Смерть кучера К старости Григорий Онуфриевич сделался человеком крайне интеллигентным. Он даже кашлять научился очень деликатно, на французский манер. Так что супруга его, Клавдия Устиновна, однажды ему заметила: - Гришенька, ты как-то по-другому стал теперь кашлять, совсем как наш покойный барин Василий Васильевич? Ах, если бы она умела читать мысли и увидела бы, в каких вальсах и мазурках кружились в мужниной головушке слова и буквы (облаченные теперь исключительно во фраки и цилиндры) – удивлению ее не было бы предела… Но и то, что она слышала, немало дивило ее робкую душу. Отходя ко сну, Григорий Онуфриевич мог, например, вдруг резко откинуть с груди приткнутое супругой одеяло, протянуть к потолку руку и дрожащим голосом воскликнуть: - Гришенька, Гришенька, бедненький мой, на конюшенку хочешь вернуться? Сердечко истосковалось? Только там уж давно новый кучер Петруха, покойного барина лакея сын, помнишь его, иль нет? Но Григорий Онуфриевич не отвечал, он думал о чем-то своем – глубоком и очень-очень далеком: и от этой скромной, украшенной лишь истертыми домоткаными ковриками, да пожелтевшими кружевными салфетками, комнаты, и от изводящей себя щемящим чувством тревоги, супруги, тихо плачущей и утирающей слезы краешком беленького головного платочка. А Григорий Онуфриевич, напротив, чуть заметно, лишь уголками губ, улыбался, и его похожие на серые моховые кочки брови то медленно поднимались вверх, то опускались вниз, словно танцуя польский полонез. Постепенно дыхание его менялось, становилось ровным, глаза его смыкались и он засыпал. Клавдия Устиновна тут же семенила к его постели, оправляла подушку и крестила мужа мелким, частым крестом, словно солила. А Григорию Онуфриевичу уже снился сон, похожий на все предыдущие, что снились ему с той поры, как слег он в этой последней своей болезни. Снился ему его покойный барин Василий Васильевич, улыбающийся, бодрый и молодой. Шли они, как обычно на конюшню, осматривали лошадей, барин довольно хмыкал и хвалил своего старого кучера за усердие и старательность. И были эти слова для Григория Онуфриевича слаще меда, сердце его таяло, словно кусочек сахара в стакане вечернего чая… Потом они осматривали бричку и Василий Васильевич со знанием дела сжимал обода колес и пробовал на крепость рессору. Иногда делал Григорию Онуфриевичу замечание, но очень по-доброму, улыбаясь и деликатно покашливая. Закончив с делами, они отправлялись в барские покои, где на большом семейном столе уже пыхтел раскаленный самовар. Чай подавали в мейсенском фарфоре с пастушками и купидонами, и Григорий Онуфриевич испуганно ежился, чувствуя неуместность своего здесь пребывания. Но Василий Васильевич вел себя совсем по-братски, весело шутил, сдувая с налитого в чашку чая жар. Нахваливая пироги с брусникой и яблоками, покачивал головой и, закатывая глаза, приговаривал: - Ох, хорош, шельмец! Отведай, друг Григорий! Такие титовские на этот год уродились, век того не бывало! Покончив с чаем, Василий Васильевич откидывался в кресле и читал из книги с красивым сафьяновым переплетом:
- Ты брат, Григорий, запоминай, что я читаю, - по-отечески ласково говорил он, - ан-нет, и пригодится? Не знаешь ведь, как жизнь-то повернется. Я ведь постиг твою кучерскую премудрость? Или не веришь? – Василий Васильевич испытующе заглядывал Григорию Онуфриевичу в глаза, да так внимательно, словно в самую душу смотрел. Последний смущенно отводил взгляд, а Василий Васильевич с деланным негодованием восклицал: - Ну не думал, брат Григорий! Не думал, что ты таков! Ведь мы с тобой вместе столь верст промчали! Сочтешь ли? Так позволь, я тебе докажу! У соседа нашего отставного премьер-майора Виталия Сергеевича Боровкова с часу на час бал начнется. Так что я сам сей момент снаряжу экипаж и домчу тебя, родимый брат мой Григорий, до боровковских Больших Прудов. - Возможно ли это, барин? Помилуйте, увольте! – испуганно шептал теряющий голос Григорий Онуфриевич. Но Василий Васильевич оставался непреклонным: - А подать сюда фрак для друга моего Григория! – кричал он строгим голосом. – А для меня кучерский камзол! Бегал по дому лакей Птолемей, давно покойный, но нынче, во сне, живой. Исполнял приказанное и метал смертельные, как весенние грозы, взгляды в сторону Григория Онуфриевича: мол, по Сеньке ли шапка? Но что поделать супротив барской воли? Вскоре пара каурых несла их бричку с откинутым верхом в сторону усадьбы премьер-майора Боровкого. В кузове, на обтянутом кожей сидении, как петух на насесте, ютился Григорий Онуфриевич. А на козлах рядом с Птолемеем действительно восседал Василий Васильевич, оставшийся, правда, в подобающем его положению костюме… А потом были менуэты, полонезы, мазурки. И во всем этом, словно видя сон во сне, участвовал оробевший, но еще более удивленный, Григорий Онуфриевич… На обратном пути они с Василием Васильевичем, как заправские друзья, сидели оба вместе в кузове экипажа и слушали как кто-то (уж не понятно кто: то ли Василий Васильевич, то ли сам Григорий Онуфриевич?) читает веселые озорные стихи:
