15 мая – Международный день семьи

Евгений ЕЛЬШОВ, участник Великой Отечественной войны, член Союза писателей России, член Союза журналистов, ветеран ТАСС
«НЕ ПОКИНЬ МЕНЯ, НЕ ПОКИНЬ!»

С ДВУХ СТОРОН

В обществе широко обсуждается не столько положение семьи, сколько отношения между мужчиной и женщиной: их особенности и запросы, понятие счастья, отношение к браку и разводу и т. п. На радио Русская служба новостей (РСН) эту программу разбили на две части: «С одной стороны» - ведущий мужчина, и «С другой стороны» - ведет женщина. Тема очень активно, пристрастно и даже болезненно обсуждается радиослушателями. Я тоже подключился, но в форме короткого стихотворения, где хотел сказать, что однозвучная рифма еще не означает примирения сторон:      

Мы разные, видишь, как соль и халва,
Я был жаворонком, а ты ведь сова,
Я древо взращу, ты его – на дрова,
Мне мир интересен, тебе – трын-трава…
Но ты, хоть и странная, всё же права,
А я, хоть и правильный, но винова…

Не законченное  последнее слово  - не авторская или типографская ошибка, а наше «джентльменское» сопротивление выговорить его полностью и жалкая попытка сохранить рифму. Чтобы поставить точку в этом вопросе, позвольте предложить несколько зарисовок из семейной жизни почти с натуры.

 

ВЯЗАНЫЕ НОСКИ
Из  опыта мужской самокритики

Андрей Николаевич сидел в своей загроможденной старыми вещами квартирке и мерз. Особенно мерзли руки и ноги, кончики пальцев. Они ныли, немели, становились  чужими.

Когда это началось? Ведь купался же в холодной, родниковой реке с деревенскими  ребятами, конечно, больше для форса, чтобы не подначивали  за городское происхождение. Ведь спал на снегу с другими солдатами, по двое, стеля одну шинель под себя, другой накрываясь сверху. Ведь отогревал руки-льдышки молодой жены, страдавшей от плохого кровообращения.

Холод пришел, когда стукнул пенсионный возраст и врачи заговорили о сосудах. Впрочем, это была не вся правда. Холодком повеяло в семейных, супружеских отношениях. Они стали придираться друг к другу по мелочам. Она не терпела запах чеснока, который он съедал за ужином:

- Утром не ешь, сослуживцев жалеешь, а меня - нет!

Он хмурился, когда она появлялась на кухне непричесанная:

- Не разбрасывай свои драгоценные кудри! - и т. п.

А когда она вздыхала по поводу отданной ему молодости, он лишь усмехался: нашла о чем жалеть! Жила в затхлой коммуналке среди сварливых старух, он вытащил ее из бедности и невежества, увез в длительную загранкомандировку, ввел в настоящее общество, одел, извините, и обул. Когда вернулись, он устроил ее на работу недалеко от дома, чтобы не пользоваться городским транспортом. Он... Да что говорить - он все делал для нее! А она, неблагодарная...

Господи, когда кончится этот проклятый холод? День заметно прибавился, но до конца зимы далеко. Чем ждать потепления, не лучше ли поискать теплое белье, носки. Ведь были же они где-то, из настоящей шерсти.

Андрей Николаевич открыл шкаф и стал искать. Наконец-то, вот они. Коричневые, плотные, целехонькие. Он надевал их в поездках за город, в сильные морозы. Немного колючие. Почти сразу стало уютно и приятно, как у ночного костра или дачного камина. Повлекло к умиротворенному размышлению, поиску первопричины и следствия всего сущего.

Вот, например, хотя бы эти носки: не случайно же их появление! Откуда они вообще взялись? Длинные, ручной вязки - в продаже таких не было, потому что не было уличной торговли. Кто же их связал? Матери давно не было в живых, сестра далеко. Неужели Л.? Да-да, она что-то вязала, главным образом детское. Сначала она распускала старые вязаные вещи и сматывала нитки в клубок - котенок катал его по полу, и все смеялись. Господи, как было хорошо!

Несмотря на загранкомандировку, жили они скромно. И из коммуналки они не сразу выбрались - переезжали из одной в другую, “улучшенную”, но с постоянной теснотой. Ребята спали на двухэтажных кроватях-нарах, однако в школу отправлялись чистенькие и аккуратные. И он сам - всегда в свежевыстиранной и выглаженной рубашке. Он сейчас вспоминает и не может представить, где в их квартире можно было тогда что-то погладить. Один член комиссии по обследованию их жилищных условий сказал ему потом:

- Глядя на тебя, вышедшего будто из салона мод, нельзя подумать, что ты живешь в таких нечеловеческих условиях.

Они получили-таки квартиру, но в очереди на нее простояли целых 18 лет (что-то знакомое число, ах, да - ровно столько правил Л. Брежнев).

Надо было обставить квартиру. Л. где-то все доставала, весь этот дефицит: стенки, кровати, стулья, дверные замки, ручки, обои, ковры. Андрей Николаевич был твердо уверен, что главное - заработать деньги (и он подрабатывал по выходным или ночами),  а остальное - ерунда, и не замечал,  как в квартире или на нем самом появлялась новая вещь

Рабоче-крестьянский сын, он никогда не жаловался на физическую или другую боль. Ребенком не любил показывать дома сбитые на улице коленки, а став взрослым, не любил рассказывать о ранах, полученных на фронте. Такого же поведения он ожидал и от других. Она же иногда говорила:

- Посмотри, какой у меня маленький кулак. Наверное, такое же и сердце.

Он смотрел, пожимал плечами -  ну, и что - маленькое сердце? А сейчас представил: вот она этими кулачками двигала вместе с ним мебель в квартире, поднимала телевизор, стол, кровать и, конечно, таскала хозяйственные сумки на пятый этаж без лифта. Как же стучало ее сердечко?..

Солнце все еще пряталось за тяжелой пеленой облаков, день казался сумрачным, и Андрей Николаевич включил свет. Будто в первый раз, он снова посмотрел на шерстяные носки, шевеля пальцами и поворачивая ступни ног. Целехонькие? Вовсе нет. Если внимательнее присмотреться, то они штопаные, перештопанные, особенно пятки. Но сделано это так ловко, так искусно, словно наложен специальный узор. Значит, носки часто рвались и постоянно чинились. А он-то всегда считал их новыми.

Ну, хорошо, допустим, она стирала, гладила, штопала, ухаживала за ним как за маленьким ребенком. Пусть так. Зато - как готовила? У нее же на кухне вечно все пригорало! Вспоминая, Андрей Николаевич  констатировал: да, пригорало, но не вечно, а лишь тогда, когда она пыталась делать несколько дел одновременно: следить, как ребята выполняют домашние задания, замачивать белье в тазу, подавать ему ужин и еще одним глазком подглядывать в телевизор. Он обращал на это ее внимание, приучал делать дела поочередно. Однажды он вмешался, чтобы доказать, что фасоль можно сварить быстрее, и спалил кастрюлю дочерна. Пришлось чистить ее металлической сеткой - она сбила свои пальцы до крови. Он вспомнил, как приносил ей йод.

Ну, ладно - готовила она, скажем, не лучше и не хуже других. Зато... Зато... Андрей Николаевич перебирал в памяти, словно  страницы книги, нужные места и не находил их. А если и находил, то перелистывал дальше: уж очень мизерными были темные пятнышки, за которые можно было бы зацепиться и сказать: “Да, неблагодарная!”.

Он долго молчал. Потом тихо, запинаясь, прошептал: “Неужели я ничего не замечал, слепец? Неужели я ошибался? Как же так?”. Лицо его осунулось, морщинки вокруг глаз еще резче обозначились, губы задрожали, а горло сдавила сухая горечь, Главное, откуда он взял, что она изменила ему?  Это  пьяный сосед сболтнул, может, от зависти. Ведь доказательств, улик он так и не нашел. Правда, появилось что-то странное в ее поведении. Он думал, что она шутила, когда мечтательно, как бы про себя, говорила:

- Хорошо быть птицей, летать! Вот улечу я далеко-далеко! На край света!

- А куда конкретно? - иронизировал он.

Ушла, уехала или улетела, не оставив ни адреса, ни телефона. Исчезла. Теперь ее не сыскать.

