Евгений ЕЛЬШОВ,участник Великой Отечественной войны, член Союза писателей России, член Союза журналистов, ветеран ТАСС
Нашему полку за освобождение латвийской столицы присвоили звание «Рижского». Но впереди огромная Курляндская группировка немцев. Сидим в окопах, а рассуждаем о послевоенной жизни, гадаем и прикидываем: как она устроится? Определенного никто ничего не может сказать, но все уверены: лишь бы кончилась проклятая война - а там всё устроится, как надо… И вдруг - телеграмма из политотдела армии: меня переводят в редакцию газеты при 357 стрелковой дивизии, там не хватает сотрудника. Но почему меня? Оказывается, посмотрели мою анкету, а там сказано, что до призыва в армию я немного работал литературным сотрудником районной газеты. А творческую «закваску» заложила школа, привлекая к стенной печати, рукописному журналу и литературным конкурсам. Так что назначают меня, можно сказать, по “довоенной специальности”. Назначение вручил замполит майор Абловецкий. Я робко высказал свое недоумение: мол, рационально ли отрывать меня от родного коллектива (стрелковой роты, с которой я прошёл путь от рядового до младшего командира и комсорга)? Но тот был тверд и в подтверждение своих слов и искренности подарил мне на прощанье свою фуражку. - Так надо. Войне, брат, скоро конец. Прославь там наши дела. Успехов тебе и будь здоров! Газета называлась “За Родину”. Коллектив редакции был в сборе: редактор, заместитель и ответственный секретарь, тут же у касс работали два наборщика. Редакция имела свой «студебеккер», в котором размещалась маленькая печатная машина. Печатали вручную: ночью будили шофера и тот, досматривая прерванный сон и бормоча, крутил маховое колесо. Утром приходили почтальоны и уносили пахнущие краской номера газеты. Я представился и выложил на стол остатки рижских подарков. После торжественного обеда мне показали мое рабочее место - столик, на котором стоял радиоприемник и лежали папки с редакционной почтой. Итак, началось мое “литературное сотрудничество”. Это произошло 3 мая 1945 года. В первую же ночь я принял три приказа Верховного Главнокомандующего (пал Берлин!), сводку и немного хроники. Радио передало, что капитулировали немцы в Италии, попал в плен подручный Геббельса - Фриче, утверждавший на допросе, что его хозяин вместе с фюрером, якобы, покончили жизнь самоубийством; Молотов покинул зал заседания в Сан-Франциско. А перед нами, в Курляндии, все еще мечутся 22 немецкие дивизии. Готовимся к решительному наступлению. 5 мая меня отправляют в штаб армии на слет военкоров: «ознакомиться и потолкаться в литературном мире», - напутствовал ответственный секретарь, костромской писатель Алексей Никитин. День печати. С докладом выступил редактор армейской газеты подполковник Корольков. В зале, наряду с поседевшими висками степенных капитанов и майоров, масса живых, лучистых глаз молодых солдат и сержантов. Многие из них выступали в концерте художественной самодеятельности и почти все - со своими стихами. Угрюмые запинающиеся писатели критиковали армейскую газету, вообще - представителей печатного слова, за некоторую тенденцию необъективного отражения фронтовой действительности. - Почему мы, описывая какой-нибудь эпизод, упоминаем только о процессе рождения несомненной победы, не указывая слабых сторон? Почему мы так шаблонно оседлали слово “Родина”, не расшифровывая всей многогранности и прелести этого понятия? Почему рассказываем о взятии населенного пункта, уничтожении техники и живой силы противника, и ни слова о наших потерях, о том, как мы при этом пострадали, какой ценой нам это далось? Ведь сегодня это - настоящее, а завтра будет уже историей войны. И люди захотят, потребуют всю правду до мелочей... Молодежь перебивала: - Непонятно, чего хочет унылый оратор - писать не о храбрецах, а о наших потерях? В перерыве больше всех суетился фоторепортер старший лейтенант Иванов. Он залезал в каждую группу, прерывал спор и вел фотографироваться. - Человек красив только улыбающийся. Улыбнитесь!- говорил он и наводил на нас то маленькую “лейку”, то большой коричневый ящик на штативе. Всем понравился концерт. Здесь были и музыкальные, и акробатические, и танцевальные номера, и все это - самодеятельность, армейский клуб. Давненько я не видел такого. В заключение посмотрели кинофильм “Нашествие”. Со слета я вернулся поздно и, под впечатлением прочитанных там стихов, задорно-петушистых авторов, всю ночь промучился над бумагой, скрещивая корявые строки собственного “произведения”… Иду с наступающим полком. Потери за день составили человек десять. Немцы изредка дают бой и отходят. Вдруг по цепи проносится весть: - Германия капитулировала! Конец войне! - Не бреши, откуда узнал? - Связисты говорили! Они все знают... Вернулся в редакцию и сдал свой материал в набор. У нас ничего неизвестно - сидят у приемника и ловят каждое слово. Добрался до нар и как убитый провалился в царство сна. Долго ли спал, не знаю - чувствую, меня рвут на части и колотят чем-то тяжелым, словно прикладом, по всем местам. - Просыпайся, болван! Победа! Все кончено! - всегда насмешливый старший лейтенант Никитин на этот раз выглядел серьезным и очень возбужденным. Я это уже слышал сегодня и не верю: - Покажи! Радиосводка: сегодня, 8 мая, Германия подписала акт о капитуляции. Завтра, 9 мая, объявляется всенародный праздник - День Победы. Бежим в подразделения, по дороге - в медсанбат. Врываемся в первую же палатку и кричим: - Война кончилась, друзья! Врачи и сестры целуются, прослезились. Девчата подняли визг - непонятно, смеются или плачут. Раненые приподнялись, пытаясь встать и подойти поближе, их укладывают снова, успокаивая и нежно покрывая одеялами - те улыбаются. Заместитель командира батальона как сел посреди палатки, так и не мог встать, уставившись в одну точку. - Значит, конец... Он с первых дней войны на фронте. Его прекрасное лицо пересекает глубокий безобразный шрам - не менее глубокий лежит внутри. на сердце. Сегодня Надя, молодой военврач, спасла жизнь тяжело раненому, почти безнадежному бойцу. Таких случаев было немало в наших госпиталях и медсанбатах. Но - сегодня! Ведь раненый мог и не выжить. Бледный, с закрытыми глазами, он неподвижно лежал и что-то шептал. Трудно поверить - ему всего 20 лет, а можно дать больше (мне тоже дают больше, хотя мне нет еще и 20). Люди метались, бросались друг к другу, пытаясь высказать свои чувства, только бы не быть одному. А слов, нужных, верных, точных, всеобъемлющих, нет. Трудно будет сегодня писателям и журналистам - слова надо найти. Не все соберутся на победный клич друзей. Еще свежи мрачные тени Ленинграда, Севастополя, Одессы. Еще чадят камни Кенигсберга, Бреславля, Берлина, похоронив лучших сыновей и дочерей Родины. Мы помним вас и вечно будем хранить в памяти. Когда я прибежал в стрелковую роту, бойцы уже все знали, но сидели в окопах и отвечали на редкие выстрелы противника. Вялая перестрелка продолжалась до утра. Рассвет окончательно внес ясность в обстановку - стрелять уже не было смысла. Немцы, построив свои подразделения, готовили их к сдаче. Началось их разоружение. Это происходило в районе города Кандава. Кандава - небольшой латвийский город в Курляндии, если смотреть сверху - красавец, весь утопает в зелени. А спустишься с горы - ветхие, серые домики в узких улочках. Выделяется одно белое четырехэтажное здание - школа. Целый день через город, по центральной улице, тащатся разоруженные немецкие части - понурые, уставшие, покорные. Многие солдаты с палками в руках и скудными пожитками на спинах. Офицеры подсаживаются на повозки, последний раз пользуясь привилегиями закончившейся субординации. Теперь мы часто заезжаем сюда по служебным делам с секретарем редакции. Город начинает оживать. Жители приводят в порядок свои домики, частники открывают “дело”. Наши бойцы больше всего осаждают фотографов - каждому хочется послать домой свидетельство того, о чем сообщалось в письмах: “Жив, здоров и т. п.”. Ночью наши солдаты наткнулись на немецкий склад осветительных ракет и, то ли подвыпили, то ли от победного возбуждения, полсклада выпустили в воздух. Был чудесный фейерверк. Все думали, что так и надо - что действовали по указанию начальства. Лишь необычно затянувшаяся процедура раскрыла самочинность действий победителей. По ночам снятся дом, школа, станция, учителя, соседи. Но в сны часто врываются взрывы снарядов и гранат, наседающие немцы. Хочу стрелять - автомат без патронов, кричу - нет голоса… Солдаты охотно делятся воспоминаниями - пережитыми удачами и невзгодами. Политработники и газетчики кропотливо собирают боевой опыт, пишут историю части. Мне поручили побеседовать с артиллеристами, написать о прославленной гаубице 6476. Пройдет время, люди смогут вспомнить и рассказать о себе, а эта, бессловесная, ничего не скажет. И едва ли поверят, что она когда-то тоже жила, была грозным, говорившим на языке войны существом - на Кавказе и в Поволжье, под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, в Белоруссии и в Прибалтике. Гаубица сделала 3165 выстрелов, прошла 7000 километров , уничтожила 12 пулеметов и минометов, сотни гитлеровцев… Стоим под Митавой, на пятом километре Рижского шоссе. Дивизия чистится, устраивает немудреный солдатский быт. По вечерам доносится музыка - из латышского клуба. Растаяли человеческие сердца, спало нервное напряжение многих лет - и расхворались бойцы. Так было однажды в госпитале, когда мы, оказавшись вдруг на белых простынях и подушках, заболели гриппом, ангиной и другими болезнями мирного времени. У меня сейчас нечто похожее. Рука, в которой сидели гранатные осколки от памятной темной ночи февраля сорок четвертого года, распухла и заныла. Боль откликалась в голове, во всем теле, не давала спать. Мне казалось, что один осколок двигался под кожей. Не мог ни писать, ни приветствовать, а это стало теперь, пожалуй, еще важнее, чем раньше. Несколько дней пробыл в госпитале. Быстро сделали операцию, и врач показал мне источник прежних страданий - небольшие сероватые кусочки металла, уже обросшие мертвыми тканями. Итак, кончилась проклятая война. Я залечил последние раны. Можно сказать: повезло, все обошлось. И вообще, если честно, то нам, молодым, война далась легче, чем другим - тем, у кого дома оставались жены и дети. Было видно, как страдали наши “старички”, когда долго не было писем с родины. У них, кроме физических, несомненно, останутся глубокие душевные раны. Залечатся ли они и как скоро? Из их укороченной жизни вычеркнуто несколько лет; говорят, что год надо считать за два. Неужели только за два? Нас же, начинающих Жизнь, беспокоит другое. Я, как и все, ждал конца войны, а сейчас боюсь, смогу ли делать хорошо что-то другое там, в мирной жизни. Как она сложится? Тут хоть и суровые, даже жутковатые, но были свои правила - военные, фронтовые. А там - есть ли правила? Я там прожил слишком мало, чтобы убедиться в этом. Придется учиться - учиться мирной жизни. |