От снега - холод, ночь - темна, Но Григорий Онуфриевич по обыкновению молчал, и опять погружался в мир грез из танцующих мазурки букв и слов… Иногда по воскресеньям после обедни к ним заглядывал приходской священник отец Палладий, крестился на икону Богородицы, обводил цепким, проникающим всюду взглядом комнату и ткнув широкой как лопата черной бородой в сторону Григория Онуфриевича, спрашивал: - Что, не пора еще отходную читать? - Не пора еще, батюшка, не пора! – переполошенной курицей квохтала Клавдия Устиновна, - пусть еще поживет, родимый, пусть побудет с нами! Однако всякая пора наступает, и всему приходит конец. Когда Григорию Онуфриевичу сделалось хуже, когда дыхание его участилось и стало рваться на части, Клавдия Устиновна сама побежала за отцом Палладием. Священник, исполняя свой пастырский долг, исповедал внезапно пришедшего в себя Григория Онуфриевича и напутствовал Святыми Тайнами в последний путь, после чего начал читать отходную… Григорий Онуфриевич же, опять впавший в безпамятство, ничего этого уже не слышал. Он стоял у дороги и смотрел на подъезжающую знакомую бричку, на козлах которой сидел его барин – один, без Птолемея. Василий Васильевич ловко правил двойкой каурых, улыбался и призывно махал рукой. Бричка медленно приближалась, и Григорий Онуфриевич приподнял ногу, готовясь на ходу взойти в кузов экипажа… Примечания: 1 Фридрих Шиллер, Боги Греции, 1788
Сердце всегда с тобой Я не знаю, как его зовут, этого нищего, которого периодически встречаю на территории Псковского Кремля. Он всегда чисто, опрятно одет, распущенные длинные волосы достаточно ухожены, он всегда трезв и вежлив. Его можно застать бродящим у фундаментов Довмонтова Города, стоящим в арке ворот, прячущимся в тени колокольни или протягивающим руку для подаяния у входа в Собор. Сегодня я опять его встретил у здания Консистории. Он поздоровался и начал извиняться – это такая манера просить подаяния, быть может, не очень его ранящая, сохраняющая видимость достоинства. У меня нашлось в кармане лишь несколько монет, я протянул ему их, он принял и замялся, будто что-то хотел сказать, но не находил слов. Эти несколько странных мгновений мы молча смотрели друг на друга… Не знаю, о чем думал он, а я с какой-то чудовищной скоростью летел в прошлое… Ведь я на самом деле много лет знаю этого человека. Мы почти ровесники, не помню, кто старше, кто младше, но это плюс-минус два-три года... Было такое место в 70-е у Летнего Сада, где собиралась молодежь, называлась оно «Раздача». В юности я там иногда бывал и встречал там этого человека, он в те времена ничем не отличался от прочих. Я даже как-то вроде бы общался с ним, беседовал… Но точно уже, увы, не вспомнить… В начале 90-х я был молодым редактором епархиального журнала, председателем Приходского совета храма, а он – молодым нищим на территории Псковского Кремля. Не знаю, что его подвигло на такой шаг, что с ним произошло? Я легко (конечно же, узнав его) принял его новое амплуа. Он тоже, без сомнения, меня помнил. Но мы делали вид, что в прошлом нас ничего не связывает, что мы если и знакомы, то недавно; что знакомство наше исчерпывается поданными и принятыми монетами… В середине нулевых я превратился в зрелого, сорокалетнего человека, с жизненным опытом и парой литературных премий. А он оставался все тем же нищим у Псковского Кремля, чуть пополневшим, но все также внимательно смотрящим на прохожих и оценивающим их возможную щедрость… Минуло еще десятилетие, время крепко село мне на плечи, сковав мои движения, но подарив мне десяток литературных премий, звания академика в двух академиях и полдесятка внуков… А он все также стоял у Псковского Кремля и, кажется, совсем не постарел… (Возможно, у него были другие отношения с этим самым временем?) Но мгновения нашего молчания истекли и он вдруг сказал… То что он сказал, было неожиданным для меня и я потом долго думал над его словами, да и сейчас думаю… Он сказал: - А вы знаете, ведь я тоже по-своему счастлив. Почему? Зачем? Ведь я его ни о чем не спрашивал? Он, неимущий и, быть может, бездомный человек, чье имя я давным-давно забыл - счастлив? Он счастлив? А я? Я, приехавший на хорошей, дорогой машине из квартиры, где только что сделал неплохой ремонт? Все эти мысли быстро промелькнули в моем сознании… Но я не нашел слов, что бы ему ответить, я просто участливо ему кивнул и тем, как бы, разделил с ним его счастье... Я ехал домой, я вез с собой его счастье, пытаясь дать ему имя… Ничего не выходило… И лишь дома, когда я увидел жену, дочь, обнял внуков, я понял что за имя у его счастья - такое же, как, впрочем, и у моего. Это мир и спокойствие на душе, это любовь, это когда никому не завидуешь и никому не желаешь зла… Это когда смотришь на икону и понимаешь, что Бог с тобой, что Он тебя любит и всегда хранит… Вот что это за счастье! Ему не нужны карманы, сундуки, сейфы, ему не нужны стены и крыши. Оно внутри тебя есть, оно в сердце, а сердце всегда с тобой… |