Ногам стало не просто тепло, а жарко, горячо. Андрей Николаевич снял носки, аккуратно разгладил их, подержал в руках, спрятал в целлофановый пакет и положил на журнальный столик, рядом с фотографией. Оттуда смотрело чистое, смущенное, очень наивное лицо. Он всегда считал и говорил, что такое лицо не может обмануть или предать.

- Ну, может быть, немного лгала, - прошептал он. - Извини, я хотел сказать: не все рассказывала. Но это не в счет.

- Почему? - будто бы спросил кто-то.

- Да потому, что без своей маленькой тайны человек перестает быть загадкой, становится неинтересным, - ответил он задумчиво.

Ветер за окном прекратился, было тихо, словно все окружающее притаилось и чего-то выжидало. Андрей Николаевич почувствовал, что голоден - еще бы, почти весь день ушел на “причины и следствия”, а этим сыт не будешь. На кухне было прибрано, только на столе стояло глубокое блюдо, прикрытое тарелкой. Что там такое? Оказалось, его любимые блинчики с курагой. Проглотив их в один присест, Андрей Николаевич поставил освободившуюся посуду в раковину и тут только заметил клочок бумаги на столе. Записка:

“Андрюша! Пришла телеграмма из Тулы, опять плохо с твоей сестрой, и я срочно, с первым поездом уехала - предупредить уже не успевала. Думаю, на пару дней - пока все не улажу. Блинчики на завтрак, а обед в холодильнике. Не скучай. Целую. Твоя Л.

P. S. Если будешь мерзнуть, надень новые носки - они на полке, там же телеграмма. А старые пора выбросить”.

Андрей Николаевич дважды внимательно прочитал записку жены и, как полагается в мужских заповедях, сделал наоборот - ничего не выбросил. А себя покритиковал:

- Надо еще разобраться, может сосед и не сболтнул! 

 

УСТРОИЛСЯ

Выйдя на «заслуженный покой» и оставшись в одиночестве, он решил устроить свой быт, «убить двух зайцев одним махом»: сменить душную столицу на «свежий воздух» и организовать нормальное питание. Вскоре по объявлению такой вариант нашелся: хлопотливая хозяйка сдавала домик в Подмосковье, предложив и приготовление пищи – полный пансион. Он в свою очередь должен был иногда помогать по хозяйству: вбить гвоздь, поправить калитку. В цене сошлись – даже записали все по пунктам на бумаге. «Уж такой Вам борщ состряпаю, пальчики оближите», - щебетала женщина с четким украинским  акцентом. Попала в цель: именно супы ему не давались.

Прошли годы, появилась симпатия, они поженились. Но в остальном все оставалось по-прежнему: она готовила борщ (теперь без мяса – от него подагра) и стирала белье  (доверяя ему машину-полуавтомат с ручным отжимом). Он закупал продукты, таскал хозяйственные сумки, водил внука в школу, колол дрова на даче,  копал грядки, возил навоз, кормил кроликов, выгонял корову в стадо,  ремонтировал крышу, реализовывал урожай, ездил проведать ее родственников, которые теперь жили на его старой квартире… Оставалось и еще кое-что: он по-прежнему платил хозяйке-жене за постой, ведь старый уговор (можно сказать, «договор»)  сохранился. Женщина нередко доставала из секретного шкафчика пожелтевшую бумажку и со вздохом причитала: «Вот она, причина моей загубленной молодости». 

 

НЕ ПОКИНЬ МЕНЯ, НЕ ПОКИНЬ!»

После станции «Приокская» в электричку вошли двое подростков и встали в проходе. «Ну, опять торговля», - подумал я, глядя на запрещающую надпись над дверью. А ребята не торопились со своим делом, как-то робко озирались и переглядывались. «На бизнесменов не похожи, без товара, может попрошайки?» - гадал я.

И тут произошло неожиданное: один из парней достал из авоськи маленькую тульскую гармошку и заиграл. Сначала он попробовал правой рукой поискать мелодию, а потом  тронул левой басы. И тогда, после короткого проигрыша, второй запел тонким, почти детским голоском:

- Не покинь меня, не покинь…

В песне были и другие слова:

«Своим голосом, своей нежностью не покинь меня, не покинь…»,

но певец с особым чувством выделял именно эти, два последних, прося и  умоляя кого-то, будто тот был рядом.

