Татьяна ГРИБАНОВА (Орёл)

ДУХОВ ДЕНЬ

Верю я и верить буду,
Что от сих до оных мест
Божество разлито всюду –
От былинки вплоть до звезд...
В. Бенедиктов

1.

Илья и не заметил, как, прожив в Алёхинке всего лишь неделю, крепко-накрепко привязался к единственному многочисленному народу на хуторе – сизарям, к постоянному общению с ними, к беседам на особом – получеловечьем, полуптичьем наречии.

Словно без начинавшихся с самой ранней заутрени разговоров этих, неторопких, настраивавших его душу на размеренный, житейский лад, он и вовсе никогда не жил. Казалось даже, не поздоровайся Илья с голубями, в лозняках алёхинского луга не вызреет, не воспарит над торфяниками, над сгруившимися белесыми туманцами алая малинка солнышка.

А марь после третьих петухов в Алёхинке знатная! Как ей не быть-то, если Наталья Светлова в вечерних сумерках каждый раз –подойник оземь – спотыкается за амбаром на новую кротовую кочку – будь эти слепцы неладны! – и вечёрешник заполоняет доверху все хуторские ложбины.

 

– Живу как у Христа за пазухой, чего ещё нашему, пишущему, брату желать? Ан не спится же! Небось, и шести не натикало, лелеять бы ещё да лелеять непробудные сны, – бормочет каждый раз спросонку в чуть забрезживший свет Илья.

– Угу! – наклонившись с поскрипывающей ставенки, заглядывает, словно стыдливый цветок, сквозь ажурь дырчатых тюлей в крохотную горенку знакомая, с белым ожерельем на переливчатой грудке голубица. Из-за украшения этого писатель и окрестил голубку Ожерелка. С каждым рассветом объявляется она у окошка его хатёнки и принимается разговаривать разговоры: то поддакивать, то перечить, то вести рядком обыденные беседы.

Заслышав их, пренепременно подключаются гулькины разномастные соплеменники, и не проходит и получаса, как собирается всё пернатое семейство. Облепив крышу хаты, ничуть не смущаясь, разгуливая туда-сюда крохотными лапками по подоконнику, они, кажется, в своих разговорах-кугуканьях напрочь забывают об Илье. Но это только кажется. Илья уже знает наверняка, что на самом-то деле голуби, облюбовавшие, видно, это вдовье подворье, не нагурковавшись досыта, не подхарчевавшись, ни за что не спровадятся по своим хлопотным делам. Илья нарочно не встаёт с постели, тянет время, наслаждается их ласковым, складным воркованьем.

Провисшая сетка никелированной, с блескучими шарами, кровати скулила при малейшем движении, пугала сизарей. Илья покумекал, оторвал от телятника доски, сколотил из них под свой рост щиток, водрузил его на кровать, раскидал по тесинам завалявшиеся в амбаре хоботья гречишной соломы. А поверх водрузил необъятное облако хозяйской перины.

В придворном амбаришке сыскалось с четверть пуда конопляных зёрен, мешок был предусмотрительно (от шныркающих без всякого пардону грызунов) подвешен к перемёту.

И теперь каждое утро, будто заправский хозяин, новый жилец спешит прежде всего «управить животину» – зачерпнув из пристроенного на коник мешка, Илья откидывает занавеску, раздвигает пошире ставенки и рассеивает, плещет из алюминиевой кружки на завалинку, на вытоптанный прикрылечный пятачок звонкие золотистые конопелины. Птицы смолкают, заботливо, домовито, стараясь не пропустить ни единого, выбирают зёрнышки из подорожника и мелкой дворовой муравины.

 

Задичавшая, было, усадьба оживала: скрипели воротины, поминутно то там, то тут пищали дверцы чуланов и сараюшек, хлопала калитка, дзынькали вёдра, тактакал молоток. Илья спускался к роднику за свежей водой, раскочегаривал допотопный примус, благо запасов керосина в прикопанной на задворках бочке хватило бы ему до конца жизни, приезжай он в Алёхинку и каждый год хоть на целое лето.

– Угу! Угу! – подлётывала на краешек застрехи голубица.

А Илье чудилось, будто она растолковывала ему, городскому, мол, ещё как хватило бы, вить в крестьянском хозяйстве без припасов никак не обойтись. Как же без припасов-то?

Ключей-запоров в деревне этой, кроме палки в ручке двери, видать, испокон веку не держали, а сейчас и вовсе – оторви тесины с крыльца и окон, входи и живи. Погостить пригласил его без лишних уговоров давнишний приятель, геолог Володька Смородин: мол, поезжай-ка, отдохни на мою прародину, на Орловщину, глядишь, когда-нибудь и вспомнишь о ней в своих книжках.

Сам-то он всё в экспедициях. Как прибрал прабабку Варвару на Поповку, с тех пор в Алёхинку и не заглядывал. Прошлой осенью, под Загвены, отошла она в мир иной. Ну, так потянула, дай Бог каждому, аж девяносто четыре годочка! Двух дочерей, сына пережила. Да-а... Теперь вот с ними, своими, рядышком. Наконец-то, дождалася.

 

Пригласил, значит, писателя Володька, а он тут же и согласился. А что было размышлять-то? Пяток часов пассажирским – и в Орле, потом, правда, – вёрст семьдесят по отжившей свой век ещё лет тридцать назад шоссейке, да, перемахнув тройку холмов (версты четыре), – пёхом. Так по перволетице, под Пятидесятницу, – только в радость.

Хотя и тут Илье повезло. Только-только вырвался он из костотряски, межпоселкового ПАЗика, ступил на алёхинский, закудрявистый и солнечный от вылупившихся одуванчиков просёлок, глядь, догоняет, притпрукивает лошаденку местный мужик, Виктор Светлов. Как потом оказалось, вся Алёхинка теперь – его «фазенда». И семейство Виктора – единственное проживающее на сегодняшнее время на хуторе. Каждое утро возит хозяин вечёрешник и утрешник от своих пяти коровёнок в райцентр на молокозавод.

Даже из короткого, немногословного разговора Илья разгадал, да Виктор и не скрывал, что семейству его приходится несладко. А тут и дураку ясно! Почитай, всё – в одни руки. Наталья, конечно, бабонька поворотная, с ней Виктору повезло. Но на жене – и двое ребятишек, и дом, и бакша, и стряпня, и засолка-закрутка, и постирушка, а сейчас она и вовсе – на восьмом месяце, к Петровкам, Бог даст, девочкой разродится. А то всё плачется: «Тебя помощниками наградила, а сама – без подспорья!»

 

Ухайдакается Виктор к полуночи. Рук-ног не чует. Когда-когда мальваего подрастёт, чтоб косу в руках держали, чтоб топор, вилы из рук не выпадали! Хряпнет Виктор с устатку стакан, похлебает борщеца. Затуманится голова у мужика, подкатят мысли, одна черней другой: «А не бросить ли всё к ядреней фене! Распродать технику, снять последние, кой-какие подсобранные деньжата да закатиться к чёрту на рога, в эту ихнюю Калифорнию или, на худой конец, куда поближе, – в Европу. Да всё равно куда, лишь бы – за бугор!»

Ну, это всё с ночи, а зарёю Мурка, Лыска, Зинка, Марта да Веселушка замымыкают, овцы в загороди заблеют, кочет Ухарь на шестке заголосит... И Виктор с ним заголосит. Смахнёт поскорей рукавом, пока баба да ребятишки не догляделись, свои горемычные слёзы, только и молвит: «Ну, нетушки, хрен возьмёшь Виктора Светлова! Пока живой, никуда я со своего корня не подамся!» И, сходу ясно, покатит чередой: на пахоту, на сев, на косовицу, на уборочную.

 

Посчастливилось Илье, пристроившемуся на свежескошенном клевере на задке телеги, в беседе о житье-бытье крестьянском прокатится под погромыхивание пустых бидонов через вошедшие в цвет луговые и лесные поскотины, через поросшие густой берёзовой порослью да вездесущим бурьяном пожни. Мимо свежесмётанных копёшек на приречном долу, издалека схожих с шеломами древнерусских витязей, мимо парочки трещёток-сорок на длиннющих срединных вешках, обочь недавно раскуроченных колхозных ферм, по свежим заплаткам (видать, Виктор постарался, кому ж ещё?) убитого вусмерть алёхинского мостка. Мимо почти вековых развалин шатровой церквы. Уже и нет её почти вовсе, а стена с иконой Казанской Богородицы из последних сил крепится, держится.

Взирает с неё Божья Мати на свой удел во все глаза, и смотреть на поруху нет мочушки, и не отвернёшься от горюшка людского, не зажмуришься – не на кого покинуть ей мужика русского. На кого ж ему ещё положиться-то? Правда, травища, чертополохи да бурьяны вокруг храма обкошены и у развалин по-хозяйски, аккуратными горушками, сложено дерево – брёвнышко к брёвнышку – прикрыто рубероидом. А рядом с порушенным храмом – свежесработанный высоченный дубовый крест. «Хоть какую, малую, церквушечку, а всё одно поставлю, – снимает картуз и в душевном порыве трижды крестится на Казанскую Виктор, – обрёкся я... по своему почину... назад повороту – ни-ни! Без веры в нашей жисти никак нельзя. Без неё, считай, душа для Света распотерянная, лишена Небесной защиты... Потихоньку, помаленьку, сдюжим! Крест вот уже, как и положено, на Воздвиженье, установил».

...Не прошло и часа, как показались хуторские крыши. А потом выступила на простор обнесённой берёзовыми пряслами околицы и светловская изба, первая с краю. Ничего приметного в ней Илья не усмотрел, изба как изба. Правда, с виду крепкая, ладная. Не то чтобы красивая, скорее, как показалось приезжему, добротная, удобная для жилья. Ну и как положено, конечно, с бальзаминами, гераньками в растворённых на весь белый свет лупастых окошках, обрамлённых замысловатыми, с голубками, со всякими-разными завитушками, расписными наличниками.

Всё на Викторовом подворье налажено, под рукой: рядышком, за жильём, идут сараюшки и амбары для животины, для корма. Под навесом – немудрёная пахотная-уборочная техника. У воды, на подгорье, догляделся Илья, и банька имеется. Под боком у неё – берёзовая поленница, под самую крышу подвалилась, сквозь высоченную лебеду поблёскивает, на солнышке золотится. «Как же русскому мужику без баньки-то?» – даже подивился Виктор.

Хоть и настаивал хозяин хутора зайти, умыться, перекусить с дороги (ну кто дожидается приезжего писателя в задичавшей Варвариной избе, а Наталья, небось, щец из молодой крапивки настряпала, да и свойская найдётся, как не найтись?), однако Илья заотнекивался и, постеснявшись нахлебничать, взяв в провожатые Викторова старшенького, двинулся уже по бледно-фиалковым сумеркам вдоль хутора разыскивать сквозь кружева лопухов и крапивы смородинскую хату.

 

И вот теперь, обживаясь в засиротевшей избе, Илья пытался представить себе хозяйку этого неказистого жилища. Естество хатёнки – простенькое-е! Ясное дело, с чего, с каких барышей у вдовицы достаток-то? Правда, как вступишь в горницу, так и ахнешь: на Божнице – икона, сам Господь Бог вряд ли точно знает, какого она веку – ни сроку, ни цены ей нет. Пресвятая Троица. Отец, Сын и Святой Дух. Из-под неё свисают пересохшие берёзовые веточки, пучки вербицы. И так эта Варварина икона лучится из потемневшего за века оклада, так притягивает к себе взгляд, что пальцы сами по себе складываются в троеперстие и подымаются ко лбу.

Со стены, что двумя оконцами глядится в мальвовый палисад, с принакрытой рушником, словно омофором, выжелтившейся карточки улыбается совсем юная женщина. Глаза – сама доброта и любовь! Ясные, устремлённые своей распахнутостью, открытостью, расплёскивают несказанный свет даже сейчас с потускневшей от безвременья карточки всему миру навстречу...

Кофточка в оборочку... ожерелки светлые – неспелые крыжовины... на руках – мальчонка, видно, будущий Володькин дед, рядом – две девочки – годков трёх, пяти, а перед ними на табуретке – сажень косая в плечах, нога на ногу – молодой крестьянин, прадед Лука Кузьмич.

Даже могилы от него не осталось... исчез в годы пороховые в небытиё... рассказывал как-то Володька, знают только Смородины, что где-то под Минском в первый же месяц войны, обвязав себя гранатами, кинулся их геройский прадед под фашистский танк... И не было у Варвары горше минуты чем та, когда брала она дрожащими руками у Зинаиды-почтарьки чёрную весть-похоронку... Только и молвила, прочтя её побелевшими, каменными губами: «Видать, Ангел-Хранитель кудай-то по делу отлучился, не устерёг Лукашу». День тот помнила Варвара не только всю, до последнего вздоха, жизнь, но, скорее всего, не запамятовала и в могиле.

Обхаживали солдатку мужики: и просто к греху подстрекали, и по-людски сватались... Как же? Было! Только, видать, не сыскалось ни одного средь них, такого же орла, как её Лука Кузьмич. С той самой поры и у неё обескрылелись плечи, угасло лицо, омужичилось изробленное тело.

 

Да! Бусины-то те, лучистые, с карточки?.. А что ж бусины? Целы-целёхоньки. Стекло-о! Что с ним поделается-то? Лежат себе в шкатулке липовой (приоткрыл её Илья, смущаясь, будто в чужую жизнь заглянул). Правда,  не снизкой ягодки, видать, нитка перетёрлась, а глаза у Варвары всё-таки, что ни говори, – не вечные, поистратились, не собрать уж ожерелку-то. Вот и спрятала она дорогой Лукашин подарочек в шкатулицу, и молчок.

Скорее всего, и по жизни старушка была не щедра на слово. В крестьянстве-то всегда полагалось: мол, праздные словеса – от праздной жизни. А какие уж, знато дело, у вдовицы гулянки?

– Угу! – раздумчиво итожит голубица, – почитала Варвара Апостола Павла пуще других иных, как не почитать? Всё, бывало, ему вторила: «Слово ваше да будет всегда с благодатию».

 

А стена эта, заглавная, что на самом виду, – прям-таки иконостас! Весь род смородинский на ней. Карточек – уйма. Приглядеться – так будто бы и все на одно лицо. А как же! Ведь так на Руси и ведётся: высмотрит парень девушку, глядь, а она с ним и обличием схожа. А коли нет, за жистюшку долгую, хочешь, не хочешь, всё одно притрутся (одни радости, одни заботы), станут схожи друг с дружкой, словно бубенчики ландышевые. Дядьёв, тётушек, племяшей, кумовьёв да сватовьёв у Володьки – несчётно. Бога-атый!

– Кугу! Кугу! Все – нашенские! Кабы собралися, так и в горницу не поместить! Как Вовкина отца женили, столы-то – нате ж вам – на всё подворье развернули. Дак и тогда за два присеста, по очереди усаживались! Угу! – доносится откуда-то Ожерелкина подсказка (или Илье чудится?).

– Угу! Угу! – вторят рассевшиеся вдоль сенных перемётов белогрудые и сизоватые красавцы. Они то впархивают, то выпархивают в небольшое оконце под самой крышей. Голоса у них – спокойные, мягкие. Толкуют себе о своём, житейском, покажется (если не особо прислушиваться): снова собрались многочисленные Варварины родичи и судят-рядят, когда покос начинать, какие нынче хлеба уродят, не поднять ли всей оравой (уж полхутора в Смородиных ходят) под озимые на суходоле поросший почечуй-травою клин?

Стеклышко то, в сенцах, выпало ещё в прошлом году, через день после Зимнего Николы. Ну, так и правду сказать, все Филипповки задували лютущие ветра, оно возьми да и не удержись, с маху – прямо в сугроб. Уцелело! (Кто-то по-хозяйски по весне, как вытаяло, подобрал его да аккуратненько приставил к крылечной стенке. Наверно, Виктор, кому ж ещё-то? Приглядывает за избами, как не приглядывать? А чтоб какие залётные хутор не зорили, даже ружьишко прикупил).

По холодам голуби, разведав лазейку, проникли в старушкины сенцы, да так в них и прижились. Видать, всё ещё не могут позабыть свою благодетельницу. Уж так гульки облюбовали эти сенцы, уж так они, разузоренные берёзовыми вениками, пучками пижмы и иван-чая, аниса и укропа, пришлись птицам по душе, что взгляни кто – не жильё это вовсе людское, а, как есть, – голубятня. Кажется, не будь притворена дверь в горницу, голуби, со всем своим многочисленным выводком, обосновались бы и в Варвариной комнатушке.

А уж как они обрадовались появлению в заброшенном обиталище нового жильца! Как же! Снова из дверей и окон горенки дохнуло людским, каким-никаким, а всё-таки уютом, снова по вечерам ласковым светом млели оконца Варвариной избёнки, а по утрам приманивало их знакомое: «Гуля-гуля-гуля!» И из всё той же их любимой погнутой кружки золотыми дождинами брызгали на прикрылечный пятачок лакомые конопелины.

 

Избёнка Варварина примостилась на одном из трёх алёхинских взгорий. Её накренившееся, было, крылечко Илья, как мог, подлатал, подстучал, заменил пару-тройку прогнивших на самом ходу половиц и теперь, кинув на лавку вязаный лет сорок назад рукастой хозяйкой «кружок», частенько обустраивался здесь.

Прямо за Варвариными мальвами, за задичалыми шарами лимонно-жёлтых гортензий открывался такой вид! Со всеми хуторскими горами и долами, длинноногими перелесками, с россыпью хрустких груздочков и туговатых боровиков, с рясными, кишащими краснопёркой прудками, с обрызганными перепёкшейся земляникой шалфейными откосами, с сосённиками, подпирающими своими кронами аж вторые небеса, с лесами-калинниками, с лесами-лещинниками, с лосиными чащобинами, с кабаньими дубравинами, с валерьянниковыми торфяниками, и полями, полями, полями (уж чего-чего, а их-то здесь – непочатый край, куда ни кинь!). Оранжево, синё, лилово – у завороженного Ильи аж дух перехватывало.

– Вот отказался бы от Володькиного предложения, и уже никогда бы не посчастливилось увидеть этих промытых дождями, прожжённых солнцем серебристых изб на краю розоватой в предзакатном солнце берёзовой рощицы; этого просёлка, обсыпанного звёздочками небесного цикория, вдоль которого, того гляди, замукает, запылит, спустится на водопой к ближнему тинному прудку рябое хуторское стадо, пробегут ребятишки с кузовками первых сладких и нежных боровых сыроежек-поплавушек, с низками розовощёкой, полуспелой земляники, пройдут тяжёлой поступью из полей обветренные, загорелые ещё с начала сева мужики и бабы – в который раз вспомнил Илья добрым словом своего друга.

– Кугу! Кугу! Да уж, конечно, куда вашим столицам до нашего-то хутора! – напыженно гулькнула Ожерелка.

– Но! Но! Ты не очень-то! – тут же нашёлся Илья, – не такие уж мы и столичные. Знаем и как лошадёнку запрячь, и как навильни подать. Помнится, в детстве, на Рязанщине, всё за батькой по луговинам мотался, Зорюхе на прокорм неудобья сшибали.

– Угу! Коровку содержать – на боку не лежать! – согласилась голубица.

– Как же могло случиться, где ж мы дали маху-то? За какие великие грехи такое возмездие? Ошмыгнувшись, подрубили себя под корень, – и так, и эдак раскидывал умом писатель, – в местах исконно русских, благостных, Божьих, засохло древо жизни, вот он, Небесный Суд: не зыбают люльки в хороминах, не смотрят с печных лежанок мудрые глаза стариков, вечерами на завалинках не обкумекиваются завтрашние хлопоты, на подворьях в амбарах не жуют овсы уставшие коняги, не циркает о подойник дышащее Троицким цветастым разнотравьем парное, не звенят на обросившихся задворках литовки.

Даже не верится, что на такой край обрушилась нелепая погибель. Непостижимо ни умом, ни сердцем. Куда подевалось (и с Варвариного крылечка не видать, хоть взберись на высоченный серебристый тополь посреди хутора, всё одно – не видать) из опустевшего тырла когда-то несметное стадо алёхинских бурёнок? В каком лесу заблудились, не вышли на просёлок с корзинками куманики знающие округу как свои пять пальцев пронырливые хуторские мальцы? В чьих краях, на чьих полях сеют и косят (и крестьянствуют ли вообще?) потомки мужиков, крестьян-богатырей, что распахивали, засеивали житом орловские пожни вдоль и поперёк, тех, что бугая валили наземь одним ударом, не с бухты барахты прозванные за свою силушку орловскими дубинниками?.. Господи ты Боже мой! Четыре души на такой хутор!

– Раз уж зашла речь, доложу по порядку: на восемьдесят семь домочков! Страм кому сказать! Ажни сердечушко зальдилося! Угу! – вздохнула многомудрая Ожерелка, – а поди в Хлебосольное, загляни в Зареченки, да хотя бы и в ту же Степановку – вовсе никого, уж и избы порушились, угу! Быдто бы и вовеки на их месте ничегошеньки не было: не жили, не любили, свадеб не играли, бабы детей не рожали, стариков в последний путь не провожали, к Престолу холодец не стряпали, на Пасху для куличей печки вишнёвым хмызником не протапливали, яйца луковой шелухой не красили.

У кого теперя защиты просить? Разбазарили хозяйства. Изо всех реестров деревушки постёрли, из всех бумаг повымарали. А там, вскорости, и просёлки – жилы крестьянские трудовые -  обрезались: позарастали бурьяном да крапивою; поля, огороды, бахчи, что испокон веку у нас родили, как дай Бог каждой землице, сорным клёном, сосняком да борщевиком заполонились. Угу! Угу! Угу! – закуксилась, заворчала, не унять, старая голубица.

 

2.

Спустя две недели, когда подъелись прихваченные городские запасы, писатель вспомнил о «подножном корме». Лесов-прудов в округе немерено, а он ещё ни грибочка, ни пескарика не попробовал, всё крупа да консервы, консервы да крупа.

Правда, несколько раз заглядывали Светловы: сразу же, на второй день, как объявился он в Алёхинке, по пути на косовицу, Виктор скинул с телеги у калитки мешок прошлогодней картошки, заходила и Наталья, поставила на крылечный порожек аляповатую кошолку с гостинцами: яйцами да ещё горячей свойской ржаной ковригой. А в основном, забегали по очереди мальчонки – процедит Наталья вечёрешник и спровадит с бидоном своих русоволосых сынков, Кольку с Васяткой, к писателю Илье Фёдорычу в смородинскую избу, на другой конец хутора.

 

В Варварином амбаре, да и вообще – на всём подворье, хоть уже полгода, как не касалась его хозяйская рука, порядок, оставленный заботной старушкой, так и не порушился. А потому грибную корзинку отыскать не составило никакого труда. Плетушки у Варвары висели рядком, по ранжиру: и ведерная – побродить налегке по лесу, и промытая, сто раз прополосканная омутком, с резным пральником на донце – для белья, водилась и поболе – для картох, для антоновки. А самая громадная, хоботная, – для сена-соломы, прямо кружевная, лё-огонькая-а! Из тончайшего приречного лозинника.

– Кугу-кугу! – прогуливаясь по крыше амбара, не преминывает вставить Ожарелка, – всё как надоть, что в чуланах, что в закутках, вить хозяйство порядок любит! А уж он, родимай, и закрома бережёт! Так-то, милок!

Илья ещё с вечера сговорился со Светловым Колькой: мол, зайдёт за ним с утреца. Колян – пацанёнок презабавный. Возросший при взрослых делах, по-крестьянски рассудителен, эдакий мужичок с ноготок.

– И правда твоя, родненькай, к тому ж, не ведая грибных местечек, по здешним лесам бродить – зазря лапти бить, – дала добро Голубица.

 

Ещё издали писатель расслышал когот и гвалт у светловских ворот. Мальчишки спроваживали на пасьбу табун, десятков семь уже подросших, но ещё не оперившихся гусей. Гусыням явно не по нраву была необычная в их неусыпной заботе о малышне ребячья спешка. Гусенята-увальни, шарахаясь от лозинок, кувыркались, напирали, стараясь разом пробиться сквозь растопыренные ворота, забрались в палисад, истоптали Натальины левкои. Мамаши оборонялись, как могли, шипели, пытаясь дотянуться до босых мальчишьих пяток, серчали, бранили гусака, мол, что ж ты за отец-то, коли не вступишься за мальву, э-эх! одно название!

– Сичас! Дядя Илья! Сичас! – засуетился Колька, – вот подмогну Васятке спровадить этих шебутных в Кривую балку, тут рядышком.

От крыльца навстречу писателю заторопился хозяин.

– Просим к столу! Не откажись, гость заезжий, от нашего хлеба-соли. Правда, у нас всё попросту, всё свойское.

Илья было заотнекивался, но вспомнив, что всё равно минут пятнадцать-двадцать придётся дожидаться своего юного проводника, кивнул и, минуя крыльцо и сени, вступил в светловскую кухоньку.

– Нет-нет! – засуетился Виктор, – на верхи, на верхи пожалуйте, мы гостей, как водится, в горнице встречаем.

Поднялись по вздыхающей, ещё помнящей Колькино бесштанное детство, потемневшей, но начисто выскобленной лестнице в чистую половину избы, в широкую горницу. Она и впрямь была не мала: просторная, на крепкое семейство, с четырьмя лупастыми окнами.

На восточную сторону под хрусткими рушниками, как заведено праотцами, – образа. Куда же без них нашенскому мужику?.. Алым пятнышком – лампадка. От неё – радужный венчик. Из всех икон обращала на себя внимание, привораживала своим лучистыми глазами Казанская. Наталья непреминула заметить: «Ещё прабабушку ею благословляли... когда-нибудь и дочь благословим», – и скрестила руки на подпиравшем нос животе, ушла в кружевную шаль.

Кровать с вышитым подзором, подушки – под потолок, горка с посудой, платяной шкаф, у окна, на свету, – столик с Натальиным рукоделием, на нём пяльцы с вышивкой, короб с пёстрым мулине. Обеденный стол с длиннющей столешней, вдоль стен – лавки с резными ножками.

На столе – стопка дырчатых блинов, мёд, сметана, кубан утомлённого в печи, с толстущей золотистой пенкой, молока. «Что Бог послал», – снова засмущалась, заугощала Наталья.

 

В летнюю пору, когда комната эта превращалась в светлицу, изразцовая печь её, слаженная, как и многое другое в этой на века поставленной избе, году в пятнадцатом, ещё Викторовым дедом, отправлялась до Покрова на покой. А и то пора! Немудрено за долгие топкие месяцы и смориться. Эвон какие поленницы перетри, переработай! Хоть и пообносился, а не мог не привлечь внимание писателя и рисунок на её изразцах. Тут тебе и сказочные птицы, и диковинные животные, и кони с наездниками, а то и вовсе – житейская круговерть. Оказывается, изразцы эти умелец-дед сработал сам.

– И как у него только на всё хватало смётки? – то ли гордился, то ли хвастал пращуром Виктор. – Кафелины – точно самопальные, из местной, с Ванюшиной горки, глины. Я целое дознание провёл, удостоверился... Как-то, извековавшись, отпала одна плашечка. Я повертел-покрутил, пригляделся – обратная сторона-то у неё имела вид коробочки и крепилась по поверхности печи с помощью вделанных в кладку штырей. Я вообще-то, наверно, в деда Мартына, дотошный. Загорелся-а!

Полистал какие надо книжки, обследовал старый образец (а чем моя смекалка хужей дедовской?) и попробовал, для началу, повторить.

 

Сквозь раскрытые окна, обвитые душистой каприфолью, из глиняных, фиолетово-бархатных от времени гнёзд, прилепившихся, словно виноградные гроздья, под полочками крыши, доносились возня и попискивание молодых ласточат. На подворье кудахтали и били крыльями курицы, драли глотки молодые петушки, время от времени степенно горланил старый, с красно-зелёным отливом в увесистой огненной короне, племенной петух.

Илья слушал и не слышал разговоры приветных хозяев. Как магнитом притягивал его Красный угол, из которого, чудилось ему, исходило благоухание. Словно облил его Горний свет, казалось ему, где бы он ни стоял, ни сидел, за столом ли, у окошка ли, у изразцовой печи, примется ли рассматривать Натальины вышивки, глаза Богородицы устремлены в его сторону, немного ввысь. Лицо повёрнуто к нему... Лицо как лицо, как у многих женщин. Но глаза!.. Познавшие великую, вселенскую скорбь, но от того не ставшие безучастными, окутывающие каждого, без исключения, своим мягким, тёплым светом. О, этот взгляд! Всевидящий, всепонимающий, всезнающий и всепрощающий! Казалось, что смотрит Пречистая глазами своей души в самую твою душу.

Уста Божьей Матери едва прикрыты, будто вот-вот они снова разомкнутся и со слетевшими с них словами снизойдёт благодать, утолятся мирские печали, а в душу прольётся долгожданный покой...

Легчайшей ткани омофор... Подобные шёлковые платы накидывают у нас на голову или на плечи и простые, смертные женщины в Престол день, на Пасху, на Троицу. И платье на ней, вроде бы, обычное! Обычное, да не обычное!..

– О чём это ты, Илья Фёдорович, задумался? Или книгу новую обкумекиваешь? Всё помалкиваешь, – поинтересовался Виктор у гостя.

– Так дело наше писательское таковское – побольше думать, слушать, поменьше болтать, а то просыплются мысли попусту, не собрать. Вот ты, Виктор, наверно, подумал6 мол, я перед ним распинаюсь, а он где-то в своих облаках витает. Напрасно, напрасно, дружище. Всё я слышу, всё улавливаю. Дело, конечно, ты задумал стоящее. Но и не из лёгких. Ну-ка наладь изразцовое производство!

А что ребята, товарищи твои, тебя поддержали, рискнули в заброшенной деревне обосноваться, семьи с насиженных мест не забоялись снять – тоже молодцы! Миром и батьку, как говорится, легче бить. Впятером – это не в одиночку! Целая артель у вас получится.

Призадумался же я оттого, что вспомнилось: как-то однажды посчастливилось мне побывать в Ростовском монастыре на Яблочный Спас, на фестивале колокольной музыки. Прямо у ворот, обычное дело, – лоточки, мастера торгуют своими сувенирами-изделиями и из дерева, и из соломки, да много всякого-разного. И прикупил я там несколько керамических изразцов с древнерусской символикой. Красотища – глаз не отвести! По сей день берегу. Сирин-птица, лев с открытой пастью, папороть-трава.

– А ты, Фёдорыч, после лесу, к вечеру зайди. Покажу тебе свой мини-заводец. Ребята только к Покрову обещались. А у меня-то руки чешутся, дай, думаю, до них спробую. Кое-что методом тыка освоил.

– Любопытно! Как не заглянуть? Обязательно буду, – пообещался Илья.

 

И в избе, даже отвернувшись от Божницы, и выйдя на подворье, да и потом нет-нет и вспомнит, нет-нет – и опять почудятся писателю пресветлые очи, ласковый, проницательный взгляд Казанской Божьей Матери из светловской горницы.

 

Отмотали несчётно вёрст. По старым срокам оно вроде бы и пора, но добрые грибы куда-то запропастились, нет, как не бывало. По совету Кольки, пришлось не побрезговать «мышиными». Поплавушек, этих – косой коси!

– Самое то, – уверял пацан Илью, опасливо рассматривающего очередную «поганку», – хоть в похлёбочку, хоть на жарёху. Сладкие-е!

А с берёзки откуда ни возьмись Ожерелка заподдакивала, мол, не фордыбачься, писатель, мальчонка – местнай, все, как есть, грибы-ягоды перепробовал, чего зря не присоветует, малец-то – правильный! Ты слухай, слухай его! Умочком в отца-мать удался. Ангельская душечка!

– Без тебя есть не стану, так и знай! Приглашаю завтра на праздничный «мышиный» обед, – сомневаясь в съедобности широкошляпистых, подшучивал над мальчишкой Илья.

На обратном пути, когда Колька исподволь уже и охапку купальниц «для мамки» надрал, проголодавшись, завернули на отцовское гороховое поле. Поле, не поле, но клинушек знатный. При Викторовых задумках трудновато ему будет вести хозяйство с эдаким размахом. Что-то, а всё-таки придётся подсократить, где-то подужаться.

Хоть откуда ни возьмись и припустил сквозь солнце дождик, надрали хрустких стрючков, набили ими карманы. Колька припас и за пазухой.

– Своим. Васятка любит – прямо со стрючками трескает... и мамке с Алёнкой надо... витамины!

– А почему ты думаешь, что у вас с Васяткой появится непременно сестрёнка?

– Так маме ж доктор пообещал наиточнецки. А то кого ж она станет учить шить-вышивать? Мы-то с Васей – мужики, папкины помощники... Над сестричкиным именем уже полгода кумекаем. Пока остановились на Алёнке.

– И будет у Алёнушки два братца – Николка и Васятка, – повернул на сказочный лад Илья.

 

3.

Уж как обрадовался Виктор прилежному, терпеливому слушателю, и не передать. Илья и впрямь помалкивал, встревал лишь изредка, и то только для того, чтобы его не сочли окончательным молчуном. Хотя... Виктор рассказывал взахлёб, и поневоле Фёдорычу пришлось познать азы его замудрёнистого дела.

Вот, к примеру, Илья ведь особо не приглядывался, а оказывается, кафелины-то бывают разные. Аж пять разновидностей. Плоские – для установки на ровных поверхностях, карнизные – для оформления порталов над карнизами, цокольные – те, что размещаются между полом и последним рядом плоских плиток. Имеются и угловые – для укладки на угол. И наконец – фасонные – с их помощью декорируются углы.

– Первые-то изразцы появились на Руси ещё в XI веке. Но во время монгольского нашествия, сам знаешь, Фёдорыч, – сел на своего конька Виктор, – русская культура и ремёсла пришли в упадок, в том числе исчезло искусство изразца и возобновилось лишь в XV-XVI веках.

– Хоть я не великий знаток в эдаком деле, но и я понимаю, что без печи, к тому же специальной, тебе никак не обойтись, – писатель попытался вставить словцо, показать, что и он не лыком шит.

– Вот ждал я твой вопрос, Фёдорыч, – лукаво улыбнулся Виктор, засмаковал, – и не надо глубоко вникать в суть – каждый более-менее кумекающий мужик понимает: о керамике без печи мощностью в тысячу градусов и толковать не след.

– Ну, и где ж ты печурку такую откопал? – не без интереса полюбопытствовал Илья.

– Дорогой ты мой! – со знанием дела заявил мастер, – при желании можно и гончарный круг из стиральной машинки забацать.

– Эко ты, брат, махнул! – засомневался, подзадоривая Виктора собеседник.

– Без брехни! Стану я тебе лапшу на уши вешать!

И писатель выслушал увлекательную лекцию-рекомендацию на тему: «Как из ничего сделать конфетку».

– Первым делом нужно подобрать корпус для будущей печи. Оглядись по сторонам, и если где-нибудь на свалке, и правда, обнаружишь старую стиральную машинку, а точнее, то, что от неё осталось, тащи домой. Кстати, жена утверждает, что бельё, выстиранное руками да отбитое пральником на камушке, куда как больше ей по душе.

Но продолжим! Размер корпуса приблизительно – полметра ширина и длина, высота – немного меньше метра. Ну вот. Металлическая коробка есть. Нужны огнеупорные плиты. Эти штуковины дорогущие. Я опять пораскинул умом: а почему бы не заменить их шамотным огнеупорным кирпичом? Ведь из него обычно кладут камины. Кирпичи, заметь, подгонять надо плотнёхонько! Даже печная дверца, и та должна быть из кирпича.

– А электрика? – опять показал свою осведомлённость Илья.

– А что электрика? Чуток поколдовал, пристроил нагревательные спирали.

– И ты скажешь, что в эдакой печурке можно обжигать изразцы?

– А ты, Фёдорыч, поперёк батьки в пекло не лезь. Готовую печь ещё месяца два надобно сушить. И потом с острасткой включать.

– Да ты ни дать, ни взять – Левша! – похвалил мастера писатель.

– Есть маленько, – не без гордости подытожил рассказ о печке Виктор.

Илье так захотелось попробовать своими руками сработать ну хоть одну кафелинку, и он уломал Виктора через пару дней, когда тот скопнит за Кривой балкой сено (писатель вызвался даже помочь), так уж и быть, покудесничают, благо глина у мастера всегда рядом, до Ванюшина бугра – рукой подать.

 

Оказалось, что изготовление изразцовой плитки не такое швыдкое дело, как предполагал Илья.

Перво-наперво куски глины размешивают на деревянном настиле и высушивают. А для того нужна ясная, тёплая погода. Как назло, три дня свирепствовал проливенный ливень. Правда, как только поуспокоилось, взыграло такое солнце, ну, не загнать его восвояси до самых первых звёзд. Уж и спать приспичит, а оно не сходит с неба и не сходит, и ничего с ним не поделаешь.

А мужикам то и на руку! Подгребли они сухие комья и – в толстостенный ящик. Да давай разбивать трамбовкой.

– Баста! – объявил Виктор, пощупав глиняную пыль, – порошок что надо! Но всё-таки, чтоб совесть не мучила, надо по всем правилам – просеем через мелкое сито, чтоб ни камушков, ни щепок.

Самая же увлекательная работа началась дальше. Конечно, плитка могла бы быть с гладкой поверхностью. Но хотелось с рельефным рисунком, хоть с какой-никакой закорючкой, а на такое изделие и усилий и старания уходит куда больше.

Илья, как прилежный ученик, повторял шаг в шаг за мастером: глиняный комок расплющили в лепёшку, придали форму – края обрезали ножом, выровняли поверхность металлической линейкой.

У Виктора под рукой оказался альбом с рисунками для изразцов. Полистали, выбрали покренделястей и острыми стеками нанесли на подготовленную поверхность.

А потом, вспомнив, как когда-то в детстве из пластилина будущий писатель катал «колбаски», Илья заготовил тонкие глиняные валики и, выложив их вдоль линий рисунка, принялся заполнять внутреннее пространство.

– Ну, Фёдорыч, ну, молодчага! Будто всю жизнь только этим и занимался! – подбадривал Илью Виктор, помогая ему выгладить рельеф влажной тряпицей.

Когда дело дошло до гипсовой формы, оказалось, что и её Виктор изготовил сам. Аккуратно, слой за слоем заполнили форму, выравнили её правильцем, ножом нанесли насечки в форме квадрата.

– А по этому квадрату выкладываются глиняные бруски в форме ящичка-румпы, – Илья, увлёкшись, казалось, позабыл о времени, внимательно слушал наставления Виктора, – осталось самое малое – высверлить отверстия для проволоки. И дождаться, когда изразец подсохнет. Вот тогда и вынимать из формы.

 

Только через пять суток приступили подружившиеся за работой Виктор и Фёдорыч за обжиг. За это время чего они только не успели натворить в Светловском обширном хозяйстве! Илья для семьи этой стал совсем своим. Но на ночь обязательно уходил в смородинскую избу, посыпать конопелек голубям, обмыться-обстираться.

– А и правильно! Нечего порог свой забывать. Изба-то теперь на твоём попечении, аль нет? Угу? Вот тот-то! – долбила дятлом, прилетала за ним, манила до дому Ожерелка.

 

Обжигали плитку в самодельной Викторовой печи часа четыре и, чтобы не заморачиваться, не стали вынимать, покуда печь не остынет совсем. Изразцы пропитали (аж три раза!) олифой и высушили вновь.

А потом собрались все Светловы. Расписывали красками. Все хором. Наталья – великая затейница, глаз на рукоделье отточен, помогла мужикам такую красоту навести! Куда там! А в заключении покрыли изразцы ещё и лаком. Любуйся, народ честной – получилось не хуже купленных, ярославских.

 

4.

Илье давным-давно пора было возвращаться, а он всё оттягивал отъезд и оттягивал, до последнего. Мужики когда ещё приедут! Хотелось хоть чуть-чуть помочь Виктору на стройке.

– Подсоби, милай, ему, подсоби! И так вить по свойству своей души Витька-то тянуть кота за хвост не любит, живёт взахлёб. Уж поусердствуй. Когда-нибудь, попомни, Господь позаботится, зачтётся тебе, – осаждала и голубица, – видать, тоже с Ильей сроднилась, не хотела его отпускать.

Храм – обетный. Стены задумал Виктор возвести к рождению дочери. Да и приедут люди, а тут всё имеется – и жильё – пустых дворов несчётно – заходи и живи, и, что немаловажно – хоть крошечная, но церковка. Укрепят мост со Спасителем, а уж с Божьей помощью чего не сдюжат?!

 

Каждое утро по росной хрупи (как-то раз засучил рукава, да так и остался у Виктора в подмастерьях), управившись с пернатым хозяйством, Илья спускался в ложбинку и, пробравшись поречьем, чуть приметной стёжкой, сквозь вымахавшие в человечий рост валерианники, высоченные цветы береговой медуницы, сквозь цеплючие одолении и ярко-жёлтые куриные слепотушки выбирался на просёлок, наглухо заросший подорожником.

Когда-то, веками, здесь цокала, громыхала телегами, пылила, погуживала грузовиками и тракторами, топталась, месилась кирзачами и босыми пятками ладная, позарез необходимая крестьянину дорога, выводящая на большак. Ходить по ней некому почитай лет уже с десяток.

В такую глушь редко кто заглядывает. Полно тут мест и вовсе непроходимых. В округе не то что торных путей, даже мало-мальских тропинок почти не осталось. А посему и на звание «просёлок» дорога эта уже не тянула, так – тропа – не тропа, стёжка – не стёжка.

 

Стояло красное вёдро. Заря обняла полнеба, когда Илья поспешал на стройку. По обочине малиннику дикого – пропасть! В переспелых покосах неутомимо звенели кузнечики. Обдавало медовыми травами, разными цветами, воздух оттого был свежий, душистый, хоть пей! Хрустально трепеща крылышками, корогодились лимонницы, осаждая лиловые венчики каких-то, не ведомых Илье, диковинных бутонов. Изумрудными шарами-глазищами таращились, замирая в воздухе, тёмно-синие, прозрачные стрекозы. На все лады, то хором, то вразнобой вызванивали свои акафисты Создателю малые птахи.

И горлинка, конечно, тоже тут, только глаза Илья к макушкам деревов поднимет, а она: «Аюшки! Вот она – я». Наладилась с Ильёй беседы беседовать, разговоры разговаривать, будто без них уж и житья ей нет, так и не смолкала, красоты местные перебирала.

– Э-эх! Благодать-то, благодать, – осматривался Илья. – А что? – уже не понарошку подумывал он, – съезжу за своей Петровной, чем чёрт не шутит? А вдруг сговорю? На кой нам ихние Турции да Египты? Взять и навовсе осесть бы тут. Подберу избу покрепче... да и Варварина – в самый раз... А коли жене простору захочется, можно подтянуть на подворье любую другую избу. Живи себе всласть! – размечтался Илья, пути-дороги всегда на размышления подталкивают.

 

Деревянное зодчество – наука не из простецких, секреты, приёмы её накапливались столетиями. В первую очередь, как повелось у нас исстари, мастера благодарили Господа и Святую Богородицу за великую радость отстраивать храм.

Виктор взялся за это, может, самое наиважнейшее дело своей жизни, с необычайным трепетом. Ведь мечта об изразцовом заводе – забота о хлебе насущном, о своём потомстве, о родной плоти и крови. А здесь – забота о душе, а значит, о вечном. Потому и строить церковь, не сомневался он, должен человек истинно православный, с душой, полной веры.

– Возведение храма, – мыслил Виктор, – подобно написанию иконы, которое есть деятельная молитва Богу. А молитва, как известно, не терпит суеты и торопливости, а тем более – рассеянности и лицемерия.

Одним словом, Виктор, как и к любому делу, а уж к этому – и подавно, подошёл серьёзно. Даже побывал в Кижах. Заразился-а! Подготовился, потолковал с маститыми плотниками (он и сам работал когда-то не один год в плотницкой бригаде, топор из рук не выпадет). Обложившись книжками по старинному церковному зодчеству, выяснил, что деревянные храмы, в отличие от каменных, дают осадку на метры! Могут прогнуться балки или что иное приключится. Дерево  есть дерево. Такие превращения для него естественны.

 

– Задача мастера в том и состоит, – растолковывал Виктор писателю, – всё учесть, предвидеть и искусно выполнить свою работу так, чтобы душа радовалась красоте церкви сотни лет. Пишут же, мол, в Норвегии существует самый древний христианский храм. А возведён он ещё в 920 году от Рождества Христова!

– В какой же срок обычно ставятся такие вот небольшие церквы? – не преминул поинтересоваться Илья.

– Это как дело заспорится, если всё заладится, то на строительство деревянной части классического храма «клетьского» типа с деревянной же кровлей, как этот, при хороших работниках, уходит месяцев девять. Правда, года два-три, уже когда и здание будет готово, в нём ещё придётся проводить всяческие важные работы.

– И как у тебя всё это в голове укладывается, мил человек? Да-а, ума тебе не занимать! – подивился Илья.

– А чему тут укладываться-то? Всё проще пареной репы, – улыбнулся альшанский Левша. – Прошло полгода – надо кровлю вскрыть и стены пропитать восковым взваром, ещё полгода – «перетянуть» полы, проконопатить стены. Да мало ли ещё какой работы по мелочи найдётся. Вообще-то процесс осадки будет идти лет пять. Надо быть готовым изначально к тому, что церковь невозможно построить за один раз и мастеру больше делать нечего.

– Не раз видел я: храм недостроен, холодно в нём, а для прихожан вход уже открыт.

– И правильно. Службы могут, да и должны уже проводиться. А что первые пару лет прохладно, так это оттого, что сразу его не конопатят, года эдак через два.

 

Так за разговорами, помаленьку, потихоньку, поднимались церковные стены. Уже и с дальнего края Альшанки можно было разглядеть на Красной горе взмывший над березняком солнечно-медовый сруб.

И была у плотников самая важная задумка – «раскрыть» дерево так, чтобы церквушка красотой своей, словно магнитом, притягивала к себе и верующих, и неверующих. А для этого да ещё, чтобы получилось всё ладно и благолепно, она и построена должна быть с соблюдением всех «Божьих» мер, по всем Небесным канонам.

– С батюшкой из райцентра я договорился, – прояснил Виктор, – пока не пришлют для нас священника, пообещал приезжать. Вот для него-то задача посложней нашей будет – помочь человеку раскрыть свою душу Богу и воцерквиться.

– А как же с внутренним убранством?

– Не всё сразу. Не всё сразу. Руки-то одни... Да и деньжат бы... С хозяйства все на храм идут. А скоро ребятишкам в школу... Обуть, одеть... учебники, то да сё... Но иконы знакомый художник написать пообещал. Приезжал тут как-то, гостевал. Дело своё знает! Осень нашу золотую писал. Обещался... а с такими обещаниями не шутят. Жду... Недели через три, звонил, подъедет.

 

5.

С верхотурья видать далеко! Ещё Колька с Васяткой и полпути не осилили, а Виктор их заприметил. Воткнул с маху топор в бревно, заполошился, начал спускаться.

– Мои бегут! Видать, что-то дома неладно! Что ж там стряслось-то? Ай, с Натальей что?!

– А срок-то когда? – смекнул Илья.

– Дожидались дней через десять, не раньше... Говорил же ей: не подымай ведёрки с удоем! Разве ж она послушает? Ну, ни граммочки не внемлет! Вот что теперь делать, скажи ты мне на милость? – не сдержался Виктор и кинулся навстречу ребятишкам.

– Папка! Папка! Мама Алёнушку родила! – неслось над округой.

– Роди-ла-а! – радостно вторило Николке и Васятке переливчатое эхо.

– Как родила? Когда родила? – горячась, задохнулся от счастья, прямо не в своей тарелке, Виктор. – Что ж вы её одну-то оставили, неслухи, я ж вам как наказывал: глаз с матери не спускать, со двора ни шагу!? Может, ей чего понадобится?

– Да поспешайте уже, поспешайте! – Илья поднял глаза, купола в храме ещё не было. На голубом небесном омофоре белым опереньем блеснула Ожерелка.

– Мы и так весь день дома, огурцы собирали, изнылись от скукотищи, – обиделись было мальчишки. Но тут же наперебой стали рассказывать, какие крошечные у сестрёнки глазки, носик, ручки-ножки. – А мама вовсе и не одна, заметил, между прочим, Николка, – с ней тётенька осталась.

– Какая-такая тётенька? Откуда она взялась? Нагородили семь вёрст до небес и всё – лесом, – снова разволновался, поднял тарарам Виктор.

– Не знаем! – попали впросак, опешили мальцы, – объявилась, как мама заохала.

– Так, быстро! По коням! – скомандовал Виктор, спешно выводя из кустов «Урал».

Не катили, а летели по распотевшей от солнца луговине! А всё равно казалось, что время тянется, тянется, ну, резиновое, да и только. Но вот, наконец, вырулили на околицу. А от неё до Светловых – рукой подать.

 

Из калитки вышла женщина. Поджидая хозяина, приостановилась под вступающей в спелость рябиной. На вид женщине этой лет пятьдесят, не более. Опрятная, на голове светлый ситцевый платочек, в повязку, как обычно носят у нас в летнюю страду. Женщина как женщина, ничего особенного. Такую встретишь на любом нашем подворье. Вроде и знакомая Виктору, вроде и нет.

– Где-то... где-то я её уже видел, – подумалось Илье.

– Ну, я пошла! Ох, загостилась я у вас. Недосуг мне! А ты, папаша, за фельшаром-то поезжай. Хочь и всё обошлось благополучно, всё ж таки поезжай, за-ради Христа, не мешкай!

– И снова эти глаза, излучающие вселенскую нежность! Где же я их видел, – перебирал в памяти Илья. – Ах, да! Что это я совсем? Так на карточке же в Варвариной хате!.. Быть этого не может!.. С потускневшей карточки в избе Смородиных лучились глаза женщины, принявшей Викторову дочурку!? – ошеломился Илья. – И ещё! Где же ещё-то видел я эти глаза... полные сочувствия, света, доброты и ласки, незримо прикасаясь к душе любого источающие благодать!.. Да здесь же! – задохнулся он от догадки, – в горнице у Светловых... Глаза Божьей Матери! Выплакавшие безграничное материнское горе, выстрадавшие великую общечеловеческую утрату и, несмотря на все страдания, глаза эти – само утешение, всепрощение.

– Угу! Угу!

Виктор влетел по крылечным порожкам в избу, кинулся, разгорячённый, балда балдой, к жене и младенчику. Но, спохватившись, радостный и счастливый, уже мчал на всех газах. Не петляя, взял лощиной вдоль светло-русого орешника, напрямки, через разлив молочаев и калужниц, в сторону райцентра.

 

Через неделю Илья Фёдорович возвращался в Москву. За женой. Сами собой в его походный блокнот потекли строчки. Кажется, он их даже намурлыкивал, напевал:

Где-то за Окою
Палисад с рябинами.
Где-то за Окою
Пыльный след в степи.
Бор глухой на взгорье,
Сосенки былинные.
Яхонтами рдеют
У дорог репьи.

Следом за Окою
Ветрено-кленовая
Рысью мчится осень,
Ускоряя шаг.
Над рекой Окою
Сброшенной подковою
Месяц покатился
На небесный шлях.

Слышишь: за Окою
С колокольной звонницы
Благовест растаял
В предрассветный час.
За рекой Окою
Матерь Богородица
В церкви у просёлка
Молится о нас.

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную