Влад ИСМАГИЛОВ

РАССКАЗЫ

ВОПРОС БЕЗ ОТВЕТА

Был у меня друг...был у меня боевой товарищ...Ваха Гатаев, пулеметчик, отчаянный парень, чеченец. Мы сдружились с ним после первого боевого, я научил его делать на турнике "выход на две". Шел 1987 год. В августе 88 мы ушли с Афгана. Прощай, Кандагар! Мы идем домой! Союз!

Кушка, Иолотань, Перекешкюль, дембель... Какое это было прощание! Объятия, адреса, слезы...

- Увидимся, спишемся, братан!

- Обязательно встретимся, братишки!..

Как мы тогда во все это верили, не зная еще того, что нас будет ждать здесь, дома - как нас всех разведет судьба. Нам казалось, что в нашей жизни ничего плохого больше быть не может, что самое худшее мы уже прошли, и оно осталось там - в Кандагарской зеленке, Регистане, Кобае и Бурибанде...осталось навсегда. Слова Вахи:

- Я найду тебя, Влада, я найду тебя, братан..

И он нашел меня... через 7 лет....

Господи, зачем он родился чеченцем?

95 год. Март. Чечня. Мы в составе оперативной группы -" работаем" по Масхадову. Только что вернулся с высоты Гойтенкорт, где располагалось КП Трошева.

Зашел вечером к соседям-десантникам. Капитан, Володя, говорит:

- Тут у нас забава одна есть- с "духами" ребятишки болтают в эфире. Пойдем на сон грядущий на хрен какого-нибудь "чеха" пошлем, что ли.

Соглашаюсь, идем вместе в палатку. Там солдаты и два летехи ругались поочередно, с каким -то вайнахом, и, судя по всему, обе стороны получали от этого явное удовольствие.

Мысли были о предстоящей работе, поэтому я как то быстро охладел к этой забаве, и собрался было идти в расположение, как в эфире прозвучало:

- С Афгана есть кто, пацаны?

Что меня заставило подойти к рации? Наверное, чутье. Отжал тангенту:

- Я с Афгана, что дальше?

- Какие года, где служил, бача?

- Тебе что за забота такая?

- Да ты плохо не говори, что злой такой? Я тоже там служил срочку. В Кандагаре.

Кандагар. И сразу екнуло, что - то внутри...

- Я тоже. Под вывод, Кандагарский батальон.

- Да ты че?! И я!

В этот момент для меня не существовало больше ничего, ни этих людей в палатке, с интересом и удивлением слушающих наш радиообмен, ни Шали, ни "15-го"- Масхадова, ни Грозного, ни Чечни вообще. Я вернулся сейчас в Афган. Я сейчас был в Кандагаре.

- А ты, с какой роты, бача? я Влад- "Кот" Не слыхал? С... наверняка пересекались где.

- Я нашел тебя, Влада, (так называл меня только один человек) Я не верю в это сам. Ваха с тобой говорит, Гатаев. Я искал тебя, братан, звонил, писал, ты куда делся?

- Да я после по службе пошел, "чурка ты моя родная", чурбанчик дорогой". Ваха, это правда, ты? Училище сначала, потом в Тадже долго был. Мать как - то говорила, что ты звонил, но никак не было возможности мне выйти на связь, поэтому не нашлись мы с тобой.

А теперь вот нашлись, нашлись теперь.

Теперь, теперь - застучало в голове, возвращая меня к реальности. И тут Ваха задает вопрос, который до сих пор стоит у меня в ушах, и на который я так и не нашел ответа, до ныне не нашел.

- Влада, брат, а как же мы ...теперь?

Не помню, сколько молчали мы оба, и все, кто был в палатке тоже. Помню, что я сказал примерно так: - Слушай меня, шурави, я не знаю как мы теперь с тобой... и, вообще... Я сам не понимаю толком, что происходит, и как такое все могло случиться, что мы так вот,..по разные стороны..Но единственное, что я могу сказать, бача, и в том клянусь тебе, что если мы встретимся в бою, и я узнаю тебя, я никогда не нажму на спусковой крючок. Это все, что я могу тебе пообещать, брат. И еще.. знаю, что ты не урод, знаю, что тяжело тебе, не бей по нашим. По возможности... Мы же наши, не смотря ни на что, бача...

- Наши, брат. Я тоже тебе в этом клянусь, Влада, а там, как Аллах положит. Непросто все...

- Как мама, Ваха, отец как?

В ответ тишина. Исчез Ваха с эфира, исчез, как оказалось навсегда. Я отошел, молча от рации и, вышел на улицу.

А как же теперь нам? Я мысленно спрашивал себя, кричал, куда - то вверх, я хотел спросить ответ у тех, кто мог бы ответить за эту войну. Как теперь нам? Зачем нас некто Государство, не говорю Родина, это другое, некто Государство, заставляет стрелять и убивать друг друга? Ведь мы вместе не так давно защищали и отстаивали интересы этого некто - Государства в чужой стране. Я не хочу стрелять в Ваху, я не хочу стрелять в тех, с кем я был на грани жизни и смерти. Но, я должен это делать!

Помню, как моя, кровоточащая от касательного ранения левая рука была в Вахиной крови, когда я перебинтовывал ему голову, осколок разорвал ему правое ухо, и он, глядя, на это смешение крови сказал мне, что мы теперь с ним кровные братья...Теперь то нам как!?

Несколько дней я был не в себе, ни в верху, ни внизу, где то между. А потом,..потом начался кошмар. Я старался идентифицировать каждую захваченную цель, я боялся что это может оказаться друг. Помню момент, когда убитый мной, внезапно появившийся враг, упал лицом вперед, так разительно напоминая со спины Ваху. Подойдя, я боялся убедиться в своей догадке, боялся перевернуть, чтоб увидеть лицо. И тут, вспомнил про рваное, еще в Афгане, Вахино правое ухо. Сдернул шапку с трупа и глянул - целое... не ОН. Отлегло. Прав ли я был как офицер, как человек, исполняющий свой воинский долг - нет, не прав. Но как человек я был прав, и был уверен в этой правоте. Такой вот парадокс. Больше никогда я его не слышал и не видел, пытался потом найти его родственников- безрезультатно. Наверное, он сгинул в этой войне, как и многие тела и души граждан одной страны. Да...

Есть у меня боевой друг, есть у меня боевой товарищ Алик Гамизонян- отчаянный парень-армянин. Как у нас там, с Арменией, мир?

P.S.

В августе 2009 года, мне на электронную почту пришло письмо. Неожиданное, разбередившее во мне снова чувства тех, далеких уже дней, но и успокоившее меня, одновременно, поставившее точку в этом трагичном, по сути, эпизоде жизни. Обращался ко мне один чеченец, лично знавший моего Ваху. Он был тогда вместе с ним. Тогда, в марте 95-го. Был с ним и в тот момент, когда мы говорили по рации. Он написал, что сейчас служит по контракту в одной из частей МО у себя в Республике, и случайно прочитал мой рассказа в одном из номеров Альманаха "АртофВар",который "гулял" у них по подразделению. Он рассказал мне, что Ваха погиб при артобстреле, практически на следующий день после нашей "встречи" в эфире. Рассказал еще, что Ваха часто вспоминал свою службу "за речкой", часто говорил обо мне, о других ребятах. И что он наглухо "ушел в себя" после нашего разговора. А потом так же внезапно и тихо погиб. Я несколько раз перечитывал текст этого письма. Где то в глубине души все эти годы я был уверен, что Вахи больше нет. Наверное, я этого даже хотел, как бы это не звучало кощунственно. Не хотел я, чтобы замарался он в крови своих. Ведь знал, что он не такой, как те выродки, что развязали эту войну. Я был уверен, что он оказался в другом окопе вынужденно, как и многие другие чеченцы в ту, первую войну, из-за особенностей своих родовых, тейповых отношений.

Мир праху твоему, бача. Я всегда буду помнить тебя, брат. И пусть за все ответят те, кто развел нас и многих других по разным сторонам. А они ответят, ты это знаешь лучше, чем я.

Потому что ты уже ТАМ.

↑↑

ЛИЦО МОЕЙ ВОЙНЫ

- Рассказать, говоришь? А что, можно. Водка у нас есть, закусь тоже. Значит как раз, для долгого разговора.

Нет, не обязательно пить. Только я с тобой по трезвому об этом разговаривать не буду, понял!? Так что давай поговорим, потом песни попоем, если захочется, после разговора-то. Наливай, что ли, чего на пузырь глазеть. Или ты как в том анекдоте старом: Разговаривают двое. Один другому говорит:

- Водки хочешь?

- Не-а.

- А будешь?

- Ага.

Не смешной? А мне нравится. Ладно. Будем! Выпили.

Вот и нормуль теперь. Водка хорошая! Как называется, братка? О, "Маруся"! Название какое... русское. Дай ка, прикурю. Ну, теперь и слушай, по-книжному начну.

Дым, перемешанный с пылью, извивался змейкой в лучах жаркого кандагарского солнца, просачивающегося через трещины в глинобитной стене полуразрушенного дома. В левом дальнем углу самой просторной комнатушки на ободранном старом коврике сидела совсем маленькая девочка, неопределенного, как и все восточное, возраста.

Она плакала, при этом, заикаясь и всхлипывая, причитала что-то на своем языке. Худенькой ручкой, торчащей из грязной заношенной рубашонки, она вытирала текущие из больших черных глаз-косточек слезы, размазывая их по своему лицу вместе с дымом и пылью.

Этот дым и пыль появились сразу за внезапным, оглушительным грохотом. Тогда показалось, будто с неба падали на землю огромные глиняные кувшины с огненными углями, как в той старинной легенде, которую мама рассказывала вчера ей и соседской девочке, когда пекла хлеб. Слезинки виноградинками все-таки стекали по щекам и падали вниз, прямо на лежащую рядом достаточно молодую, но некрасивую женщину. Это была ее мать, мама, матушка, как сказали бы у нас на Руси.

Женщина лежала неподвижно, на спине, в совершенно неестественной позе, чуть вывернувшись вправо относительно оси тела, с вытянутыми вверх - вперед руками, тянущимися к девочке, словно женщина хотела прижать к себе дочь, обнять, спрятать от этой внезапной угрозы с неба.

Руки эти были тонкие, непропорционально длинные, и вытянуты были как-то отчаянно, да, именно отчаянно, будто стремились продлить еще свою длину. Женщина была мертва, и девочка, наверное, это ощущала, не в силах осознать умом смерть, да и, не умея еще это делать. В бессилии что-либо изменить, она сидела рядышком и просто плакала, перебирая крошечными пальчиками край одежды матери. Она плакала уже не от испуга, уже не от страха и ужаса разрывов, а от безысходности и обреченности.

В этот солнечный день так внезапно оборвалась единственная ниточка, связывающая ее с миром, оборвалась эта некая пуповина, связывающая ее с матерью, лежащей теперь рядом недвижимой.

Такой я увидел эту девочку, когда зашел в помещение.

Мы работали с Андрюхой, ты его не знаешь, парой в составе группы, и зашли в дом со стороны скотного двора, аккуратно перемещаясь, проверяя все незатейливое строение на наличие "духов". Все было "чисто". И вот, двигаясь вдоль правой стены, с неудобной руки держа автомат, я и попал в относительно просторное помещение-комнатушку с пробитой и проваленной крышей. Щурясь от пыли, летающей вокруг, я и увидел этого ребеночка. Подошел к ней вплотную. Она совсем не испугалась моего появления и грозного вида, вида чужестранца, сосредоточенного человека с оружием, готового незамедлительно применить это оружие в случае необходимости. Она плакала и смотрела на меня, практически безотрывно, я это чувствовал. И вот, в какой-то момент мы все же встретились глазами.

Почему мы, люди, всегда стараемся заглянуть в глаза друг другу при встрече? Что мы там хотим увидеть? Вот и сейчас мы с тобой в глаза глядим друг другу... Похолодело все внутри у меня от этого взгляда. Я только в ту минуту отчетливо разглядел ее лицо. Ты видел когда-нибудь старого ребенка, брат? Бред? Бред!

Лицо этой девочки было покрыто глубокими морщинами, особенно вокруг глаз, этих большущих черных глаз. А пыль, осевшая на ее волосах и сделавшая их седыми, довершала этот абсурд. Я тогда просто ужаснулся увиденному. Не забуду никогда, глаза эти ее... Слезы так и катились из них и падали прямо на полуоткрытые застывшие глаза ее матери, стекая после, по щекам мертвой женщины, будто и она плакала. Я опустил автомат и попеременно смотрел то на ребенка, то на ее мертвую мать, замечая, как в замедленной съемке, падающие от глаз к глазам слезинки.

В этот момент у меня тоже что-то оборвалось, как у этой девочки, что-то связывающее меня с этим миром, с этой жизнью, своего рода тоже пуповина. Сзади подошел Андрюха, чуть толкнул меня плечом, мол, пошли, а потом, вдруг замер, встретившись глазами с девочкой, сказав только на выдохе: - Е-е-е-е...

В тот момент весь мир, весь Афган стал для меня размером с это помещение, в стране, в кишлаке, в доме этих неведомых мне людей, к которым я пришел с оружием в руках и принес смерть. Наверное, девочка так и будет представлять смерть - в моем облике и с моим лицом, потому, как я первый человек, которого она увидела после того, как погибла мать. Глубокие внутренние психологические ассоциации, основанные на переживаниях, особенно детские, это - на всю жизнь. Я тоже с тех пор знаю, как выглядит война, моя война. У нее лицо этой девочки, старое, морщинистое детское лицо. Налей, старик, не будем руку менять...

Мысли застучали у меня в голове, начали рвать меня на куски:

- Что я наделал, мама, мамочка, что я натворил?! - кричал я внутри, как - будто это именно я сейчас отнял жизнь у одного человека и изменил жизнь другого. Молча, мы с Андреем шагнули из дома через пролом в стене, инстинктивно, так безопаснее.

С этого момента меня больше не было, я умер, тот, который был раньше, до того, как я зашел в этот дом. Теперь я стал другим, в очередной раз... Первый раз меня не стало, когда я ощутил, да, именно ощутил смерть моих товарищей, погибших в сбитом и упавшем вертолете тогда, 21 апреля. Тогда меня не стало первый раз. Теперь - второй... Третий раз меня не станет, когда погибнет Андрюха, спустя несколько месяцев. Потом будут следующие... Но это еще в будущем, а тогда....Тогда я чувствовал, что умер и еще боль. И боль - то, какая, сильная! Больно так умирать, Господи! Лучше уж миной на куски!

Живи, сука! - говорил я себе тогда. - Живи, урод!

Ты ведь так торопился сюда, боялся, что без тебя все закончится, война. Помнишь, тварь, как ты переживал в учебке, что вывод пройдет? Помнишь? Вспомни, скотина, смотри, запомни и живи теперь!

Перед выходом из дома через пролом я обернулся, посмотрел на девочку, в ее глаза и, наверное, сказал: "Прости". Я не уверен, но мне кажется, что сказал. А она еще сильнее завсхлипывала, а потом, зарычав, стала грызть какой-то валяющийся рядом обломок стены.

ЖИВИ И ПОМНИ! И я ничего не забыл! Ни изуродованных "духами" тел ребят, ни молчащей скорби матерей, ни вой и крик тети Светы, Сашкиной матери, ни бездушных глаз чинуш, ни бойца, закрывшего собой командира (Вечная Память тебе, Зураб), ни Димку, который будучи в отпуске уже рванул в Беслан, ни жару, ни холод, ни боль, ни лицо моей войны.

Не забыл я и те, ее глаза, которые мне довелось увидеть опять, но спустя много лет, на другой войне, на другой земле.

Только я был все так же сосредоточенным, с оружием в руках, готовым применить это оружие при первой необходимости...

Дальше как? Сейчас третий выпьем, а потом будет и дальше.

Прошло тринадцать лет. Совсем другая страна, другой я, другие мы все. Только вот война - опять. Лишь четыре года из этих моих тринадцати, прошедших с того июльского дня, прошли в мире. Привык? Наверное. К войне, как и к миру, впрочем, надо уметь привыкнуть. А, может, к миру и труднее ...кому как. Командировка вообще выдалась нелегкой. Очень много было работы, да со здоровьем как-то не получалось оклематься до конца.

Той ночью наша группа выдвинулась в один аул, на отработку оперативно-агентурной информации о нахождении в одном из домов этого аула известного бандита. Ночь была теплая и темная.

Работали в местах "истоптанных", а это тяжелее, поскольку была большая вероятность налететь на свои же мины и растяжки, оставленные каким-либо армейским или МВДэшным подразделением. "Гадили" везде, кто, как мог и, что главное, практически никогда и никому не сообщали о своих забытых "подарках". Поэтому и сложнее было в таких местах работать.

Двигались максимально скрытно, лишь непосредственно у точки - "закатились" из леса в аул. Продвигались по южной окраине и в какой-то момент вдруг со второго этажа большого дома, находящегося слева от нас, и за счет местности - выше, по нам был открыт пулеметный огонь, а через секунд десять - к нему добавилась автоматная стрельба двух стволов. На работу пошли без обеспечения, характер операции был таков. Поняв, что огонь был открыт по нам не на поражение, а предупредительный и отвлекающий, решили по плану блокировать. Значит, и вправду тут красавец - наша цель, информация агента точная.

Я с Андрюхой (опять Андрюха, как и тогда в Афгане - мистика) стал уходить чуть ниже, чтобы обойти интересующий дом слева и перекрыть единственный возможный путь отхода через примыкающий соседний сад. Местность изучили добре. Тут уже работали пару лет назад, да и накануне хорошо и тщательно провели рекогносцировку.

Обогнув высокий забор, мы остановились в метре от угла и готовились с товарищем пересечь дорогу меж домами, как вдруг, прямо передо мной, метрах в двух, скользнула тень из-за угла забора.

Короткая "двойка" без раздумий: "та-та", тень упала почти на середине дороги. Андрей остался на углу, "сторожил спину", а я, подбежав к лежащему телу, перевернул его и в появившейся на какой-то миг из-за облаков луне я увидел, что это тело - девочка лет десяти-одиннадцати, трудно более точно определить на Кавказе возраст, как и на Востоке. Подтащив ее к основанию забора на обратной, нужной нам, стороне дороги и подал сигнал товарищу на ее форсирование, прикрывая его передвижение.

На какой-то момент мне показалось, что в лице этой девочки какие-то до боли знакомые мне черты, хоть я его и мельком-то увидел. Перевернув тело, я поглядел на нее еще раз и просто обомлел. На меня смотрело морщинистое лицо той самой пуштунской девочки, с поправкой на возраст, смотрело теми же самыми глазами, только уже угасшими. Чертовщина, не может быть! - Подумал я, аккуратно положив ее на спину вдоль забора, после чего мы продолжили движение. Секунд пять моего контакта с ней, секунд пять я ее видел, а мне казалось потом, что я видел ее все 13 лет. На какой-то момент все это удалилось, спряталось в какие-то душевные закрома, пока шла работа.

Уже возвращаясь на "базу", вдруг этот эпизод всплыл из этих закромов, я явно вспомнил ее лицо, ее глаза, это - точно та девочка из кишлака. У меня даже похолодело внутри все, а спина покрылась испариной. На какой-то момент, может, день, эта аналогия полностью меня накрыла. А потом, когда я в очередной раз перебирал в памяти тот июльский день тринадцатилетней давности, меня обжог как молния голос, откуда-то изнутри: "Tы убил ребенка, ты застрелил девчонку, она ведь чья-то дочь, она ведь совсем еще ребенок, почему ты не попытался окликнуть ее, а сразу выстрелил...", - и все такое. Этот голос стал усиливаться, звучал внутри все громче и громче, пока окончательно не стал всепоглощающим.

Я начал задавать себе вопросы, пытаясь ответами на них подавить его.

Что она делала на улице в два часа ночи? Кто ее выпустил из дома и зачем в столь поздний час? Наверняка она была послана предупредить кого-то, потому как, уверяю вас, чеченские дети по ночам не разгуливают, особенно при звуках стрельбы.

У меня ведь совсем не было времени оценить ситуацию и идентифицировать цель, - оправдывал я себя, а девочка, так она была посыльным моего врага, значит, тоже враг. Какой враг? ты что, офицер, тебе ребенок - враг? Что ты говоришь?

Вот в этой борьбе с собой прошло около недели.

Временами я хватался за голову, вспоминая лицо девчушки этой и так же, как и тринадцать лет назад внутренне причитал: "Мама, что же я наделал! Что же я натворил? прости меня, мама...". Ни один довод разума не смог пересилить самообвинение, ни один. Не вязалось и не вяжется у меня: ребенок и - война, жизнь и - смерть, это - крайние противоположности. Я вспомнил "Братьев Карамазовых" Достоевского: "Стоит ли хоть одна самая величайшая идея детской слезинки? - нет, не стоит". Не стоит, брат! Согласен ты? Да и не важно. Я знаю, что не стоит!

Теперь, вот теперь я опять ощутил смерть, смерть через боль, и меня снова не стало, не стало таким, каким я был до этого дня. Я умер. В который раз.

Скоро командировка закончилась и я вернулся домой. Поняв, что схожу с ума, мне удалось выпросить двухнедельный отпуск. Консультации с ведомственными психологами, задушевные разговоры за стаканом и без, с друзьями, никакого облегчения не принесли.

Это был самый настоящий надлом с надрывом.

Как-то, возвращаясь после такой встречи, я оказался в одном из районов города рядом с небольшой церквушкой. Я хорошо знал этот Храм, раньше частенько посещал церковные службы в нем и всегда перед командировкой приезжал взять благословение у священника.

Увидев Храм, я вдруг вспомнил, что по возвращению из командировки не заходил туда, как обычно я это делал раньше, когда заказывал благодарственный молебен Богу за то, что он сохранил и меня, и моих товарищей. А также подавал записочки за здравие и упокой ушедших сродников и друзей. В этом Храме священником был мой однокашник по училищу, Божьим Промыслом, и чудодейственным образом ставший клириком и оказавшийся в этом приходе. Ноги сами понесли меня туда.

Обнявшись с о.Дмитрием и по духовному, и по нашему, я поведал ему в исповеди всю свою беду. Батюшка принял у меня исповедь, потом, чуть подумав, сказал:

- Значит так. У тебя время есть свободное, сколько?

Я говорю:

- Две недели абсолютно свободен, а теперь, может, и на всю жизнь, не знаю, как будет все. - Сделаем вот что. Сейчас настоятель приедет, я испрошу у него благословение, поживешь при Храме это время, в Алтаре поприслуживаешь. Язык, чай, не забыл еще церковно-славянский, молитвы читать не разучился?

- Да помню все, Дим, все помню, живу и помню все, ничего не забыл!

Глядя на его укоряющий вид, поправился:

- Извини, конечно, не Дима - отец Димитрий, не привыкну никак, прости.

- Ничего, ничего, Бог поможет, все будет хорошо.

И действительно, по прошествии двух недель моего нахождения в Храме, отпустило, отошло.

Видно отогнал Архангел Михаил этого беса, демона войны, который грыз мое сердце и душу, который высасывал мой мозг и высушивал тело. Может быть, я расскажу тебе как-нибудь об этом времени, которое я провел в Церкви, не обошлось там и без смешных казусов, может быть, расскажу, потом.

А, может, и сегодня, если водки хватит.

После окончания отпуска я - возрожденный, и опять уже другой, не тот уже человек, тот умер - вернулся на службу.

Сейчас, по истечении уже достаточного времени, (хотя достаточного ли?) мне не являются навязчивыми образами ни та девочка из афганского кишлака, ни другая из чеченского аула. Но я живу и помню, как тогда и говорил себе - помню все.

Приглашение на казнь прям, елки, получается. Кто-то может сказать, что нам не в чем каяться, мы выполняли свой долг, выбрали такую профессию. Тебе тоже так говорили? Оно конечно и так, если б не одно обстоятельство, на мой взгляд - очень важное.

Ты налей пока, братишка, ща, сформулирую. Дюже у нас с тобой разговор умный получается, как раз, под нее, под "Марусю". Да водка так называется. Чего ты, забыл?

В общем, брат, каждый человек - есть неотъемлемая часть мира, в котором он существует. На каждого из нас воздействует этот мир, и мы влияем на него своими поступками, действиями, как плохими - увеличивая зло в мире, так и хорошими - с обратным эффектом.

Война - это материализованное зло глобального общественного размера, являющееся продуктом деятельности отдельных людей, то есть - нас. Оно формируется как некая энергетическая субстанция из нашего, "маленького", каждодневного зла, которое мы творим в своей жизни и, достигая какого-то размера, материализуется в форме войны, посредством решений конкретных людей, обрастая различными причинами и предлогами.

И я уверен в том, что ответственность каждого человека за происходящее в мире, вокруг нас, имеет место быть. И лично я чувствую свою вину в этом, в том числе и свою долю в появлении войны. Лично.

Но это - глубоко, не слушай меня, брат, выпили немало уже.

Ты меня спросил, было ли что-то, чего я очень боялся тогда, в Афгане? Чего боялся... Налей еще, я скажу тебе.

Еще находясь в учебке, мы слышали о том, что разведгруппы на выходе, встретив бачу - пастушонка, якобы, случайно оказавшегося на пути движения группы, нейтрализовывали его - или связывали, или... ну, ты понял.

"Духи" специально использовали этот прием для обнаружения группы разведчиков. Так вот я и боялся встретить такого пастушонка. Каждый выход практически. Понимаешь? Боялся потому, что знал, случись такая ситуация и, получив приказ на такую нейтрализацию, я выполню его. Понимаешь ты? - Выполню! Выполню!

А как дальше жить с этим?!

А этому никто не учит, старик.

Учат выживать, а жить - никто не учил, и не учит, и не будет учить! Ты это знай всегда! И сам учись. Сможешь научиться? - повезло. Не сможешь - сорвешься с тропы вниз.

Не встретил я своего пастушонка, Слава Богу. Ни солдатом, ни командиром.

Не встре-тил... По- другому зацепило, вишь как...

И тебе, брат ты мой, пожелаю никогда своего пастушонка не встретить! Давай, и выпьем крайнюю за это. НИКОГДА, понял?!

И девочку тоже не встретить!

Больше ничего не пожелаю тебе. Это только. Так вот.

Живу и - помню, как умею живу. А вот, как услышу слово "война", мне сразу представляется морщинистое лицо маленькой девочки с большими черными глазами и зрачками-косточками. Сразу передо мной встает.

Кто сказал, что у войны не женское лицо, не помнишь? Ну, не суть. Прав он. Не женское. Поэтому, наверное, я и вижу его таким - состарившимся лицом ребенка. Такое лицо у моей войны.

У твоей, брат, наверное, другое? Вот... то-то и оно. А ты говоришь, по трезвому такие разговоры...

Ладно, пойду я...

↑↑

ЗВЕРЬ

Год уходил как обычно - безвозвратно и суетливо. Украсив напоследок город разноцветными огнями праздничных гирлянд, и зазывающими витринами магазинов, он растворял теперь вокруг нарастающее чувство надежды на то, что в новом, наступающем году, все будет лучше, лучше, чем в нем, уходящем, или, как минимум, не хуже.

Великая штука - Надежда. Такая же, как Вера и Любовь. Три кита, на которых все и вся держится.

Жаль только, что мы не всегда опираемся на них обеими ногами, потому, наверное, и стоим нетвердо.

Автомобильные пробки, - какие же они длинные, особенно в эти предновогодние дни. Хотя и в пробках тоже есть свой плюс. Все ведь зависит от нашего внутреннего душевного состояния. Каково внутреннее, таково и восприятие всего внешнего. В этот день у меня было спокойное, где-то даже философское настроение.

Дела я свои задуманные все закончил, крайний рабочий день был завершен, осталось только заехать в один магазинчик и купить там новогодние подарки близким и друзьям. Это хлопотное, но приятное занятие, поскольку с подарками ты вкладываешь часть чего-то своего, частичку души, и от этого тоже становится хорошо, приятно.

В салоне сегодня особенно уютно. Магнитола играла старые любимые песни, написанные и спетые за речкой, за горкой, в лесах, полях, везде, где когда-то тысячи ребят проходили через горнило войны. Хорошие песни. Живые. Я всегда их слушаю именно в машине. Дома не так. А в авто мир как-то сужается размером с салон, и ты оказываешься в центре этого мира, окутываемый звучащей из колонок песней.

Вот и сегодня, толкаясь в заторе по направлению к Щелковскому шоссе, я словно и не был сейчас здесь, на 3-й Парковой, а был снова на той войне, тому назад, когда тоже шел снег, а под ногами, колесами и гусеницами была такая же слякоть.

До светофора, на котором мне нужно было повернуть направо, оставалось чуть менее пятидесяти метров, но, судя по короткому зеленому сигналу, преодолевать мне их придется минут двадцать. Ну, что ж делать... подождем.

Поглядел по сторонам и обратил внимание на стоящую справа, у остановки, характерную оранжевую палатку на колесах - тонар, в которых обычно пекут слойки с разными начинками и продают горячий чай-кофе.

Я вспомнил, что неплохо было бы и перекусить, тем более что с утра еще ничего и не ел. Так обычно бывает. Бегаешь, крутишься целый день, а потом, вдруг отвлекшись от дел и проблем, замечаешь что-нибудь связанное с едой и тут же понимаешь, насколько ты голоден и как, оказывается, хочется есть. Вот и сейчас так.

Аккуратно заехав на бордюр, чтобы никому не мешать, я вышел из машины и подошел к палатке. Окошко было на уровне лица, и потому девушке-продавщице приходилось наклоняться, чтобы увидеть клиента. У нас ведь такая манера интересная: мы обязательно стараемся заглянуть друг другу в глаза, не просто услышать, а именно посмотреть еще. Давно на это внимание обратил.

Я поздоровался с продавщицей, и она, наклонившись ко мне со своей стороны, поздоровалась в ответ и спросила, что я буду заказывать. Так я ее и увидел, эту девушку. Красивая, чернявая, стройная. Черные брови вразлет, толстая длинная коса, ну, прямо Ульяна Громова. Но эта девушка-продавщица не была казачкой. Я это сразу понял, чуть задержавшись взглядом в ее выразительных карих серьезных, но детских глазах, которые она тут, же отвела.

Детство. Какой прекрасный, чистый, искренний отрывок жизни. Все вокруг было интересным, непознанным. Окружающий цветной мир воспринимался одинаково просто, иногда наивно, без оттенков. Тогда, в детстве, для меня все люди были на одно лицо: казахи - с киргизами, таджики - с узбеками и туркменами, японцы - с корейцами и китайцами вместе с якутами и бурятами, а народы Кавказа в моем восприятии вообще умещались в двух категориях - или грузины, или армяне.

Да и не заострялось внимание раньше на национальном факторе как-то. Потому что национальность была тогда одна - "советский". Просто "советский человек", и просто "советский народ". По крайней мере, в моем детском восприятии было именно так.

И только потом, уже повзрослев, побывав по долгу службы в местах, где начала проливаться кровь бывших сограждан бывшего государства, а потом уже и граждан одной страны, я научился практически безошибочно определять, даже точнее сказать - идентифицировать национальную принадлежность того или иного человека.

Такая новая и бесполезная, в общем-то, привычка появилась.

И эту девушку я тоже идентифицировал. Она была чеченкой.

Практически ничего не отозвалось внутри на результат такого умозаключения.

Я делал заказ, глядя на нее, а она, смущаясь, опустив глаза, слушала, и мне показалось на мгновенье, что как-то дрогнули едва уловимо черты ее лица. Выслушав меня, она повернулась ко мне спиной, поставила чайник и принялась готовить мне слойки, не помню уж с чем.

Я глядел на нее через стекло и пытался понять возникшее у меня ощущение того, что я встречал эту девушку ранее. Вот только не мог вспомнить, где и когда это могло произойти. Продолжая смотреть на нее, я заметил, что она тоже старается украдкой поглядеть на меня, но так, чтобы я не заметил. Но я замечал, и она, казалось, это понимала, смущалась еще больше, но через некоторое время опять пыталась взглянуть в мою сторону.

Пока слойки пеклись, она сделала мне двойной черный кофе, и тут я, еще, не будучи уверенным, но больше движимый интуицией, сам неожиданно для себя спросил ее, а не Аминат ли ее зовут?

Спросил и сам удивился. Откуда у меня всплыло это имя, с чего вдруг? Она вздрогнула слегка, покраснела и тут же, отвернувшись к печке, ответила мне, что зовут ее Оксаной.

Я сказал, что Оксана тоже красиво звучит, а настоящее имя ее не Аминат? Видимо, внутри я был уже в чем-то уверен, и потому это прозвучало как-то настойчиво. Она повернулась ко мне и говорит:

- Аминат. А я вас тоже узнала. Вас зовут Влад, Владимир? Только вы похудели очень, а так совсем не изменились.

И тут я вспомнил уже точно, осознанно вспомнил, где и когда я видел эту девушку. Встреча наша тогда была короткой, не более часа, наверное.

Это было в Грозном в январе 1995 года.

Мы тогда, как затычки в этом всеобщем хаосе, именуемом наведением конституционного порядка, выполняли свои задачи и попутно действовали в интересах различных соединений, вплоть до того, что выводили на исходные позиции разведчиков мотострелковых подразделений, которые потом, в свою очередь, обеспечивали выдвижение своих рот, батальонов, отрядов.

Позиция командования, обескураженного этой неразберихой и большими потерями, была донельзя простой. Раз вы 'спецы' - вы и воюйте. Отсутствие связи, четкого взаимодействия и управления приводили к тому, что задачи 'нарезались' практически на ходу.

И вот, при возвращении с боевого задания, на одном из перекрестков около разрушенного, теперь уже бывшего овощного магазина, мы внезапно попали под очень плотный огонь противника, который он вел из автоматического оружия из-за сгоревшего бронетранспортера, метров со ста.

Бывшего магазина... как все-таки странно для отображения настоящего использовать прошедшее время - бывший магазин, бывшие жители, бывший город, бывшая страна. Огонь противника был достаточно плотным. Чудом никого не задело. Решаем укрыться в этом магазине, чуть отдышаться, оценить обстановку и подумать, как можно обойти этот простреливаемый участок.

Времени было немного, поскольку уверенности в том, что духи не будут нас преследовать и дожимать - не было. Начали осматривать помещение и обнаружили лестницу в подвал, используемый ранее как овощехранилище. Он был узкий, в виде длинного коридора, по бокам которого стояли емкости под хранение, различные ящики, тара и какой-то хлам.

Пахло сыростью и гнилым луком. Решили исследовать подвал полностью и тут в небольшой нише с левой стороны коридора обнаружили группу людей. В темноте было не видно, поэтому чуть не приняли их за 'духов'. Повезло нам всем: им - что мы не поторопились и не завалили их, и нам - что не взяли на себя невинной крови. Осветив фонарями, поняли, что перед нами гражданские лица, скорее всего - семья. Их было семь человек.

Как позже узнали: отец, мать, ее брат с женой, пожилой родственник кого-то из них и двое ребятишек - взрослая девочка лет пятнадцати и совсем малыш, лет двух от роду. Выяснили, что эта семья не смогла вовремя выбраться из города до начала боев и теперь уже два дня не могут никуда сунуться, опасаясь за свою жизнь и жизнь своих детей. Никто из семьи нас ни о чем не просил, не умолял.

Мужчины вообще молчали, отвечая на вопросы кивком или односложно, а женщина, мать ребятишек, рассказала только, что дети уже два дня без воды, без еды. Действительно, одежда их была вся сырая, да и малой подкашливал и хныкал периодически. Сестренка и тетка всячески старались его успокоить. Екнуло сердце.

Дети и война - это совсем несовместимое... совсем. Был вариант оставить их здесь, в подвале. Чеченцы все-таки с большой долей вероятности не тронули бы своих земляков, да и тащить их с собой не очень хотелось, поскольку это осложнило бы и нашу задачу вернуться живыми к своим.

Мы совещались, и тут отец детишек, звали его Саламбек, вдруг сказал, что он работал в этом магазине грузчиком и что подвал этот сквозной, и является общим с подвалом соседнего магазина, который находится на обратной стороне г-образного дома, и уже на другой, примыкающей, улице. Только и надо, что перегородку сломать и через него сквозняком можно выйти сразу на соседнюю улицу. Решив проверить его слова, мы действительно, пройдя чуть дальше по подвалу, уперлись в легкую фанерную перегородку, которую без особых усилий сломали и вышли с другой стороны дома.

Совсем рядом, за перекрестком, что был слева, шел бой. Но на улице вроде никого не было. Надо было шевелиться быстрее, на войне такая тишина очень кратковременна. Спустились в подвал обратно.

Оставшийся у входа в овощной магазин 'Ботор' сообщил, что к нашему вынужденному убежищу двигается небольшая группа боевиков, в количестве восьми человек.

Наверняка это из тех, кто долбил по нам. 'Духи' двигались неторопливо, громко разговаривая друг с другом...

Тогда, в начале войны, они еще непуганые были, наглые.

Решаем так: 'засвечиваемся' в магазине, провоцируем преследование, а при входе в подвал, в кучке мусора, мимо нее им не пройти, оставляем 'Рождественский подарок', который, с учетом ограниченного пространства, должен уничтожить преследующего нас противника.

Олежка все сделал красиво. Мы уже выныривали на улицу с другой стороны подвала, как сзади раздался взрыв.

'Рождество Твое, Христе Боже наш..." - прозвучал в голове Рождественский тропарь. Кощунственно как-то, конечно. Ну и ладненько. Прости, Господи. Как говорится: кому-то время, кому - итоги. Сейчас время нам, итоги пока другим. Слава Богу. Исчезаем.

Забираю самого маленького пацаненка у его дяди. Пусть старика поддерживает. Отец малого, Саламбек, был ранен, нести не мог, рука его висела, обернутая каким-то тряпьем. А пожилой, тот сам еле передвигался. Сердечник, наверное, был, потому, как одышка сильная мучила его. Говорю чеченской семье что, как и с какой скоростью им надо делать при поступлении команды. Теперь нам было нужно перебежать на противоположную сторону улицы.

Мальчишка затих на руках у меня, хныкать перестал, только трясло его. Или от озноба, или от страха.

Игорек уже был на другой стороне улицы, 'маякнул', значит, можно двигаться, прикрывает. Даю команду чеченцам. Вперед и быстро, по двое.

Олег замыкающий. Осматриваюсь. Рядом, метрах в двух от меня, лежало двое убитых ребят, наших солдат. Совсем близко, а я их сразу и не заметил за вырванным бордюром. На 'автомате' принимаю решение - снимаю бронежилет с одного из них, закутываю в него пацаненка, прижимаю к себе, обхватываю руками покрепче и перебегаю дорогу.

Улица лениво простреливалась все-таки откуда-то. Несколько коротких очередей - "двоек' сопровождали наши перебежки. Присоединившись к нашим, я еще раз оглянулся назад, в сторону, где лежали двое убитых солдат.

Они лежали, как мусор в распаханном асфальте. А ведь где-то каждого из них ждут дома родные. И когда-то дождутся, наверное. Сколько будет горя, слез, отчаяния от такой встречи. Эти мысли импульсом пронзили меня. Не прошло и трех секунд, а вся эта картина нарисовалась в моей голове. Такая тут злость меня обуяла. Злость от бессилия что-то изменить в жизни этих ребят.

Как будто рычание послышалось тогда из глубины, откуда-то издалека, словно из другого мира совсем. Оно нарастало медленно, будто кто-то постепенно прибавлял громкость. Дрожь пробила все тело дробью, картечью. Холод в момент сменился жаром и опалил все нутро. Кровь, казалось, закипит сейчас. Но вдруг жар прекратился также, как и озноб, вспотевшие ладони сжались в кулак до хруста. Все тело стало каменным. Голова опущена, взгляд исподлобья. И глаза... в них какая-то нечеловеческая, инородная, звериная злость.

Теперь все ровно - дрожи нет, души нет, тело послушно и готово ко всему, к боли, бою, любой нагрузке. Я понял, узнал его. Это пришел мой зверь. Опять пришел. Ему снова нужна жертва и моими глазами он взирал на дрожащего у меня на руках чеченского ребенка.

Зверю наплевать было какой национальности этот ребенок, он вообще не мыслит человеческими категориями, ему просто нужна кровь. Моя или чужая - но кровь. И если он ее получит, то эта кровь будет разрушать потом мою душу, мой разум, мое тело.

Он за этим и приходит. Моя душа - его главная цель. Я представил вдруг, с каким удовольствием я сейчас сверну этому ребенку его тонкую шею. Короткое движение с еле уловимым хрустом-щелчком и - все! Наверное, тогда вот те, лежащие наши ребятишки, будут отомщены. Здесь и сейчас. Жестко и немедленно.

С каким смаком я представлял себе, как отнимаю жизнь у этого выкормыша. Как я забираю ее за жизни этих солдатиков. Показалось, что я даже физически ощутил, как исчезает этот маленький человечек, который вырастет и, наверняка, будет убивать наших ребят на этой или какой-нибудь другой войне.

Но теперь не вырастет, нет!

Я брошу его здесь, на этой же улице, недалеко от тел наших солдатиков. А лучше нет. Так слишком просто. Лучше вспорю коротким быстрым движением его горло, да хлынувшей кровью все вокруг окроплю. Вот это месса будет! Эй, бродячие псы! А ну, вылазь из подвалов и развалин, трапеза вам готова! Ко мне! Ко мне, я сказал! Рвите, жрите это детское тельце - свежее мясо, может, и не тронете тогда тела наших ребят. Сколько их по городу валяется. Именно валяется, не лежит. Раздавленных, обуглившихся, разорванных, обглоданных, полусгнивших...

Псы прибегут и начнут вгрызаться в эту молочную плоть, рыча, кусая друг друга. Жажда крови и голод. Голод - вот единственный господин зверя, подчиняющий себе все его существо, та сила, что побуждает съедать себе подобных. Треск раздираемой кожи и сухожилий, сладковатый запах парной человечины.

Жрите, псы! Налетай! Не насытитесь сейчас, еще вам будет халява.

Вот только повстречать бы либераста или либерасточку какую-нибудь, из тех, кто нас с экранов и газет поливает грязью. И будет у вас еще пир. Жаль, далеко они сейчас, 'в тепле и чести'.

Эх, жаль! Жрите, псы! Только наших ребятушек не трогайте. Мы их заберем, обязательно заберем отсюда. Не сейчас, конечно. Завтра, может.

Что же это за командир-то у них такой, что за товарищи бойцы, которые оставили тут их валяться?! Дико как это все!

В Афгане мы никогда не бросали своих - ни живых, ни мертвых. Закон есть такой неписаный у разведчиков. Сколько ушло - столько и вернуться должно. Живых или мертвых - но ровно столько же! А тут что происходит такое? Нелепо, неправильно... Злость и обида накатили новой волной.

Зверь завладевал мной.

Этот мальчонка чеченский сейчас в моих глазах стал вдруг виноват за все: за отношение наших - своих к своим; за то, что необстрелянные ребятишки сюда брошены были на заклание; за безответственность и бездарность военоначальников; за то, что тот механик-водитель с 72-ки имел наезда всего 6 часов; за то, что оператор-наводчик с этого же экипажа ни разу не стрелял с пушки, а с ПКТ только два раза на единственных стрельбах; за изнасилованных, убитых и разграбленных моих соотечественников; за то, что я хотел есть, что болела нога; что сотнями гибли люди вокруг; даже за то, что погода была мерзкая. Во всем был сейчас виноват этот чеченский пацаненок, завернутый в 'броник' и притихший на моих руках.

Наверное, в тот момент что-то изменилось в моем облике. Наверное, тогда на мое лицо легла страшная маска, как отражение моего зверя, моих страшных мыслей. Так-то зверя впускать в себя, срастаться с ним. Страшно!

Мы никогда с ребятами не обсуждали друг с другом такие моменты внутренней борьбы. Это было у каждого глубоким и очень личным. Но столько раз я видел на их лицах в разное время этот страшный отпечаток, отпечаток ИХ зверя, и понимал, что сейчас происходит с товарищами и как трудно всегда усмирить, отогнать, побороть этого дракона.

Он ведь, придя однажды, пытается завладеть тобой потом всю жизнь. И как поддаться ему хочется иной раз. Аж до азарта хочется, крушить, рвать, громить. И предлоги-то вроде правильные он указывает, поводы подсовывает какие.

'Россия для русских!' - кричит зверь порой устами молодых пареньков, которые и не понимают своими бритыми головами ни что такое Россия, ни того, что чтобы быть русским, мало родиться им, надо им прежде всего стать.

'Русский' - это не количественная характеристика и категория, а качественная и нравственная. Хитрый гад! Знает зверь, на каких струнах играть. Кого по трезвому взять не может - по пьяни одолевает.

Сквернословится, кровью моется,

Да куражится, да кривляется

Бес рябой кривой, в дымке маревой,

Он то тут, то там появляется.

Зло пригоршнями. Корчит рожи мне

И орет своим бесьим голосом.

Я его с хвостом, да с ПК - крестом,

Символ Веры читая, от пояса.

Завизжал тогда как истошно-то,

А я все стрелял в исступлении

С мордой красною, перекошенной.

Вот так выдалось разговение.

Ты меня, черт, не жалоби вздохами.

Охи-ахи оставь, не на паперти!

Со своим бесовьим - скоморохами -

Ты бы шел к своей чертовой матери...

Одному не побороть зверя. Нет. Слишком силен он. Только с Богом вместе. Иначе - рано или поздно - сорвешься, поддашься.

Помню, в УЦе замечательный преподаватель, полковник В-ов, вбивал нам в головы, что настоящий профессионализм помимо всего прочего заключается в том, и вся система спецподготовки на это рассчитана, что ты при выполнении задачи используешь полученные и приобретенные знания, умение и навыки исключительно адекватно имеющейся ситуации и условиям боевой задачи.

Что воин - это не просто человек с оружием, это образ жизни, а русский воин - особенно. Что крайние чувства, эмоции, злоба, страсть, лишают ум способности трезво оценивать внутренние и внешние процессы, а, значит, создают риск принятия неправильного решения. А на войне - это жизнь твоя и других.

Но ведь именно тогда, в УЦе, этого зверя и взращивали в нас. Только растили его в клетке, на цепи, в строго определенных рамках. Учили вызывать его в себе в необходимый момент, чтобы чуять, рвать, хитрить, слушать, как он. Чтобы не чувствовать боли, чтобы переносить нечеловеческие нагрузки. Учили становиться этим зверем, быть похожим на него, сливаться с ним, но только не теряя при этом человеческого облика, разума и совести.

Именно это и позволяло держать его в узде, не давая возобладать в твоем существе. Были и такие, у кого потом в какой-то момент этот зверь срывался с цепи, вырывался из клетки, и мы теряли их, как своих товарищей, как правило - навсегда. Главное: только бороться, не поддаваться зверю. Иначе потом очень трудно будет отличить: где я, а где он. А это - конец.

Вот и тогда зверь почти завладел мной, и девочка увидела мое преображение, почуяла его, ощутила. Глаза ее были испуганные, руки дрожали...

Очнулся. Прошли секунды, а я совсем потерял счет времени. Вокруг на меня глядели испуганные встревоженные лица и моих группников, и чеченцев. Ребята поняли в чем дело, и Игорек спросил:

- Ты в норме? Давай малого заберу...

- Нормаль все, брат...

Он похлопал меня по плечу, а девчонка вдруг ни с того ни сего улыбнулась и сказала мне:

- Баркал, спасибо вам.

Саламбек посмотрел на дочь с укором, но не промолвил и слова. Странный он был чеченец.

Спасибо... Какое простое и доброе слово - утраченное некогда 'спаси Бог' - наивысшее пожелание благодарящего. И, видимо, совсем не важно на каком языке оно произносится. Есть же в любом слове заключенная энергия - или добрая, или злая. В этом, наверное, и таинство, и сила языка. Отступил от меня зверь в тот самый момент, отступил до времени. Тогда он приходил ко мне часто, каждый день в те первые месяцы войны. До встречи в эфире с Вахой оставалось немного. Я не знал еще об этом. И когда она произойдет, зверь снова приступит ко мне, но уже не злобой, а отчаянием каким-то он будет грызть меня изнутри. А пока отступил. Девчонка тоже это ощутила, по-моему, в глазах ее совсем уже не было страха. Покосившись в сторону своего отца, она вдруг сказала:

- Вы сейчас так похожи на памятник солдату, который в Берлине стоит. Знаете, там солдат с ребенком на руках стоит, правда у него еще меч был, и одет по-другому. Но все равно очень похоже. Даже лицо у вас такое же. У меня открытка есть, вот, смотрите. Мне ее тетя прислала, она в Германии живет.

Она быстро достала из внутреннего кармана курточки целлофановый пакетик с какими-то бумажками девчачьими и извлекла из него обычную почтовую открытку с изображением берлинского памятника Солдату-Освободителю.

Мать вдруг что-то быстро сказала ей на своем, видимо, укоряя за излишнюю разговорчивость, с опаской поглядывая на мрачного мужа. Я невольно улыбнулся, взял в руки открытку, поглядел на нее.

Конечно, как не знать мне этот замечательный монумент бронзового cолдата-освободителя в Трептов-парке? С детства он был моей любимой скульптурой наряду с Родиной-Матерью, что на Мамаевом Кургане. Мне всегда очень нравился из киноэпопеи 'Освобождение' персонаж Озерова - майор Цветаев, блистательно сыгранный и прожитый замечательным актером Олялиным.

Так вот, мальчишкой я был глубоко убежден, что этот монумент в Трептов-парке сделан именно с него, с Цветаева. Посмотрел еще раз на открытку, протянул ее девочке.

Спросил Саламбека, как зовут его дочь. Он сухо ответил:

- Аминат зовут.

- Спасибо тебе, Аминат, - сказал я девчонке. - Береги открытку, правильная она.

Аминат - такое легкое простое имя. Оно напомнило мне имя тети Амины, добрейшей бабушки с моей деревни, соседки. Эх, как там сейчас хорошо, наверное, на Родине, на Волге. Как захотелось забежать пацаном к тете Амине, сунуть руку под теплое полотенце, которым накрывала она большой железный таз, да стащить из него только что испеченные, такие вкусные беляши и треугольники. Побежать потом с обрыва вниз, растянуться на берегу возле старой баржи и просто лежать, глядеть в небо и слушать, как дышит легкими плесками река.

Димон слышал нашу короткую беседу с девчонкой и решил разрядиться:

- Серго, глянь. А точно деваха подметила - реально похож Влад. Плащ-накидку еще бы и на постамент. История повторяется.

Я отшутился:

- Ага, лучше без постамента. А в Бундес сейчас бы не отказался. В барчик какой тихий где-нибудь под Мюнхеном. С пивком да колбасками ихними... ммм. Вот завалят меня если, завещаю: такой памятник надгробный чтобы сделали мне. Хотя на него бабло вам долго собирать придется. Ну, да ладно. Поржали чуть и харэ.

Внезапно я увидел в куске разбитого окна витрины себя. Елки, а ведь и правда - похож! С отражения на меня глядел чумазый, с горящими глазами человек, держащий на одной руке ребенка, а в другой автомат. И понял я где-то внутри, понял то, что чувствовал тот солдат-освободитель с дитем на руках, понял тогда, душой ощутил, что чувствовал майор Цветаев, который пройдя всю войну, уже в Берлине, когда до Победы оставались часы, спасал стариков, детей, женщин из затопленного метро. История повторяется, Димка сказал? Да, вот она, в этом кривом зеркале. Связь такая мистическая. Через десятилетия.

Улыбнулся я тогда своему искаженному отражению. Почему-то мне стало приятно в тот момент, и совершенно ясно и четко понятно, что я обязательно вытащу этого ребенка, что мы обязательно спасем этих людей, эту семью. Чтобы ни произошло, мы их защитим.

Двинулись. Старика практически уже приходилось нести на себе. Хорошо, брат матери девчушки помогал. Да и нам спокойнее, оглядываться не надо было лишний раз, вроде, при деле. Двинулись. А меня накрыло.

Опустошение внутри, слабость жуткая нахлынула. Пацаненка все-таки отдал Сереге. Сил не было совсем. Так всегда бывает, когда зверь уходит. Высасывает все, высушивает внутри и пустота потом. Душа только обглоданная остается и долго не зарастает...

Правда, если не напился зверь крови и уходит голодным, то оставляет внутри уголек после себя, тлеющий такой уголечек. И вроде маленький он, но только подует на него и как быстро он может превратиться сразу в это испепеляющее и разрушающее адское пламя.

Через пару кварталов мы вышли на какое-то подразделение 19 дивизии, короче, к нашим. Запечатлелись тогда в памяти эти ошалелые, усталые, но еще не безразличные лица солдат и офицеров. Смотрели на нас, как на инопланетян, искренне радуясь тому, что мы живые. Совершенно не зная нас, радовались. Одно слово - 'наши'!

Особое значение у этого слова на войне. Передали гражданских. Мужчины этого семейства не сказали ничего, женщины горячо благодарили. Да и шут с ними. Ни на них, ни на их благодарности уже никто не обращал внимания, мы уже жили в другом эпизоде. Война тогда только началась, а для нас она уже продолжалась.

Мы разговаривали с каким-то майором, я показывал ему на карте откуда мы вышли, наш маршрут, сообщая ему обстановку в той части города, другую полезную информацию, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, как меня кто-то дернул за одежду. Обернулся. Девчушка тайком, пока взрослые ничего не видели, достала быстро опять свой пакетик, вытащила оттуда открытку и сказала:

- Возьмите, пожалуйста...

- Возьмите, пожалуйста, ваши слойки, - девушка-продавщица протянула мне бумажную тарелку с тремя пышущими, только что выпеченными пирожками. Я вздрогнул.

- Приятного аппетита вам, - продолжила она. Я взял свой заказ и отошел от окошка на метр, к пластмассовому столику. Гляжу на тарелку с недоумением, еще не успел переключиться с того, зимнего январского, дня. Пальцы мои только что, казалось, держали открытку, а тут - на тебе - тарелка. Качнул головой. Начал есть.

Странная штука - жизнь. Столько лет прошло! Ел и глядел на девушку через мутное оргстекло. Она мне, вроде, как и не чужая совсем - отметил про себя. Как она изменилась, совсем женщина уже. Только вот выросла ненамного, ну, да и не в кого ей. Родители-то ее тоже невысокого роста были.

Не смог я просто съесть эти вкусные слойки и уехать. Не смог. Подошел поближе к окошку палатки.

- Аминка, как живешь-то теперь? Как тут вообще оказалась? Это ж надо так встретиться! Ты знаешь, а я тебе очень рад.

Она как-будто ждала когда я подойду. Глаза ее засветились, и она поведала мне, что перебрались они всей семьей сюда несколько лет назад из Ростова, куда они уехали к родне как раз после того, как мы их спасли. Так и сказала - 'спасли'. Дядя, тот пожилой сердечник-старик, умер, тетка погибла, когда федералы, Аминат на этом слове осеклась на секунду, потом исправилась - то есть, военные - обстреляли аул, где тетя гостила у родственников. Снаряд прямо в дом попал. А еще второго дядю, ее мужа, маминого брата, сожгли бандиты живьем. Он милиционером был в Урус-Мартане. Вот и убили его.

Урус-Мартан. Настоящее бандитское гнездо. Вотчина Арби Бараева. Бывшего гаишника, мрази и беспредельщика. Он был первый из числа новоявленных командиров, кто стал повторять за афганскими и арабскими моджахедами их изуверства, знакомые нам еще по Афгану, в виде отрезанных голов, изуродованных тел наших солдат и офицеров. Поначалу ведь чеченцы не занимались подобными делами. По-крайней мере, в первые полгода войны я с их стороны такого не встречал. Да и пленные рассказывали, что и как. Ничего. Нашел и он свой конец. Сожрал его ЕГО зверь. И тело, и душу сожрал. Гори вечным огнем, тварь! Ты сам выбрал свой путь.

Еще Аминат рассказала, что живут теперь в съемной квартире на Рязанском проспекте. Отец и мама живы, тоже находятся здесь, и братишка тоже с ними. Работает она вот в палатке этой, а сейчас, в предновогодние дни, вечерами еще и подрабатывает на продаже пиротехники в Новогиреево.

Пока мы с ней разговаривали, я заметил, что она внимательно смотрит на дорогу и нервничает, когда рядом оказывалась какая-нибудь машина с тонированными стеклами. Я спросил ее, в чем причина ее нервозности. Она ответила, что беспокоится, как бы ее двоюродный брат с друзьями не подъехал. Ругаться будет, что разговаривает с русским.

Я усмехнулся тогда с грустью, про себя. Все-таки никогда они не ассимилируются у нас, горцы, никогда. Они всегда будут жить своей жизнью, своими законами. Пусть живут на здоровье. Надо только им рамки создать, границы, за которые выходить нельзя. Обязательно надо. Потому как, если они рамок этих четких и жестких осознавать и ощущать не будут, то и считаться не будут ни с кем и ни с чем. Не потому, что они плохие, просто устроены они так. Они всегда хищники. Волки или шакалы, разные есть, но - хищники. Нельзя с ними заигрывать и слова нарушать нельзя. Сказал - сделал. Иначе ты существовать перестаешь для них, как равный. И никогда не станешь им вновь. Ведь если тебя купить можно, значит, продать тем более. Аксиома!

Поговорили мы с ней еще немного. Конечно, я поинтересовался, как малой-то ее братишка, тот, которого я выносил на руках. Она рассказала, что все хорошо. Что он закончил медресе что ли, хочет стать духовным лицом. Будет учиться дальше. Что родители хотят его отправить учиться в одну из мусульманских стран. 'Ну, что ж. Дай-то Бог!' - подумал я.- Лишь бы плохому не научился только. А то видали мы таких 'ученых' в Дагестане. Лишь бы вырос только хорошим человеком, чтоб не пожалеть мне, что я ему не вырвал трахею тогда, когда он еще маленьким был...

На какой-то момент зверь опять проснулся во мне. Я начал ощущать это необычное рычание из глубины. Стоп! Молитвой его гоню. Надо уходить.

Прошу Аминат передать привет отцу-матери, поздравить от меня с наступающим. Говорю, что теперь при случае, если мимо проеду, буду навещать. Все, пошел. Повернулся спиной и услышал:

- Подождите.

Я подошел к окошку:

- Ну что ты, Аминатка?

Девушка вдруг сказала мне:

- Спасибо вам, Влад, баркал.

Я опять вздрогнул. Снова зверь, словно испугавшись этого слова, этой доброй энергии, отступил. Снова прошлое отразилось в настоящем.

- Да ладно тебе, - сказал я. - Все нормально. Hа здоровье.

- А вы помните, я вам открытку подарила, ну, с памятником?

- Конечно, помню, Амин.

- Она сохранилась у вас?

- Нет, девочка, к сожалению не сохранилась. Пакетика у меня не было, как у тебя, а потом, как-то схему на обратной стороне рисовал, за неимением бумаги под рукой, да потом намокла она сильно и порвалась совсем. Не сохранилась. Жаль! Но я очень хорошо ее помню. Искал потом, только не продаются сейчас такие. Хотел на память себе чтоб... Ладно, поехал я. Адикел, до свидания, Аминат. Спасибо тебе. Баркал. Все было очень вкусно.

- Марша йайла, адикел, Влад - улыбнувшись, сказала девушка.

Я сел в остывший уже салон машины, включил магнитолу. Колонки отозвались голосом Юры Слатова: 'На Моздок, на Моздок две вертушки улетают...'. Движение, вроде, наладилось, пробка рассосалась, хорошо.

Да, столько лет прошло. Откуда-то из небытия появилась эта Аминат, вспомнилось как все неожиданно... Чудны дела, Твои, Господи. Зачем-то Ты свел нас? Для кого это было нужно, для нее или для меня? А может, для нас обоих...

Эта встреча не положила начало нашему тесному общению с девушкой. Она исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась. Пару раз я заезжал к ней, мы болтали о разных вещах, о настоящем, сознательно избегая обсуждения недалекого, связующего нас, прошлого. Не хотелось о нем говорить, да и ни к чему это все. У нее своя боль, у меня своя. И где-то в корне мы никогда друг друга бы не поняли все равно.

Прошел Новый год, за ним Рождество Христово.

В какой-то день, проезжая опять по 3-й Парковой к Щелчку, я вдруг увидел, что оранжевая палатка - тонар пропала. Прошлое, на миг показавшись в настоящем, снова скрылось в безвременье. До какой-то поры притих и зверь.

'...Обрывки тишины так коротки, похожи на последние глотки. А тишина расстреляна совсем. Ах, как она нужна порою всем. А тишина расстреляна совсем. Ах, как она нужна порою всем...' - звучало из колонок.

Как же мне хорошо в этой тишине...

↑↑

УТРО В ПРИЦЕЛЕ

-Ух, хороша водица! Ледяная какая! И не вздохнешь сразу. Б-р-р-р! Все, крайний раз и хорош! Без фанатизма. - Бултых! Я отчаянно присел с головой в обжигающую воду, и тело тут же само вылетело из нее, обретя непривычную легкость.

- Всеее! Та - та - та, та - та, та - та - та, - короткими очередями отстукивали зубы.-

- Еее! Как здорово - то! Так, одеваемся, облачаемся. Трусняк, штаны, верх пока не буду - ветерок половлю, пусть тело подышит. А согреться маленько - таки надо. Больно стыло. Раз, раз, раз, - считая сам себе, я начал выполнять приседания. - Таак! Теперь упор лежа на узком хвате и в темпе, на скорость. Ху, ху, ху - синхронно распрямлению рук заработал выдохами - качками мой 'насос'. Не без удовольствия я чувствовал, как заиграли под загорелой кожей быстро согревающиеся, застывшие, было, от ледяной воды мышцы.

- Хорош! Теперь подышим. На 'статику'. Глубокий вдох, задержка, выдох. Еще раз. Еще. И еще пару.

Я медленно закрыл глаза, словно тяжелую дверь, спрятавшись за ней от всего внешнего. Теперь мой взор погружался в темную глубину, в поисках особого, внутреннего света. Далеко не всегда удается увидеть его отблеск, поймать едва различимые сначала, а потом проявляющиеся как фотоснимок, то бело - голубые, то зеленоватые, а иногда оранжевые, или красноватые огоньки свечей. Мудрые восточные отцы из своих застав без ворот, в которых они учились сами и учили других слушать хлопок одной ладони, говорили, что каждый, имеющий навык созерцания, и желающий обрести такую заставу в себе, может видеть эти огоньки совершенно разных цветов и оттенков. И объясняли они это различие индивидуальным состоянием созерцателя, - степенью его телесной, душевной и духовной чистоты. Триединство гармонии. Воистину, мудрость в простоте...

Дыхание выровнялось, стало едва ощутимым; умиротворенное, просто блаженное состояние. Живая кожа то с мурашками, то с подергиваниями, заглатывала теплые, еще не жаркие утренние лучи, через поры пропуская живительную энергию желтого светила. - Благодаать! - Легкими покалываниями ощущалось, как по сосудам и венам вместе с кровью растекается мягкое, но бодрящее тепло.

Так и не сумев увидеть внутри себя чудо - огоньки, я плавно поднялся из внутреннего сумрака.

- Не получилось сегодня - печально констатировал я - глубины нужной не достиг, наверное. А скорее, дыхания не хватило. Что ж, век живи, век учись. - Вспомнилась известная поговорка.

- Эх! Возвращаемся, значит. - Я нехотя открыл глаза и совершенно об этом не пожалел. Чувство легкого разочарования, посетившее меня, было, тут же улетучилось в неизвестном направлении.

С высоты того места, где я находился, почти подо мной, и дальше, вперед, словно из ниоткуда, сквозь легкую дымку дышащей испарением ночной влаги земли, все пространство вокруг постепенно заполнялось созданным неведомым художником полотном. На фоне прозрачного, и всегда непостижимого яркого неба, океанским приливом, разлившимся над головой серебристый ручей ниспускается с гор, что хрустальной стеной над землей восседают. На вершинах их крон чистота и покой. Облака, словно лебеди с ними играют. Льдов безмолвных в забаве касаясь боками, с ветром шустрым по перышку вниз посылая. Эти перья искрят в чистом солнца сиянье, и росой, как слезинки, на листья прилягут. Вдруг короны цветочной теперь достояньем, лепестковым, поляночным золотом станут...

Серебристым ручьем переливалась стремительная ледяная речка, кипящая и бурлящая за границами небольшой запруды из камней - валунов, которую я использовал в качестве купели. Казалось, она яростно возмущалась от того, что вся ее мощь и сила зажата в этих тесных, острых, неуютных, сдерживающих ее страсть, берегах. С тех самых, далеких, упирающихся в небо, и пронзающих его седых крон, брала она свое начало, неистово пробивая себе дорогу через века и скальные породы. Эх, волюшка - вольная! Кувыркаясь и ежась, она несла свои древние и стылые воды вниз, в широкую долину, расстелившуюся многоцветным бархатным ковром от края до края.

Завороженный я смотрел на открывающееся мне чудо, и старался пить, дышать, ненасытно впитывать его в себя как губка.

Как водопад, на фоне лАзурного неба бывает впитан золотым песком, питая землю влагой драгоценной, живущей ей, и шаром огненным с резным лучом. Как пахнет солнце, чувствовать в ноздрях, как облака благоухают, раскинув лепестки свои в причудливом небес журчанье, как- будто опахалами они на свет зачаты были Великим, Славимым на все века. Сиянье гор, покрытых шапкой белой, где лед и пламень воедино слиты...

Что это? Музыка! Вдруг я услышал музыку. Она звучала где - то далеко, едва слышимо, но как бы отовсюду, объемно. Я снова закрыл глаза и прислушивался к этим звукам, понимая, что не дело рук и души человеческой музыка эта. Это звучала наполнившая собой все вокруг нерукотворная красота, явленная мне в это теплое утро. Ничего лишнего, чуждого, не было в доносящихся до меня звуках - щебет птиц, шелест листвы и травинок, вздрагивающих от прикосновения к ним аккуратного ветра, шуршание мельчайших частичек камней и песка, шорох пробирающихся по своим делам жучков-паучков...Ничего лишнего. Полное созвучие и гармония.

Я встал на небольшом каменистом выступе, нависающим над склоном, раскинул в стороны руки как крылья, и слегка раскачиваясь, словно птица, парил над всей этой прелестью. Сейчас не существовало отдельно меня и всего остального. Я стал частью, этой красоты воссоединившись с ней в некую целостность, генетически памятную любым человеком с тех, давних, Адамовых времен. И совершенно не вязалось никак мое миро и самоощущение ныне с тем, что уже вон за той, похожей на огромное седло горой, до которой и пяти километров - то не будет, льются кровь и слезы, гибнут люди, умирают дома и дворы, высыхает и трескается земля. Такое небольшое расстояние отделяло два, совершенно разных мира. Странно как...

Нет. Не хочу думать, не хочу соприкасаться, сейчас, по крайней мере, с тем миром, что по ту сторону. Мне хорошо здесь, на этой стороне, где я ощущал себя путником, возвратившимся домой после дороги длиной в несколько тысяч лет. Атавизм? Наверное. Человек ведь часть этого большого мира, подзабытого им, но никуда не исчезнувшего. Надо только уметь его слушать. Слушать и видеть. Жаль, не каждому удается найти дорогу домой. А ведь это, оказывается, так просто.

- Господи, как хорошо! Вот она - жизнь! Как приятно жить ее. Видеть, слышать, осязать. Настоящая жизнь, как она есть, без шелухи, данная Тобой всем творениям Своим.

-Урааа!- вдруг неожиданно для себя громко и протяжно крикнул я. Это мое 'ура' прозвучало как гимн все пронизывающей жизни, и понеслось вместе со стремительной водой куда - то вниз, дальше, в долину, чтобы поделиться этим гимном с кем - нибудь другим. Его подхватил и ветер, крадущийся рядом со мной. Он обернул меня дважды отзвуком, и тоже унес мое 'ура' куда - то далеко - далеко. Может быть, и к моим березкам, к моим красавицам, растущим возле ключевого пруда, там, дома. Я вспомнил о них, стройняшках моих. Всегда ведь, когда возвращаюсь домой, особенно издалека, прихожу к ним. В любую погоду, в любое время года. Так вот подойдешь, прислонишься, обнимешь, и стоишь некоторое время, уткнувшись лбом в кору, целуешь, дышишь, веточки нежно, по мужски поглаживаешь. Разговариваешь с ними шепотом. А они отвечают тебе. Всегда отвечают....

Щелк. Как будто кто-то чужой повернул тумблер. Все вокруг изменилось, стало другим. Словно внезапно погас свет, и через мгновение включилось аварийное освещение.

Не стало серебристого ручья, хрустальных гор, бархатного травяного ковра, небо стало другим, потеряв свой цвет и глубину, преобразившись в натянутую на потолке, бесцветную, давящую сверху, тряпку. Треснул и разлетелся вдребезги на осколки только что виденный и ощущаемый мной мир. Мой дом.

Тревога и опасность, неизменные спутники воинов, вдруг навалились бетонной плитой не абстрактно или в общем, как испытывают их все находящиеся на войне, а именно сейчас, в сию секунду и главное, очень лично.

Ни разу не испытываемое ранее, но одновременно и знакомое, по своим отголоскам, чувство, заполонило все нутро, и продолжало увеличиваться в объеме как монтажная пена, задевая и сдавливая каждый нерв.

Всем своим существом в эту минуту я чувствовал и знал, что словно зверь оказался в прицеле неизвестного мне стрелка. Его присутствие я ощущал каждой своей клеткой, каждым рецептором, всем своим чутьем 'охотника'. Таким же, как и у него. Это же чутье, говорило, нет, кричало мне, что неведомый охотник смотрит на меня спереди, от солнца, которое теперь дальним светом, хлестало мне по глазам. Смотрит пристально, ровно дыша, не касаясь глазом бленды прицела, как будто сквозь меня, фокусируясь на середине моего затылка. Так, как глядят на дичь, на цель. Как и я бы смотрел.

Я - дичь! Это не слово, даже не внутреннее состояние, это приговор!

- Епамать! - Пронеслось в голове отторжение и нежелание довериться самому себе.

- Может 'крыша' потекла, с чего ты взял - то? Нервы резвятся, всего делов. - Но в ответ внутреннее осязание не соглашалось с этим доводом. Неверие порождало в голове еще какие - то мысли, протест, ералаш, но ноги мои, не дожидаясь, пока все внутри меж собой договорится, уже вросли в каменистую землю. Разогретые только - только сухожилия скукожились, лишив меня всяческой возможности пошевелиться. Сразу стало тяжелее дышать, и сбившийся с ритма мой 'мотор', казалось, затроил.

-Бля, Спокойно. - Начал я разговаривать с собой, все-таки еще не доверяя своим ощущениям. Глаза забегали в поисках возможного укрытия. - Давай так. Пусть я сбрендил, но коль такое дело, надо что - то... - так неуверенно, и несколько игриво, отозвался мозг. Точно! Игриво. Потому как в тот момент я пусть и вынужденно, но согласился на игру, приняв за нее, за учебную ситуацию, возникшее положение. Это была самая естественная защитная реакция. Самовыражение компромисса между 'чуйкой' и всем остальным мной.

-Так,- начала быстро соображать голова, - где может быть стрелок? Смотри и думай, думай, думай! Не вижу еще ничего из-за солнца. Мумия древней разрушенной крепости за речкой, почти на уровне. Там только. Больше негде. Оттуда меня можно наблюдать четко, без помех. Расстояние метров 400 - не в мою пользу. Лучше для выстрела не придумаешь. Если и задумаю сказать мяу - до конца дозадумывать не получится, как уже нечем будет соображать. Весь как на ладони. Солнце еще такое густое...Стрелка не увижу, при всем желании. Что делать, бляха? Если стрелок там.... А если нет, тогда где? Думай! Черт! Как далеко до изгиба тропы, за которым я попадаю в мертвую зону для стрелка. Где бы он ни находился. Метров десять. Не успею. Если стрелок грамотный, он видит, что это единственное место, куда я могу деться. И куда я попытаюсь. Он может просто не ловить меня тут, а на упреждение сработает, на перспективу и привет. Мимо того кустика, например, мне никак не пройти, не проскочить, стрелок просто подождет меня там. Мышцы ног от напряжения затекли. Мыслительный процесс естественным образом проецировался наружу и я делал какие - то еле заметные судорожные движения, пока проигрывал, каким макаром, возможно, все-таки достичь укрытия, какой длины сделать прыжок, кувырок, как раскачать, и уже мысленно выполнял один из вариантов. И вдруг... раздался выстрел. В том направлении, где я мысленно прочертил себе путь, взметнулся фонтанчик пыли с выковырянной землей. Сразу все рухнуло. Со звуком выстрела, показавшимся мне грохотом, с опадающей, как в замедленной съемке, пылью, игра прекратилась. Наступила самая настоящая реальность. Жизнь. Вернее ее край...

-Эх, довериться бы сразу чуйке своей, не терять времени, тогда возможно и....Все! Я в прицеле снайпера. Снайпера грамотного. Как он меня прочитал здорово! Прочитал местность, прочитал мои едва видимые движения, прочитал мои глаза. Свежести после ледяной воды как не бывало. С появившимися от напряжения каплями пота внутри начал размазываться вязкий, пачкающий страх. На какой- то момент он парализовал во мне все. Главное-мозг... Самое страшное состояние. Оно без эмоций, они придут потом, просто полный паралич. Первая мысль, которая пришла в голову - почему не стреляет по мне? Когда выстрелит, сейчас или вот сейчас или сейчас? - Отмеривал я секунды этим вопросом, наверное, даже зажмуривая глаза. - Куда, в голову, или в душу полетит? Или постепенно, чтобы помучался - в руку, ногу? А может и по яйцам? С этими мыслями у меня сокращались короткой судорогой места, куда я ожидал удара горячего металла. Что может быть страшнее, чем осознание того, что ты целиком оказался во власти невидимого врага? А страх перед снайпером.... Он ведь на уровне подсознания. Ни от чего так по особому не коробит как от возможности стать объектом его 'охоты'. Можно подняться в атаку, преодолев себя, видя ребят рядом, можно сойтись в рукопашке, даже попасть под артобстрел или бомбежку своих или споткнуться об мину или растяжку, тоже вроде незримая, но обезличенная смерть, можно что угодно, но снайпер - это всегда двое - ты и он. Это всегда очень личное. Нет ребят, никого нет, кто мог бы помочь. Ты и он. Страх уступил место беспомощности, ощущению себя таким маленьким, не умеющим ничего существом, которое сейчас возьмут и сотрут, будто ластиком из этого красивого мира, с речкой, небом, жучками-паучками....Ни мыслинки о прожитой жизни, матери - отце, друзьях - товарищах, жене, сыне, службе - ни одной не мелькнуло! Вот про речку, травку, небо подумал тогда почему - то. Никогда не предположил бы, что так будет. Нельзя предсказать точно свое поведение в той или иной ситуации заранее. Готовится, моделировать, предполагать - да, но знать наверняка - вряд ли. Что ж делать? Бляха! Вот влип! Как обидно то! - беспомощность разорвала меня пополам с тупым разочарованием, - Как все неплохо клеилось: и борт долго не ждали, прибыли, как планировали, с обеспечением порешалось, и погода.... Тут на тебе! И главное ведь, из ничего.... Ни хера себе, искупаться сходил!

Так, фонтанчик и бороздка...вон как она легла. Пуля оттуда пришла, значит там, красивая? Все -таки от крепости... А толку - то, что тебе это знание? Ну, там, и что? Теперь - то, почему не стреляет? Идентифицирует? Пытается определить солдат я или офицер, чтоб подороже вышло? Вряд ли. Уже определила, наверное. Почему 'красивая' подумал, почему женский род?

Определила, сука. Играет. Иначе бы не проявила себя выстрелом так уверено и безапелляционно. Играет...Зачем? - голова потихоньку начала отходить от первого стопора. Зачем? Может, ждет сейчас что кто- то еще подойдет, и тогда сразу..чтоб заработать побольше? Баба или мужик все-таки? Внутри оскалом показались нотки злобы, злости на эту свою беспомощность, на себя, на свой страх, на то, что так далеко находилось мое убежище.

- Раз не стреляет - это жирный плюс. Мое время. Мое. Что делать - то, что делать? Во - первых - успокоится. Она меня видит. Не буду доставлять ей удовольствие своим растерянным видом. Спокойно, дышим. В какой - то момент страх опять подступил и я немного вздрогнул, подумав, что сейчас стрелок нажимает на спусковой крючок. Наверное, даже зажмурился, сморщился, не знаю, не помню точно. Тут же возненавидел себя за это. Представил вдруг, как я выгляжу со стороны. Спокуха, бля! Восстановиться надо, и....А что 'и' в голову не шло. Начал дышать на счет. Когда? Когда прилетит, долбило по полушариям в голове. Главное чтобы ребята не выскочили сюда. Если уж так, то заору, пусть стреляет - сюда никого не пущу. Мне уже видать кирдык, хотя не факт. Отставить панику! Мое время есть, пока она на курок не нажала. Вот. Уже что - то осмысленное породилось. Почему она не стреляет? Это она. Я наверняка знаю. Чутье мое охотничье, хоть я и в роли дичи сейчас, говорит что это она. Чую женщину. Не стреляет, может, понравился? Да ну нах! Небритая, практически черная от ветра и загара осунувшаяся морда, - никакой эстетики. Стал потихоньку приходить в себя. Мое время шло. Она ведь тоже поняла, что я ее просек еще до того, как она выстрелом себя показала. Тоже чуйка работает. Правда, баба - свой ход, свое устройство. Но - Охотница. Это лучше. Значит в чем - то одинаково мыслим. Интересно, как сейчас глядит, через оптику или в открытый прицел.? Палец свой на спусковом держит, точно знаю это.... Как ее насмешил мой обескураженный напуганный вид, представляю. Сука! Гордость начала показываться на поверхности вместе со стыдом, за унизительность положения. Не стреляет, крыса. Может, ушла? Так, пальнула и дальше потопала? Было бы логично. Правильно? Пока не обнаружили и не сцапали. Может. А может, и нет. Еще раз дернуть ее? Нет уж, на хер. Что- то не хочется. Но я же не могу тут вечно стоять. Вопрос, кому надоест быстрее, мне или ей? Дурацкая смерть, как утку, бля.... По большому, если мне суждено тут, смиряться со смертью не буду, нельзя, надо просто принять ее. Так учат мудрецы воинов духа? Ага. Звучит красиво а на практике что -то коробит от самой мысли. Попробуй тут, прими ее... В этот момент так захотелось закричать, мол, ну что, давай, тварь, стреляй, чего ждешь, давай, ну, где ты? Стоп, стоп. Это успею. Мое время у меня есть еще. Мое время. Может просто закурить? Точно! Я вдруг ощутил, что очень хочу курить. Нервное. Значит, возвращаюсь в нормальное состояние. Если, конечно, она мне позволит. Должна обязательно, перед смертью дать покурить, уверен был в этом. Это тоже штамп на подсознании. Значит, у меня железно минуты три будет еще. А там поглядим, что и как. Три минуты жизни. Как, оказывается, это много! Куртка с лежащей в левом внутреннем кармане пачкой лежала рядом, около ног. Я так и выронил ее из рук, когда прогремел выстрел. Так. Стараюсь спокойней и естественней. Нагибаюсь, засовываю руку в карман, достаю трясущимися руками пачку. Не сразу, но с третьей попытки все же зацепил сигарету. Зажигалка в кармане брюк. Чиркнул - получилось сразу. Прикурил. Секундомер начал отсчет. Только надо спокойнее курить, не как обычно быстро и глубокими затяжками. А то скоро слишком сигарета кончится. А может наоборот, покурить, как хочется, как привык, ведь не крайняя,- последняя? Вот уж не думал никогда, что моя последняя сигарета будет такой, что и курить то ее не хотелось. Не получалось. Только вид делал и для себя и еще больше для стрелка. Тут я вдруг решил сесть. Вышло у меня это очень естественно, легко, и я уселся рядом с курткой.

-Глупость сделал. Теперь вставать буду, напряжется тварь, шмальнет наверняка. А само важное, сидя никого, не увижу сразу, чтоб предупредить, если пойдет кто из наших.

Вот мудак! Не подумал. Сука! Смакуешь, сидишь, глядя на меня? Приятно быть сильной, охотником? - разозлился я на нее. - Что же ты ждешь, гадина? Мозг, уже оправившись полностью, продолжал поиск логики этой ситуации. Мне хотелось ее понимать, а значит, возможно, предугадать, и тогда, если получится, опередить.

- Контакт у нас с ней есть, это хорошо. Охотник охотника чует и понимает. Неужели такая любознательная, психологией увлекается или, может, извращенка вообще? Как же хорошо, что до купания посетил отхожее место!- вдруг посетила меня мысль.- Дрисня еще пробила. Ведь сейчас обосраться мог запросто! Воду в штанах не удержишь. Стоял бы сейчас вонял, а потом в дерьме и нашли бы меня тут! Пипец! Врагу не пожелаешь!

Уже начало обжигать пальцы.... Так быстро?! Никогда не думал, что три минуты это так мало. А ведь так всегда после остановки стрелки.... Ужас как не хотелось, чтоб сигарета заканчивалась, неужели все? Сейчас точно выстрелит. Я был в этом почти уверен. Ну, тогда стоя. Сколько успею - все мое. Мое время. Спокойно, устало поднялся на пластилиновые ноги, чуть разогнул поясницу, и, повернувшись правым боком к предполагаемой позиции стрелка, глазами обводил чудесную панораму расстилающуюся внизу. Небо, речка, холмы, горы. Где то там за ними родные места, Волга....