Пассажиры в вагоне притихли, некоторые повернули головы в ту сторону, откуда раздавалась песня. Задние вслушивались, приставив ладонь к уху, и по их лицам было видно, что они  уловили, может и не все слова, но эти наверняка: «Не покинь меня, не покинь!..».

- О чем поет-то? – спросила старая женщина.

- Просит, чтоб их не бросали, - ответила женщина помоложе.

- А кто бросает-то? – допытывалась старая.

- Кто-кто! – отмахнулась та. – Известно, кто!

- Молодой, а переживает, - заметил мужчина.

- Бросать – это последнее дело! – добавил другой.

- Тише вы, дайте послушать! – цыкнул лейтенант морской службы.

- Да чего тут, все ясно, - продолжал мужчина. – И куда правительство смотрит?

- Причем тут правительство? Люди такие пошли – ни стыда, ни совести.

А песня кончалась:

«Даже  капелькой своей нежности не покинь меня, не покинь,
Через сотни лет, через тысячи не покинь меня, не покинь…»,

Мальчуган спрятал гармошку в сумку,  другой снял кепку с головы, и оба направились по проходу вагона. Им подавали и мелочь, и бумажки. При этом некоторые, особенно женщины, старались дотронуться до руки,  до плеча ребят, задержать, что-то сказать или спросить. А старушка потянула одного к своей скамейке – там было свободное место. Но другой, постарше сказал:

- Нам надо идти дальше.

И старая опустила дряхлую руку.

- Надо, так надо. Господи, прости нас, грешных.

Когда подростки ушли, одна пассажирка, модно одетая и в темных очках строгим голосом произнесла:

- Дети на кого-то работают. Мафия все это! А гармошку наверняка украли. Надо бы их в милицию. И правда – что власть смотрит?

Но ей никто не ответил. Все молчали, всматриваясь и вслушиваясь в ту сторону, куда ушла парочка. И оттуда, из соседнего вагона вскоре раздалось:

«Не покинь меня, не покинь».  

ДОМОЙ, ДОМОЙ!..

- Что-то ты рано засобирался, Николай! Бабье лето только началось, погода стоит -  только наслаждайся. Ведь скоро дачный сезон кончится, пойдут холода, а там и зима. На полгода забудем сюда дорожку .

- Нет, мне пора. Дома тоже дел полно. Мои там уже все собрались. А тут чего сидеть без толку? Урожай давно собран, парник разобран, листва сожжена...

Так переговаривались между собой два соседа по даче, дачники-неудачники, как они сами себя называли. Правда, по привычке. Потому что  время освоения земельных участков на заболоченном лугу уже позади: построили дорогу, провели свет, пробурили скважину, и жизнь вошла в нормальную колею. В неудачниках остались, пожалуй, только самые ленивые и неприспособленные ни к какой конкретной работе.

Николай, а точнее Николай Петрович  на даче никогда долго не засиживался: приедет, сделает самое необходимое и обратно, домой, в Москву. Такой, «челночный» образ жизни довольно выматывал его и вовсе не был похож на дачный отдых. Это было еще оправдано, когда он работал и был свободен только в конце недели; однако это продолжалось и после его ухода на пенсию. На вопрос бывших коллег по работе и соседей по квартире, не на дачу ли он собрался,  Николай Петрович отшучивался:

- На участок. Я не дачник, а участковый.

Когда он говорил “мои”, то имелись в виду жена и двое детей. Их на даче мало кто видел. Сыновья залетали сюда в самом начале, после того, как на участке поставили неказистый сарайчик. А жена совсем не приезжала. Ни разу. Соседка, живущая здесь все лето, часто говорила ему:

- Привозите жену, мне будет с кем поболтать.

Он отвечал, что у жены больные ноги, и она боится, что не дойдет от железнодорожной платформы до их садоводческого товарищества - это, примерно, километра четыре. Но когда сделали дорогу с твердым покрытием, и он хоть изредка приезжал на старом “жигуленке”, причина отсутствия жены объяснялась другими ее хворями: простудой, радикулитом, гипертонией. Почему не приезжала во время отпуска? Потому что уезжала туда, где можно подлечиться - в санаторий; тут-то не вылечишься, каким бы чистым ни был воздух и т. п.

Причины отсутствия детей были совсем другие: сначала школа и институт, пионерлагерь и турпоходы, а теперь работа и командировки. У ребят свои друзья и интересы, а тут скука. Как и многие москвичи, они - 100-процентные, «асфальтовые» горожане, в них еще не проснулась тяга к земле, вот может через годик-два...

Годы шли, но ожидаемой “тяги” не появлялось. А ведь для них он сделал и второй этаж-мансарду, и тенистый “грот”, и сад фруктовый посадил, Раньше, когда еще работал, умудрялся ухаживать (на таком-то расстоянии от Москвы!) за клубникой, огурцами и помидорами. Сколько было восторга, когда он привозил домой корзины крупной, первосортной земляной ягоды или румяных, сочных помидоров и ставил все это на кухонный стол!

- Какое чудо! - восклицала жена. - Это надо непременно сфотографировать.

Фотографировались на фоне “даров природы” и обещали в следующее же воскресенье поехать на уборку урожая. Но городская суета опутывала всех своими делами, и про поездку забывали. Вскоре, когда, казалось бы, свободного времени прибавилось, он почувствовал, что сил его на все не хватает, и отказался от прихотливых грядок, которые быстро заросли сорняками. Но были еще кусты с черной смородиной, черноплодная рябина и поздние сорта яблок. Так что “челнок” действовал вплоть до ноябрьских холодов.

Сборы домой превратились в строгий, почти религиозный ритуал. Николай Петрович начинал готовиться к этому в первый же день приезда на дачу. Он составлял на бумаге перечень дел, которые надо здесь сделать, и предметов, которые надо взять отсюда с собой. Только нельзя начинать с укладки рюкзака: его кошка Милка, которую он брал с собой на дачу, это непременно заметит и убежит в лес или забьется в какую-нибудь щель, потом ее не найдешь и не дождешься.

Милка не любит такого быстрого возвращения домой. Она должна все обстоятельно осмотреть, по запахам узнать, кто тут бывал, поохотиться на мышей, забраться на крышу, видимо, полагая, что оттуда до быстрокрылых пташек лапой подать. Кошка совершенно отключалась от ненавистного ей городского железобетонного дома и от закупоренной, со всеми (для человека) удобствами квартиры, где она была лишь украшением среди мебели. А здесь она превращалась в саму себя, жила настоящей жизнью. Не помнила она и котят, которых регулярно, по три-четыре штуки в сезон, нагуливала на даче: когда один ее сыночек, пристроенный на соседней улице, подрос и заглянул в “отчий” дом, они с мамашей не узнали друг друга и даже поцапались.

У ее хозяина, у человека - все было иначе. Он готовил, например, овсяную кашу, а думал о том, как ее варила жена и почему у нее получалось вкуснее. Стругал на столике-пеньке палку, а вспоминал старшего сына, который этот столик и смастерил в один из своих редких (двух или трех?) приездов сюда. Ступал на выжженное пятно на траве - вспоминал младшего, который разводил тут костер. Человек как бы раздваивался, находился в двух пространствах и временах, жил в них. Он ничего для этого специально не делал, так получалось само собой, без всякой “машины времени”.

У немцев и прочих “шведов”, наверное, не так: они буквально отсекают от себя детей, едва те достигают совершеннолетия и начинают самостоятельную жизнь. Почему же русские так тесно связаны с родственными душами, до конца жизни страдают и мучаются за них? В то же время - почему эти узы у них зачастую ограничиваются романтическими, платоническими рамками, а иногда переходят в противоположность - неприязнь и ссоры? Почему так бескорыстно они помогают “чужим”, но не своим?  Это было непонятно.

При сборе домой все нутро у Николая Петровича щемило, но не болезненно, как при сердечных недомоганиях, а сладостно. Он предвкушал что-то необычное, как бы неземное: огромное, светлое, яркое, чистое, душистое, мелодичное.  Это невозможно ничем назвать, но имело одно измерение - расстояние в километрах. Чем расстояние домой становилось меньше, тем это чувство  становилось больше и сильнее, заполняло всего его внутри, проникало в каждую клеточку и пульсировало.

Если он возвращался электричкой, то отсчитывал километры и перечислял названия станций. Какие простые и красивые названия: Ока, Приокская. Но почему-то соседнюю станцию не назвали Заокская, хотя именно так назвали прилегающий поселок.  Он ненавидел опозданий и особенно отмены поезда, готов был бежать к машинисту или дежурному по станции - требовать, просить, умолять. 

Если возвращался машиной, то с ликованием отмечал про себя свободную трассу, появление пригородных строений, коптящих небо труб ТЭЦ, Т-образный силуэт Варшавского техцентра, суровые лица дежурных у поста ГАИ на кольцевой, заполненные ширпотребом киоски бывшей читающей, а ныне торгующей столицы...

Домой, домой! Вот эта улица, вот этот дом... По мере приближения к ним дыхание и сердцебиение учащались. Не взирая на тяжелый рюкзак и сумки в руках, на 98 ступенек пятиэтажки, он вскакивал на свой, последний этаж и на мгновение останавливался, замирал. Теперь торопиться не надо - дело сделано, цель достигнута. Теперь надо достать из правого кармана куртки ключи от квартиры и аккуратно вставить их в замки. Может позвонить? Нет, лучше неожиданно, пусть будет сюрприз.  

Николай  Петрович медленно повернул один, потом другой ключ, слегка надавил на дверь, и она плавно подалась вовнутрь. Было тихо, только часы на стене мерно отстукивали секунды. Он включил свет, освободился от вещей, снял сапоги и надел домашние тапочки. Еще постоял, прислушиваясь к тишине, потом прошел на кухню. Потрогал рукой чайник на плите - холодный. И раковина пуста - никто не оставил невымытой посуду, молодцы. Холодильник гудит, но внутри хоть шаром покати.  Николай Петрович вошел в одну комнату, в другую - никого. Все прибрано, но пыли на лакированных предметах прибавилось. Со стен смотрели фотографии семьи. Так... Значит опять не дождались, уехали. Разминулись в дороге.

Обойдя малогабаритную, но одновременно, с некоторых пор, огромную квартиру,  Николай Петрович вернулся в прихожую и плюхнулся в кресло. Вот теперь он почувствовал, что устал. Только привычно снова взглянул на часы: на этот раз путь возвращения с дачи ему удалось сократить еще на семь минут. Да, сегодняшняя гонка домой была беспримерной.

Так он просидел минут 10-15, может быть и больше, в полной тишине. Со стороны казалось, что он заснул - настолько неподвижными были тело, поза, устремленный в одну точку взгляд. Может, он думал о чем-то  известном, но непонятном? Вспоминал что-то, что и забыть невозможно? 

Вдруг  Николай Петрович встрепенулся, вздрогнул, будто по телу прошла судорога, и взгляд его стал сначала растерянным, потом строгим, наконец - ироническим.

- Да-да, конечно, - прошептал он тихо. - Все правильно, так и должно быть.

В тот же день  Николай Петрович опять засобирался, а через три дня с первой же утренней электричкой поехал обратно, на дачу. И опять с тем же волнением и трепетом, отсчитывая оставшиеся километры до следующей станции...

- И что он мотается туда-сюда? Вон проскочил, как гончая. Это ж какую энергию надо иметь, чтобы так, не отдышавшись, в одну и другую сторону...

- Это у него от сильного воображения...

- То есть?..

- Вообразил, что у него семья, которая ждет его то дома, то на даче, а он их будто не застает. Только семьи-то у него нет.

- А куда же она делась?

- С женой разошлись, она ушла к сослуживцу. А дети, как и положено, оперились и разлетелись в другие, собственные гнезда.

- А человек, видно, неплохой.

- Человек-то хороший. Только один недостаток: не курит и не пьет. С ним не посидишь...

- Не побалдеешь...

Об этом и многом другом переговаривались две уже немолодые женщины, стоя и покуривая на просеке, по которой быстрой походкой только что прошел мужчина с рюкзаком. Женских дел на даче почти не осталось, с остальными справлялись мужчины, а бабье лето еще продолжалось. Райское время и сказочное место - так бы тут и остаться, ни о чем не думая и не загадывая. Как вон Милка,  что лежит на разогретом солнечными лучами старом бревне.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную