в иные времена могла укрыться лишь собственными руками”; косвенно предательский мир политиков и правозащитников; армейский мир – хранитель высоких понятий чести и геройства. Незримо присутствует даже мир ангелов, которые “прилетели от него, от Женьки, и подставили свои крылья под растрескавшиеся, с запеченной кровью ноги матери, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели”. Такое сопоставление различных интерферирующих бытийных потоков есть мощный художественный прием, нужный для более глубокого, на “атомарном уровне” исследования взаимопроникновения материального и духовного пространств. Возможность такого разнонаправленного сопоставления может быть подтверждена интерпретируемым достижениями квантовой механики принципом парадигмы многих миров, предполагающим вероятностную возможность движения одной элементарной частицы одновременно по различным траекториям.

В соответствии с этой теорией наблюдаемая реальность зависит от процесса наблюдения и наблюдателя, от того вопроса, на который ищется ответ. Как пишет Джон Уиллер (Квант и вселенная): ” Такое понимание согласуется с сильным вариантом антропного принципа – принципа участника. В соответствии с этим принципом, частица, сотворенная в начале вселенной приобретает свойство “быть” только в результате акта наблюдения”. Сложен акт наблюдения писателем в ограниченной человеческой видимости жертвенного пути матери, единовременно пребывающей в этих различных мирах, реальность каждого из которых относится все же к миру единому. Через это движение, кажется невозможное для материальной сущности, противоречащее законам логики, автор-наблюдатель показывает возможность влияния человеческой воли, человеческого подвига на тварное бытие, средствами художественного слова изображает реальность этого влияния через наблюдаемое им бытие (житие) самой матери.

У главной героини нет имени собственного. Мать - имя всеобъемлющее, вечностное, более подходящее для необходимого в сюжете отображения, выражаясь богословским языком, возрастания творения, которое осуществляется только на пути к Богу и с Божией помощью. Если этот путь в произведении очевиден, то помощь, как таковая, сокровенна, не названа, но каким-то образом действенна. Кажется, что она поступает не только по материнской молитве. Где-то по наитию, где-то своим жертвенным опытом писатель добивается того, что, как говорил Максим Исповедник, становятся “видимые вещи углублены через невидимые” (например, реальный путь по минному полю по невидимым крыльям ангелов). Нет литературных приемов для того, нет художественного механизма обеспечения Божией помощи, Божиего присутствия: как известно, Дух дышит, где хочет, Дух же “заставляет различные образы стремиться к их полноте и красоте”(св.Ириней Лионский). Бесспорна полнота и красота рассказа “Золотисто-золотой”, совокупный мир которого является не иллюзией, а частью мира Божия, пронизанного любовью, той, которая может нисходить до самых глубин ада, чтобы победить его. Красота художественного отображения победы этой любви возводит рассказ-плач “Золотисто-золотой” на уровень лучших современных литературных образцов.

Ни одна из повестей новой книги Н.Иванова “Зачистка” более такого уровня не достигает. Вероятно, писатель ставит пред собой другие художественные задачи, исследует другие жизненные пласты. Вообще, надо отдать должное известному прозаику, что все его произведение особенные, мало сопоставимые даже друг с другом, тематически неожиданные, что поддерживает постоянный читательский интерес. Повести, кроме жанра и места действия, не имеют явной художественной общности, их трудно объединить по общим авторским признакам. Каждая имеет свою художественно-нравственную ценность, композицию, даже лексику, вследствие, наверное, того, что это проза не о войне, а из войны, вернее, из глубины души, пережившей эту войну во всем многообразии ее проявлений. В этой прозе нет выдуманного приключенческого элемента. И только правдой все держится.

Читая повесть “Трехсотые”, удивляешься, неужели ее написал создатель “Золотисто-золотого”? Посвященная быту военно-полевого госпиталя, она настолько материалистична, приземлена, насколько, вероятно, правдива. Писатель сразу говорит, что это другой мир, это “единственная из войсковых частей, где никому не выдается оружие”, таким образом, предупреждая читательское ожидание романтического мира боевых действий. Наверное, только человек, переживший это тягостное времяпровождение, знает каково молодому солдату, быть может, изувеченному на всю жизнь, находиться в ограниченном больничном пространстве. Но, тем не менее, и здесь своя жизнь, о которой писатель подробно рассказывает, кажется, забыв о своем таланте владения техникой “тесного смысла слова”, рассказывает без поэтической метафоричности, с минимальной образностью. Может быть, бытовизмы, длинные диалоги есть литературный прием, с помощью которого у читателя остается правдоподобное мучительное чувство тяжести больничного мира, в котором, кажется, героика войны прячется, отступает на второй план, предоставляя место переживаниям на телесном уровне. Хотя все сотрудники медслужбы совершают очевидный каждодневный героический подвиг своим жертвенным трудом. И пациентов тут же буднично награждают боевыми наградами за недавно совершенные подвиги. Автор, как будто специально отягощает повествование изображением человеческих пороков: пьянства, смертного отчаяния, мошенничества. Невыразительные любовные похождения незапоминающихся медсестер, девальвирующие понятие любви, не вызывают ни интереса, ни сочувствия. И только образ матери, ухаживающей за смертельно раненым сыном, возвышается в своей чистой, человеколюбивой, простой нравственной красоте, которая сродни любви непреходящей. Именно такую любовь, писатель умеет увидеть и отобразить, как мне кажется, лучше всего, но почему-то иногда, как в этой повести, обращается к упрощенным, духовно не напряженным человеческим взаимоотношениям, давая неоправданное послабление и себе, и читателю.

В большой повести “Белый танец” тоже говорится о любви, вернее, о ее ценностной значимости в жизни солдата, идущего на войну. В трех новеллах очень поэтично рассказывается о трех разных историях зарождения и расцвета любви чувственной, степенью жизнестойкости которой во многом определяется и солдатская судьба, и высота боевого подвига. Автору, очевидно, интересно создавать и исследовать запоминающиеся мужские характеры, рассматривать индивидуальные особенности женских образов. С разными потерями, пропорциональными надежде, вере и любви, удалось совершить боевой подвиг всем трем героям новелл, оказавшимся вместе перед лицом смерти, явившейся в виде превосходящего по силам отряда чеченских боевиков. Это красивое, композиционно сложное произведение в новых образах несет извечную мысль, что спасительна любовь, основанная на верности, на духовной и физической чистоте, что предательская любовь погибельна, что смерть боится любви, а жертва “за други” без нее не приемлема.

Повесть “Зачистка”, давшая название всей книге, действительно, выделяется по своему нравственно-психологическому уровню и кажется наиболее сильной. Написанная в цветовой гамме документального кино, динамичная, как компьютерная игра, она происходит в “стремительно сужающемся световом дне” и аскетическом сюжетно-художественном пространстве, словно закручивающемся вокруг священной, связанной с появлением новой жизни, сердцевиной. Это произведение содержит исконную жизнеутверждающую идею, определяющую рождение человека, как наследника мира Божия, как условие победы жизни над смертью, мира над войной. Появление на свет новой жизни у всех народов и во все века вызывает священный трепет, даже здесь, у повидавших смерть солдат. Кажется, автор специально, чтобы высветить смысловое ядро, раздробляет фактическое описание военной операции по зачистке района от боевиков лирическими, философскими отступлениями, дает жесткие политические комментарии, делает пейзажные зарисовки. Любовно, запоминающимися штрихами создает образы добросердечных, бесстрашных русских солдат. ”Варежки, привязанные резиночками к рукавам бушлата, закачались, но улыбки не вызвали. Все знали, что сержант обморозил руки, вытаскивая по снегу погибшего друга. После госпиталя мог не возвращаться в Чечню, но – вернулся. С орденом Мужества и привязанными, словно у растеряш в детсаду, варежками ”.

Не военные передвижения, расположения, передислокации в повести главное, это лишь многозвучный, насыщенный военной техникой фон, на котором разворачивается драматичное нравственное сражение. “Война – это не только стрельба друг по другу. Это, как ни странно, еще и совесть. Обязанности перед живыми и Богом”. Немало участников в сражении. Это и командир отряда, подвергший весь отряд опасности в результате трудно принятого им решения помочь чеченской роженице, причем, жене одного из боевиков, оказавшейся на краю жизни. Это и молодой фельдшер, свершивший профессиональный подвиг. Это и чеченские старейшины, своей грудью прикрывшие русский военный отряд, выходящий из окружения подоспевших боевиков, убежденные, что ”жизнь долгожданного внука главнее войны”. Через зловещий туман, который “молочной крышкой гробика все гуще опускался”, шли вместе с русскими бойцами благодарные им чеченские старики. И прошли... Правым Господь помогает, тем более, спасшим жизнь чеченского ребенка. Хотя, у младенцев нет национальности, все дети – Божии зерна.

Повесть, пронизанная исконным человеколюбием, убеждает, что для русского солдата нет врага по национальному признаку, но есть лишь враг, покушающийся на дом родной, на землю Русскую. Писатель, воевавший в Чечне, немало испытавший на этой навязанной политиками войне, ведущейся в основном руками наемников, без обиды, с уважением относится к тому чеченскому народу, которому не нужна война. Чтобы почувствовать это отношение, достаточно послушать, как вспоминает один из героев повести, увидевший ждущее посевной, но пока заминированное чеченское поле, о русской земле своей, такой же, как эта, ничем не отличной, родственной: ”А картошку рано сажать, земля еще холодная. Меня в детстве дед перед посевом сажал на землю. Если тепло и я не плакал, разрешал запрягать коня в плуг”. И умильный образ котенка, безнациональной Божией твари, “гражданского мирного существа” словно объединяет два, на самом деле, добрых, трудолюбивых народа.

Это сладкое “лекарство войны”, оно заставляет радоваться сердце радостью Литургической, всеобъемлющей, всепрощающей, творящей любовь. Такой любовью, наверное, преображаешься у пахнущей свежей краской иконы местночтимого святого Петербургской епархии “золотисто-золотого” Евгения Родионова, нового заступника земли Русской и веры Православной.

Вернуться на главную