… читая жизнь свою…

А.С. Пушкин

Каждому автору, думаю, лестно прослыть изобретателем собственного, оригинального жанра. Но иногда это диктуется не повышенным самолюбием, а жёсткой эстетической необходимостью. Вот так и у меня: когда я принялся записывать любопытные истории из своей жизни, то для обозначения видовой прозаической принадлежности их понадобился какой-то конкретный термин. Рассказ – не рассказ, быль – не быль, миниатюра – не миниатюра. Всё это близко, но не совсем то. Излагая ситуации автобиографии, я строго отбирал те страницы, которые мне казались самостоятельными и законченными по мысли или чувству. Это – не дневник, разумеется; в дневнике важна сиюминутная оценка произошедшего, а здесь прежде всего – взгляд со значительной временной дистанции. К тому же, порой – в некоторых отдельных и немногих случаях – ради смутной художественной надобности требовалось подправить некоторые сюжеты. Не в плане того, чтобы самому казаться в более выигрышном свете, а, повторюсь, ради искусства для искусства.

Кстати говоря, если дело дойдёт до публикации, то можно будет сделать чтение не только занимательным, но и развивающим внимание, предложив публике найти, скажем, двадцать случаев, когда автору вздумалось маленько приврать. Приврать-то иногда хочется, но не для того, чтобы самому выглядеть лучше. Это-то ладно. А просто высокое и вечное искусство прозы обладает своей непостижимой природой, которая сама диктует свои законы. И её не ослушаешься.

Термин долго не находился, хотя я видел, что предшественники без труда подбирали обозначение для такого рода прозы. «Мгновения» Юрия Бондарева, «Крохотки» Александра Солженицына, «Камешки на ладони» Владимира Солоухина. Всё это близко, однако – совсем не то, что получалось у меня.

Я долго не мог придумать ничего подходящего. Но потом осенило. Если уж по реалистичности фактуры и фантасмагоричности сюжета мои краткие записки походили на сказы, то не обозвать ли этот сугубо индивидуальный жанр «сказном»? Тем более что этот неологизм созвучен моему интернетному адресу. Выбор был сделан, жребий брошен, руки умыты, кубики Рубика – собраны, а концы спрятаны в воду. Ну а насколько удачным (или провальным) оказался этот Рубикон, покажет время.

С. К.

УНДОРЫ
Родник
Дед Сергей
Жмурки
Баба Анна
Кого ты больше любишь?
Первый стишок
Ёж-телезритель
Копчик
Лебединые песни
«Ваня, ходи!»
«А где твой труп?»
Осочки - I
Вася на столе
Прощание с Ундорами

ТАРХАНОВКА
Цыганский мёд
Осочки-III

МОСКВА
Тумуровское кресло
Пеликан (по Дробышеву)

ШАТУРА
Заиндевевший галантер
Как отошли воды
Попили чайку
Илюхины таланты («Да мне уже говорили…»)
Павлик Гонкин
Москва – Черусти
Переезд с финнами
Фура с цитрусовой
Переезд и хождение по воде
Пропажа и возвращение коти
Котя и Коля
Уха из вьюнов
Птичья поляна
Так не бывает

У Н Д О Р Ы

↑↑РОДНИК

Одно из первых и самых ярких впечатлений детства – знакомство с нашим родником, который бьёт в овраге в аккурат напротив нашего дома. О том, что он есть и даёт нам вкуснейшую чистую воду, я знал и раньше. Но вот, немного подросши, я спустился в овраг и своими глазами увидел его.

Тогда он был заключен в деревянный колодезный сруб, на песчаном дне которого, прорывая толщу земной тверди, клубились мощные родниковые струи. Воды было так много, что она полноводным потоком вырывалась из-под нижних брёвен сруба и по заросшему крапивой, мать-и-мачехой и мятой ручью мчалась в сторону Волги. Стенки колодца были омшелые, прохладные, а сама вода – ледяная и кристально прозрачная.

Зимой колодец покрывался изнутри ворсистым инеем, но и в самые лютые морозы вода неостановимо текла из колодца, скрываясь подо льдом и снегом только метрах в двадцати от него.

К роднику спускалась пологая горка, по которой мы катались на салазках, лыжах или даже, возвращаясь из школы, на своих несчастных портфелишках. Это можно было делать, когда спуск уже превращался в заледенелый гладкий жёлоб, не хуже тех, что применяются в бобслее. Притом, скатываясь с горки, следовало рулить с расчётом, дабы не врезаться в колодезный сруб. Рассказывают, что однажды трое великовозрастных, подпивших бражков, братьев Винокуровых выкатили сани для навоза и втроём покатились с горки и, что называется, не справились с управлением своего болида. Сильный удар в сруб привёл к тому, что сидевший впереди парень перелетел через колодец, тот, что был сзади, не долетел до него, а средний точнёхонько попал, как в яблочко, в студёный родник. Трагедии не случилось – братовья вытащили невольного «моржа» и поспешили домой – отогреваться снаружи и изнутри.

Потом, когда сруб основательно подгнил, окрестные мужики заменили его на железобетонные кольца. Между ними вставили железную трубу, чтобы набирать воду можно было, не черпая ведром сверху, а подставив посуду под изливающуюся из дудочки сильную струю. Я как-то подсчитал, что ведро наполняется за семь секунд, то есть, объём выбивающейся из недр земли воды был порядка двух литров в секунду (часть воды просачивалась под кольцами помимо трубы). В то время я научился, как и все деревенские, носить полные ведра на коромысле, не проливая ни капли. Человеку городскому может показаться, что это дело – раз плюнуть. Но когда они сами пробуют проделать это с виду простое действие, вёдра начинают раскачиваться, как бёдра легкомысленных девиц, а их самих начинает штормить и колбасить.

Потом что-то с этими кольцами случилось, их вывернули из земли и оставили на ближней лужайке. Вода текла по трубе, вставленной прямо в землю таким образом, что под неё подставить ведро можно было лишь с превеликим трудом. А зимой, когда вокруг трубы намерзал лёд, эта задача становилась почти невыполнимой.

Помню, как в гости к нам из города одновременно приехали два родственника: мой дядя, Михал Палыч и двоюродный брат, горбатый Саня Лобков. Вечером, когда уже совсем стемнело, мать спохватилась, что у нас нет воды.

– О! Давайте мы сходим! – с энтузиазмом вызвались гости.

