Татьяна ГЛУШКОВА (1939-2001)
РЕКА ЛЫБЕДЬ

Предлагаемая читателю подборка стихов Татьяны Михайловны Глушковой возникла самым неожиданным образом, как отклик на предложение, появившееся в комментариях к  проникновенному  рассказу Николая Иванова. Причем прочитался тот комментарий не сразу, а только по отсылке к нему в личном письме ("Анастасия - Анне Козыревой: Вы меня в полном смысле слова обожгли строками Татьяны Глушковой.  Была бы благодарна Вам, если б именно Вы опубликовали здесь, на сайте, подборку Ваших любимых стихотворений Глушковой.")

Когда же прочитался, то решение появилось совсем не сразу, а поначалу, наоборот, даже встрепенулась  мысленно: а  что же я могу  выбрать как любимое,  когда мне  нравится ВСЁ? И это так.  Хотя, безусловно, что-то памятью вспоминается тут же, что-то может и зазвучать неожиданно…  Это прежде всего цикл  посвященный Георгию Свиридову, где каждое стихотворение проникнуто музыкой русского композитора, - и звучание это вполне реально и осязаемо, по крайней мере у меня. Невозможно не помнить и всей гражданской лирики, написанной с болью горячим сердцем.

Однако я понимала, что если  браться за подборку, то критерий отбора должен быть более чем личностный, а потом неожиданно пришло  решение – включить те стихотворения, которые когда-то, при первом же прочтении просто запали в душу, что-то было отмечено при работе над книгой о крещении Руси, что-то запомнилось из уст самой Татьяны Михайловны – было к счастью и такое. Собралось как бы без общей внутренней темы – упорядочены только по году написания.

Только вдруг, когда всё прочиталось заново в подборе, то однозначно увиделась и тема, и общий стержень. Не мной сказано, что у больших поэтов случайных стихов не бывает:  здесь нет таких – случайных и  неожиданных по сути.И ясно увиделась  судьба женщины и судьба поэта с её интересами и предпочтениями, с болью и любовью…

Анна КОЗЫРЕВА

ДОЧЕРИ
(из цикла «Киевская Русь»)
На Запад – медленно, тревожно
(где нет ни света, ни зимы),
как  будто в путь по бездорожью,
к кордону Киевской земли                                                    
плывут три молодости князя….

Уже отец
рукою властной
слепые жемчуга дарил.
Бессонно, солоно, напрасно  
высоких трав увядший запах
они вдыхали до зари.
На Запад… Медленно – на Запад…

С такими белыми плечами,
с застывшими в глазах ночами,
под злую, свадебную песню
(как их покой сейчас невесел!)
плывут из храма три невесты
чужих,
неведомых,
неверных,
венчанных Богом королей…

На Запад…  Медленно – на Запад…
И только взгляд косит – назад!
1961

***
Страница – странница – страна…
Коснусь струны – и свет струится.
Язык родной, как дух томится,
какая вольность нам дана! 

Какая рознь, какая связь, –
но вот сливается, двоится 
блаженство, вздор, причуда, власть
твердить то «кажется», то «мнится».

Какая спесь! – но мне слышна
на переломе ночи звездной
твоя лесная тишина,
разлитая по птичьим гнёздам.

И вот уже почти в руке
трепещет ветер, ветка, птица,
и от огня на волоске
алеет первая страница… 
1971

СТАРАЯ МЕЛОДИЯ
Что за ночь! Соловьиное пенье,
в небесах – молодые огни,
сам Господь голубые сирени
рисовал в этой влажной  тени.

Сам Господь, позабыв про заботу,
как дитя – затаясь в лопухах,
в курослеп рассыпал позолоту,
оставлял жемчуга на ветвях.

И в крестьянском суровом наряде
проходил по глубоким лесам,
чтоб льняные прохладные пряди
порасчесывать нежным хвощам. 

И река, лозняком опушаясь,
не темнела до самой зари:
по воде – чуть дрожа, остужаясь –
простирались, лучась, янтари…
1971 

***
                        Памяти матери
Опять без сна мне маяться во сне:
ищу огня – и не нашарю спичек,
и кто-то входит в комнату ко мне,
молчит, а будто кличет – не докличет.

А после гладит голову мою,
и я дремлю, и не промолвить даже:
- Утешься: я по-прежнему люблю,
я та же, я жива, я только краше!

Как скоро я её переживу!
Не оглянусь – и голова седая.
Она придёт, как встарь, как наяву, -
застенчивая, нежно-молодая,

отвергнет хлеб, и соль, и то вино,
что берегут для праздничной беседы,
и вдруг шепнет: «Ну до чего ж темно!»
И – мне: «Уже недолго до победы…»
1972

ГОРЯТ ТОРФЯНИКИ (лето 1972 года)
Отпускаю тебя на восток,
провожаю до тульской заставы,                 
где ещё мы по-равному правы: 
я любима! – глотай между строк…

Я хвалима! Моя смуглота
обещает  такое свеченье… 
Не дыши! – потому что движенье –
и душа, а не слово, с листа

воспарит – и заладит гулять,
понаклеив апрельские листья...
Золотая цена бескорыстья
так тяжка, что смогу ли поднять?

Не гони! потому что верста –
за последней верстою угарной –
и узнаешь Москвы допожарной
первый ставень и кипень куста,

где сирень голубеет, как лёд;
но из торфа деревья и травы
поднялись – широки и корявы, -
чтобы гарью затмить небосвод. 

Чтобы славой пометить меня,
чтобы в это огромное лето
я была сожжена и отпета –
до пришествия Судного дня.
1975

***
           Все снится: дочь есть у меня…
                                 И. Бунин
Помилуй: это ли - обида,
проклятье дней, трезвон ночей,
что я избавлена от вида
смятенной дочери моей?

Что я избавлена от права
примером мудрым поучать,
не зная, где – дурная слава,
а где – бессмертная печать…

Что я избавлена от взора
её неотвратимых глаз,
от сердобольного укора,
от лживой правды без прикрас,

от воспеванья юной доли
и – с замиранием в груди –
от присказки про это поле,
которое – не перейти…

Которое полынным прахом
засыплет сброшенную плоть,
когда – одна, с невнятным взмахом,
как будто огород полоть,

как будто обнимая землю,
в провал надела своего
сойду, чтоб прошептать: «Приемлю…»,
взгляну – ан нету ничего!

Взгляну – лишь окна дождевые
да ветлы серые косят,
взгляну – лишь кольца годовые
крылатой стайкою опят

увенчаны… И ты, природа,
всей гарью влажною огня,
всей пустотою небосвода,
чужая, дышишь на меня…
1977

ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ
Дух антоновки – хладный и крепкий,
чернозёма сухие комки,
и последней осенней сурепки
на меже молодые цветки.

Берега у реки поредели,
вдовий вид у крапивы; осот
рассылает по свету кудели –
то ли баба перину трясёт…

Но под вечер за этой рекою 
задрожит, зарябит полотно,
и взойдёт над землей молодое,
деревенское чудо – кино.

И, грызя твердокаменный бублик,
мальчуган, заглядясь на экран, 
из горячих  арабских республик
пьёт шипучий любовный дурман.

О, я тоже пригубить согласна!
Еду-еду – отнюдь не свищу,
вот  пролью-ка репейного масла –
может, розу на камне взращу!

О, я тоже могла б про такое
рассказать! Только душу смирю…
Я ведь тоже была молодою,
загорелою да завитою, -
разве я не про то говорю?..

Разве  я  позабыла, что этим,
громовым, золотым, черновым,
промелькну  календарным столетьем,
где что – слава, что – пепел, что – дым,

не понять… И какою тоскою
за осеннюю  эту тоску
расплачусь? И какою строкою
достучусь – и к какому виску, -

мой читатель, дарованный Богом,
мой судья – сердобольней меня, -
что стоишь, не дыша, за порогом:
то ль пугаешь, то ль ищешь огня?

И пока за соломенным стогом
красноватая всходит луна,
над какимбескорыстным итогом
наклонилась твоя седина?

И какая бессмертная сила,
вперекор земляному уму,
мой бессмысленный взор пригвоздила
к этой яблоне в черном дыму?

К ясным звездам, что в улицу нашу
так глядят: мол, вставай, выходи!
Собирай эту пыльную пряжу,
бабий скарб да ручную поклажу,
эти угли, и щепки, и сажу, -
в мирозданье искринкой лети!..
1977

ТРИНАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА
                            Памяти матери
1
Когда я думаю о ней –
печали ради, страха ради, -
в том ветхом, траурном наряде
она мне кажется древней,
чем Богородица в окладе…

2
Пробудиться! припомнить! заплакать!
и  вбежать в этот вымерший дом…
Одуванчиков вислая мякоть –
на гвозде, над немытым столом.

Крошки хлеба; невнятного сора
горстка – в красном просторном углу.
В мешковину, не вспомнив узора,
кто воткнул -  и отпрянул  - иглу?

И глядит глубоко и зловеще
кот взъерошенный, зверь-еретик –
точно вышел из огненной пещи,
в одиночку из пепла возник…
1970, 1978

РЕКА ЛЫБЕДЬ
                        Было три брата  - Кий, Щек,
                        Хорив и сестра их Лыбедь…
                                    Сказание об основании Киева
Ветер марта взволнует и вздыбит 
острый гравий – крошится гранит, -
и опять белолицая Лыбедь
под землей, под мосточком гремит.

Милым братьям сулит расставанье,
милу другу – кольцо серебрит,
а со мною до утренней рани,
до вечерней зари говорит:

«Не печалься. Взгляни – слаще мёда
ваша доля: отчизна, весна…
Сколь великая вышла свобода
всем, кого не убила война!

Сколь широкие встретишь печали
на скрипучем родимом крыльце!..
Не пугайся: что было в начале,
только раз повторится – в конце!»

Говорит: «Сколь живучи поляне,
терпеливый да тёртый народ!
Прежде солнце на донышко глянет,
а потом уж пойдёт в небосвод.

Прежде выпьешь ты мёртвой водицы,
чем пригубишь водицы живой…»
Голос Лыбеди в камне томится,
прорастает зелёной травой.

Голос Лыбеди красную глину
размывает в кладбищенском рву.
И кому-то поёт: «Не покину!..»
И кому-то кричит: «Доживу!..»
1979

***
Не Божий дар, а сердца простота…
И вот пыльцою веет золотою
от утреннего танца мотылька
над лопухом и мутной лебедою.

И вот уже крестьянская весна
тревожится, что дремлют яровые…
А в этом  доме я живу одна.
Но так светло здесь, кажется, впервые.

Вот стол и шкаф и с вышивкой комод,
а в полотно воткалось столько мыслей:
что, мол, уже лоснится огород,
что выгнал клён пучок измятых листьев.

Они пока что сжаты, как гармонь,
и лес в опушке вешнего тумана.
Но долго ли -  и розовый огонь
займется и рассыплется багряно. 

А в той низине, что бежит в луга,
в листе капустном – раковине моря –
ах, долго ли! – круглятся жемчуга,
окатистые,годные для горя.

И долго ли – в умолкшее окно
вдруг постучатся, что пришли за мною –
кроить мое льняное полотно,
украшенное строчкой голубою,

и ладить парус…
1980     

 ***
Ушла в луга. Оставила записку,
что понапрасну – окликать и ждать,
что   понапрасну будет гармонисту
наказывать страдания играть.

Я полюбила шепот перелеска,
высокий, прямо в душу шепоток,
и что шершава у листа нарезка,
когда ольховый падает листок.

И гул цветка ромашкового, если
горячий шмель, наведался сюда,
и жаворонка в дальнемподнебесьи:
звени, певец крестьянского труда!

И этот теплый дух ржаного лета,
на спелых нивах – тени облаков…
Ушла в луга. На волю. До рассвета,
до зимних вьюг, до майских холодов.

Ушла в  луга. В шелка. В зеленый омут.
В сурепкин мед, в черемуховый цвет.
А ты, кукушка, накукуй  другому
таких, как мне, зеленоглазых лет.

 Таких, как мне, зеленобровых речек,
таких, как мне, залитых солнцем рощ
и этот путь: ни близко, ни далече, -
при жаворонках, в сомкнутую рожь…
1980

***
И Все Святые, что в родной земле
за всё тысячелетье просияли,
у наших павших в головах стояли,
и луч желтел в необоримой  мгле…

Оборете! – сулили голоса
с высот заупокойного молебна. –
И будет Русь опять жива и хлебна:
о том тоскуют сами небеса!

И я хранила на виду у всех
такое молодое выраженье,
как будто мне поручено внушенье
вам передать: уныние есть грех.

И я просила у сырой земли,
у зимних птиц, у тополя – подмоги,
вбирая в золотую мысль о Боге
всё, что вблизи и в облачной дали…

Катились слёзы по щекам  моим,
темнило горе лик моих сограждан.
Но  с каждым павшим в листопаде страшном
был наш союз отныне нерушим.

И нету мощи, чтобы одолеть
ту крепь – коль встанут мертвые с живыми,
единого Отечества во имя
готовые  вторично умереть.
17 декабря 1993 

СЕЯТЕЛЬ
                        В.П. Заманскому
«Необратимо!» - говорят друзья.
«Невозвратимо!» - мне вещует сердце.
На что ж теперь ещё надеюсь я,
когда весной молюсь о земледельце?

Ужель он Бог – чтобы возделать гарь,
насытить выпашь, скрасить пепелище,
покликать солнце и развеять хмарь,
когда все мы – как Иов на гноище?

И где возьмёт он первое зерно,
которому стократ воздал бы колос,
когда уж всё – до пыли – сметено,
до нитки тонкой, как ребячий волос?

Когда в краю разлук, смертей, измен,
где даже зверю выть – невыносимо,
поля и реки словно сами в плен
бегут – людей и старых русел мимо?

Когда вся нечисть вышла из прудов,
из омутов – и клюквенным болотом
валит, висит на струнах проводов
и алый Кремль зовёт своим оплотом?..

«Невозвратимо!» - говорит мне ум.
«Невосполнимо!» - не стрекочут сводки.
Как вдруг средь тёмных, полунощных дум
одна встает: а ум-то твой – короткий!..

Она смеется над моей бедой,
язвит меня: мол,Иов не роптал же!.. 
И чую: пахнет талою водой,
землёй глубокой, боронёной даже.

Она дурманит,  точно палый лист,
и веет прелью, плесенью, грибами.
Но вздох – глубок, по воздух – золотист,
и клок отавы блещет жемчугами.

И тонкий поднимается парок,
и странный звон: то что-то вроде пташки
ввинтилось ввысь… А на кресте дорог
толпятся дети, сушатся букашки.

 То сам Господь, как сеятель, идёт.
Из недр золы, щебенки, перегноя
лучистым  взором семя достает –
незримое, родимое, ржаное…
17 февраля 1994

***
                         Сергею Козлову
А по осени вышли грибы.
На пеньках – молодые опята.
И у крайней, замшелой избы
в огороде – лиловая мята. 

Я, наверное,  тут поселюсь.
Чистой тряпкой протру половицы.
Буду слушать осеннюю грусть.
Припасу себе пряжу и спицы.

Припасу себе в избу кота,
припасу себе в подпол мышонка.
И – прощай ты, моя маята
да разлука, чужая сторонка!

Потекут молчаливые дни,
в лес клубочком покатится пряжа.
Вот носки – для внучонка они,
вот башлык – для праправнука даже…

Вот и вам дорогие мои,
то ли присказка, то ли побаска.
Вот зимы голубые огни,
вот и старости хмурая ласка.

Вот и несколько строчек моих
по складам кто-то тихо читает.
Сколько в поле чужих и родных,
никогда он из них  не узнает!

Сколько в поле упало цветков,
сколько кос у российского лета…
Мой косарь и подавно готов,
разнаряжен,  да что уж про это!

Я о  том, что оставлю тебе
золотую и синюю краску,
дармовую мурлыку в избе, 
желудей колокольную связку

на дубу…  Им бы в пахоту лечь –
и пробьется зеленая поросль!
Но гляди:  уплывает за печь,
и седеет, и молкнет мой голос.

Он дымком домовитым плывет,
пахнет жаркою корочкой хлеба,
залетает листом в огород,
достигает далекого неба.

Опускается медленно вниз,
жадным хмелем шуршит у окошка.
И глядит: грибники подались
в лес, а сами-то меньше лукошка.

И глядит, что картошку копать
понукают сентябрьские  зори…
Никуда не хочу улетать –
ни в приветное небо, ни в море!
1981

ПУТЬ В МИХАЙЛОВСКОЕ
А сороков-то сорок
мне видеть довелось,
пока блеснула Сороть
средь опушенных лоз.

И сорок лютых звонниц
звонило надо мной,
когда шажком паломниц 
брела я в край льняной.

И крепостей-то триста
дымилось на пути.
У танка без танкиста
мне выпало пройти. 

И берегом Великой,
и кромкою траншей,
поросших земляникой,
взлелеявших репей.

Под башнею Гремячей,
над гусельной Псковой
осеннею, незрячей
погодой дождевой.

Глубокими снегами,
сквозь ельник ледяной.
С застывшими руками,
с горячей головой.

И вновь на зарьке синей
гонима за порог –
путем всея России,
хлыстом её дорог.
1983 

***
Они даются  иногда –
и вдруг; и ни за чем –
пустому сердцу – простота,
а слову – тема тем.

Всё пела мачеху-любовь,
кляла её красу.
А нынче - медленнее кровь,
а нынче – снег в лесу.

Стонала: лучше уж конец,
Чем эдак горевать.
А нынче – свадебных колец
вдове не миновать.

На ней серебряный наряд –
во всю казну твою… 
«Какие плечи!» - говорят,
покуда речь таю.

«Какие очи – говорят, -
у старой молодой!» -
пока киваю невпопад
далекой головой. 

И вот на круги на своя
мне воротиться чтоб,
из петли выну соловья,
сложу в тесовый гроб.

Водицей мертвой орошу,
плесну живой водой,
в сырой бузинник приглашу,
промолвлю: «Пташка, пой». 

А он мне скажет: «Зачерпни
из серого ручья…»
В овраге – тень, коряги, пни,
и вся земля – ничья.

В овраге – щедрый курослеп, 
в овраге – жгучий луч.
Босой следок за мною вслед –
опаслив да бегуч. 

В овраге – смуглых черепков
прохладная глазурь.
Под камнем сорок ветерков
припрятано для бурь. 

А вот черемухи чумной
задымленный рукав. 
Какое небо надо мной
встает из глуби трав!

Здесь среди битого стекла,
мой начинался путь.
И хоть к тебе – а не смогла
я  с той тропы свернуть!
1983

МИФЫ ЭЛЛАДЫ. МАРСИЙ
Он был сатир, пастух, коровий бог.
Почти как Велес иль крестьянский Власий.
Ты скажешь: нет его в иконостасе?..
- Но как свирелит между наших строк!
 
Он был смешон. Позорно проиграл
своей свистулькой – лире Апполона.
 Своей жалейкой… Но листок зеленый
навеки к полой дудочке прилип.
 
Она растет из луговой земли
где – тростником, где – камышом, где – ивой…
Он подобрал тот перелив счастливый
в эгейской, златосолнечной пыли.
 
Он поплатился: заживо содрал
с соперника поверженного кожу
Феб-Апполон, что   с л о в а   возалкал,
чтоб встало   з в у к у в страх и в огорожу.
 
И, смуглую, ее повесил в грот
уроком неразумному дерзанью.
Но, точно б не поверив состязанью,
живой тростник за Марсия поет.
 
Живая ива узкие листы
простерла к зачарованному гроту,
и наш камыш ведет все ту же ноту,
что Марсий – пленник страстной немоты.
 
Он не поэт, он – то, что было д о:
он вроде бедной жертвы иль предтечи
размеренной и гармоничной речи,
пред коей флейта – то же решето!..
 
Но только на рассвете зазвучит –
в Карпатах, Альпах, где-нибудь под Истрой –
печальный голос флейты серебристой, -
там, далеко, во Фригии гористой
отзывно кожа Марсия дрожит…

***
           Сергею Козлову
Зеленой Троицы благословенный день.
А в розовом Царицыне сирень
бела. И храм белеет… Понемногу
и я к нему найду свою дорогу.
К иконе Богоматери, молящей
за всех скорбящих и за всех болящих,
недужных телом,  пасмурных  душою,
как мы, мой старый друг, как мы с тобою.

Звон отзвонил. И служба отошла.
Но двери храма всё ещё открыты.
Березами плакучими повиты
алтарь и своды, вход и купола.
Пруд вечереет. Голубая мгла
прохладна. Но последнего поклона
никак не положу… Как веретёна,
снуют, чернея, ласточки в окне.
И думаю: насколь же благосклонна
судьба моя, бесчастная, ко мне:
едва жива, а – добрела до храма,
и то, что мы зовём сырая яма,
не так темно, не слишком щерит пасть,
затем что всей мне, может, не пропасть.
И я прошу: ткись, ласточкина пряжа
июньских дней; грузись, моя поклажа, -
авось и справлюсь с долею моей,
отведав чистой горечи скорбей…

Ещё березы Троицы свежи,
светлы, как вечер жизни не по лжи…
Август 1992 

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную