|
Тройка, семёрка, Дубровский! С замиранием сердца слушал по «Культуре» пушкинскую «Пиковую даму» в исполнении Аллы Демидовой, которая и сама, как призрачная графиня, скрылась под занавес в загадочную арку с видом на Неву и золочёный шпиль Петропавловской крепости. Экранизация ещё советских, установочных лет с их традиционным плевком в прошлую жизнь великой страны и при полной уверенности в том, что никогда более старое не возвратится. Кто бы тогда мог подумать, что маниакальная тема денег, доведённая до логического конца, когда герой завершает свой путь хуже некуда, в богадельне, высветится с течением времени столь прозорливо? Россия даже не пришла, а прискакала к своей очередной искусственной стадии — приватизационно-чековому индивидуализму с его преклонением перед образом зелёных сокровищ. Если и дальше так пойдёт, какая проблематика из творческого наследия поэта может вскоре стать насущной? Разложим карты старой графини, что они скажут? Самым актуальным героем Александра Сергеевича очень скоро может стать Владимир Андреевич, дворянский Робин Гуд, который похулиганил слегка по своей округе, а потом нашёл проверенный способ, как избежать неприятностей от родного правительства — просто взять и махнуть за границу…
Гоголь и «пропуски» Пусть поднимет руку тот, кто безгрешен, а грешники, конечно же, знают о своих прегрешениях и помнят, что бывало в случаях нарушения трудовой дисциплины — «выволочка» от начальства. Великий Гоголь, грезивший литературой, тяготился государственной службой: в Департаменте уделов Министерства императорского двора, по отзывам современников, он «был плохим чиновником» и извлёк из своей бюрократической деятельности ту пользу, «что научился сшивать бумагу». «Не имея ни призвания, ни охоты к службе, — читаю я Викентия Вересаева «Гоголь в жизни», — Гоголь тяготился ею, скучал и потому часто пропускал служебные дни, в которые он занимался литературою». После нескольких дней прогулов, в те далёкие времена именуемых более корректно — «пропусками», он всё-таки «являлся в должность» и шёл с понурой головой на ковёр к столоначальнику. — Так служить нельзя, Николай Васильевич, — слышал он в назидание, — службой надо заниматься серьёзно! Но у будущего классика, а пока только тривиального прогульщика, уже было предусмотрительно написано «прошение на высочайшее имя». Гоголь увольнялся, а потом вновь определялся, и так по нескольку раз. В письмах к матери он неоднократно подчёркивал, что это ещё не самое «худшее» место, что многие, весьма многие захотели бы иметь даже его. После приезда Гоголя в Санкт-Петербург фрак его был довольно ветхим, а кроме того, чиновник не имел даже «тёплого плаща, необходимого для зимы». Вот вам тот самый «маленький человек» Акакий Акакиевич, который будет мечтать о приличной одежде, позарез необходимой для капризной северной Пальмиры! Тяготы и жизненные невзгоды своего будущего героя автор «Шинели» испытал непосредственно на себе… И вот ещё, собственно, что в этой связи. Уже тогда молодой Гоголь видел главную беду России. Это было неистребимое бюрократическое сословие, которое плодилось и процветало ещё и потому, что люди заступали на службу, не имея к ней ни малейшего призвания. Прельщало их только место. Может быть, именно в эти дни пресловутых «пропусков» молодой и удручённый Гоголь несколько романтически думал о том, как же сделать всем хорошо: и России, и конкретному человеку? И чтобы люди больше не тяготились трудиться на благо Отчизны! Но уже наступало у литератора прозрение, и грустно становилось у него на душе…
На «зеркало» неча пенять… Дрисский укреплённый лагерь, в котором русская армия в самом начале Отечественной войны 1812 года планировала дать бой Наполеону… Именно этот эпизод, кстати, один из ключевых в кампании Двенадцатого года, когда тоже решалась судьба Русской армии и Отечества, литературные критики романа «Война и мир» обходят вниманием. Подумаешь, какой-то военный совет в Дриссе: собрались генералы, долго спорили и договорились до того, что бросили без толку созданный укреплённый лагерь, в котором, ожидая Наполеона, находились под ружьём всего пять дней. Одной лишь фразой Лев Толстой раскрывает авторское отношение к свершившемуся событию. Ему, боевому офицеру, через полвека после Великой баталии отнюдь не кажется откровенно бестолковым план генерал-лейтенанта Пфуля, которому в Первой русской армии под командой Барклая-де-Толли устроили настоящую фронду. Почему? — Русский человек самоуверен, потому что ничего не знает и знать ничего не хочет, — бескомпромиссно утверждает Толстой. Конечно, за такие слова можно обрушить весь шквал огня на «зеркало русской революции», загоняя писателя в рамки этого «классического» определения, где ничего нет, кроме метафоры-пустоцвета. Но жизнь ведь ещё никогда не умещалась в какие-либо схемы, она всегда полнее, чем мы о ней думаем. Когда я вновь перечитывал «Войну и мир», аж подпрыгнул от точности наблюдения писателя. Не здесь ли, не в этом ли толстовском приговоре, кроется корень многих национальных бед, что будут из века век передаваться по наследству грядущим поколениям? Целое столетие нечто вселенское перманентно создаём, строим то, чего абсолютно не знаем, да и узнать-то вряд ли захотим!..
Речная вечеря Видимо, классики русской литературы всегда будут преподносить нам уроки мастерства, раскрываясь с самой неожиданной стороны. Вот и впечатление от предельно лаконичного рассказа Антона Чехова «Студент» у меня долго не стирается. Опубликованный впервые в 1894 году в газете «Русские ведомости» под другим, правда, названием — «Вечером», он, по определению автора, — самый лучший его рассказ, совершенный по форме и полностью отвечающий творческому кредо писателя: «Краткость — сестра таланта». Но какая глубина сокрыта между строк! Будущий священнослужитель, студент духовной академии и сын местного дьячка, возвращается с ТЯГИ, то есть с ОХОТЫ, в страстную Пятницу, когда православному сам Бог велел отправиться в церковь, соблюдая пост во всём. Грех великий – браться в это время за ружьё. По большому счёту, Иван Великопольский — кающийся отступник, как апостол Пётр, трижды отрёкшийся от Христа, и этот поступок будущего святого не зря становится предметом разговора у костра, степенно протекая в отблесках пламени на пашне вдовьих огородов, у тихой реки. Не прибегая к описательности, Чехов одной лишь фразой показал нам этого студента, который через «ледяные иглы» на лужах и неожиданный возврат зимы, кажется, разуверился и в самом совершенстве мироустройства, и в отсутствии той природной красоты, которой одарил страну Господь: «И теперь, пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше». Так не должен рассуждать без пяти минут клирик, духовный пастырь людской. Это действительно потаённые думы студента, морально готового к тому, чтобы однажды влиться в разномастный протестный стан и отстреливать совсем не вальдшнепов, залпы по которым звучат «раскатисто и весело», — губернаторов и министров Государя, да, впрочем, и его самого. Но всё ещё зыбко в сознании студента, всё колеблется, как речной туман, на чаше весов, а перевешивает Ванино решение такая деталь, как слёзы Василисы, «крупные, изобильные слёзы» вдовы, бывшей няньки у господ. На исходе девятнадцатого века простолюдинке и её дочери, забитой мужем, был особенно понятен рыдающий апостол Пётр, да и писателю ещё можно было верить в народ, который в глубинных свойствах натуры оказывался намного нравственнее образованного и вечно рефлектирующего типажа. Не очень-то чеховское произведение, совсем не характерное для автора, больше устремлённого взором в русскую интеллигенцию — в самого себя, одним словом. А надо бы, наверное, посмотреть на того, кто в рубище, — на Христа… «Всё меняется для того, кто взирает на Иисуса», — говорит в своём послании к евреям Святой апостол Павел, разъясняя дальше эту мудрость: взирать на Иисуса очами веры — значит, видеть единственно верный путь в Вечность. Ускользнёт ли Истина от Ивана Великопольского, осенённого внезапной мыслью о единстве времени, от которой он только что успел перевести взволнованный дух? «Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой».
Рыночник с деревяшкой Амплуа Эриха Марии Ремарка, который из зарубежных классиков у нас считается едва ли не главным литературным обвинителем милитаризма, вполне может быть расширено ещё и до строгого судьи рыночных отношений. Как бы ни любил сам писатель сидеть в каком-нибудь кафе за нескончаемой рюмкой кальвадоса, зная не только толк в закуске и выпивке, но и хорошо реагируя на красный фонарь небезызвестного уличного заведения, где-то в глубине души он остался решительным противником безжалостного капитализма. Хотел сказать «европейского», потому что в России он был, я думаю, несколько иной, и Ремарк в «Триумфальной арке» это неплохо показывает. Всего лишь один литературный эпизод, связанный с автомобильным ДТП и как следствие — несчастным случаем в жизни французского мальчика Жанно, которому раздробило ногу. Её теперь хирургу и главному герою романа придётся, однако, удалять. О чём же в эти минуты думает попавший под колёса судьбы парижский подросток? Разве не о том, что ему больше не придётся гонять мяч, стараясь в этой тривиальной детской состязательности обойти сверстников, выделиться? А может, кровь вдруг ударяет ему в лицо? Как же он увидит теперь Люси из соседнего дома, представ перед ней искалеченным?.. Писатель являет нам пример классического рыночника, этакого юного Егора Гайдара чисто французского разлива. Жанно первым делом записал номер машины и теперь предъявит свой счёт страховой компании, получив за это солидный куш. Разумеется, ему очень важно узнать у доктора, до каких пределов предстоит лишиться конечности. Выше колена — значит, и размер выплаты будет значительно больший. К тому же он сможет сделать бизнес и на протезе: выторгует самый дорогой, затем продаст его в том же ортопедическом магазинчике, а взамен обойдётся элементарной деревяшкой. На какие только жертвы не пойдёшь, если детской мечтой подростка остаётся открытие собственной молочной? Вот Жанно и задаёт простой риторический вопрос (и герою, и всем нам), и вопрос этот в одночасье делает его не по возрасту взрослым: — Должно же человеку повезти хоть раз в жизни, а? Русский классик ответил бы на сей счёт примерно так: — Скучно жить на этом свете, господа, если даже дети все свои мечты разом обернули в хрустящие банкноты вожделенного рынка…
Противовес тому самому «Мастеру» Случай в литературе редчайший. Почти в одно время два больших писателя, живших в Москве (Леонид Леонов и Михаил Булгаков), совершенно автономно, не сговариваясь, начали создавать свои фантасмагорические вещи, удивительно похожие фабулой. У одного это вылилось в масштабный роман-наваждение «Пирамида», у другого — в элитарный бестселлер «Мастер и Маргарита», при жизни автора так и не изданный (спасибо за публикацию вдове Елене Сергеевне и главреду «Москвы» Михаилу Алексееву). Фоном этих произведений явилась столица конца двадцатых годов прошлого столетия — та самая, жителей которой уже «испортил квартирный вопрос». Атмосфера тех переломных лет роднит хорошо известных к тому времени литераторов. Но в чём они решительно разошлись, так это в выборе основных сюжетных пружин. Булгаков предпочёл, чтобы всё так или иначе крутилось вокруг прибытия в столицу таинственного мага. Мессир Воланд, феерический визит нечистой силы — вот кто стал завязкой романа, а компанейское их убытие — последней точкой в многоплановом повествовании. В отличие от Булгакова, не имея в родословной священнослужителей, а только крепкие и тоже «социально чуждые» крестьянские корни, Леонид Леонов оказался более «почвенником», нежели сын киевского богослова. Правда, и в «Пирамиде» есть «наместник» Князя мира сего — некий профессор с фамилией Шатаницкий, но он способен лишь на мелкие пакости, вставляя в колёса произведения даже не палки — так, прутики. Один из главных героев «Пирамиды» — приходский священник, практически сельский батюшка, поскольку службу он несёт в окраинном храме Москвы. Более того, всё в романе, который в этом плане противовес «Мастеру», вращается вокруг появления ангела. Другое и почти небесное создание — дочка православного батюшки Дуня, став случайной хранительницей чуда, называет гостя, сошедшего к ней прямо с иконы захиревшего храма в Старо-Федосеево, по-своему просто — Дымков. Это с помощью Дуни ангел Дымков, для кого всё материальное чуждо и он, как благовестный голубок, питается одним изюмом, учится человеческой речи. Его первая и поистине детская оценка столь нелегкого для него постижения словарного запаса: — В роте мало слов… Безусловно, так бы сказал ребёнок, который путает трудные склонения имён существительных. Чем закончится это посещение сталинской Москвы для ангела, на какие цели он начнёт расходовать свои невероятные способности? Это вам не Воланд, а простодушный небожитель (в первоначальных набросках роман назвался «Мироздание по Дымкову»). Печален итог этого внезапного пришествия: своими меркантильными интересами москвичи, погрязшие в грехах, способны испортить даже непорочного ангела. Скажу ещё одну вещь: роман Леонида Леонова — в некотором роде индикатор базисной культуры и подготовленности читателя. Люди, взращённые современной суррогатной литературой, его уж точно не примут, поскольку упадут в изнеможении на диван, не осилив и первого тома. А есть ещё и том второй, и рукопись, привезённая в «Наш современник», не зря смахивала на бумажную гору… Роман создавался на протяжении почти сорока лет и увидел жизнь только в конце двадцатого века: патриарх литературы, которому было почти 95, теперь мог уходить от нас со спокойной душой… Почему «Пирамида»? Дело в том, что человечество в «поступательном» движении всё время взбирается ввысь. Вроде бы ощутимый прогресс в развитии, но это как посмотреть. Вершина, а дальше идти некуда, да и внизу — обрыв. Спустимся ли в случае чего?.. Николай Алексеевич Юрлов - красноярский публицист. |
||