Ну, хотите, так сходите! И они ушли. Водоносов не было целый час. Мы уже начинали беспокоиться. Ведь до того, как уйти, они как следует приняли на грудь. Но вскоре они появились, испачканные, в репьях и обескураженные. Воды в их вёдрах было дай бог на половинку, да и та грязная, с ошмётками мёрзлой земли и быстылами бурьяна. Где вы были-то? – застыл на устах хозяев безмолвный вопрос.

Гости смущённо поведали о своих почти бесплодных попытках добыть водицы. Оказывается, сначала они тщетно скребли вёдрами по дну железобетонного кольца, которое, как уже говорилось, стояло на сухой лужайке. Укрытую сугробами трубку они не нашли и двинулись дальше, по оврагу, к другому колодцу. Тропинки там не было, и они лезли по глубокому снегу, среди засохшего репейника. Добравшись до колодца, гости выяснили, что вода находится на глубине, до которой ведром не достать. Ни багра, ни коромысла у них не было. Что делать? Тогда было найдено мудрое решение.

– Давай, Саня, ты нагнёшься внутрь, а я буду держать тебя за ноги, – предложил Михал Палыч. Лобков согласился. Так они с грехом пополам наскребли по полведра, но сами вёдра были порядком запачканы предыдущими попытками. Впрочем, в темноте они ничего не заметили и с сознанием выполненного долга вернулись домой. Как Саня не бултыхнулся в воду, просто непостижимо! Мать от души отругала взрослых дуралеев. А отцу самому пришлось отправиться за нормальной водой.

Однако же с родником надо было что-то делать. И вот однажды вокруг него собралось десятка три мужиков с соседних улиц. Полдня они колупались возле родника, пытаясь обустроить его, но ничего не получилось – непокорная вода вырывалась и размывала все возводимые инженерно-сапёрные сооружения. В итоге всё вокруг было перерыто и исковеркано, а трубка осталась в прежнем положении. И только позднее, когда я был в армии, совхозные и сельсоветские власти пригнали сюда технику, и накрыли-таки своенравный родник обширным металлическим куполом, из которого на свет божий выходили две трубы на разных уровнях. В таком состоянии родник пребывает и сегодня.

Несколько лет назад клан священников, поселившихся на нашей улице («попы», как называют их старожилы), соорудил рядом с родником в честь своего предка – отца Иова небольшую крытую купель, в которую с удовольствием окунаюсь и аз грешный. Местные подростки, разумеется, время от времени надругиваются над этой святыней, вода прекращает литься в купель. Тогда я просто набираю три ведра воды и выливаю их на себя. Это летом. А вот зимой в купель-то я опуститься не прочь, а вот обливаться как-то не климатит.

Нынче, как и пятьдесят лет назад, мощная струя водицы, богатой серебром, вырывается на поверхность и поит нас даже в сегодняшнюю изнуряющую жару. Где, в каких подземных резервуарах содержится такой колоссальный запас живительной влаги? Не иссякнет ли он когда-нибудь? Однажды я подсчитал. Два литра в секунду, это 120 литров в минуту, 7200 в час, 172800 в сутки, 6307200 в год. За полвека из недр излилось 3 153 600 000 литров или три миллиона сто пятьдесят три тысячи шестьсот кубометров. Цифра, поражающая разум! А сколько воды утекло до моего рождения! И сколько вытечет впредь, ибо она продолжает выбрасываться из земных глубин с тою же невероятною силой, что и прежде.

Впрочем, дело не в математике.

Если подумать, то в жизни, по-моему, именно наш родник являет собой образец надёжности и постоянства. Вселенская константа, вокруг которой обращается всё непрерывно из меняющееся Сущее. И, пожалуй, это – самая священная для меня точка мироздания, к которой я вечно буду стремиться и с бесконечным наслаждением и безмерной благодарностью приникать.

28. 07. 2010

↑↑ДЕД СЕРГЕЙ

Про деда своего мне писать уже приходилось не раз. Личностью он был настолько яркой и удивительной, что хочется вновь и вновь обращаться к воспоминаниям. К великому сожалению, он умер, когда мне было всего тринадцать лет, так что хорошенько расспросить его о старой жизни я не успел. Но то, чему я стал свидетелем, навек врезалось в память.

Ходил он довольно аккуратно и добротно, хотя и по-стариковски одетый и пока была жива его третья жена, баба Анна, и когда после смерти её он остался один (вот ведь судьба: трёх жён схоронил, просто Синяя Борода, да и только!). Даже в летний зной не могу представить его без пинжака и чёрного, строгого картуза. Рассказывали, что в молодости ему довелось поработать приказчиком в лавке, и этот стиль навсегда пристал к его фигуре.

Помнится, заходя в заднюю избу, дед косился на иконы и, остановившись напротив божницы, быстро крестился и бормотал непонятную молитву, звучащую примерно так:

– Шиндер-мындер, шиндер-мындер,

Шиндер-мындер, шиндер-ба!..

Это звучало с неким вызовом и было сходно с ёрничеством, а то и с кощунством. Со стороны он мог произвести впечатление безбожника. Но в то же время, неверующим назвать его было бы неверно. Скорее следовало бы аттестовать его, как человека невоцерковлённого и без особого пиетета относящегося к внешней ритуальной атрибутике христианства. Однако, когда на свет появился старший мой брат и родители не торопились (а то и принципиально не хотели) окрестить его, дедушка Сергей осознанно и с вызовом окликал младенца то Ахметкой, то Махмуткой. Чтобы поправить положение, им пришлось свозить его в город и совершить обряд по православному канону. Узнав об этом, дед Сергей просиял и умиротворённо вымолвил:

– Ну, вот теперь он у нас – Коля.

Когда же второго внука окрестили под именем Сергей, он и вовсе оттаял.

Некая диалектическая двойственность проявилась в его отношении к колхозу. Когда односельчан принялись загонять в создаваемый коллектив имени Крупской. Ему, середняку, казалось унизительным идти под начало к голодранцам из комбеда, и он занял твёрдую позицию: в члены записываться не желаю, а вот подрабатывать у них согласен. Уже будучи пенсионером (ему платили всегда двадцать пять рублей, с получки он покупал в «кооперации» чекушку или красненького, выпить он вообще-то любил, но не злоупотреблял), он ходил по ночам сторожить провонявшие дустом амбары. И никто не сумел заставить его переменить решение. Слыша об этом, я чувствовал, как рушится миф о всеобщей, повальной коллективизации. Оказывается, если человек спокойно и уверенно высказывает свое мнение, с ним вынуждены считаться.

Утомившись от бесконечных хлопот по хозяйству, дед присаживался на сундук или лавку, и много раз на дню я слышал его постоянную присказку:

– Так, сказал бедняк. Хорошо в колхозе жить, а сам заплакал.

Дедушка мой был заядлым книгочеем и при любой возможности пристраивался где-нибудь в уголке, вперив глаза в книжные страницы, а когда за этим занятием его застигала бабушка, то она со злой ехидцей произносила:

– Во-от, во-от! Уселся и уже книжечку читат!

Читать для неё в тот миг было равносильно бездельничеству. Хотя, вообще-то, к грамоте она относилась с уважением, ибо сама читать не умела, а знала только буквы своих инициалов: А, Д и Г (Анна Даниловна Грушина).

Постарев, дед Сергей в погожую пору любил посиживать на бревешке у нашего двора. Он не носил очков и видел всё довольно зорко. Ни один прохожий не оставался вне дискурса с ним. Его уважали и здоровались, на что, слегка приподняв картуз, дедушка обязательно подавал реплику (по всем законам театрального искусства), на которую приходилось отвечать; завязывался диалог, вроде:

– Дуся! Ты когда приехала? – спрашивал дед идущую мимо нас тётку.

– Откуда? – искренне изумлялась она.

– Как – откуда? Из Москвы.

– Да что ты, дедушка Сергей! Я за всю-то жизнь дальше Комаровки [1] не была!..

– Но-о? – задумчиво чесал затылок дед. – А мне кто-то сказывал, что ты в Москву поехала…

Женщина шла дальше, неотступно думая о том, кто мог распускать о ней такую беспочвенную напраслину. А дед Сергей готовился к следующему разговору.

– Митрей! – окликал он работного мужичка, бредущего мимо нас в промасленой тужурке.

– Чё, дедушка Сергей?

– А ты таперича где трудишься?

– Где-где! – гордо ответствовал собеседник. – В МТС [2]!

– Бросал бы ты это дело.

– И чего?

– А вот чего, – озадачивал старик свою жертву, попавшуюся в сети беспредметного, абстрактного диалога. – Выгоним мы с тобой скотину. Она разбредётся по лугам. Я крикну тебе: «Заворачивай!». И ты будешь заворачивать.

Прохожий, махнув рукой, отправлялся дальше, а дедушка довольно и с хитрецой улыбался в седые усы и бородку.

Характер у него был своеобразный, ершистый. Когда у него возникали противоречия во взглядах с мамой, его снохой, он уступал, но негромко ворчал: «Культура!..» Был довольно упрям. Когда отец затеял инвентаризацию старого имущества и выбросил в овраг старые сапоги, худые кастрюли и чугуны и прочее никчёмное барахло, дед молча отправился на свалку и принёс назад то, что казалось ему ещё пригодным к употреблению.

Про жизнь свою рассказывать не любил, а ведь мог бы открыть много удивительного, ведь он был всего на два года моложе Блока! Человек другой эпохи, а дожил до 1971 года.

Бытовых нововведений он не любил, но телевизор принимал. Особенно зимой, когда долгими вечерами было нечего делать, он обыкновенно просил меня:

– Серёжа! Включи картинки-то.

Но если на экране появлялся столь ценимый тогдашним правителем Брежневым хоккей, к которому дед был равнодушен, то он разочарованно бормотал:

– А-а… Опять мужики с рычагами бегают.

И отправлялся на боковую.

После смерти бабки, он остался один, но обихаживал себя вполне опрятно до тех пор, пока его не парализовало. В недвижимости дед Сергей провёл месяца четыре, пошли пролежни, а потом он умер. Тихо, ночью, как будто свершая необходимое, уместное по срокам деяние.

Незадолго до смерти мы с ним остались в избе одни. Он в своём тёмном чуланчике, я – в передней комнате. Деду что-то понадобилось и он стал звать отца, мать, Колю, меня. Я долго не откликался. По детской глупости, мне казалось, что у дедушки – заразная болезнь и я могу подцепить паралич и умереть. Дед надрывался в крике. Наконец я не выдержал и подошёл к нему. Он хриплым фальцетом высказал какую-то пустяшную просьбу, вроде – подай воды, отхлебнул и жалобным, извиняющимся тоном добавил:

– Вы уж не оставляйте меня. А то я больно резко кричал? чуть голос не сорвал.

2. 08. 2010

↑↑ЖМУРКИ

В жизни нередко случается так, что в одно мгновение, одномоментно всё меняется с точностью до наоборот.

Студёным декабрьским вечером, когда за окнами с двойными рамами, чьи стёкла изукрашены пейзажами с папаротниками и хвощами и узорами с петухами и жар-птицами, трещит лютый мороз, а в печи-голландке уютно, по-домашнему потрескивают последние угольки, мы – отец, старший брат Коля и я затеяли игру в жмурки. Было так весело, так счастливо, как бывает лишь несколько раз в жизни. Как приятно было увёртываться от рук папы, который с шарфом, повязанным на глаза, тщетно пытался поймать кого-нибудь из сыновей, с какой гордостью я уходил от прикосновений водившего старшего брата. Но настал момент, когда глаза завязали и мне.

Неожиданно для себя я понял, что без зрения ты становишься почти беспомощным, но в то же время и счастливым. В тёмном, неструктурированном пространстве ты почти паришь, а в ушах звенят голоса и смех тех, кого надобно изловить. И вот посреди этого парения, этой непередаваемой эйфории, я услышал звук отодвигаемого стула и что было силы метнулся туда, раскинув руки, надеясь ухватить невидимого родственника…

Видимо, бросок мой был настолько резок и непредсказуем, что перехватить меня не успели. В полной уверенности, что схвачу за руку или рубашку кого-то из играющих, я с растопыренными пальцами ощутил жёсткую поверхность. Но жёсткость – не главное! Плоскость, к которой я прижался обеими ладонями оказалась раскалённой, как сковородка. Вместо радости удачного порыва я ощутил жуткую боль, жжение и закричал, насколько это было возможно. Наверное, в тот миг я напоминал поросёнка, приводимого к закланию.

Что было дальше, припоминаю с трудом. Помню лишь, как с меня сорвали повязку, помню испуганные голоса близких, помню ругань матери (женщины в таких ситуациях, как правило, первым делом стремятся определить меру виноватости участников инцидента). Меня схватили, стали дуть на руки, потом кто-то сообразил, что при ожоге лучше всего помогает сырая картошка; две разрезанные пополам картофелины тут же прижали к моим рукам, но вряд ли это могло помочь. Позднее я узнал, что полезнее всегшо в таких случаях – холодная проточная вода, но тогда… После картошки ожоги

Были смазаны гусиным салом, однако всё было без толку. На ладонях моментально вздулись громадные волдыри, которые нестерпимо саднили и дёргали на манер больного зуба. Меня трясло, бросало то в холод, то в жар. Плач прекратился, я только всхлипывал и морщился от боли. Как удалось уснуть в ту ночь, не помню.

Позднее приходилось не раз обжигаться и переживать другую острую боль. Но случай со жмурками запомнился особо. Дело в том внезапном переходе от счастья и безмятежности к ужасу и страданиям, которое ударило не столько физически, сколько психологически. С тех пор в жмурки я никогда не играл, и поныне думаю, что искусственное лишение (пуская временное) человека зрения не очень смешно, а скорее наоборот.

3.08.2010

↑↑БАБА АННА

Она была нам не родная. В семье это не подчёркивалось, но ведь всегда по соседству найдутся доброхоты, просветят.

Баба Анна ухаживала за внуками с утра до вечера: родители часто отсутствовали – то ли на работе, то л и ещё где, а она занималась нами. Одевала, кормила, провожала на улицу. Летом это было легко, а вот зимой с её стороны требовалось упорство: я, например, не любил холода, и, чтобы выпроводить меня на прогулку, требовалась особая настойчивость.

Ну и, конечно, она рассказывала. Помню, как лежал рядом с нею на печке, с замиранием сердца слушал про Ивана-царевича и Жар-птицу… И как же обидно становилось, если посреди сказки бабушка засыпала и начинала посапывать, а тормошить её не хотелось.

Но она рассказывала не только сказки, но и истории из своей жизни. Особенно мне запомнилась история её сватовства и замужества. Она в девках пришла на посиделки и там встретилась с Антоном Петровичем, нашим ундоровским блаженным, ныне почитаемым как тайный схимонах. И вот Антон Петрович как бы между делом проговорил:

– А ты, Нюрка, скоро замуж выйдешь.

– Да? – засмеялась девка. – А за кого, дядя Антон?

– За Сергея Казначеева.

– Да ты что! Он же – старый, вдовец, вторую жену недавно схоронил.

– Ну и что ж. Выйдешь-выйдешь, как миленькая.

«А я, – рассказывала мне бабка, – смеюсь, не верю, а ноги под лавкой сами по себе пляшут».

P.S. После смерти её я узнал от уличных товарищей, что они считали её колдуньей. Мне было странно и даже смешно. Она была спокойна и совершенно незлобива. Но спустя годы, вынув из сундука её фотопортрет в рамке, я обратил внимание на её тяжёлый, пристальный взгляд и невольно содрогнулся. В то лето в Ундорах я жил один, сидел за столом и пил чай. Но баба Анна продолжала следить за мной пристально и упорно. Тогда я встал и повернул фотографию лицом к стене.

↑↑КОГО ТЫ БОЛЬШЕ ЛЮБИШЬ?

Взрослые люди, по идее, должны больше и тоньше понимать маленьких. Это, вроде бы, непреложно. Но происходит отнюдь не всегда. То есть, ребёнок всегда чувствует и надеется на то, что большие его поймут и пожалеют. А когда встречается противоположное, то оказываешься в глубоком нравственном тупике, из которого и не знаешь, как выбраться.

Плыли мы на пароходе в пионерский лагерь «Поляна Фрунзе» в Куйбышев. Я, старший брат и мама. Плыли долго, почти сутки. Первое время речной круиз увлекает, а потом приедается: одни и те же берега по сторонам, одна и та же вода, одна и та же палуба под ногами. И всё-таки на месте не усидеть и в предвечерние сумерки я вышел к бортику и стал смотреть в проплывающую мимо нас природу. На скамье (речники, вероятно, назовут это банкой) неподалёку от меня сидел смурной мужик лет тридцати. Голова его была опущена на плечи. Когда же он поднял её, продрал глаза и заметил меня. Вскоре раздалась реплика:

– Чего ты здесь пасёшься, падла?!

Это у меня убило. Во-первых, я вовсе не пасся, во-вторых, не считал себя падлой. В-третьих, по предыдущему деревенскому опыту я был убеждён, что взрослые люди великодушны, снисходительны и добры к детям. Но я ошибался.

В другой раз мы рыбачили на Посёлке, так обзывали речушку-ручей, которая впадала в Беденёжку, и таким образом, становилась притоком Свияги. В процессе рыбной ловли одна из удочек у меня зацепилась за что-то и поплавок остался плавать в бочажке.

Мы уже собирались домой, когда на речонке показалась большая команда рыбарей. Там были трое хорошо подвыпивших мужичков и гурьба ребятишек. Способ Ловли у них был таков: двое с маленьким бреднем перекрывали горловину озерца, а третий специальной жердью с металлическим набалдашником колотил по воде, прибрежным кустам, загоняя рыбу в сеть. Они поднимали снасть и доставали оттуда двух-трёх голавликов. Проходя мимо нас, загонщик рыбы, обратил внимание на поплавок, безучастно лежащий на поверхности воды. Переплюнув окурок с одного угла рта на другой, мужик подцепил мой поплавок и достал его. Я грешным делом подумал: «Всё-таки, нашёлся добрый человек, что пришёл мне на помощь!..» И потянулся за поплавком.

– Куда? – рявкнул мужик. – Это не твоё.

И позволил забрать мой поплавок одному из своих ребятишек.

После этого я уже ничему не удивлялся. Но больше всего меня бесили вопросы добронравных и глубоко мыслящих тётушек, которые потетёшкаются две-три минутки с ребёнком, а потом… Как будто по команде. По немыслимому безнравственному кодексу. По тупости своей неимоверной… Изрекают:

– А кого ты больше любишь, маму или папу?

У меня было в то время сформировано отношение к родителям. Но существовало уже и понимание того, насколько глуп и провокативен по сути своей этот внешне невинный вопрос.

4. 08. 2010

↑↑ПЕРВЫЙ СТИШОК

Произошло так. Я с отцом был в его столярной мастерской, он что-то там строгал, тесал, фуговал. Я, будучи предоставлен самому себе, естественно, играл, а от роду мне было года четыре. И вот как-то случилось, что мне на ум пришли стихотворные строчки. Именно пришли, потому что я их специально не сочинял и тем более не писал.

Так, что-то в голову взбрело. Я пару раз проговорил этот стишок про себя. Там говорилось о кошке, которая вспрыгнула на окошко, увидела там сороконожку, ну, они там пообщались немножко, но общего языка не нашли и кошка ушла прочь с окошка. Имелся в виду, разумеется, подоконник. Мне эти стихи показались заслуживающими хотя бы минимального интереса, и я сказал:

– Пап, а я стихи сочинил.

– Стихи? – удивился он, выпрямился над верстаком и вытер пот со лба. – Какие стихи?

Я, как умел, воспроизвёл собственное произведение.

Отец очень серьёзно выслушал меня, а потом строго сказал:

– Во-первых, это никакие не стихи. Чтобы писать стихи, надо долго учиться, а главное – иметь талант. Во-вторых, ничего хорошего из сочинительства обычно не выходит. Так что бросай-ка ты это дело.

Мне его реакция показалась удивительной. Ведь я был ребёнок. И это – первый мой опус, проба пера, не пера даже, а детского умишка. И в любом случае он заслуживал внимания. И тогда я молча подумал про себя: «Ну уж вот дудки! Пускай стишок мой – не шедевр, но сочинять я всё равно не перестану!..»

Обо всём этом, вероятно, не стоило бы и вспоминать, если бы не удивительное и огорчительное для меня продолжение этого сюжета в будущем. Когда во взрослые годы я начал уже всерьёз делать первые шаги в литературе, отношение родителей к моим сочинениям не отличалось теплотой и вниманием. Пишу это не в качестве упрёка: их ведь уже в живых-то и нет. Но простая правда состоит в том, что раз за разом мои публикации и книги не вызывали душевной реакции у самых близких мне людей. Возможно, это было такое вот проявление внутрисемейной скромности: что своих-то хвалить, пусть чужие похвалят. Но речь не о том, чтобы расточать мне комплименты в присутствии других. Наедине-то можно было сказать хоть что-то одобряющее.

Отец никак не откликнулся на очерк о нём в сборнике «Мир профессий», где сказано именно о его столярном ремесле, никак не отреагировал на «Штрейфлинг», который задумывался мной как гимн отцовству. Даже не знаю, прочитал ли он эти тексты, хотя в Ундоры я их привозил и оставлял на самом видном месте. Типа, родители случайно наткнутся на них, прочтут и выскажут, наконец, своё мнение. Но предки помалкивали. Один раз только мама сказала о книге стихов «Планида»:

– Так-то ничего. Только слишком много у тебя непонятных слов.

А ведь открывается сборник стихами о матери. О ней. Услышала ли она? Да и какие там непонятные слова? Разве только – планида. Планида…

Долгие годы эта загадка не то чтобы мучила, а скорее обескураживала меня, заводила в тупик. До тех пор пока я не прочитал у Олега Кочеткова:

Брат ни строчки моей не читал,

И отец не прочёл ни строки…

Это меня успокоило.

↑↑ЁЖ-ТЕЛЕЗРИТЕЛЬ

Раньше ежей было полным-полно. Идёшь в сумерках по улице, а он торопливо перебегает дорогу. А если не успеет, то свернётся колючим клубком и не двигается: я, мол, помер. Или когда ночью собака надрывается от лая, то, скорее всего, она почуяла засевшего в кустах ёжика. Теперь их стало совсем мало. За лето одного встретишь, и то хорошо.

Но дело было в детстве, и мы, в очередной раз изловив колючего топотыжку, притащили его домой. Покормим, дескать, его молочком и отпустим. А он не будь дурак – раз, и смылся под печку, откуда его никакой кочергой не достать. То-то уж мать ругалась! Подохнет, говорит, теперь под печкой и будет тут вонять. Притащили говна-то! Мы бы и рады его выпустить, да как это сделать?

И вот с того дня мы ставили перед печкой блюдце с молоком и выжидали, когда ёж соизволит вылезти. Но тот был очень осторожен. Только по ночам выбирался из укрывища и, цокая коготками, как шпорами, разгуливал по избе. Наверное, поселился надолго, думали мы, только радости от этого никакой – ни поиграть, ни понаблюдать за ним.

И вот однажды вечером мы всей семьёй смотрели телевизор, а в задней комнате свет был выключен. Показывали фильм про животных. В какой-то момент один из нас обернулся назад и ахнул. Перед нами предстала уморительная картина. Ёж, выбравшись из своей кельи, опёрся передними лапками на порожек и внимательно смотрит… телевизор. При этом казалось, что мы его совершенно не интересуем – он полностью поглощён сюжетом фильма.

Понятно, с его стороны это было неблагоразумно. Увлёкшись просмотром, он ничего не замечал вокруг себя. Тут-то его и схватили. Мать велела немедленно отнести его в сад и отпустить восвояси. В принципе, ёжик не возражал, но неприятный осадок в душе его, наверно, остался: кино-то он так и не досмотрел. А теперь когда ещё будет такая возможность!

17. 07. 2010

↑↑КОПЧИК

В старших классах мы с друзьями увлекались киносъёмкой: в школе был кинокружок с настоящими камерами и прочим оборудованием. Всё это нам разрешали использовать, а мы уж старались на всю катушку. И вот однажды в июне наша компания с Бутырок отправилась в лес без конкретной цели: ни грибы, ни ягоды нас не интересовали; мы немного поиграли в футбол на заросшей полянке, но мяч катился плохо, и ребятня расположилась на травке, не зная, чем бы таким ещё заняться.

Тут же кому-то из друзей явилась удачная идея. Кажется, Серёжка Нагаткин предложил, почему-то именно мне (быть может, потому, что я любил лазить по деревьям), забраться на высокое тонкое деревце и, когда его верхушка нагнётся, как на парашюте спуститься к земле, а он всё это эффектным образом заснимет на кинокамеру. С каким-то необоснованным и, в общем-то, не свойственным мне оптимизмом и энтузиазмом я полез на древо. Довольно скоро я достиг его тонкой вершины, она отклонилась в одну сторону, но вместо того, чтобы гибко изогнуться к земле, тут же подломилась, и я полетел вниз. Высота была приличная, никак не меньше пяти метров, а то и все десять – кто их считал-то!

Задевая за сучки и ветки, я сверзился на землю, пребольно ударившись копчиком. Боль была такой сильной, что я, кажется, даже потерял сознание. А когда пришёл в себя, то ещё с полчаса не мог подняться на ноги и валялся у подножья коварной липки – очень странно, что никто из нас, дурных деревенских детей, включая и меня, даже не задумался о ломкости этой слабой породы деревьев, которая никогда не отличалась ни пружинистостью, ни крепостью древесины.

Никто из товарищей и не думал мне сочувствовать. Вид падающего с дерева всегда несколько комичен, и все они искренне веселились, глядя на мой скоротечный полёт. Потом вроде как прониклись моей длительной болью, но по юности лет не придали особого значения травме, которая оказалась весьма серьёзной. Что характерно: кажется, никто и не подумал заснимать моё падение на плёнку, вероятнее всего не успели, так как облом случился гораздо раньше, чем предполагалось. По крайней мере, этих кадров я так никогда и не увидел.

К врачу я обращаться не стал, но боль не проходила ещё целый месяц. А главное, всё это время я просто физически не мог выпрямить спину и ходил, согнувшись в пояснице на манер Пизанской башни. Но детство брало своё и, глядя на товарищей, играющих в футбол, я не мог удержаться, выходил на поле и так бегал за мячом, представляя собой смехотворную фигуру маленького старичка, неуклюже семенящего по полю. Вполне вероятно, что эта игра через силу как раз и помогла мне восстановиться – если бы я лежал в больнице, наверное, всё могло обернуться серьёзными последствиями, а так спина постепенно размялась, и недуг прошёл, словно его и не было.

5.07.08

↑↑ЛЕБЕДИНЫЕ ПЕСНИ

Лебеди поют только один раз в жизни. По легенде. Так это или не так, не ведаю: сам никогда не слышал. Наверное, в этом лучше справиться у Андрея Дементьева. Но лебединой песней принято именовать деяние, которое суждено совершить лишь однажды. Если кому повезёт, то это будет подвиг, увенчанный самыми громкими почестями. Но иногда лебединой песней становится событие, внешне будничное и не особо впечатляющее. Однако повторить сделанное вряд ли возможно.

Время от времени вспоминаются мне два случая лебединой, если угодно, песни. То есть, ситуация складывалась так, когда получается невозможное.

Первый: я вышел из дому на Бутырках с яблоком в руках. Когда я догрыз его, то безо всякого особенного намерения взял и запустил огрызок вверх. Он полетел по такой замысловатой, немыслимой траектории, что вонзился в телефонный провод, висевший над нашей улицей и врезался в него, оставшись там висеть на долгие дни. Я был горд своим достижением и не раз, проходя по улице как бы невзначай показывал друзьям на зависший огрызок и, скромно потупив взор, говорил: это моих рук дело. Казалось бы, ничем не приметное происшествие. Подумаешь: огрызок яблока на проводе. Но даю руку на отсечение: любому, желающему повторить этот манёвр, вряд ли хватило бы миллиона попыток, чтобы повторить мой один-единственный бросок.

И второй случай. Классе в седьмом во время перемены я шёл между рядами парт, а в это время одноклассники затеяли кидаться тряпкой для вытирания доски. Ну, кидаются и кидаются, мне-то что. Так вот, иду я, никого не трогаю и вдруг вижу, что тряпка летит в мою сторону на уровне колена. Я инстинктивно совершаю футбольный удар, слету поддеваю тряпку, и она По удивительной траектории вылетает в открытую форточку. Одноклассники устроили мне недолгую овацию, но опять-таки, зададимся вопросом: с которого раза я смог бы повторить этот удар? Боюсь, не хватило бы всей жизни, а тут с первого раза такая удача.

Кто-нибудь скажет: подумаешь, подвиги! И я соглашусь: доблесть не велика, но пойдите, повторите, а я посмотрю, как вам это удастся.

В этой связи совершенно банальным и даже обыденным представляется эпизод с забитым пенальти. После окончания школы я работал там же библиотекарем и затеял футбольный турнир между классами. По окончании его мы устроили «матч века» – игру между Ундорами и Совхозом. Там играли и школьники и недавние выпускники. Хотя наша команда была сильнее и имела преимущество, совхозные первыми забили гол, а мы никак не могли отыграться: поле на территории бывшей ветлечебницы было маловато для команд по одиннадцати игроков, и в штрафной было тесновато.

И вот во время одной из атак меня сбивают в близости от ворот и судья – покойный Виктор Петрович назначает одиннадцатиметровый. Я беру мяч и ставлю его на отметку, а ко мне подбегает Юрка Корушов и с гримасой отчаяния и ужаса на лице говорит: «Не бей, ты же не забьёшь!..». Но я не сомневался в своих силах, отверг все его сомнения и, хорошо разбежавшись, сильно послал мяч низом справа от вратаря Лёши Лёвкина. Мяч летел чуть над землёй и шансов у вратаря не было. Игра завершилась со счётом 1 : 1, мой удар все обсуждали, Корушов прибежал чуть ли не целовать меня, но до сих пор я думаю, что этот пенальти не идёт в сравнение с теми обкуском яблока и тряпкой, вылетевшей в форточку.

Позднее, кстати, в армии, мы как-то играли в Черняховске командой на команду за воскресные яйца. И мне посчастливилось после длинного паса забить с лёту решающий гол, после чего в воскресенье один из стариков безропотно отдал мне причитающиеся ему два сваренных вкрутую яйца.

И ещё момент: в Шатуре мы пошли поиграть в футбол с финнами. Мяч был старый и недокачанный. И вот во время одной из атак (мы играли на небольшой площадке с воротами для хоккея с мячом), мяч вяловато подлетает ко мне, и я хорошо размахнувшись, сильно бью по нему головой. Он, как при съёмке в замедленном действии навесом парит над половиной поля и аккуратно влетает в дальнюю девятку. Ответом были аплодисменты финских друзей.

Вообще говоря, загадка состоит в том, что на тренировке часто удаётся то, чего никак не достичь в игре. Выходя на поле, поразмяться, я много раз наносил первый мощный удар по воротам и мяч, ударившись о перекладину, приземлялся за линией ворот. Тренируя подачу угловых, я неоднократно закручивал мяч в дальнюю девятку. Лебединая песня? Ан нет! Если бы это было в игре, то да. Но в игре такое не удавалось.

Это тоже – не бог весть какой подвиг, а вот, поди ж ты – запомнилось так, что и до сих пор я вспоминаю эти моменты с удовольствием.

3. 07. 2008

↑↑«ВАНЯ, ХОДИ!»

То, что дети испытывают ревность по отношению к младшим своим собратьям, непреложно. Это понимал даже такой прямолинейно мыслящий человек, как доктор Спок. Благодаря судьбе в нашей семье эта проблема никогда не принимала слишком драматического оборота. В моём детстве, как помнится, хотя старший брат мой Коля поколачивал меня, и я не раз глотал горькие слёзы обиды, мы всё-таки ладили, а уж когда стали постарше, по-настоящему подружились, что не всегда бывает между братьями.

Потом, когда появились свои мальчишки, вопрос этот тоже волновал меня. Но очень мудрый совет дала патронажная сестра Люба. У неё тоже было двое сыновей, и я напрямик спросил её, как она решает вопрос ревности.

– Ты знаешь, Серёж, – ответила она, – я всегда устраиваю так, что прав старший. Если они ссорятся, наказываю младшего. Верю старшему.

– ???

– При таком раскладе младший дисциплинируется, не капризничает, не ябедничает. А старший чувствует, что его поддерживают, не всегда по делу, и относится к младшему мягче и заботливее.

Интересный подход. Не могу сказать, что мы с женой полностью взяли его на вооружение, но некоторые элементы использовали. Но сейчас не об этом. Мы поехали с Ильёй, которому был годик, в Ундоры.

Естественно, я беспокоился, как сложатся отношения моего сына Ильи с двоюродным братом Иваном. Последний уже несколько месяцев жил у бабушки с дедушкой, привык к поклонению и постоянному нахождению в центре внимания. И вдруг в деревню – привозят мальчика, который младше его на четыре года и, стало быть, может рассчитывать на большую часть внимания. Младенчик всегда вызывает умиление, а более старшему отпрыску это обидно.

Поэтому, однажды, когда мой отец, лёжа на диване, положил младшего внука себе на живот, Ваня подошёл к его матери и жалобно, но в то же время требовательно попросил:

– Тёть Лен! Убери Илюшку, а то он моего дедушку совсем задавил.

Мне стало ясно, что ростки детской ревности могут дать непредсказуемые результаты, а потому я решил больше внимания уделять племяннику. И вот однажды мы с ним расположились на том же диване, чтобы поиграть в карты. Я, как мог, объяснил ему правила игры в подкидного дурака, сдал карты и скомандовал:

– Ваня, ходи!

Сначала я не обратил внимания на то, что Иван сполз с дивана и взялся расхаживать взад-вперёд по комнате.

– Вань, ну что же ты? Давай, ходи!

Тогда мой Иван принялся буквально маршировать: топать ногами, размахивать руками и при этом выжидательно посматривать на меня: правильно ли, дескать, он исполняет мою команду. Стало ясно, в чём дело, и я не удержался от того, чтобы расхохотаться.

16. 07. 2010

↑↑«А ГДЕ ТВОЙ ТРУП?»

Братец мой, будучи студентом отделения научного коммунизма философского факультета МГУ, в один прекрасный день решительно сказал так:

– В жизни надо продаваться один раз.

И сделал выбор в пользу существующего строя. А коли так, то логично исповедовать религию атеизма. Пусть не воинственного, но всё же. Я же напротив смолоду испытывал тягу к христианской вере, не будучи вполне воцерковлённым. Началось это ещё во времена отрочества: как-то, перечитав свои подростковые и юношеские вирши, я обратил внимание на то, что повсюду слово Богъ написано в них с большой буквы. А ведь я был комсомольцем и даже членом школьного комитета ВЛКСМ.

Короче, Илью мы окрестили, как только это стало возможным; отчасти я рисковал: сотрудника районной газеты, узнав о таком проступке, власти по головке не погладили бы.

Когда мы приехали в Ундоры, то в изголовье Илюхиной колыбели на гайтане был повешен его крестильный крестик.

Племяш Ваня обратил внимание на незнакомую вещицу, и она ему явно понравилась.

– Папа! Купи мне такой же значок, как у Илюшки!

– Нет, – твёрдо ответствовал Николай.

– Пап, ну купи-и!..

– Только через мой труп!

Тогда Ваня поднял свои невинные очи и простодушно спросил отца:

– А где твой труп?

17. 07. 2010

↑↑ОСОЧКИ - I

Не знаю, почему я с сызмальства так люблю осочек! Вроде бы какой от них толк? Никакого, это же – не пчёлы. М всё-таки они нравятся своей чистоплотностью, аккуратностью (по натуре, я вообще-то отнюдь не чистюля; скорее – наоборот) и независимостью: ему не нужен ни улей, ни сахарный сироп для подкормки избалованных каждогодними подачками пчёл. При этом оса никогда не сядет на нечистоты, а выберет фруктовые и ягодные развалы. То есть насекомое со вкусом. Ну жалится иногда, так что ж? Она ведь таким образом защищается. Причём не ценой своей жизни, как пчела, без излишней картинности: кусанёт между делом и летит дальше по своей надобности.

Удивительно, но в детстве я никогда не злился на кусающихся насекомых. Ни пчёлы, ни муравьи, ни комары не вызывали у меня протеста. Ну ужалили и что? Пройдёт. А вот некоторых некусачих терпеть не мог. Мух, например, или тараканов. Не то, чтобы боялся, а испытывал брезгливость. И до сих пор противно. Боялся я пауков. А потом как-то прошло. То ли повлияла примета, что паук в доме – к деньгам, то ли – Гоголь, у которого Жевакин с такой нежностью говорит служанке: «Паучок лазит…», но теперь пауки у меня вызывают если не нежность, то полное доверие и сочувствие.

Но осочки – это особый разговор. Они пленяли меня своей грациозностью (не зря ведь говорят про осиную талию) и самостоятельностью: оса ведь всегда летит по каким-то своим, одной ей известной делам, а не кружит, как халявшица, над столом. А уж если увлечётся иногда свежесваренным вареньем или ароматным мёдом, так это простительно: слаб, как говорят, человек, а осе это тоже не чуждо.

26. 07. 2010

↑↑ВАСЯ НА СТОЛЕ

В отличие от своей сестры-ведьмачки Вася-кот отличался мирным и незлобивым нравом. Он был ласков и воспитан, никогда не допускал грубости или каких-нибудь безобразий. Конечно, подозреваю, что и он временами потаскивал со стола что плохо лежит (какой же он иначе кот!), но делал это так, что было незаметно. Короче говоря, не попадался. При этом Василий обладал вполне мужественным хактером: ловил мышей и героически сражался с чужими котами, забредавшими к нам во двор.

А вот матушка-то Васю как раз и не любила. Дело в том, что он обладал роскошной длинной белой шерстью и в деревенских условиях приносил, особенно под осень, с улицы намертво вцепившиеся в его мех репьи, семена череды и другие колючки. Эти украшения создавали впечатление неряшливости и выводили мать из себя.

– У, паразит! – бранилась она и норовила пристукнуть кота веником или мухобойкой. Я же брал Васю на колени и терпеливо вычёсывал, а если надо, то и выстригал ножницами эти трофеи. Надо сказать, Вася покорно переносил эти экзекуции, как будто понимая, что носить на себе лишнее ему ни к чему.

А вообще он был довольно спокоен, любил поспать и часто лёживал в кресле на спине, вытянув за голову передние лапки и расположив задние параллельно хвосту. Никогда не видел, чтобы коты спали в такой по-человечески сибаритской позе.

Но дело вовсе не в этом. Матушка, повторюсь, уже была очень плоха и в один печальный день отошла в иное измерение. Я находился в то время, по роковому стечению обстоятельств в Константинове, на Есенинском празднике. И вот, стоя сбоку от сцены на берегу Оки в ожидании выступления, услышал звонок мобильника. Звонила Галя, женщина ухаживавшая за мамой.

– Анну Павловну парализовало, – сказала она. – Наверно, она скоро умрёт.

Наутро предсказание сбылось. По возвращении в Москву мы с женой собрали необходимое и устремились в Ундоры. Похороны и поминки я опишу в другой раз. Скажу лишь, что прошло всё достойно, хотя и с большой нервотрёпкой: помогать было некому и всю организацию пришлось брать на себя. В тот же вечер жена уехала в Москву, а я остался до девяти дней.

В первую же ночь, когда я остался в доме один, произошло событие, ради которого я и начал этот разговор. Часа в два мне захотелось на двор. Я поднялся, и, полусонный, вышел в заднюю избу, включил свет. Перед моим взором предстала удивительная картина: в центре стола, среди тарелок с разносолами, оставшимися от поминальной трапезы, спокойно и, я бы сказал, монументально восседал… Вася. Он ничего не ел и всем видом своим показывал, что забрался сюда не за этим. Кот даже не подумал спрыгнуть и скрыться, а внимательно и даже вызывающе смотрел мне в глаза. В его позе, в выражении кошачьей мордочки читалось: ну вот, старая хозяйка померла, как же теперь? Кто будет вожаком нашей стаи? Ты, который приезжает три раза в год, или я, постоянный житель сего места? Этот вопрос был явлен настолько определённо и твёрдо, что на какое-то время я онемел и застыл на пороге.

А потом меня отпустило, сон сразу слетел с меня. Я подошёл к столу аккуратно взял Васю на руки и опустил его на пол, приговаривая:

– Вася! Да ты что, обалдел? Как тебе такое могло прийти в голову? Ведь я же всё-таки человек, а ты кот…

Надо сказать, Вася довольно спокойно принял это решение, хотя оно было не в его пользу: не кусался, не царапался, не мяукал. Но отношения наши с ним с той ночи стали гораздо холоднее и официальнее. А когда я приехал в Ундоры на полугодовые поминки по матери, мне сказали, что буквально за день до этого он ушёл из дому и больше не возвращался. Кошачья гордость взяла своё.

9. 09. 2010

↑↑ПРОЩАНИЕ С УНДОРАМИ

Может показаться (любому!), что прощание с родными местами должно быть окрашено в сугубо элегическое, траурное настроение. Я тоже так долго думал. Думал даже: не составить ли-де завещание, что тела моего не хоронить не где, кроме как в Ундорах… Тут тебе и ностальгия, и Андрей Тарковский, и «Полонез» Огиньскаго…

Но понемногу думание моё изменялось. Я рассуждал логически. А эмоции этому не противоречили. Я вспоминал, а что же хорошего дали мне Ундоры? Да, детские годы, всё такое… Но ведь каждому из нас приятственны места происхождения. Это естественно, но в этом нет ни личной заслуги, ни красоты окружающей природы: всё равно бедуину полюбится пустыня, рязанцу – разливы Оки и болота, израильтянину – Америка. Вот и я не смогу забыть (даже если бы и страстно возжелал!) ундоровских лесов, Волги, родников, посадок, оврагов, улиц.

Нет нужды пояснять, что тут не названо самое, быть может, главное. Люди. Люди…

Я не знаю; вероятно, не прав был именно я. Видимо, им казалось, что Казначеев излишне скрытен, замкнут, себе на уме, осторожен, неприятен в общении, высокомерен, скучен и туп, как Каченовский. Говорю об этом вовсе не из соображений самооплёвывания, а подводя итоги минувшего. Ну ладно, я. А они-то где? Я пытался идти на контакт, что-то предлагал, звонил, заходил. Но хоть кто-нибудь из них, хоть разок развеял скукоту и печаль моей ундоровской ссылки своим посещением? Как Пущин. Можно сказать, никто.

Скажу больше: жёны мои лишь по первоначалу нервничали, как, мол, это ты будешь целый месяц в деревне обходиться без бабы. А потом успокаивались, ибо понимали: здесь никакая «баба» в принципе, немыслима. Для них – слава Богу! А для мужчины? Даже если он тысячекратно готов держать клятву верности, знать, что эта клятва – фикция, унизительно.

Меня здесь не ждало, и не удерживало ничего, кроме существования моих родителей. Соседи не любили (а в душе, пожалуй, презирали и ненавидели) московского, наезжего гостя. В школе не принимали за своего выпускника, хотя я не раз предлагал директрисе выступить перед школьниками.

Последней каплей стало, пожалуй, лето 2010. Я приехал надолго, чтобы заниматься документами наследования. Встретив меня на плотине, соседка Ольга с нескрываемым сарказмом сообщила мне, что мои одноклассники три дня назад с размахом отгуляли 35-летие нашего выпуска. Меня не пригласили. Но не пригласили также и Надю Каримову, и Ольгу Дубровину, то есть всех тех, кто вдали. Следовательно – предавших Ундоры. Симптом.

Но! Должен сказать об этом честно и откровенно! Как пан Зюзя и его зайцы: Ундоры и Ульяновск меня тоже всегда предавали. Я был им не нужен. Один-единственный раз только отец позвонил мне и сообщил, что на встречу выпускников школы нашей от меня ждут поздравительной телеграммы. Не меня, заметьте, а – официозного знака внимания. А я приехал сам. И был никому не нужен, как и всегда, вплоть до нынешнего, 2010 года, когда я собрал уже основные документы на дом и участок, чтобы записать их на себя и продать более уживчивому хозяину. Это всё совпало с жутчайшей жарой (такой я не припомню). Каждый день 2-3 раза я хожу на родник, обливаюсь водой. Червей нет – не на что рыбачить. Нет ни грибов, ни ягод. Заросший сад засыхает. