ТОСКОВА-А-АЛ…

- Тосковал Фёдор-то Андреич! Ой, тоскова-а-ал! – баба Маня уголком повязанного под подбородком платка вытерла глаза, хотя слёз вроде бы и не было. – Как Клавдию-то схоронил, так и затосковал. Всё сидел на лавочке, высматривал, не идёте ли который: ты али Тамарушка.  Жда-а-ал вас-то, а ишь, как получилось, что не довелось на похороны-то приехать. После Клавдеи-то он сдал сильно! Оне ить душа в душу шестьдесят годков прожили и, поверишь ли, не разу не ругивались. Да, тоскова-а-ал. Да и она, видать, там тоже по ёму тосковала, вот и забрала к сибе. Ить как раз на сроковой день и забрала. Помянули, как полагается, на погост сходили, потом чаю попили, по рюмочке на помин души выпили. Утром прихожу, а Фёдор-то Андреич всё сидит в красном углу к стене привалившись. Видать, сразу опосля нас и помер сердешный. Слава те, господи, не намаялся. Господь прибрал. А ить много моложе миня обое были. Тоскова-а-ал дед-то. Переживал, что на похороны Клавдеи ни Тамарушка, ни ты не приехали.

- Баба Маня, - а тебе сколько лет?

- Ой, голубок ты мой сердешный, дак я и сама ужо забывать стала. У миня уж внучка на пензию лонись  вышла. На северах работала дак на пять годков раньше отпустили. А мне-то самой уж девяносто  скоро стукнет.

- Здорово! – восхищённо сказал Андрей.

- Дак и чо здорово-то? Здорово, когда не болит ничо, а когда то суставы ломит, то голова болит, дак уж и здоровова-то мало. Ладно, пошли-ка, вон старухи уж почти до деревни доковыляли. Не догнать.

Андрей ещё раз обвёл взглядом могилки деда и бабки, поправил прислонённые к крестам привезённые им  из города  венки, поклонился. Баба Маня трижды перекрестилась, и они пошли с погоста.

Несмотря на свои почти девяносто, баба Маня шла довольно споро. Старух, конечно, не догнали,  но и к дому Фёдора Андреевича пришли немногим позднее их. Баба Маня перед дверью посторонилась, пропуская Андрея вперёд. Он, было, хотел зайти следом, но она подтолкнула:

- Тибе первому нада с погоста.

Едва Андрей переступил порог, как  стоявшая сбоку от двери старушка брызнула ему в лицо изо рта водой. Он отпрянул в сторону, потянулся утереться ладонью, но ему услужливо подали полотенце.

- Не обижайся, милок, так полагается. Это чтобы печаль смыть. Дед-то твой в приметы не верил,  вот и тосковал.

Пришедшие с погоста помыли под рукомойником руки с мылом, прошли к столу. Снова, как на кладбище, помянули усопшего кутьёй, несколько старушек перекрестились на висевшую в углу икону Николая Угодника, защищающую от нищеты и нужды,  выпили, не чокаясь по гранёной стопке водки, съели по блину.

Зинаида принесла кастрюлю  сваренной на курином бульоне лапши, разлила по тарелкам.

- Андрюшенька, скажи слово за деда, - обратилась к нему баба Маня.

- Хороший был человек! Как в таких случаях говорят, царствие ему небесное и пусть земля ему будет пухом.

Андрей не знал, что ещё можно сказать в таких случаях про своего только что похороненного деда, поэтому замялся.

- Да, и его светлый образ навсегда останется в нашей памяти, - добавил он дежурное, что обычно пишут в некрологах.

- Святой был человек, - добавила баба Маня. – Никому худова слова не говаривал. А уж с Клавдией-то как любо жили! Душа в душу, - повторила она уже сказанное на кладбище.

- Да уж, да уж, - вполголоса заговорили старушки. Мужиков, что копали могилу и хоронили деда,  за столом вопреки обычаю,  не было. Они взяли две бутылки водки и уехали работать, общая зайти вечером и помянуть честь по чести. – Клавдея-то порой, бывало, и прикрикнет, а он смолчит и всё.  Уж чево-чево, а не ругивались, это правда.