- Господи, прими душу раба твоего новопреставленного и оставь мне всякое прегрешение вольное и невольное - помолился я. Поправил перевернувшийся и спутавшийся с цепочкой нательный крестик. Поцеловал. Вот и ладушки. Теперь точно готов. Я начал поворачиваться лицом к стрелку, чтобы встретить свой последний луч вместе с пулей прямо , в глаза, но меня слегка повело, и я, неожиданно запнувшись, потерял равновесие. Уже падая,я услышал громкий хлопок выстрела,который настиг меня пинком своего отзвука,придавшего ускорение моему свободному полету. Каким - то необычайно громким и объемным он мне показался. Все! - мелькнуло в голове. - И не больно совсем....При ранении намного больнее было. Сгруппировавшимся, но все же бревном, я скатился по склону вниз. Два или три оборота я успел сделать, как шмякнулся об большой камень, остановивший мое дальнейшее кувыркание. Я лежал на спине, и видел только кисельное небо. Периферия почему-то не включалась, поэтому гляделось только над собой, прямо. Как красиво,- подумал я.- Меня уже нет? И чего люди так бояться смерти? Из-за боли, наверное.

Вдруг я почувствовал неприятное ощущение где - то в центре спины. Оно отвлекло меня от ангельского состояния, и появившиеся, казалось, небольшие крылышки так же внезапно сложились как раз там, где болело. Живой?! Прислушиваюсь к себе. Не меняя положения, поднимаю левую руку. Там тоже что-то заныло и защипало. Вижу, что локоть ободран и кровит. Живой, бля.... Ура! - беззвучно и безвдохновенно отреагировала душа.

Совсем рядом послышались голоса. Точно. Не глюки. Меня кличут, кажись. Узнаю. Коля с Илюхой, снайперская пара наша.

- Товарищ капитан, вы живой там? Давайте, подсоблю.- Коля, показавшись сверху, протянул вниз мне свою жилистую, цепкую как клешню, руку.

Я, толком еще не понимая этот переход, встал на колено, поднялся. Чуть прокарабкавшись вверх по каменистому сыпучему клону, принял Колькину руку.

-Оооп! - через мгновение я оказался снова на том месте, где минуту назад учился принимать смерть.

- Жив, вроде...

-Все нормалек, - заговорил, Илья, - сняли снайпера. Наверняка сработали. Хотя все так неожиданно получилось. Взбодрились конкретно. Не, нельзя так день начинать! Вышли с Коляном оглядеться, осмотреться, привязться. Глядим, вы плещетесь, Ну и наблюдали одним глазом со своей позиции. Обзор хороший. Потом заметили, что ведете вы себя как то странно, стали наблюдать внимательнее. Вот, замерли вы, смотрите в одну сторону. А потом вдруг и выстрел оттуда - показал рукой Илюха. - Четко ход пули по борозде заметен был.... Оба - на! Сразу все поняли. Сообщили нашим по связи, чтобы начеку были. Вам спецом не стали присутствие раскрывать. Снайпер же вас видел хорошо и по вам понял бы, что кто- то появился. Выстрелил бы сразу и ушел. Поэтому мы по - тихому решили, дело техники уже. С двух точек били, на три, чтобы наверняка. Ребята выдвинулись. Досмотровая. Сейчас притащат, поглядим, кого мы там выковыряли.

- Вроде как на живца получилось - сказал я. - Главное, что живец - живой. Спасибо, братишки. Пойдем отсюда. Мне кажется, я тут целую вечность пробыл.

Через полтора часа досмотровая группа притащила труп убитого снайпера. Все, кто был свободен, прибежали на смотрины. Я тоже пошел. Не хотел сначала, но не смог удержаться от того, чтобы не увидеть того, с кем был незримо связан на краю. И видимо потому, что на краю, связь эта была сродни родственной. Ловя на себе сочувствующие и заинтересованные взгляды, подошел к палатке, возле которой сгрудились бойцы, горячо обсуждающие случившееся.

- Вот, товарищ капитан, телка, сука! - сказал Сухроб, связист, и по совместительству переводчик, делая характерный жест рукой, в сторону лежащего на пыльном грунте трупа.

-Точно девка, так я и знал - сказал я себе под нос.

- Ствол ее вот, - один из досмотровых положил рядом СВДшку, с установленным на ней прицелом ПСО-1

- Классика - тоном знатока и с уважением к оружию заметил кто - то из ребят. Я взял в руку винтовку. Приклад был гладким чистым, без говорящих зарубок, насечек и прочих киношных прибамбасов. Приклад как приклад. Правда, на правой его стороне маленькими зелеными камешками - стразами был выполнен рисунок небольшой ящерки, типа саламандры, очень даже симпатичной. Так по девчачьи, в диссонанс изделию, несущему смерть.

Я подушкой указательного пальца провел по рисунку. Ящерка...

Приложился к оптике. Глядя в прицел, мне вдруг показалось, что я на мгновение увидел в нем себя. Увидел и не удивился совсем. Говорят же, что события запечатлеваются как снимок в параллельном мире, и можно иной раз видеть то, что происходило когда - то.

-Двинулся совсем. - Подумалось.- Все. На хер! Передал ствол кому - то из ребят и только теперь взглянул на убитую снайпершу. Молодая, русоволосая девчонка, с очень тонкими красивыми чертами лица, лежала, будто спала. Таким безмятежным и живым было ее славянское лицо, в чертах которого, хоть и едва видимо, но проглядывались восточные оттенки, что придавало ему особую грацию.

- Полукровочка. Красивая - вырвалось у меня.

- Да, деваха суперская, - поддержал Макс, недавно пришедший в наш ОБО из погранцов. Это была его первая командировка. - Красивая! Я бы с ней поборолся месячишко, другой.

Со странным чувством я смотрел на убитого врага. Беззлобно, несколько безучастно, опустошенно. Ничего не было внутри. Тишина. Только особая,- мертвая. Я молча встал и пошел.

- Красивая...- разглядывая запечатленный и сохраненный на пленке памяти образ думалось мне. - Совершенно не вязалась внешность снайперши с ее сучьим занятием.

-Лучше бы ты была уродиной какой - нибудь, теткой замызганной, или мужеподобной особью, - все было бы правильнее. А ты такая... Откуда ты тут? Какого черта тебя сюда занесло, дура? - задавал я заведомо безответные вопросы в никуда. Сам того не замечая, я оказался на том самом месте, у запруды. Ноги сами принесли меня сюда. Встав на край склона, на выступ, с которого недавно любовался чудесной панорамой, я смотрел в сторону крепостных руин и подумал тогда, что обязательно приду к ним. Нечто в них было такое неведомое, что магнитом притягивало к себе.

- Почему же ты не выстрелила? - спрашивал я снайпершу, продолжая оставаться с ней наедине в каком - то другом измерении.

- Почему не нажала на спусковой крючок? Почему я живой? Ответа не было.

В тот же вечер я сильно напился. Один. В первый и последний раз так, чтоб один. Командир и ребята поняли. Не мешали.

P.S. Спустя время, уже по - возвращении домой, после какого- то дружеского застолья, у меня на плече появилась небольшая наколка в виде сетки прицела ПСО-1, которую, однако, пришлось вскоре свести. Но ее невидимый оттиск, как тавро на звере, остался там же, только внутри, под кожей. На 'дельте' правого плеча.

↑↑

ОТЛОЖЕННАЯ ПАРТИЯ

Poenam moratur improbus, non praeterit
Publilius Syrus

   Бесчестный может отсрочить наказание,
   Но не избежать его.
   Публилий Сир

Второй день шел занудный, сопливый дождь. Выматывающая ветряная серость завывала объемно и тоскливо, и, просачиваясь, все-таки попадала своей инструментальной партией в унисон настроению, а после, уж вместе с настроением, гармонично вписывалась в партитуру, звенящей на всю округу горной весенней симфонии.

Капитан сидел в палатке, и, борясь с неохотой, корпел над обычной командирской работой - составлял рапорт о результатах проведенных вчера силами его группы разведывательно-засадных мероприятий. Казенный язык с цифрами, названиями населенных пунктов, отметками высот, указанием захваченных трофеев, обнаруженных схронов и прочая, прочая, прочая...

Мутотень! Необходимая, конечно, но скучная - жуть! Не любил капитан бумажную составляющую службы. Не любил, но выполнял. Потому как служба - деваться некуда! А вот некоторые из его коллег, в том числе и с других ведомств, подходили к составлению подобного документа очень даже творчески. Читал он как-то несколько таких "шедевров". Молодец Басаргин - отовсюду все хохмы собирает. Маститые фантасты, в отдельных случаях, позавидовали бы полету мысли и фантазии тех "писателей-баталистов".

С календаря, выдранного с разворота красивого журнала, на капитана с блеском и переливом глядели две пары цифр - 19 95.

В палатке было сильно накурено, но, что главное в такую погоду, тепло.

Простые солдатские радости,- думал офицер, - тепло, сытость, сон (желательно подольше), сигарета и какой-нибудь высокоградусный эликсир, который употреблялся вон из тех, известных всей воюющей братии, пластмассовых колпачков, что лежат на краю стола. Ну и женщина, конечно. Женщина! Все это целиком и составляло обыкновенное солдатское, в независимости от должности и звания, счастье. Особенно на войне. Бывает еще и счастье командирское - но это уже совсем другое. А вообще, счастий на свете много! Есть счастье "половое" - в смысле мужское и женское; есть счастье профессиональное, например, водителя троллейбуса или повара; есть счастье потребительское, социальное и всякое-всякое другое. Правда, редко они случаются, а если и случаются, то очень ненадолго, и, скорее всего, потому, что мы не умеем понимать и ценить, прежде всего, самое обыкновенное человеческое счастье. Здесь, на войне, оно особенно явно. Это и есть как раз самое, что ни на есть обыденное: тепло, сытость, сон, здоровье. Необходимые для физической жизни данности. Человеческое счастье - оно-то как раз в этой необходимой простоте и заключается. Отними одно из его составляющих - и все остальное уже и не в радость.

Приземляется на войне человек. Хочешь, не хочешь, а начинаешь понимать и ценить имеющееся у тебя сегодня, именно сейчас. А все от того, что для воюющего человека, ходящего совсем близко от смерти, завтра может так и не наступить! Так же, как может и не быть "потом", "через пять минут", "в другой раз"... Вопрос - приходит ли и надолго ли сохраняется это понимание ценности того, что у тебя есть, и то, что это имеющееся, нужно развить и приумножить, употребив во благо? Саму Жизнь, по сути, как высшую данность?

Ответ - а это уже зависит от ее обладателя! И отчет за хранение, содержание и использование, вверенного ему свыше, каждый обладатель будет давать Создателю в оный день. Как там, сказано? "Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет"? Точно сказано! Эх! Все-таки счастливым не родиться и не стать. Им надо уметь быть!

Такие размышления частенько стали посещать капитана в последние несколько лет. И чем дальше, тем объемней и глубже. Почему? Он еще и сам этого не понимал.

На улице сегодня так тихо... До приятности тихо. До медитативности. Даже собаки не тявкали по обыкновению. Словно все разом куда-то убежали. "Неужели из-за дождя?" - думал капитан.

Зацепились отчего-то в его памяти, словно характерная и важная деталь, пять полудиких, голодных собак, которые появились недавно в окрестности пункта временной дислокации сводной группы, осиновым колом торчащей на этой своей, но все-таки чужой земле, неподалеку от небольшого горного селения. Капитан помнил, что увидев впервые эту бродячую свору, поймал себя на мысли о том, как похожа эта собачья община своим видом, поведением, глазами на местных жителей, на солдат, на людей, оказавшихся в одном месте в этот, сменивший безвременье, период лихолетья. Законы природы действовали, несмотря ни на что, и проявлялись наглядно. Только вместе, скучковавшись, можно и легче было выжить, пережить голод, холод, боль, смерть. Только вместе можно было быть сильнее.

Пять собак. За время командировки капитан выучил тональность лая каждой из них. Точно, пять. Это его любимое число с детства. И сейчас он обратил внимание на уличное спокойствие еще и потому, что с каких-то пор стал жадно любить тишину. Он даже искал ее, ловил что ли... Снаружи и в себе. А ведь когда то было совсем иначе.... Раньше она приносила ощущение тревоги, беспокойства, опасности. В общем, чувства - отпечатки, как он сам их классифицировал. Но что-то изменилось в нем с годами. И дело не только в меняющемся возрасте - количественной составляющей отпущенного времени, а, скорее, в качественной его составляющей. Вот и сегодняшняя вечерняя тишина была приятна еще и тем, что она позволяла смаковать имеющиеся в наличие радости - тепло, сигарета, сытость,- и по отдельности, и вместе взятые.

"Может я научился уже быть счастливым?" - мысленно спросил себя он. Ответа внутри не было. Тишина только...

Рапорт был закончен. Правда, так и подмывало опять в конце процитировать строчку любимого классика: "С уваженьем. Дата. Подпись. Отвечайте нам. А то! Если вы не отзоветесь, мы напишем в спортлото!" Но, подумав, не стал этого делать. Новый шеф просил не выкобениваться больше. Однажды, после представленного в таком виде документа, столько капитан навыслушивал! У того проверяющего полковника точно было десять жизней. Капитан тогда так ему и сказал при беседе. Хотя, едва ли можно было назвать беседой матерный монолог старшего офицера с редкими вкраплениями литературных слов и армейских терминов. На неподдельный интерес полковника, - С какого... же десять? - он тогда ответил:

- Потому что девять раз, товарищ полковник, по ходу вашего вербального общения, я вас мысленно убил. А вы еще живы. Вот и считайте - значит, как минимум, десять жизней у вас есть. Берегите себя! - А после театрально-издевательского выдоха добавил: - и вербало свое тоже!

Эх, что было! - растекался воспоминанием капитан. Верблюжонок Вася, из московского зоопарка, обзавидовался бы, увидев, как брызжет слюной эта трехзвездочная жаба в кедах, да еще и в НАТОвском камуфляже. Командира тогдашнего подвел тогда здорово. Самому-то что? Дальше Чичи не сошлют. Звание? Да хрен с ним. В "конторе" преимущественно реальные "бегунки" подолгу в звании и ходят. Зарубят представление? Да удавитесь! Быть бы живу. Ну, проследил полкан, чтобы строгач влепили, и что? Суд офицерской чести хотел инициировать - не вышло. Время и место неподходящее оказалось. Не наш был этот полковник - "чужой". По духу чужой. Такие, с разными звездами, тоже иногда посещали, правда, при этом очень ненадолго, нашу воюющую армию. Чужие...

А командир вот перед пенсией был, потрепали ему нервы после этого случая. Хороший Николаич мужик, правильный. Настоящий батя! Таких не любят, как правило, там, где паркет, где "чужих" вотчина. Да и он паркет не любил. Скользко на нем. Натирают его больно хорошо в тех местах. Нынешний шеф тоже правильный. Повезло нам с ним.

"Не будем вые...," - сказал капитан сам себе, и, закончив все по форме, отложил рапорт в сторону.

В этот самый момент в палатку вошел его заместитель и хороший друг, старлей Валера.

- Не спишь? - спросил он капитана. - Елки, как ты тут сидишь? Дым коромыслом.

Я мимо чешу, гляжу, палатка горит. Проветрить надо бы, - заботливо-шутливо сказал Валерка.

- Давай, давай, заходи. Отряхнись только снаружи лучше, чтоб сырость не заносить, - ответил капитан. - Накурено, это ты прав. Все! Закончил писульку. Завтра передам. Чего, давай, может, шахматишки сгоняем, Лерыч? Позавчера-то, только начали, Е2Е4 твоим и отложить пришлось. На моем ходу, кстати. Я все помню! - раззадоривался капитан - Отыграться я должен или нет? Чайку замутим и партеечку другую как ухнем! Все равно, как минимум, до завтрашнего вечера не хулиганим. Пока я не прилечу, по крайней мере. А босса не будет еще пару дней, сегодня сообщил.

Не дожидаясь Валеркиного ответа, он достал из-под лежащего на кровати шуршика замызганную и ободранную шахматную доску. Затем, движением, похожим на бросок через бедро, разложил ее на столе и начал расставлять на ней, также видавшие виды и игроков фигуры, которые лежали отдельно в полиэтиленовом пакетике.

- Да можно, Владух, только тут вот дело-то, какое, - отозвался старлей. - Я чего и забежал-то сейчас. "Мохнатый" с ребятами мародеров поймали. В аул зашли, а там местные верещат, мол, так и так, двое "федералов" их грабят, автоматами угрожают, ногами топают, кричат, все такое. Показали где, ну, ребята скоро в одном из домов и взяли "красавцев". Уже затаренных. Гады, девчонку малую зажали еще, отцу ее фэйс размолотили сильно, прикладами били. Славяне, мать их. Документов при себе никаких. Стволы у них, естественно, изъяли. Два АКээМа. "Контрабасы" по ходу. Бухие и дерзкие. Пришлось примять чуток. Хамство лечить надо. Кому как не мне, я ведь "доктор" - шутливо обыграл Валерка свой позывной.

- Тааак!? - задорно отреагировал капитан, ритмично расставляя фигурки на шахматной доске. - Доктор, доктор. Тебе волю дай, до патологоанатома недалеко. Шучу. Мне-то чего говоришь? Свяжись сам, или "Мохнатому" поручи связаться с ихними. Пусть приезжают, забирают, да решают у себя сами. Нам-то хрена ли?

- Так не говорят ведь откуда! Мож вообще залетные какие? Непонятно. "Вованы" далековато. Рядом тут только мотострелки стоят, больше нет никого. Оттуда, как пить дать. "Комендачей" - то первым делом спросили - не их говорят, да и оставить горе-грабителей у себя не захотели тоже. Жуки! Возиться неохота никому! У них там днюха замкоменданта в разгаре. Наши Игнат и Рама там тоже окопались. Вот, кстати, "комендачи" передали со стола с их подачи.

Валера протянул пакет, в котором виднелась бутылка "Слынчева бряга" и какой - то закусончик. Правда закуска оказалась не бренди-коньячной, а скорее водочной - соленые и свежие огурцы, черемша, нарезка ветчины и большие куски жареного шашлыка.

- Вот и добре! - обрадовался капитан, приняв пакет и поставив его с боку стула. - Да, про Раму с Игнатом я в курсе. Отпустил. Ай, маладэц тэбэ, Валера джан! А еще тебе ташакур, мадлобд, рахмат, баркал, сенкью вери мач, данке шен, блин! Ай, маладэц тэбэээ! - протяжно повторил он, еще раз заглянув в пакет, почувствовав, как откликнулись ноздри на чудесный запах, доносящийся оттуда. - Ну и "комендачам" спасибо! Попозже уничтожим "подгон"! Наших, кто отдыхает, позовем. Вот и еще один атрибут счастья подвалил! Эликсирчик...

- Не понял! Чего? - спросил Валерка. - Кто подвалил?

- Да это я про себя, братух, - сказал капитан. - Значит, говоришь, не признаются, откуда, уроды? Ну, а раз так, Лерыч, тогда надобно взять их за хвосты, привезти обратно в аул тот, где повязали, и оставить там, коли в "партизан" играют. Пусть без "стволов" там ответ держат перед униженным и оскорбленным ими населением. Тем более вечер накатился уже. В темное время суток ощущения острее будут. Такое решение вы-ри-со-вы-ва-ет-ся. Вот!

Капитан поставил последнюю пешку своих любимых черных фигур, как обычно, около правой ладьи. Всегда делал именно так при расстановке. Непременно последняя фигура - пешка. И непременно - у правой ладьи. Была у него такая маленькая традиция. Мелочь, в общем. У каждого есть наверняка подобные мелочи, суеверия, привычки. Не имеет значения, как они называются и с чем связаны. Они подчас совершенно необъяснимы для их хозяина, но в тоже время чем-то очень важны, значимы. Возможно, они существуют для какого-то особого случая в жизни, о котором человек на данный момент и не подозревает.

"Мародеры, - подумал он и поморщился от этой мысли. - Тьфу! Сволота!

Столько сил приходится тратить на то, чтоб с местными по новому настроить все, чтоб отношение изменить у них и к нам, и к своим "борцам за веру и независимость". Приоритет сейчас - "земли" бандитов лишить, поддержки людской. Ведь со всем народом воюем практически! И правдами и неправдами на этот результат работаем, а эта мразь... В спину ведь нож втыкают! Среди контрактников в основном такие попадаются. Быдло настоящее! Только и гляди. Сколько с офицерами говорил, у кого есть это "добро" - не знают, куда от него деваться. Как на войнушку - так нет никого. Зато беспредел творить - вот они! Есть, конечно, ребята толковые, но уж больно мало. Хуже чужих такие "свои".

Особенное отношение у капитана было к мародерам. Еще со своего "солдатского" Афгана. Нет, тогда он просто сторонился "бакшишников", не участвуя ни в их "набегах", ни потом - в дележе "добычи". Он понимал, не разбираясь совсем в юридических терминах, внутренне понимал, что в данном случае, принесенное ими "добро", совсем не трофеи, а награбленное. Трофеем он всегда считал все добытое в бою с врагом. В личном противостоянии. Иначе никак! Тогда, будучи солдатом, он просто не принимал этого своим сердцем. В себе не принимал. Да и что еще может солдат, как и любой обычный человек, не имея ни сил, ни возможности бороться с каким-то негативным явлением? Только самому не творить подобное. Хотя червячок, не змей еще, точил изнутри, подначивал иной раз стать обладателем чего - ни будь этакого.... Спустя годы, уже, будучи офицером и, имея возможность делать нечто, большее против такого мерзкого и вредного проявления человеческой алчности и слабости, отношение к мародерам изменилось. Оно стало коротким и резким. Как апперкот.

- А ну, Лерыч, давай-ка сюда эту парочку, "Твикс" просроченный! - сказал вдруг капитан зло и решительно. - Обоих!

- Есть! - ответил Валерка, как будто ждал именно такой интонации и действия. - Эх, неохота на улицу опять, - сказал он и, передернувшись, вынырнул из палатки.

Офицер закурил и присел у стола. Сумятица и злость опалили все внутри. И еще досада. Досада за то, что шахматный реванш отложился на неопределенное время, да еще и по такому тошному поводу.

- Действительно, надо проветрить, - вслух произнес капитан, - глаза ест уже. Елки, и опять доску пеплом уделал! Что ж такое!

Снаружи палатки послышалась возня и практически сразу прозвучало уставное Валеркино:

- Разрешите?

- Заходи!

Внутри нарисовался Лерыч и нарочито громко доложился:

- Товарищ капитан, задержанные по вашему приказанию доставлены.

Капитан кивнул головой.

- Заводи! - рявкнул Валера на улицу.

- Здравия желаю, товарищ капитан.

В палатку вошел моложавый и незаменимый старший спецпрапорщик "Мохнатый". Приставку к своему воинскому званию он получил от сослуживцев не только за почти двадцатилетнюю службу в спецназе, но и за то, что он действительно был замечательным, искусным разведчиком, которому при выполнении особо сложных задач можно было поручить самый трудный участок или этап. Мужик-скала! Такие подчиненные - удача и настоящее богатство любого командира.

За ним, в сопровождении двух бойцов, появилась, пытающаяся упираться, пара тушек. По-другому и не назвать эти два грязные, небритые, развязные, едва похожие на военнослужащих Российской армии существа, источающие тошнотворный, гнилой перегар. Мародеры! Годков по 23-25 на вид каждой особи. Их физиономии густо украшали крапины расчесанных прыщей, словно они по десантному, головой, выполняли упражнение "разбей ежика". На роже у одного из задержанных, того, что повыше, у которого еще и чирей большой сидел под скулой, вся правая сторона была в пышущих свежестью краснеющих припухлостях.

Случается ведь, что внешний облик, форма то бишь, очень хорошо отображает внутреннее содержание? Не правило, конечно, но... Это был как раз тот случай.

"Валеркина рука, - сразу отметил про себя капитан, глядя на механически подпорченную ассиметрией морду. - Валерка же левша."

Он явно ощутил в себе сильное желание тоже приложиться к таблу этого, высокого. Слишком тот вызывающе сейчас глядел на него. С наглецой. Бывает: вроде все ничего, видишь человека в первый раз, но очень уж внешность располагает к рукоприкладству. В таких случаях, например, на вопрос - как выглядел тот человек? - можно дать однозначный ответ - выглядел так, что хотелось врезать в рыло. И все понятно. Как особая примета, как отличительная черта. Емко, точно!

Капитан хотел было начать разговор киношной фразой "Ну, граждане уголовнички!" Но настрой был совершенно иной. Шутить не хотелось.

- Фамилия, имя, отчество, воинское звание, номер войсковой части и фамилия командира?! - рубяще, произнес он. - Первым отвечаешь ты! - показал он пальцем на высокого.

- Да лана вам, мужики, чего вы прессуете! Мы же свои! Душариков пощипать вышли, чисто, ну и пацанам на подгон чего взять. Трофеи короче. Имеем право! - протяжно, на блатной волне, заявил высокий.

"Тварь ли я дрожащая, или право имею?", - импульсом мелькнула параллель у капитана в голове. - Я задал вопрос! - осек он мародера - Жду ответ!

- Да ответил же, в натуре! - В том же тоне продолжил высокий. - Ну, кто мы, епть!? Солдаты, чего не видно? По контракту. Я с Челнов. Рустик из-под Иваново. - Кивнул он на своего товарища, стоявшего рядом и часто облизывавшего обветренные губы. Видать сушняк мучил, да и нервничал он, как ни скрывал, в отличие от своего дерзкого корешка.

"Точно Валерка определил - "контрабасы", - подумалось капитану. Ситуевина была ему очень неприятна, наверное, поэтому размусоливать ничего тут совсем не хотелось:

- Значит так! Объясняю! Вы находитесь на территории ведения боевых действий. Скорее всего, вы самовольно покинули, да еще с оружием, боевое расположение своего подразделения. Вас задерживают за мародерство и попытку изнасилования местной жительницы, к тому же, несовершеннолетней девочки. У вас изъято оружие, и при досмотре выявлено отсутствие документов, удостоверяющих личность и принадлежность к Российской армии. Помимо преступного характера ваших действий, особенно учитывая статус военного времени, обстановку в районе, возникает вопрос о вашем участии в рядах незаконных вооруженных формирований со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как поняли? Прием. - Завершил, будто отстрелялся, капитан.

- Да ты чё, бля, нагородил тут! - взвизгнул высокий. Алкоголь, видимо, второй волной ударил ему в голову. - Сказал же свои мы, тупой ты что ли? Какие формирования, какое мародерство? Объясняю тебе - за трофеями пришли. Чё не ясно?! Прикажи лучше, чтоб пожрать дали чё - нить... сам знаешь, солдат завсегда голодный.

Капитана вообще по жизни было трудно вывести из себя. Тем более, этого никогда не смогли бы сделать эти - наглые, но бесхребетные.

Пока отвечал второй задержанный, офицер, уже не слушая, пристально смотрел в глаза обоим "контрабасам". В глаза, и на их прыщавые хари. Смотрел так, как рассматривают мишень на стрельбище. Наверное, искал отклик там на ту попытку, что он дал им только что. Возможность раскаяться, хотя бы от испуга, из чувства самосохранения осознать свою неправоту. Глаза и лицо ведь тоже своего рода мишень. Очень хорошо по глазам видно, как и на мишени, после окончания стрельбы, насколько удачным был "выстрел", насколько точным было сказанное слово-пуля.

Но пустыми были те глаза, мертвыми. В такие глаза бесполезно что-то говорить, пытаясь увещевать, объяснить.

"Все ушло в молоко", - почему-то виновато подумал капитан. Такие, как эти двое, признают лишь свое собственное "Хочу", их животное "Я" руководит ими. Переступают через все и всех ради его насыщения. Безнаказанность насилия притягивает подобные ущербные неполноценные личности сюда. Их и на гражданке хватает, конечно, тех, кто пытается самоутвердиться за счет унижения другого человека. Иначе не могут. Потому и питаются они другими, как вампиры, своего рода. А здесь, на войне, им раздолье, вампирам-то. Потому что тут кровь! Живая человеческая кровь!

И это будущее нашей страны? - спросил себя капитан с горечью, продолжая смотреть на мародеров. - Нет! - ответил он себе тут же. - Это не будущее ее! Это ее настоящее... Уродливое настоящее. Будущее наше - это Игорь Григоращенко - лейтенант-танкист, это капитан Игорь Лелюх, это Юрий Игитов - рядовой, другие ребята, десятки, сотни, которые, наверное, потому и ушли в иной мир, что не вовремя оказались тут, показали только, каким должно быть это будущее, и ушли. Верил все-таки где-то в глубине души капитан в то, что настанет оно, будущее светлое, и для страны, и для людей, и для него с Валеркой, может быть, тоже. Если дотянут. Иногда, временами, именно ради такого будущего он и жил.

Тем временем второй мародер замолчал, окончив вещать, и высокий, словно ожидая этого, тут же ляпнул:

- Ну чего, командир, сколько в гляделки играть будем? Дал бы похавать все-таки. Да мы бы к своим двинули, темно уже скоро. Мы...

- Товарищ старший лейтенант. - Оборвал его капитан, обращаясь к Валерке. - Все тут ясно. Приказываю! Отвести мародеров к зданию конторы бывшего лесничества и расстрелять у забора за особо тяжкое воинское преступление. Возьми еще одного бойца, двое есть уже, - кивнул он на находящихся в палатке воинов, - зачитаешь приговор военно-полевого суда за моим председательством, сейчас мы его оформим, и организуешь приведение приговора в исполнение.

- В смысле? - опешил Валерка, глядя на совершенно серьезное и стальное лицо командира.

- В смысле расстрелять! - спокойно и твердо изрек командир. - В самом буквальном. Чтоб мрази этой духа не было! Выполнить и доложить через двадцать минут!

- Как расстрелять! Вы чего?! - заверещали сразу вдвоем также опешившие и сразу же протрезвевшие мародеры. - Не имеете права! Вы нас должны сдать там куда, "ментам" "контрикам" или еще кому! Беспредельничать-то зачем? Ну, извините нас, товарищ капитан, ну, что вы, в самом деле, мы же свои!

- Решение принято! - отрезал офицер. - Права, суки, говорите, не имею!? А я по вашим же понятиям так рассудил и решил. Кто сильнее - тот и прав! Так?!.. Если вы право имеете, я-то, почему нет? У меня и повод подходящий право свое реализовать, и положение тоже обязывает. Валера, выполняй! Доложишь через двадцать минут.

При этих словах на пол палатки рухнули на колени два причитающих тела, которые чуть ли не волоком вытащили на улицу конвоирующие их бойцы. "Мохнатый" перед выходом выразительно и вопросительно глянул на командира, но, не получив никакого ответа в обратном взгляде, кивнул головой и вышел.

- У второго поста ждите, - крикнул "Мохнатому" вдогон Валерка. - Организуй им пожрать чего, скажи, я приказал. Пусть перед смертью хоть, типа последнее желание.

Повернувшись к капитану, Валерка с неуверенной улыбкой произнес:

- Брат, ты чего? Реально, что ли, без шуток? Я за приказ говорю? Ведь незаконно это, да и действительно, свои вроде пацаны-то. Уроды, конечно, но валить чтоб?.. Слишком, по-моему, перебор. Отмудохать может нормально и "контрикам" сдать, пусть там раскручивают с "ментами" вместе, прокуратурой, срок повесят, авось потом. Хотя, вряд ли заниматься серьезно будут. Даже не факт, что контракт прервут по итогам разбора... Но валить?

- Да правильно все, родной, - вздохнув и злясь на правоту Валеркиных слов, произнес капитан. - Дебильная война, которая не война, дебильное государство, и мы, как дебилоиды, тоже в таких обстоятельствах! Не можем мы применять нормы военного времени, хотя, по сути, обязаны это сделать, руководствуясь не то чтоб справедливостью, законом или моралью, а просто инстинктом самосохранения! Потому как, вот возьми мародеров этих ублюдочных, они ведь своими действиями местных, горячих и не очень, к чему двигают? Не ушел вот горец к бандитам, сдержался, а тут на тебе! Приходит тварь такая и под стволом гноит. Дом твой грабит, родных обижает. Как поступит горец? Ясно как! Как любой мужик. Пойдет, возьмет автомат и примкнет к "борцам за веру". Ведь они и за него тоже воюют с нами, как всем говорят. И убивать потом будет, стрелять! По нам с тобой, по другим ребятам! Потому как кровью все повязывается. Закон такой.

Кровь - лучшие узы!

Не можем мы карать, Валера! И выворачивает меня всего от этого положения наизнанку! Нет войны в стране нашей, оказывается, Лерыч. Нет ее! Удобно кому-то так.

А раз нет, то и участников нет, ветеранов, отсюда - нет льгот и выплат различных, нет выслуги соответствующей, много еще чего нет. А "двухсотые", "трехсотые" тела и души, - это все так, просто. Люди без домов, сироты, калеки, бабло немереное, что сюда льется - это все просто. И мы здесь с тобой тоже, типа, так, просто получаемся по ихнему, "по-боярски". Только ни хрена они не угадали, "рулевые нашего обоза", брат!

Не просто так мы тут! И ты это знаешь, и я, и любого из наших спроси. Мы здесь не за государство это, по совести, не за эти жопы и кошельки с тобой, мы за Родину тут, Лерыч, так ведь? За Родину! Нашу Родину, не их, "рулевых". У нас, по ходу, Родины с ними разные, с "верхами" и их "прослойкой", хоть и по одной земле с ними ходим. Так получается, судя по всему...

- Ну, видать так, - обреченно согласился Валерка. - Только на днях с "Соломой" разговаривали на тему "наши" - "не наши". Оно ведь действительно есть, это разделение. Не только на войне, или там, в спорте. По жизни так выходит. И мы вот тоже, разные ведь все, правильно? Мне одни бабы нравятся, тебе другие, "Мохнатычу" тому же - третьи. Шмотки тоже разные, кино, книжки, хавчик. Казалось бы, ну что общего, кроме того, что в одно время, в одном месте и одним делом занимаемся, живем? "Мохнатыч", кстати, тогда к разговору нашему с "Соломой" присоединился. Мудрый он. Молчит-молчит, а потом как скажет, да все так тихо, твердо, и по теме. Так вот он тогда такую вещь сказал, дословно не помню, но суть такая, что хоть мы и разные все, но объединяет нас главное, одинаковое понятие базовых вещей - Родина, Честь, Долг, Дружба. Вот на этих ножках мы и стоим. И всяк, кто на эти же ножки опирается, тот и есть наш. Такая вот мысля. И, по ходу, прав он. Что еще может больше объединять? По-настоящему?

- "Мохнатый" у нас мудрый, это точно, Валер, - поддержал капитан. У него в Тадже позывной знаешь, какой был? "Дервиш"! Джума Наманганский его так прозвал вроде. Закрепилось. В точку. Эх, интересное было время. И работать интересно было. А здесь... Ты вот за что тут, скажи мне, воюешь, жизнью рискуешь, счастьем своих близких, которые, в случае твоей безвременной кончины, горя хапнут немало, а Ленка и дочка Дашутка твоя на фиг не нужны будут никому? Никому, бля! Как и мы - тоже никому не нужны. Никому, кроме нас самих и таких же, как мы, ну и родных еще. А все это, Валера, потому, что живем мы по правилу - "Никто кроме нас!" И пусть у некоторых эти слова смешок вызывают. Не понимают они просто, как и те, кто ими кичится за так, что не только на погоны наши это распространяется. Это образ жизни такой.

Для любого нормального и правильного мужика, без разницы, "спецура" он, дЕсант, "махра", "мореман" или грузчик в овощном магазине! Шире надо брать. "Никто кроме нас" - это на всю жизнь! Так девиз наш расшифровывается правильно, не просто понт и слова красивые. Правильно, "Мохнатый" сказал вам с "Соломой". Поэтому мы с тобой и здесь, Лерыч, а не в ресторане "Прага" или "Пекин"! Чтобы мразь эта, не желающая жить по-человечески, не гуляла спокойно по земле, не убивала, не грабила, не насиловала, деля людей на волков и овец. За своих соотечественников мы с тобой тут, Лерыч, которые людьми в первую очередь являются, а уж потом гражданами. За людей своих мы тут, Лерыч, за нормальных людей, без различия по национальности и вере. И друг за друга, конечно! А значит, и за своих близких. Вот такая у нас с тобой Родина, брат. И за нее мы здесь. Больше ни за что.

А березки - они ведь у каждого свои. Так? К тому же, кому-то и ясень нравится больше, кому-то дуб, кому арча.... По замполитовски звучит? Да и хер с ним! ...Епа мать! - дернулся вдруг капитан, сплюнув на пол, истлевший и прилипший к сухой губе окурок. - Довыступался, блин! Второй раз за сегодня обжигаюсь. Скоро губы как у анкалы Бенсы будут, - засмеялся капитан.

- Так я тебе сколько раз говорил: бросай курить! Даже Минздрав предупреждает постоянно. - Поддел Валерка. - Все верно, старик. От того и еще хреновей. А насчет замполита.... Жаль, Крылов тебя не слышит. От зависти бы жаба задушила его. На радость всем. - Валерка, ощущая раскалившуюся нить разговора, попытался немного съехать на юмор.

- Задело просто до тонкого нерва самого...- не оценив шутки, продолжал капитан. - Не мог я дальше на выродков этих смотреть, и от души такой приказ тебе отдал. Правы мы будем триста раз, если расстреляем! Для нас-то всех война ЕСТЬ. Она идет! Значит и законы военного времени действуют для нас. Значит, расстрелять. Тела списать потом не проблема. Сам понимаешь. Жопу прикрыть легко.

Приведем, бля, приговор в исполнение, привезем трупы в аул, поговорим со старейшинами, так и так, мол, отомщены вот, наказаны ваши обидчики! И чтобы тихо про нас. Комендатура тоже помалкивать будет. Ну, а потом, напишется кем-то, что данные два бойца самовольно покинули расположение воинской части, прибыли в такой-то населенный пункт, мародерничали, совершили насилие и в результате были застрелены или зарезаны на месте преступления. А местные жители жути нагонят, не сомневайся. В довесок сообщат всем аулом, что хотели сдать грабителей в милицию, но тут с гор спустились чужие бородатые и порешили двух федералов-негодяев, к их величайшему сожалению.

На войне нет ничего менее ценного, чем жизнь. И не только жизнь противника. Своих тоже. Особенно для наших некоторых дженералов и всяких Вице, и без Вице, включая Главного. Традиция такая у нас на Руси издревле - народу и земли много - значит, ценность их невелика, ничтожна даже. Прям рынок у нас, бляха! Из экономики вроде - чем больше предложение, тем меньше цена? Вишь как!? Мы, оказывается, еще задолго до Запада по рыночному живем, а они нас тут учат сейчас, отношениям.

Капитан замолчал, и хлебнул холодной воды из котелка.

- Надо карать сволочь! - продолжил он. - И тактически и стратегически расклад нам такой выгоден будет. Зло накажем, и с местными вроде как платформа появляется. Так, братка?

- Так-то оно... - не успел согласиться Валера.

- Но, бля, это с одной стороны только! - оборвал его капитан.- - И в этом уродство нашего положения здесь. Повторяюсь опять? Херня, не на докладе. Не тебе больше, для себя говорю, чтоб в мозгах порядок навести. Это для нас, всех тех, кто тут, и близких наших война идет. А по закону-то ее нет! Значит, и казнить мы с тобой - не имеем права никакого. Потому как, если мы это сделаем, то сами преступниками становимся, и нас самих можно по нашему же правилу расстрелять как убийц. Как тут быть? Вопрос без ответа? Еще один? Что-то задолбали эти вопросы безответные...

Ну как быть? Местным отдать для самосуда? Не пойду на это. Простить, отпустить, сделать вид, что ничего не было? Не могу через себя переступить. Да и неправильно это будет. В этом случае они еще больше в свою правоту уверуют. Вдвое сильнее станут.

Наступил момент, когда мало просто осуждать, надо что-то решать и делать. Безнаказанность порождает рецидив, а в последующем беспредел. Факт! Сдать компетентным органам заведомо зная, что никто ими заниматься не будет и, в итоге, отпустят, причем обратно в часть? Так и будет. Как же, "Мясо" ведь. Органы наши еб... духов отпускают реальных, в бою взятых, которые потом снова за стволы и ножи. Бывает что и по два, по три раза такое движение. Сам знаешь. Мужики нормальные оттуда рассказывают. Одни ловят - другие выпускают. Помнишь, и у нас так было недавно? Взяли - передали - отпустили - снова встретили. Нет, это все равно, что первый вариант, все равно, что и отпустить. Что еще? Закон нарушить - убийцами стать? Не имеем права мы такого. Не можем через закон переступать. Вот и выбор получается - либо через себя, либо через закон. Так день хорошо начинался и на тебе! - капитан с сердцем смахнул ладонью все выстроенные на шахматной доске фигуры. Случайно осталась стоять только одна черная пешка, та самая, напротив правой ладьи которая.

- Блин, действительно ситуация, - сказал Валерка. - Даже и не знаю, что сказать то...

Капитан, опустив голову, глядел на почти пустую шахматную доску, потом повернулся к образу Преподобного Серафима Саровского, который висел в правом дальнем углу палатки, перекрестился и, присев на стул, начал заново расставлять разлетевшиеся фигуры по их клеточкам. Интересно, что ни он, ни другие обитатели палатки не могли вспомнить, как этот образ появился здесь. Все друг друга спрашивали, но загадка не разрешилась. На том и успокоились. Висит и висит. Рассудили, что хуже не будет. Странно еще и то, что ребят-то, верующих не так много было. Большинство мужиков древнеславянским как-то дышали.

Валера, молча, наблюдал за размеренными движениями командира, понимая, что сейчас нечто происходит не только в душе друга, но и под Небесами. Не обходятся без Небес такие минуты. В независимости от того, признает кто Бытие Божие или нет. Не обходятся.

Все фигуры на доске были расставлены, и капитан по привычке сделал движение, чтобы по обыкновению завершить этот процесс постановкой пешки около своей черной правой ладьи, но увидел, что пешка там уже стоит. Тогда он на секунду задумался, а потом уронил ее движением пальца, и снова поставил на положенное место, как и всегда при расстановке - последней фигурой.

- Вот как должно быть! - произнес капитан, фиксируя голову пешки. - Давай так, Лерыч. Делаем вот что. Фамилии выясни все-таки уродов. Свяжитесь с соседями, - если ихние чмырята, пусть присылают кого-то через час и забирают. Как это сделаешь, пакуйте парочку, чтоб руками не дрыгали. Берешь, как я и сказал, еще бойца, ведете сучат к забору за конторой, ставишь у него. Завязываете глаза им перед этим. Только ребятишкам нашим, тем, кто в расстрельной команде будет, объясни все заранее, проинструктируй, чтобы знали и понимали что к чему и как. Дальше.

Зачитываешь приговор своими словами - ну, мол, за своевольное оставление территории своего подразделения с оружием в руках, в условиях военного времени и боевой обстановки, совершение особо тяжкого воинского преступления-мародерства, сопряженного с попыткой изнасилования несовершеннолетней девочки, военно-полевой суд постановил: Таких-то-таких-то к смертной казни через расстрел. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. В таком духе, в общем. Главное - чтоб все серьезно, без улыбок и излишнего актерства. Жути побольше. Короче, от души!

"Мохнатый" пусть командует расчетом. И после команды "огонь"! - поверх голов прицельно. Да так, чтоб поближе к их гнилой шкуре, чтобы ощутили штукатурку отлетающую! Но аккуратно. По полмагазина без пауз. Двойками-тройками. До самого последнего участка душонки чтобы достало! После, даешь команду прекратить огонь и зачитываешь, что исполнение приговора отсрочено решением суда Самой Высшей Инстанции. Потом будут вспоминать, когда поймут, может, что

Господь эту отсрочку дал им, до времени, если не изменятся. Значит, после, не развязывая, ждешь того, кто приедет за ними - передаешь - объясняешь без подробностей, что, мол, просто задержали праздношатающихся, и прощаешься. Затем ко мне, докладываешь - что и как. Ну и потом зовем наших, уничтожаем "подгон" "комендачей", и садимся, наконец-то, за доску. Вот такая программа, товарищ старший лейтенант. Вопросы есть?!

- Никак нет! - с облегчением выдохнул Валерка. - Мудрое командирское решение. И наказание говнюкам будет - они-то решат, что в серьез все!? И сами мы, пусть на грани фола, но далеко за закон не забежали. И волки и овцы, как говорится. Годится! - При этом Валерка, с какой-то благодарностью покосился на образ Преподобного. Как почувствовал. - Все. Выполняю. Доложу как!

Валерка наклонился и коснулся своим лбом лба капитана. Вышел.

Командир снова закурил.

- Да, ну и вечер, пилять!

Сейчас он ощущал себя таким усталым, эмоционально высушенным.

"Вроде разрулили, слава Богу! Преступление и наказание, - рассуждал офицер. - С преступлением понятно. Наказание вот... Это ведь не только возмездие, оно ведь еще и цель исправления преследует? В этом, наверное, главная его суть? Эх..."

За стенками палатки вдруг грянул сильнейший раскат грома.

"Погода. Или реакция. Там, наверху?" - подумалось капитану.

Через некоторое время, примерно через 30 минут, в палатку вновь забежал Валерка.

- Ну что, кэп, докладываю, приказание выполнено! Кино получилось - класс! Фамилии козлов этих узнали. С соседями поговорили - их шпана. Приедут сейчас забирать. Я "Мохнатому" поручил совершить передачу из рук в руки. Ну, короче, сначала визги - сопли были, потом, как глаза завязали, обмякли практически. А когда после того, как я могильным голосом приговор зачитал, да шмалять ребята начали по стене, представляешь, тут еще и гром как бабахнет! В этот момент самый! Мы и то дернулись, а эти вообще в прострацию впали. Длинный - тот обделался, воняет - глаза ест! Боюсь, даже, демаскирует нас. Зря накормили. Я мудак - приказал. Второй - есть чистый зомби. В общем оба пришибленные, как под кайфом. В яму пока посадили - в старую, "духовскую". Жестко, конечно. Считай, пацаны умирали по-настоящему. Запомнят на всю жизнь по-любому! Ладно, я, тогда как "Мохнатый" доложится, беру его и еще ребят и тогда к столу. Пора уже и о себе подумать.

- Да уж! Добро, Лерыч, давай, дуй. Жду тогда вас. - Ответил капитан. - Молодец, спасибо! Циники мы с тобой, бляха, все-таки, - устало улыбнулся он вдогон выходящему старлею.

Циники, - продолжил капитан уже сам с собой.- Это из-за службы, наверное. Думаю, правильно поступили все же. Могли реально расстрелять и всё. Поделом! Вряд ли сожалели бы даже потом! Правильно поступили. Не перешли грань! Спасибо, отче Серафим. Ты подсказал. Не было у меня ответа. Не было решения. Не знаю, Соломоново получилось оно или нет, но, по мне, похоже. И там и тут жизнь висела...

Главное для любого действия - результат. По крайней мере, мы дали этим двум шанс стать людьми снова, или впервые, если они ими еще не были. У некоторых и такого шанса не бывает.

Перед лицом смерти, когда она не внезапная, человек обычно честнее, чем когда-либо еще. В подавляющем большинстве так. Может быть, это дыхание иного мира, которое они реально ощутили, опалит их души и заставит взглянуть на себя и на все по-другому, правильнее? Так должно быть.

А может случиться и обратное, что кто-то из них озлобится еще больше, и будет потом всю оставшуюся жизнь мстить другим за свое унижение, за свой испытанный страх, за свой запах.

Ведь этот день они не забудут никогда. Валерка прав. Он, как ожог, на душе останется на всю жизнь. Другое дело, как каждый из них будет с ним жить? Не получится ли, что я своим решением спровоцировал в ком-то из пацанов новую качественную трусливую злобу на почве их неполноценности? Вот в чем главная ответственность решения. Оно выходит за рамки меня и их, бойцов этих, оно выходит в мир, поскольку, возможно, я туда сегодня выпустил дракона... Благими намерениями... - капитан передернулся от этих мыслей.

Нет, зря заморачиваюсь. Эх, маловер я, маловер. Пошел по воде и усомнился тут же... В целом- то так и есть. Велика ответственность за поступки и действия, которые мы совершаем, и круги по воде от них гораздо больше, чем нам подчас кажется. Нельзя на раз все делать. Думать надо, взвешивать. А с сегодняшним - все проще. Дали возможность шпане стать живыми, по-настоящему. Свой ход сделали, теперь за ними дело. Вроде как тоже отложенная партия получилась. Эх, мудрая игра шахматы, жизненная. Время у них есть подумать. А это не мало. Дальше что? Дальше за свой ход все равно им отвечать придется. И я за свое отвечу тоже, за все...

Капитан глубоко вдохнул на восемь, задержал дыхание и так же на восемь выдохнул. В сердце и голове все равно было отчего-то тяжело.

Может быть, из-за того, что он тоже побывал сейчас на грани, у черты, пусть не своей жизни, а двух других людей. Какая разница! Жизнь есть жизнь. После пребывания у такой черты всегда возникает опустошение. У него было именно так.

- Мы еще живы... пока - выглянув из палатки и глядя в потемневшее небо, куда-то произнес капитан. - Доколе, Господи?

Тупая боль снова заныла где-то в центре груди.

Так, болезненно, с трудом, но? все, же настойчиво прорастало евангельское зерно, пробиваясь через пластины его бронежилета.

↑↑

Комментариев:

Вернуться на главную