Он не солгал нам, дух печально-строгий.
Н. Гумилев.

Завершая обзор нравственно-эстетической "картины мира" в литературе и кино 1940-х годов, нельзя не сказать о "Русском лесе" Л. М. Леонова. Роман датирован 1950Y-1953 годами, но по замыслу, отчасти по времени действия и, главное, по художественному пафосу это сочинение всецело выросло на опыте войны, впитало его в себя, как, впрочем, и опыт революции, а косвенно - и уроки предшествующих веков нашей истории. Как известно, леоновский роман - произведение философское, связанное с традицией классического романа, прежде всего Федора Достоевского. Время и пространство развертывающейся в нем драмы людей и идей необычайно широки, причем настоящее как бы переслоено у Леонова прошлым и будущим, чревато ими.

Главное символическое "лицо" произведения - это, без сомнения, русский лес, фактически - сама живая, растущая Россия, огромная и вместе с тем очень хрупкая, незащищенная изнутри. Таков же, в принципе, и центральный персонаж романа - лесовод Иван Вихров, любящий свой лес, готовый душу положить за него и вместе с тем не умеющий защитить себя от неуклонной и продуманной вражды своего бывшего однокашника - профессора Грацианского. Если говорить об определяющих чертах характера Ивана Вихрова, то, наряду с мужеством, талантом и бескорыстием ему присуща некоторая "простота" и даже глуповатость, как бы застилающая ему глаза на подлинные цели Грацианского. Собственно говоря, Вихров и Грацианский - это два полюса, к которым, так или иначе, тяготеют другие персонажи романа, вплоть до бойцов, ведущих бой, по обе стороны советско-германского фронта.

Чем же определяется их противостояние? В первую голову - самой их нравственной задачей. Если для Вихрова как ученого и гражданина предпосылкой всякой логики является служение лесу-Родине, то для Грацианского подспудной (отчасти даже неосознаваемой) мечтой оказывается владение всем этим. Разумеется, Грацианский не какой-нибудь вульгарный купец-воротила, готовый извести под корень лес ради своего кармана. Методы Грацианского тоньше - ум, эрудиция, лукавый и празднословный язык, но с собственником-купцом его объединяет то самое эгоцентрическое самоутверждение за счет другого, которое нельзя назвать иначе, чем паразитизмом на все доверчивом и живом. Поразительным знаком-символом такого отношения к жизни в романе служит вроде бы совершенно немотивированный со стороны Грацианского выпад против лесного родника - он его буквально проткнул палкой со всей силой и злобой, на которую способна тонкая профессорская рука, украшенная перстнем с античной геммой. Что это? По словам Вихрова, это утоление жажды демонического отрицания; отрицание и сомнение как самоцель. И в то же время Вихров жалеет своего постоянного противника, говорит о том, что тот несчастный человек. В конечном итоге Вихров, несомненно, прав - но вот по ходу повседневной истории эту истину приходится доказывать и на полях сражений, и в тиши кабинетов. Единственной защитой русского леса с приходом цивилизации становятся наши благоразумие и совесть. "Терпеливо растолкуйте детям, что лес входит в понятие отечества, что сила патриотизма всегда пропорциональна количеству вложенного в нее личного труда: бродягам и тунеядцам всегда было чуждо чувство родины!.. Все общество, нации и даже все одновременно существующие общества, вместе взятые, не являются собственниками земли; они лишь пользующиеся ею и, как добрые отцы семейства, должны улучшенною оставить ее следующим поколениям".

Итак, синтез истории, философии и этики в их национальном преломлении - вот что более всего отличает роман “Русский лес”". Куда бы ни вел читателя автор - в глушь чащобы или на университетскую кафедру, в салон петербургской интеллигенции начала века или в деревню эпохи коллективизации, на улицы летней Москвы 1941 года или на фронт - всюду в романе Леонова присутствует религиозноно-философский подтекст событий, своего рода эмблематика смысла, восходящая в последнем счете спору о смерти и бессмертии. Вместе с тем это вовсе не какой-то отвлеченный символизм, норовящий подальше отлететь от земли в сторону ни к чему не обязывающих гуманистических абстракций. Позиция Вихрова (а, значит, и позиция самого Леонова) - это позиция человека, знающего свое место и время в жизни. Если Эйзеншейн в "Иване Грозном" подверг исследованию идею московской государственности, то Леонов в "Русском лесе" показал мыслителя и ученого, наследующего традиции прошлого и обращающего их на службу будущему. Так эти художники, каждый по-своему, стремились "высветить из вечных потемок сокровенные глубины бытия", отстаивая вместе с тем опорные ценности отечественной культуры, против которых сознательно или бессознательно всегда боролись грацианские всех мастей.  

* * *

Образ черта в мировой литературе меняется вместе с самой этой литературой - как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности. Что касается отечественной мысли и искусства, то представителю ада в них уделялось внимания не больше, чем он того заслуживает в качестве обезьяны Бога - будь то нарисованные черти, раздувающие пламя под инфернальными сковородками, или мелкая лесная и водяная нечисть народных сказок. В классической христианской картине мира тьма не имеет собственного бытийного источника - она возникает только при отсутствии света .

Совсем иные отношения с сатаной начали складываться в нашей литературе со времени выхода её из-под сводов храма, то есть в процессе преобразования её из классической в модернистскую. К чести русского искусства следует тут же оговориться, что процесс его секуляризации не завершился в России и по сию пору, так что подлинного (европейского) модернизма и тем более постмодернизма отечественная культура никогда не знала. В прошлом и позапрошлом веке русские мыслители и художники трогали тему дьявола - пример тому хотя бы лермонтовский Печорин-Демон или пошлый черт Ивана Карамазова, но им бы и в голову не пришло заключить с ним деловой союз ради власти над миром, как это сделал, к примеру, гетевский Фауст. Всемирный триумф белокурой бестии в лице сверхчеловека Фридриха Ницше в пространстве православно-русской цивилизации также обернулся поначалу полным провалом - вспомним хотя бы язвительные высказывания Вл. Соловьева по адресу нового европейского пророка, или судьбу Константина Леонтьева (этого "русского Ницше"), принявшего, в отличие от своего западного собрата, тайный монашеский постриг во искупление грехов молодости...

Ситуация отчасти изменилась только на рубеже ХХ века. Некоторые деятели нашего "религиозного ренессанса", много потрудившиеся на ниве революционной перестройки отечественной ментальности, сделали значительный шаг в сторону сознательного люциферианства. Мережковский и Брюсов, Врубель и Скрябин, Бердяев и Луначарский - вот имена знаменитых провозвестников "фиолетовых сумерек" и "красных зорь" в литературе и музыке, философии и политике. Однако в целом никому из них, и даже всем им вместе, не удалось сдвинуть с положенного Богом места образ отечественной духовности: "до нас положено, лежи оно так во веки веков". Личная и творческая драма Блока и Гумилева, Маяковского и Есенина не только не отменяет, но подтверждает это наблюдение. Вертикаль русской истории и культуры может укорачиваться и удлиняться, временно может даже переобращать (инверсировать) свое метафизическое направление, но отменить её совсем (и тем более преобразовать в лукавую диагональ мистического соглашательства) не удалось пока ещё никому.

Роман Л. М. Леонова "Пирамида" представляется мне в этой связи одновременно развитием и преодолением религиозно-философской проблематики "серебряного века" в русской литературе. Если говорить о содержательной (сюжетной и идейной) ипостаси данного произведения, то это роман об Уходящем Свете - и уже одно это обстоятельство выводит его далеко за пределы манипуляций (игр) со смысло-словом , которому отдал богатую дань только что ушедший от нас ХХ век. Самим способом своего обращения с мировоззренческими понятиями и вероисповедными именами Леонов как писатель и мыслитель свидетельствует, что игры с небытием кончились - близок час расплаты. Вопреки подчеркнутому изяществу и даже некоторой манерности (символистская родословная), леоновская проза в "Пирамиде" - это проза истовая : паразитирующей иронии в ней нет места.

Выражаясь более конкретно, Леонов демонстрирует читателю процесс истощания грешного земного бытия - вплоть до метафизического апокалипсиса. На всех уровнях своего произведения - идейном, фабульном, словесном - русский писатель сопротивляется человекобожеской либеральной утопии, согласно которой падший Адам юридически и эстетически признается мерой всех вещей. Со времен Возрождения, Реформации и Просвещения европейский человек поставил на место Творца самого себя. Неудивительно, что в итоге хитрый змей из книги Бытия оказался чуть ли не главным положительным персонажем Ветхого завета: его обещание "будете как Боги" (Быт.3:5) оказалось сущей правдой. Древнее природное суеверие может показаться детской безделицей по сравнению с тем кощунственным идолопоклонством, в которое впало европейское антропоцентрическое сознание модернистской и постмодернистской эпохи: язычество плоти вошло в соприкосновение с самолюбованием ума. Хваленый прогресс оказался путем от рая к аду - атомная бомба, абсолютная концептуально-информационная власть над народами и виртуальная (призрачная) реальность вместо богосозданного мира явились его плодами. Это и есть светооставление - тут обитает в леоновской "Пирамиде" Шатаницкий.

Давно уже замечено, что хитрость дьявола особенно выразительно проявляется в его кажущемся отсутствии: он умеет убедить людей, что его не существует. В романе Леонова корифей всех наук Шатаницкий почти открыто делает свое дело, но этого как будто никто (в том числе ГПУ-НКВД) не замечает; впрочем, для этого необходим орган для различения духов. Интеллектуально-политическая сила (и вытекающая отсюда сюжетная неуязвимость) Шатаницкого покоятся на том, что представляемая им стратегия ада по существу совпадает с насильственным -- революционным -- внедрением либерального стандарта в сердце православно-русской цивилизации. Советская Москва 30-х годов (когда происходит действие романа) ничего общего не имела с царством Ивана Грозного, о чем любят порассуждать иные отечественные гуманисты. На самом деле там происходила таинственная борьба между учениками и врагами Спасителя, представляемыми в данном случае идеологами рационально-коммунистической утопии - но ведь как раз их победе и способствует Шатаницкий! Он сторонник справедливости, он ученый-гений, он искренний поборник свободы, равенства и братства. В общем, настоящий либерал-масон. В своих проповедях-трактатах он всячески открещивается от какой-либо связи с нехристианскими культами, равно как и с христианскими ересями. Он не желает ничего слышать о двух богах - добром и злом (манихейский дуализм, гностицизм); он не имеет ничего общего с герметизмом - этим тайным учением о боге-демоне, стершем грань между верхом и низом. Как неоднократно говорит об этом сам Шатаницкий, он - тварен , то есть принадлежит к области следствий, а не Начал. В целом, Шатаницкий - "нормальный" европейский бес с прогрессивными (как это принято на Западе)) убеждениями - и вот этого-то как раз и не принимает в нем Леонов.

Все дело в том, что Шатаницкий, если воспользоваться словечком Ницше - это герой ressentiment, это метафизический ревнивец, носитель религиозной ревности и обиды. Его смысложизненная забота - о Главном, имени которого он даже не в состоянии произнести без риска сжечь себе гортань, но без которого он так же невиден и невесом, как паутина на воздухе. Этот титан всех наук и искусств вовсе не претендует на онтологическое равенство с Богом - он хочет всего лишь юридического признания собственного статуса во Вселенной, и, следовательно, неудачи божьего замысла о ней: это и будет его победой. "Как ты мог предпочесть создания из глины созданиям из огня?" - вот что мучит этого поборника прогресса, и с точки зрения европейского самодовлеющего разума, то есть с позиции либерального мировоззренческого стандарта, его возмущение вполне оправдано. Не следует забывать, что Шатаницкий, при всей своей энергетической инфернальности - рационалист , то есть верит в закон достаточного основания и убежден в том, что на всякий плюс отыщется свой минус.

Указанный преисподний рационализм как раз и составляет роковую слабость профессора-корифея. Почитая свою природу по меньшей мере близкой к божественной, он мистически не в состоянии вместить в себя различие между законом и благодатью, о чем ещё в Х1 веке исчерпывающе писал киевский митрополит Иларион. Иначе говоря, Шатаницкий -- логик, его ум опирается на оъективные (проявленные) структуры, он последовательно хочет справедливости, а не жертвы. Если вспомнить вдохновенный гимн любви апостола Павла из его Первого послания к коринфянам: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая, или кимвал звучащий" (1 Кор.13:1), то становится предельно ясно, что имели в виду Отцы Церкви, когда свидетельствовали о своего рода наивности обитателей подземелья, ибо те действительно не постигают замысла Божия. Мало знать о Боге - надо ещё любить его, а вот этого-то как раз бесы и не умеют. По слову современного греческого православного богослова Иоанна Зизиуласа, "субстрат существа не бытие, а любовь. Истинный смысл бытия имеет содержание только в любви, а не в объективной структуре рационального, которая могла бы заключаться в себе самой" (1). Отличие любви от закона достаточного основания заключается в том, что она не ищет своего, тогда как Шатаницкий именно своего-то и ищет, и потому искренне не понимает, почему (на каком основании) Главный предпочел ничтожные по своей тварной организации существа духам, повелевающим молниями. Выражаясь богословским языком, населению ада недоступен божественный кенозис , когда всесовершенное и всемогущее по своей природе (усии) существо -- Абсолют -- нисходит по любви на самое дно грешного временного существования, принося тем самым за него абсолютную жертву. Возвышающий себя унижен будет, а униженный -- возвысится - для экзистенциального осуществления этого ключевого парадокса христианства необходима целостная метанойя (перемена всего существа, а не только ума), невозможная для навеки отпадших от Бога бывших ангелов.

Самое любопытное у Леонова, однако, состоит в том, что все сказанное о Шатаницокм как в зеркале отражается в образе его небесного антагониста - ангела Дымкова. Будучи размером с небольшую звезду, Дымков в человеческом своем обличье столь же нереален , как и посланец ада. Оба они - гости в нашем мире, и потому оба в некотором смысле неполноценны, оба "не отбрасывают тени", как сказал по поводу одного из своих инфернальных персонажей М. А. Булгаков. Как ангелу, так и сатане невдомек, что Творца интересует не "материал", из которого произведена та или иная тварь (вся она в конечном счете произведена из ничто), а "сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа" (1 Петра. 3:4). Судьба вселенной решается свободным избранием воли, а не магическими, социальными или культурными технологиями, которые могут быть использованы для решения тех или иных - пусть даже на первый взгляд глобальных - задач. Богу важно не колдовтсво, а сердце : он ждет от верных не подделки под себя, а действительного уподобления - восстановления в людях утерянного богоподобия.

Именно по этой причине, как мне представляется, центральный, и религиозно наиболее мощный персонаж "Пирамиды" -- не ангел, и не демон, а дочь сельского священнника Дуня, которая отпускает ангела в свободный полет именно тогда, когда его земная миссия по существу завершилась (без особого, впрочем, успеха). Подарив на прощанье своему небесному гостю букетик полевых цветов - "кошачьих лапок" - она делает то, что доступно только любящей земной женщине: она становится выше субстанции, из которой состоит её космический друг. Из огня или изо льда сотворен тот или иной субъект (призрак, фальшак, симулякр) - не все ли ей равно? Любит - значит жалеет. Люди живут не в области Начал, а в сфере праха, и отличить в этой сфере просветление от наваждения есть самое большое из искусств - художество художеств, "умное деланье". Дуня как носительница православной традиции тихования (сердечной исихии) владеет этим искусством в совершенстве, в то время как Никанору Шамину, Вадиму и другим "умникам" леоновского романа так и не удается отличить правое от левого, верх от низа: каждому свое.

   Подводя итог вышесказанному, необходимо заметить, что леоновский дьявол (как и ангел) не эстетизируют и не маскируют свою трансцендентную сущность, не выдают себя за нечто иное, и тем решительно отличаются от амбивалентных избранников "серебряного века", подчеркнуто отождествлявших духовный полет с падением. "Сердце тайно просит гибели..." - признавался в своё время Александр Блок, а его младший современник Николай Гумилев предложил ему в подарок коней Люцифера ("Пять коней подарил мне мой друг Люцифер..."). В историко-философском и историко-культурном плане это означает, что русская мысль к концу ХХ века уже наигралась с чертом - как религиозно, так и социально. Слишком дорого стоил России допуск летящих демонов в культуру - разрушение последнего Православного Царства их рук дело (2). Профессор Шатаницкий ( как и его предшественник по преисподней профессор Грацианский из "Русского леса") суть вожди той самой демонической прогрессивной общественности (мирового андерграунда), сознательной или бессознательной целью которой является раскрытие "мирового яйца" снизу для прямой инвольтации темных сил. И тут надежда только на Дуню - лишь чистой душе доступно различение духов не в понятии, не в социальной маске или в гуманистической демагогии, вообще не в культуре, а на самом деле. Посланцы ада владеют социокультурными знаками, но не живыми душами. Культура в метафизическом измерении - всего лишь тонкая колеблющаяся грань между духовными материками бытия, одна из средних (иногда даже слишком средних) оболочек цивилизации. Среди гигантского многообразия действующих лиц "Пирамиды" только скромная дочка кладбищенского попа причастна тайной русской свободе, в глубине своей отрицающей раздвоение духа между фарисейски исповедуемой святыней и реально осуществляемым грехом. В этом плане леоновский роман подводит к мысли, что русской истории как бы не было: симфоническая личность России метафизически остается с Богом, участвуя в мировом прогрессе лишь поверхностными слоями своей цивилизации. Если мировой либеральный прогресс направлен от рая к аду (а в этом ныне мало кто сомневается), то Россия дольше других сопротивлялась цивилизованной апостасии. После петровских реформ она создала целую "империю фасадов" (фальшаков): однако и в них соборная душа России продолжала жить по дуниному модусу "не так, как хочется, а так, как Бог велит". Выражения вроде "русского демонизма" или "русской демократии" означают не больше, чем "православный поставангард" или "американская соборность". Даже марксистский коммунизм как последнее слово западного либерально-атеистического движения Россия сумела в конце концов преобразовать в соответствии со своим "кондовым" менталитетом. Православный Крест незаметно, но упорно прорастал и сквозь петербургский миф, и сквозь шатаницкую мифологию научного коммунизма (3).

   Из всего сказанного следует один существенный для нашей темы вывод: судить о человеке и тем более о народе только по светским (то есть заведомо условным, секуляризованным)) формам его духовной жизни - достаточно пустое занятие. Человек, как и народ, может быть духовно высок, но культурно скромен ( Дуня "не удостаивает" быть умной), и наоборот, богат "цветущей сложностью" культуры именно в ореоле своей инфернальности (Шатаницкий). В мистическом плане самодостаточная культура не столько раскрывает, сколько скрывает от человека бытие. Последнее характерно особенно для России, где на протяжении ХVIII - ХХ веков культурная революция происходила по меньшей мере трижды (петербургская Россия, советская Россия, постсоветская Россия), и каждый раз православно-русское ядро нашей цивилизации решительно сбрасывало с себя ставшую для него чужой культурную "кожу" -- порой весьма болезненно для обросшей этой кожей интеллигенции. Последний роман Л.М.Леонова и есть роман о финалистских путях этой интеллигенции, получившей в лице Грацианских-Шатаницких дьявольскую социально-культурную пародию на саму себя...

   Подобно своим великим предшественникам - Гоголю, Достоевскому, Толстому - Леонид Леонов в "Пирамиде" приближается к онтологической границе искусства, за которой оно пресуществляется в истину . Спор между Шатаницким, Дымковым и Дуней - это спор о христианской победе. В духовном космосе последнего леоновского романа бесовско-профессорский (интеллигентный) смех оспаривает эту победу у сокровенной православной тишины. Однако всё, что происходит во времени, уже произошло в вечности: там уже каждый имеет награду свою.

   Получают заслуженную награду и все главные персонажи "Пирамиды". Дуня дарует ангелу волю, её отец-священник страданием искупает свои еретические умствования, большие и малые бесы окончательно обнаруживают свое небытие. Леонов заканчивает свое произведение именно там, где прекращаются игры фантомов, и начинается власть Слова. В отличие от оккультных построений, презирающих земной мир как иллюзорный и ложный, русский писатель исходит в своем сочинении их христианского переживания бытия как драгоценной правды Божией, придающей имя и значение каждой его частице.

   Ещё несколько слов в заключение. Пожалуй, единственный достойный “соперник” Шатаницкого в русской литературе ХХ века - это булгаковский Воланд. Роман М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита", в отличие от романа Леонова "Пирамида" -- это сказание о силе и красоте дьявола. Воланд у Булгакова, несомненно, центральный и наиболее онтологически мощный персонаж произведения, в то время как его антагонист Иешуа - бессильный женственный призрак, "некто в белом", если воспользоваться образом Андрея Белого. Вообще "Мастер и Маргарита" -- роман символистско-романтический: в полном соответствии с концепцией всеобщей символизации. Свет и тьма, добро и зло, Бог и сатана даны у Булгакова именно как взаимодополнительные ипостаси по существу Единого. Об этом говорит уже эпиграф романа, где автор, вслед за Гете, аттестует своего героя как оборотную сторону мирового блага. В кульминационной сцене романа - на великом бале у сатаны - Воланд с большим подъемом пьет за бытие , тогда как согласно христианскому пониманию дьявол есть именно небытие , по истине он не существует.

   В отличие от "Мастера и Маргариты", в леоновской "Пирамиде" Шатаницкий предстает как онтологически скромный бес, который, хотя и создан "из огня", но вовсе не претендует на духовное или космическое равенство с Богом. Как мы уже сказали, предел мечтаний Шатаницкого - это уважение со стороны Главного, своего рода признание заслуг и права на жизнь. Единственно, что сближает Валанда с Шатаницким - это логический рассудок, рациональный "здравый смысл", в силу которого они в принципе не в состоянии постигнуть божественный план мироздания. Выражаясь богословским языком, населению ада недоступен христианский кенозис , когда всесовершенное и всемогущее по своей природе (усии) существо -- Абсолют -- нисходит по любви на самое дно грешного временного существования, принося тем самым за него абсолютную жертву. Возвышающий себя унижен будет, а униженный -- возвысится - для экзистенциального осуществления этого ключевого парадокса христианства необходима целостная метанойя (перемена всего существа, а не только ума), невозможная для навеки отпадших от Бога бывших ангелов.

Примечания.

1. Еп. Иоанн Зизиулас. Истина и общение // Беседа. 10. Ленинград - Париж. 1991. С.41.

2. См . об этом: сб. "Русский крест". СПб., 1994.

3. Подробнее см.: Казин А.Л. Философия искусства в русской и европейской духовной традиции. СПб., 2000.

http://clck.ru/19gyL