17 марта 2014 г.

Прорва

Трудно, почти физически больно писать: как бы ни повернулись события, время речей закончилось, наступило время формул, в которых каждое слово обретает иной, безмерно тяжёлый вес. И в каждое слово начинаешь вглядываться с тревогой и надеждой, ведь оно было и остаётся – в начале всего, и теперь это ощущается более чем реально.

В детстве я слышала от бабушки, неграмотной поволжской крестьянки, страшное слово «прорва». В русском языке оно имеет ряд простых бытовых толкований, зафиксированных в словарях. Однако у бабушки, в глубокой крестьянской традиции смысла, оно восходило к необъятному, тёмному метафизическому значению, в противопоставлении которому я впервые увидела зримые очертания могучего русского Космоса.

Это слово – прорва – собрало вокруг себя огромное количество сакральных понятий с противоположным знаком и сделало происходящее в духовной сфере зримым, осязаемым, очевидно понятным. Так возник противопоставленный прорве образ – образ многослойной и многоцветной ткани бытия, нити, переплетения и скрепляющие узлы которой держат нас над бездной хаоса (надо бы писать здесь слово «хаос» с большой буквы, отделяя его от бытового беспорядка, но не поднимается на это рука). Так возникло понимание долга человека перед жизнью – беречь эту ткань, ткать её нити и штопать прорехи, через которые дышит пламя.

Ткани жизни духотворны и рукотворны. Над ними – непостижимые горние пространства, под ними – та страшная, дышащая огнём и тьмой бездна, куда в последнее время человек заглядывается всё чаще и пристальней, и постепенно теряет себя. Ткань бытия ткётся, уплотняется, вышивается цветами и орнаментами – но и истончается, ветшает, рвётся – и в прорву начинает дышать хаос.

Это ведь о ней, о прорве, о завораживающем и увлекающем на погибель зрелище нечеловеческого мира писал Пушкин многократно перетолкованное литературоведами: «Есть упоение в бою, // И бездны мрачной на краю, // И в разъярённом океане, // Средь грозных волн и бурной тьмы, // И в аравийском урагане, // И в дуновении Чумы. // Всё, всё, что гибелью грозит, // Для сердца смертного таит // Неизъяснимы наслажденья – // Бессмертья, может быть, залог!»

Мы взяли из его никак не маленькой трагедии только уже ставшее общим местом название «Пир во время чумы», а Пушкин видел много глубже, и предупреждение дал на все времена, в том числе и на нынешние.

В чём же Вальсингам наивно увидел «бессмертья, может быть, залог» ? В той самой энергия хаоса, которая зачаровывает и на короткое время дарит иллюзию могущества, а на самом деле обрушивает, сжигает дотла и рассеивает по ветру пепел, но перед этим непременно обольщает всевластием, разрывает все живые нити, соединяющие человека с миром людей, туманит разум, чувства и даже нормальные ощущения: вместо тепла человеку вдруг становится нужно пламя, вместо солнечного света – яростные вспышки, вместо речи и музыки – рёв и грохот. Она очень притягательна, эта энергия – потому что обольщение ослепляет и оглушает, минутное могущество завораживает, а плата за неё «на входе» никак не обозначена, хотя известно от века: в итоге у человека отнимается всё.

И беда в том, что завораживает хаос не только разрушителей: он завораживает всех, кто хотя бы в малой мере лишён опыта самостояния. Я не говорю о тех, кто сегодня то и дело срывается на истерический крик в бесконечных спорах «за» и «против» – они уже на краю прорвы, – но о тех, кто молча заворожённо следит за развитием событий, истончая и ослабляя свою собственную душу бесконечными переживаниями, понимая (или желая думать именно так), что от его участия-неучастия в принципе не зависит ничего. Или наоборот (другая крайность) – начинает рассыпать словеса, полагая, что это и есть непременная его обязанность участия в происходящих событиях. И тоже растрачивается душевно – а на эту массовую трудновосполнимую растрату и делается ставка.

Ведь информационные войны рассчитаны не столько на переубеждение, сколько на банальное истощение человеческого ресурса самостояния и культуры. Не случайно ведь общественное сознание целенаправленно расшатывают именно осенью и весной, когда массовая его составляющая наиболее уязвима в силу объективных причин: обольщают открытием желтушных «тайн», подпитывают грядущими ужасами, внушают полуправду и наконец только в финале взывают к разуму – перегруженному, сбитому, растерянному… Как тут не потянуться к стихийной силе, как не поддаться ураганной ненависти и желанию самолично навести в мире свой собственный порядок…

Пушкин оставляет финал открытым. Романтики вслед за Вальсингамом дружно затягивают гимн чуме, то есть в простоте душевной воспевают стихию хаоса, восторгаясь его могучей слепой энергией; моралисты толкуют о неуместности пира в условиях социокультурного и геополитического кризиса, прагматики ловят рыбку, пока вода мутна, и чем мутнее, тем лучше; но кто осмелится воочию увидеть и сознательно осмыслить бездну, уже очевидно огнём дышащую в распахивающейся прорве?

Кто посмеет понять открыто и прямо, сколько безмерного труда потребуется, чтобы закрыть эту бездну, протянуть через неё спасительные нити человеческих чувств, слов и дел, скольким личным придётся пожертвовать, чтобы исцелить общую ткань жизни, сделать её спасительно прочной – для других теперь уже поколений?

Помните – Вальсингам в последний момент, после слов священника, остаётся «погружённый в глубокую задумчивость» ? А ведь и правда – так ли просто опомниться и сделать выбор между могучей энергией хаоса, рвущейся в прорехи бытия, и очевидной слабостью одинокого личного противостояния безумству стихии?

Но дело только в этом. Вопреки всем сомнениям, бывает достаточно поступка, жеста, слова – самостоятельного, человеческого – чтобы хаос начал отступать. И как бы ни казалась чудовищно могущественной его сила – именно человек выпускает её на свободу или заточает обратно в бездну. В этом смысле каждый из нас – ключ и замок.

Не обольщаясь ни ужасом, ни восторгом, не вовлекаясь в водовороты гибельной стихии, образовавшуюся прорву предстоит закрывать каждому – всей мерой своих человеческих сил. Да, душа надрывается на непосильном. И намеренно надрывают её – непосильным. И опять я обращаюсь к опыту своего рода – я, горожанка во втором поколении, вспоминаю спасительную крестьянскую мудрость: делай перед Богом то, что ты можешь сделать, и оставь на волю Божью то, что тебе неподвластно. И кланяюсь роду и народу своему за эту мудрость.

Это ключ и замок для хаоса. Здесь побеждает именно самостояние. Неважно, какой мерой духовной силы ты наделён – большой или малой, важно другое: ты её чувствуешь и понимаешь, что можешь сделать именно ты.

Ведь хаос всегда присутствует в нормальной жизни. И всегда начинает прорываться точечно. И всегда стремится нарушить необходимую для нормальной жизни меру своего присутствия – в свою же пользу. И оправдать себя жизненной необходимостью. Но когда мера хаоса приближается к опасной черте – каждая, даже самая тонкая нить в ткани бытия становится главной, несущей человеческое над адской прорвой.

Этот подвиг никогда не бывает одиночным. Он под силу только целому народу, имеющему волю к жизни, хранящему не просто культуру и хозяйственный уклад, но цельный, неделимый Космос своего бытия. О героях лживых американских киномифов, о тех, кто лихо спасает мир в одиночку, пора прочно забыть – нет у этой молодой культуры совокупного метафизического опыта бытия, есть авантюризм исторический и мистический, дерзко рвущий и жгущий сотканное другими за века и тысячелетия.

Есть и достаточно старые культуры, отягощённые не только опытом, но и жаждой всевластия, и неизбежной оборотной его стороной – тайной волей к смерти. Их метафизический опыт обременён вирусом самоуничтожения, но они способны легко вовлечь в свои гибельные коллизии всё человеческое сообщество.

То, что технологии хаоса сегодня взяты на вооружение устроителями нового миропорядка, – чудовищная гибельная авантюра, и даже не потому, что кем-то по какому-то праву присваивается право решать судьбы народов и культур (хотя и это, конечно, тот ещё вопрос), а потому, что хаос неуправляем в принципе.

Уже и сами экспериментаторы видят, что его не удаётся контролировать: там, где ткань жизни достаточно прочна, её приходится взрывать и жечь, но чаемый новый порядок установить не удаётся – в конце концов волей-неволей приходится и самим включаться в борьбу со всепожирающим хаосом. Там, где процессы разлада и распада долго и тщательно готовятся и целенаправленно запускаются, они идут опережающими замысел темпами, и всё равно всё стремительно выходит из-под контроля и приводит в непредсказумые тупики и пропасти.

Управляемый хаос – смертельная иллюзия, расчёт беглый и поверхностный, с последствиями неизбежными и скорыми.

Но снова возвращаемся к главному – мере душевных сил каждого, кто хочет жить и служить жизни. Не надо заглядывать в пылающие прорвы – там нет человеческого, там всё многократно превышает человеческую меру сил и потому может погубить стремительно и безвозвратно.

Те, кому дано провидеть эти бездны, испытывают не истерический восторг пушкинского Вальсингама, а глубокую скорбь Священника, взывающего к самому дорогому – родственным кровным узам, священному образу матери: «Иль думаешь, она теперь не плачет, // Не плачет горько в самых небесах, // Взирая на пирующего сына, // В пиру разврата, слыша голос твой, // Поющий бешеные песни, между // Мольбы святой и тяжких воздыханий? // Ступай за мной!»

Вот это, кровное: мать, Родина… Это не даёт заблудиться и пропасть, это нужно беречь в себе и защищать. Потому что это – человеческое, а не сверхчеловеческое или выхолощенно-демагогическое. Потому что по этим нитям рода, народа, родины течёт чистая энергия нашей жизни, из них ткётся ткань, отделяющая от тёмной бездны, и в соотнесении со своим личным чувством возникает понимание чувств другого человека – так прорва медленно затягивается, и жизнь возвращается на круги своя.

Всё это относится не только к мучительно напряжённой ситуации на Украине, где живут мои равно родные украинские и русские близкие люди, но и к общему состоянию пространства, к чудовищной смуте, которую уже давно и целенаправленно сеют в душах и головах, истончая ткань жизни до прозрачного. А где тонко – там и рвётся.