- А мастеровой-то какой был! – поддержала Зинаида. – И по дому все умел, и топором потесать, и доску  строгнуть. А печки, почитай, у всей деревни его руками сложены.

- Да-а-а, мастер был, царство небесное…

- И какой мастер! Печку-то зимой как протоплю, дак всё тепло в доме остаётся, не выдувает. И окна не плачут, хоть какой мороз.

- Ево лежанкой я тольки и спасаюсь. И простуду  выгоняю, и поясницу лечу, когда прихватит.

Выпили чаю с принесёнными кем-то  из соседок ягодниками и стали расходиться.

- Ты, Андрюша, мужики-то ввечеру придут, дак зови миня, - говорила Зинаида. – Я угощение-то сделаю. Не мужицкое дело стол накрывать да посуду мыть.

- Хорошо, спасибо больше! Я обязательно позову.

- Вон на той стороне дороги дом с зелёными окнами. А то можно и у нас стол собрать.

- Нет, Зинаида, не гоже поминки в чужом доме устраивать, - урезонила баба Маня. – Не по-людски это. Да и беду накликать можно. Ох, жалко, што матушка-то твоя Тамарушка, не приехала. Жалко!

- Так я же говорил, что она в больнице лежит.

- Вот и на похороны Клавдии-то тибя дед ждал да ждал, не дождалси. И на погосте всё на дорогу поглядывал, не едешь ли.

- Да я за границей в командировке был. Я ведь и узнал-то уже только спустя неделю, когда домой вернулся, - в который уже раз меньше, чем за сутки оправдывался Андрей. Все в деревне это уже знали, но каждый в отдельности хотел сказать ему, как ждал его дед на похороны бабки. И что тосковал очень.

Когда все ушли, Андрей сел к столу, налил стопку водки, ещё раз мысленно пожелал деду  царствия небесного, выпил,  медленно обвёл взглядом внутреннее убранство дома. В последний раз был он здесь несколько лет назад, но ничего с тех пор не изменилось. Всё было на прежнем месте, так же стояли в застеклённой горке гранёные стопки и привезённая им из-за границы  красивая чайная пара из тонкого китайского фарфора. Наверняка, за все эти годы никто ни разу не пил из этой чашки чай, а служила она украшением да поводом похвастать  перед односельчанами иностранным подарком внука.

Всё в доме было, как всегда, только на этот раз по давнему обычаю на зеркало и экран старенького телевизора были наброшены полотенца. На телевизоре стояло блюдечко с поставленной на него накрытой давно зачерствевшей скибкой хлеба стопкой, водка из которой тоже почти полностью испарилась. Значит, дед не убирал эту поминальную стопку с самых похорон и в знак траура не включал телевизор.

- Тоскова-а-ал! – вспомнил Андрей не раз сказанное бабой Маней слово.

Затоскуешь тут в одиночестве, когда не с кем перемолвиться словом. Тем более, что прожили вместе больше шестидесяти лет, с того самого дня, как пришёл  дед с фронта и почти сразу же женился.  Просто удивительно, подумал вдруг Андрей, но ведь они все эти годы, кажется, ни разу не разлучались даже на несколько дней. Ну, да! Насколько он знает, ни который из них не бывал в санатории или на курорте, не ездили ни разу к дочери в город. Это они с матерью  наведывались в деревню. Иногда вместе, иногда, если Андрей уезжал в детский оздоровительный центр, мать навещала родителей одна.

- Поразительно! – сказал Андрей, удивившись, что его дед и бабка ни разу в жизни не расставались. И тут же удивился, что произнёс это слово вслух, хотя был в доме один. – Да,  тут затоскуешь!

Он вышел в ограду, сел на лавочку возле стены. По словам бабы Мани, именно тут сидел дед целыми днями после смерти бабушки, высматривая вдоль улицы дочь и внука. На этой самой лавочке  ещё совсем маленьким не раз Андрей сиживал с дедом. Но ему тогда не сиделось,  всё порывался сорваться и куда-нибудь бежать, а дед обнимал его за плечи и просил посидеть рядом.

- Набегаешься ещё, - говорил он. – Вот вырастешь, набегаешься по белому свету, придёшь, сядешь  на эту лавочку, а нас с бабкой уж и нет. И не к кому прижаться, пожалиться. Посиди ишо маленько. Побудь с дедом.

Эти слова Андрей слышал и будучи ещё  совсем маленьким,  и уже достаточно взрослым, когда учился в старших классах. Ребёнком  не сиделось, потому что надо было бежать к ребятам,  а будучи старше как-то стеснялся проявления этой дедовой нежности. Мать растила его без отца, держала в строгости, считая, что только так сможет вырастить его закалённым, готовым к суровостям  жизни. Бабушка, наоборот, пыталась дать то, чего не получал от матери. Она окружала его такой заботой, что даже в совсем юном возрасте он стеснялся, а когда подрос, бурчал, что не маленький, чтобы с ним сюсюкать. А теперь сидел на лавочке и вспоминал, как бабушка по утрам гладила морщинистыми сухонькими ладошками его  голову, и он удивлялся, что такие скрюченные и мозолистые пальцы могут быть такими нежными.

Он бы сейчас прижался к деду, сам бы обнял его за костлявые плечи, но нет уже деда. И никогда больше не будет. Прав он был, говоря, что потом  некому будет пожалиться. Андрей бы и не стал жалиться, он бы просто сидел рядом, такой молодой и сильный, и чтобы дед молча смотрел на него и радовался, что у внука всё хорошо. А бабушка бы тоже сидела на ступеньках, как это часто бывало по вечерам, и любовалась бы ими, своими родными, как она говаривала, мужчинками.

Баба Маня говорит, что дед тосковал. Тоскова-а-ал… Затоскуешь тут,  когда каждая мелочь напоминает о былой силе, которую не вернуть, об ушедшей из жизни жене, о стремительно пролетевших годах, и когда остаётся только ждать собственного конца. Тяжело, наверное, вот так сидеть и ждать смерти, которая уже не пугает, потому что впереди нет ничего светлого и радостного. Единственная дочь  вот уже тоже на пенсии, внук мотается по белому свету, раз в несколько  лет заглядывая  к старикам в деревню, где скоро начинает скучать по привычной  шумной городской суете. Сходить поговорить к соседям? Так ведь всё уже переговорено на много раз. Газеты не ходят, это раньше выписывали много всяких от районной «сплетницы» до самых что ни на есть центральных. Клавдия, как помнит, всегда первым делом оформляла «Крестьянку» да «Работницу». А потом и эти стали и слишком дорогие, и запестрели рекламами дорогих, совсем не крестьянских  одёжек и украшений.

Вот телефон в каждый дом поставили. Им, как семье ветерана войны – в первую очередь. А кому звонить? Мане через дорогу или Зинаиде? Так ведь лучше так сходить. Тамарке в город? Так она сама каждую неделю звонит, с бабкой  про пустяки разные треплются. На озеро отходил – ноги не те, да и законов всяких напридумывали, что нельзя сетками ловить. Браконьерство, видишь ли! Да раньше, пока всё общественное было,  всей деревней сетки круглый год ставили, рыбой жили, а теперь какие-то городские хозяева объявились.

Обо всем этом, помнится, дед  с  горечью  рассказывал Андрею, когда он приезжал навестить стариков, и укорял, что они, журналисты, не пишут про эти дела, а всё выискивают разного рода страшилки. Вон,  недавно «сплетница» писала, будто в их лесах какой-то снежный человек водится. Да отродясь тут про таких никто не слыхивал, а уж мужики все леса вдоль и поперёк исходили на охоте-то.

За этими воспоминаниями Андрей вдруг встрепенулся, что за сутки, как он приехал в деревню, его телефон, не умолкающий в городе даже поздним вечером, не зазвонил ни разу.  Достал из кармана мобильник, посмотрел на экран. Сети не было.

- Надо же! – удивился почему-то. – Вроде в самых глухих местах связь теперь есть, а тут, всего-то в каких-то полутора сотнях от областного центра, он оказался оторван от жизни. В прошлый приезд не было, но ведь уже столько времени прошло, могли бы где-нибудь поблизости и поставить вышку.

Зашёл в дом, достал из рюкзака ноутбук, положил на стол, и только тогда вспомнил, что без мобильной связи и через ноут в интернет не выйти. Захлопнул крышку и стал смотреть в окно на медленно наползающие из-за деревни сумерки. Скоро должны заявиться мужики, что копали могилу и хоронили деда. До их прихода надо было чем-то заняться.

Андрей встал, открыл верхний ящик комода, где раньше лежали фотографии и поздравительные открытки. Они  никогда не выбрасывались, а складывались стопочками и перевязывались разноцветными ленточками. Всё это добро было на прежнем месте, накрытое большой тетрадкой  с картонными корочками. Эти тетради именовались амбарными книгами. Андрей помнил их ещё с тех пор, когда приезжал на каникулы, а дед, работая счетоводом, просиживал вечерами за разными бумагами и переписывал из них в такие же амбарные книги какие-то цифры, по несколько раз пересчитывал их на счётах, весело стуча нанизанными на проволоки деревянными костяшками.

- Странно, - подумал Андрей. – Неужели дед  на старости начал сводить баланс семейного бюджета? Или вдруг решил пересчитывать сальдо-бульдо бывшего колхозного баланса?

Достал из ящика эту книгу с привязанным к ней тонкой капроновой ниткой химическим карандашом, открыл первую страничку. Крупным почерком на ней было написано: «Я ушёл на озеро. 04.30». Ниже стояла вторая запись: «Сударыня! Не соизволите ли Вы почистить рыбу и сварить уху? 12.15». А ещё ниже другим почерком: «Сами не баре! Я с Вами не намерена за одним столом сидеть  до тех пор, пока не услышу извинений. 12.20».

Андрей заулыбался. Значит, эта книга была семейным бортовым журналом,  при помощи которого общались между собой почему-то поссорившиеся дед и бабушка. Перелистнул страницу.

«Сударыня! Уха получилась вкусной. Рекомендую отведать. 13.45» «Спасибо! Сыта по горло Вашей наглостью. Без ухи проживу. 13.50» «Ну, как знаете! Было бы предложено. 13.55» «А перец куда задевали? 13.58» «Глаза разуйте! Где был, там и лежит. 14.00»

Эта переписка была настолько умилительной, что Андрей сел на стул и во весь голос рассмеялся. Ай да старики! Это же надо додуматься! Поссорились, не хотят друг с другом разговаривать, переписку затеяли.  Ой, молодцы! И, главное, пишут без ошибок, со всеми надлежащими знаками препинания, хотя у того и другого всего по три класса образования.

- Эту бы переписку да показать студентам журфака, чтобы устыдились своей безграмотности, - подумал Андрей и перевернул страницу.

«Не пойти ли нам спать, сударыня? 21.45» «Я с таким кобелём не намерена спать в одной постели! Лучше на лежанке. 21.46» «Лежанка не топлена – простынете. Заболеете. 21.48» «А заболею да помру, так Вам хоть руки развяжу. У вас вон уже есть молодуха на примете. 21.50». «Не говорите глупостей, Сударыня! Пойдёмте спать. 21.52» «И один поваляетесь в холодной постеле! 21.55» «Да полно глупости-то пороть! Только и делов, что помог бабе стайку отремонтировать. 22.00» «Полдня он стайку ремонтировал. Кобель Вы и никто больше! 22.10. Спокойной ночи!»

Судя по тому, что следующие записи были на другую тему, дед с бабкой этим вечером всё же помирились. Поскольку в журнале было указано только  время, но не было дат, нельзя было и определить, когда она поссорились снова.

«Щи – в печке. Кушайте на здоровье, морда бессовестная, кобель несчастный! Не знаю, сколько времени. Могли бы хоть часы отремонтировать, а не по чужим дворам шляться». «Часы отремонтировал. Что ещё изволите? Время вечером по телевизору поставите». «Дров-то и я мог бы принести. Чего же не сказали?» «Сама не переломилась! Вам силы на молодух беречь надо».

Потом снова шла переписка, что пора ложиться спать. И, похоже, постель снова помирила.

Увлекшись чтением, Андрей очнулся, только когда открылась входная дверь.

- Можно?

- Да, да, конечно! – засуетился Андрей. -  Проходите, пожалуйста, к столу! Или руки помыть?

- Да не надо! Не такие уж и грязные, - отмахнулся муж Зинаиды.

- Мне Зинаида наказывала, чтобы, как вы придёте, её предупредил. Она хотела закуску приготовить.

- Да не надо нам тут Зинаиды.  И без неё найдём, чем закусить. Выпить-то есть?

- Этого – сколько угодно.

- Вот и ладно! Ну, мужики, помянем Фёдора Андреича, добрейшей души был человек. Пусть земля ему будет пухом!

Поскольку в доме не было соблюдающих обычаи старух, первым делом выпили, а потом уже закусили кутьёй, блинами и рыбником.

Андрей пошёл разогревать суп, но Николай его остановил:

- Не суетись ты! Мы и холодного похлебаем. Так даже вкуснее.

- Не надо греть! Не надо, - поддержали остальные. – Мы это, не интеллигенция. Мы по-простому любим.  А не за столом дак и совсем бы хорошо было.

- Да ты, Николай, скажешь тоже, чо нам из-за стола на улицу што ли поминать идти. Нет, покойный в дому жил, тут и положено поминки устраивать.

- Да я это так просто. Мы ведь чаще-то как? На берегу с мужиками. Или возле бани. Напаришься, в озеро окунёшься, да как по стопарику накатишь!

- Ой, после байны-то душевно! Вот завтрия бабы байну  натопят, мы тибя по-нашему, по-деревенски-то веником попотчуем! Ладно, чо расселись-то? Наливай, Никола! Заодно и бабу Клаву помянем. Ой, хорошая у тебя была бабка! Не зря её дед Сударыней называл. Ну, царствие им небесное! Не заждалась своего Сударя.  Быстро к себе призвала. Она ведь ревнивая была! Ну, спасу нет, до чего ревнивая!  Как-то на Иванов-день баба Маня пошутила, что дед-то в молодости ещё тот ходок был. Мол, и к ней клинья подбивал, даром, что на пять годков старше, а уж молодух так ни одной юбки не пропускал. А баба Клава-то сидит, смотрит так на всех, и непонятки берут – это как же так? В дерене все про всех знают, а она про своего мужа такого да не знала! Ох, кобель проклятущий!

Ну, старухи-то захохотали, мол, разыграли тебя, дуру старую. Разыграли то разыграли, а она с тех пор стала за дедом приглядывать. Упаси бог, с кем из баб на деревне остановился! А уж если какой вдове по хозяйству чем помог, так потом неделю с ним не разговаривала.

- Погодите, а как же дед печки клал? Ведь, говорят,  во всех домах он печки делал.

- Дак она от него ни на шаг не отходила. Он клал, а она глину месила, кирпичи подавала. Ни на шаг от мужа.

- Это что, на восьмом десятке? – изумился Андрей.

- Да и на девятом тоже, - уточнил Николай, и все засмеялись.

И вот теперь стали Андрею понятны те  намёки про старого кобеля, что написаны в «бортовом» семейном журнале.  Ну, дед! Ну, бабка! Ей богу, как молодые!

Помянули мужики хорошо! Уходили с поминок нетвёрдой походкой, обещая назавтра устроить городскому гостю настоящую баню.

- Ты смотри, Андрюха, не сгузай, - обнимали его по очереди и хлопали по плечу. – Семь дён надо пожить, на погост сходить. А потом можешь и ехать в свой город. Да завтра с бабками сходи на могилку. Положено на другой день после похорон.

Андрей  несколько раз благодарил мужиков за помощь, те, в свою очередь спасибкали за гостеприимство. Расстались у калитки, когда на улице было уже совсем темно.

Вернулся в дом, убрал со стола, помыл холодной водой с мылом посуду, вспомнил, как  раньше, когда приезжал в деревню на несколько дней, суетилась  возле гостя бабушка, как не могла она нарадоваться  внуку, подсаживалась рядом погладить его по плечу,  взять в свои скукоженные временем ладошки его руки, а дед сидел  с другой стороны почти под иконой и молчал. Так, скажет что-то в нескольких словах по делу, пошутит, сощурив  хитро глаза, и снова молчит.

- Да, уходят старики, - с тоской подумал Андрей. –Разом    ушли из жизни дед с бабкой, а многие ли останутся в живых через пару лет из  тех старушек, что ходили сегодня на кладбище провожать в последний путь деда Фёдора? И пусть это были совсем чужие люди, их было очень жаль, потому что уходило вместе с ними что-то  очень большое и значимое  в его жизни, разрывая невидимую нить с его детством.

 Андрей  снова взял в руки амбарную книгу, открыл наугад   на странице, где была сделана последняя запись.

«Ну, почему ты, Сударыня, меня одного тут оставила? Что мне тут без тебя делать? Пусто на душе и тоскливо. Тоскую!»

Андрей  прочитал текст, отодвинул книгу на середину стола и долго сидел молча. Потом придвинул ближе, взял привязанный карандаш и крупно вывел: «Дорогие мои старики, я тоже буду без вас тосковать... Очень-очень!».

ПРОТАЛИНА

Голова  просто трещала по швам. В висках  с частотой  хорошей бригады кровельщиков стучали молотки, а потолок комнаты, стоило только сесть в кровати, сразу поплыл куда-то вправо. Степан тут же откинулся обратно на подушку и начал тереть  пальцами виски с набухшими венами.

- Правду говорит Дарья – не фиг так нажираться: не молодой уже. А только знать бы, когда пьёшь, ту норму, после которой уже ни-ни…  Знать да уметь остановиться. Нет, брат, вот остановиться-то мы и не умеем, пьём, пока есть. А потом поутру маемся, -  правильные мысли тяжело ворочались в отравленном алкоголем мозгу, и от этой их правильности делалось ещё хуже. В который уже раз с похмелья вспомнились врезавшиеся в память стихи какого-то  поэта, услышанные в прошлом году в клубе, когда ставила там концерт накануне выборов  районная агитбригада.

«Свет не мил, в душе тоска, а на лбу – испарина…»

- Молодец писатель! Поди, не раз на себе похмелье испытал, коли так точно высказался, — с ноткой радости, что после перепоя не одному ему так хреново, а вон и поэты  маются не лучше, повернулся на живот, и точно, как в том стихотворении, оторвал от постели  сначала зад, а потом уж голову. Посидел, дожидаясь, пока потолок встанет на своё место, и держась рукой за гудящую башку,  зашаркал на кухню, где брякала посудой Дарья.

- Ну, как? – спросила она участливо.

Степан удивился было  этакому состраданию жены, потому что обычно она хоть и не ругалась по-чёрному, но и жалости по случаю похмелья не выражала, но вспомнил, что  напились они вчера с Фёдором заслуженно, и потому браниться не было повода. А то! По четыре волока хлыстов тому и другому из лесу припёрли, да ходку Ивану сделали. Самого-то хозяина дома не было, но жена, баба толковая, угостила. После той бутылки-то они с Фёдором все хлысты бензопилой на чурки распазгали, теперь только коли да в поленницу складывай. На эту-то зиму запас и так был, это уж на другой год заготовили, пока снегу не навалило, а земля так  промёрзла, что Федькин колёсник на болотине выдерживало.

Степан сел на своё место в углу у стола, повернулся к стоящему рядом ведру с водой, почерпнул целый ковшик и жадно выпил до дна.

- Худо? – с жалостью опять спросила жена.

- Не то слово, — выдавил из себя Степан.

- Погодь-ко, счас полегчает.

Дарья открыла крышку подпола, сноровисто спустилась в тёмную пустоту  лаза.

Настроение Степана сразу поднялось, рот невольно растянулся в улыбке. Боль куда-то отступила в предвкушении опохмелки. Но из подпола вместо  вожделённой бутылки появилась трёхлитровая банка солёных огурцов, а потом опять же вместо поллитровки высунулась голова жены, осторожно поднимающейся по  ступенькам подгнившей лестницы, заменить которую Степан собирался уже года два, да всё никак не доходили руки.

- Давай-ко вот рассольчику попей, — Дарья подвинула по столу банку в сторону мужа. – Опять куда-то открывашка запропастилась, да ты и ножиком  крышку отковыряешь.

Степан взял в руки нож, сделал попытку отколупнуть  жестяную крышку, но опустил трясущиеся руки на столешницу:

- Не могу. Руки трясутся, боюсь порезаться.

- Ох, ты горе моё горькое! – Дарья несколько минут возилась с банкой, прежде, чем крышка отскочила от  широкого горлышка и покатилась по столу на пол. Степан наклонился было поднять, но в голову сразу навалилась тяжесть. Он  выпрямился на табуретке и откинулся спиной к стене.

- Ой, худо мне, жёнка!

- Потерпи, счас вот рассольчику попьёшь, и полегчает, — пообещала жена и, придерживая готовые выскользнуть из банки огурцы, нацедила  полную  кружку прозрачной солёной жидкости. Степан большими глотками выпил до дна, опять откинулся спиной к стене в ожидании облегчения. Но голове лучше не стало, зато быстро прошла подступавшая было к самому горлу тошнота.

- Поешь горячей картошечки,  может хоть от еды полегчает, — участливо посоветовала Дарья и, ухватом  вынув из загнетки  стоявший там чугунок  с рассыпчатой картошкой, стала накладывать на тарелку горячие клубни.

- Да отстань ты со своей картошкой! – досадливо отодвинул тарелку Степан. – Мне бы стопочку для оздоровления.

- Да где же я тебе стопочку-то возьму? -  сокрушённо спросила Дарья. – Вы вчерась с Федькой всё вылакали. Знамо бы дело, что так мутить будет, спрятала бы немножко. А меры не знаете. Федька-то вон еле-еле в кабину забрался, чтобы домой через поле  ехать.

- Дак может спрятала немножко? – с надеждой спросил Степан.

- Спрячешь от вас, как же! – хлопнула себя ладонями по бёдрам Дарья. – Было бы ещё, дак и то бы вылакали.  Вон обе бутылки пустые стоят, вынести на сени ишшо не успела.

- А может заначка есть? – в голосе Степана всё ещё теплилась маленькая искорка надежды на опохмелку.

- Откуда при вас алкашах заначка-то возьмётся? Вы это, пока всё не уговорите, не успокоитесь. Впервой што ли? Мог бы и сам на утро хоть полстопочки оставить.

 Степан долго сидел молча, обхватив ладонями гудящую голову и что-то медленно соображал. И вон он поднял лицо:

- А это, когда картошку-то сдали, ты ить три бутылки брала. Две мы вчерась выпили, а третья где?

- А не помнишь, Матрёне на растирания дала, она в этой водке мухоморы настаивала для ревматизмы. Могу сходить, рюмочку отольёт, ежели с мухоморами не побрезгуешь.

- Да иди ты со своей Матрёной и с ейными мухоморами! Я уж лучше так помирать буду, чем от мухоморов. Сбегай до Зинаиды, христом-богом прошу! Помираю ить самым натуральным образом.

У продавщицы Зинаиды водку можно было взять в любое время суток. Она всегда держала дома про запас несколько бутылок, чтобы когда кому заноздрит, не идти по пустякам  в магазин на другой конец деревни.

- Ой, глико-ты! И бога вспомнил. А нету Зинаиды, вчерась в район на два дня укатила. Говорила: «Запасайтесь, бабоньки, товаром, а то два дня уеду».

Степан встал и уныло побрёл на кровать,  рухнул, не в силах поднять за собой на постель ноги. Дарья ещё какое-то время возилась на кухне, потом Степан услышал, как она оделась и куда-то ушла, хлопнув калиткой.

Настало благодатное время для поисковой работы. Степан кое-как пересилил себя, поднялся и начал шарить во всех закоулках. Посмотрел на кухне в шкафчиках, заглянул в мешок с мукой, где легче всего было спрятать поллитровку, натянув брюки и  свитер, сходил в хлев, уныло посмотрел на забитый душистым сеном сеновал: тут бутылку искать, как в стоге иголку – бесполезно.  Поиски оказались безрезультатными, и Степан снова улёгся в постель.

Снова хлопнула калитка,  потом Степан услышал, как жена вошла в дом, и сразу от дверей потянуло холодом.

- Ой, снегу-то навалило! – говорила, раздеваясь Дарья. – Прямо настоящая зима пришла.

Прошла в комнату, посмотрела на лежащего с закрытыми глазами мужа.

- Ты хоть жив?

- Не дождёсси… — через силу откликнулся Степан.

- Да я к Нюрке ходила, у неё бутылка была, да вы вчерась и ту выхлестали. Я-то ить и не знала, что вы им тоже дров притаранили. Говорит, угостила мужиков, а как же. Иван-то с Зинаидой в район уехал, дак вам больно хорошо досталось. Три поллитры за день  на двоих уговорили, не мудрено, что голова болит. Эстолько выхлестать! Сходи вот снег пооткидывай с дорожки, может, полегчает на свежем-то воздухе.

 - Какой нахрен снег?! Я голову-то поднять не могу, а ты про снег. Поищи у кого другого. Не может быть, чтобы в деревне ни у кого из баб бутылки в заначке не было! – Степан уже начал раздражаться и своей беспомощности, и тому, что нет опохмелки. Да никогда не поверит он, что нет никакой возможности найти в целой деревне какую-то несчастную поллитровку! Просто надо зайти в два-три дома, да только жена  не хочет.

- Ну, перетерпи немножко! – утешала Дарья. – Походи по улице, снежку покидай, хоть тропку разгреби. Там эть и правда столько за ночь навалило, как посреди зимы живём.

- Ну, нету у меня сил снег разгребать! – уже горячился Степан.

- Ну, тогда иди голой жопой снег оттаивай! Может хоть от этого полегчает, — вспылила и Дарья.

- И пойду, и буду оттаивать. Пока похмелиться не найдёшь.

 Степан даже обрадовался возможности шантажа.

- Вот  сяду и буду сидеть, внутренности себе простужу, радикулит заработаю, сама дрова колоть будешь.

- А не переломаюсь, и поколю…

Степан решительно поднялся с кровати, постоял,  держась за ободверину, пока не прошло головокружение, сунул у порога ноги в разношенные ботинки, в которых вчера ездили в лес, и вышел во двор. Снегу действительно навалило добро! Снег хоть и был лёгкий, пушистый, но было его очень много. На широкой лавке из церковной плахи лежал настоящий сугроб. Степан обернулся на окно, заметил, как мелькнуло за шторками лицо подглядывавшей за мужем жены,  расстегнул брюки и, спустив их на поджилки вместе с трусами, сел на лавку, на которой  столько было сижено с цыгаркой в руке.

Холодный снег остудил было пыл,  а желание брать жену измором этаким шантажом быстро  таяло и вместе с капельками оттаявшего под голой задницей снега утекало по волосатым ногам.

- Так ведь и точно можно запросто простыть, -  появилась трезвая мысль, но Степан характером был твёрд и решил свою угрозу исполнить до конца. Когда снег протаял уже до самой плахи, Дарья вышла на крыльцо:

- Ну, и легче тибе стало? Иди домой, пришалимок, не смеши народ.

- Нальёшь, приду, — упрямо ответил Степан.

- Да где же я тебе возьму налить-то?

- А где хочешь! А только пока не нальёшь, с лавки не встану.

И в подтверждение своих слов Степан пересел левее.

- Ой, придурок, — запричитала Дарья. – Вот простынешь, опять мне с тобой нянчиться.  Пойдём уже домой, не выкобенивайся. – И потянула мужа за рукав толстого домашней вязки свитера.

- Я сказал, пока не нальёшь стопку, не пойду.

- Ну, придурок, ну, придурок, ведь опять весь простынет, снова спиной маяться будет, — приговаривала Дарья, идя в сторону калитки.

Под Степаном протаял снег уже и на втором месте. Мужик думал, что задом  отогреет деревянную лавку, и будет немного теплее, но  тёсаная плаха не прогревалась, и казалось, что рыхлый снег даже приятнее.

Когда Дарья вернулась домой, неся бутылку водки, Степан уже просидел на лавке  три проталины.

- На, ирод, хоть упейся типерь, — Дарья зло сунула мужу поллитровку и, не оглядываясь, пошла в дом. – Околевать станешь, поясницей загибаться, и не думай, что подойду лечить.  Сам виноват, придурок! – Сказала уже с крылечка и ушла в дом.

 Степан сидел с бутылкой в руке и рассеянно смотрел на желанную жидкость, что легонько плескалась в прозрачной посудине. Он поставил бутылку на лавку, нагнулся, подтянул штаны, застегнул пуговицу, и подхватив  ещё совсем недавно такое необходимое для опохмелки лекарство, стал подниматься по лестнице.

В доме забрался на печку и прижал полыхающий огнём зад к горячим кирпичам. Пить почему-то уже не хотелось.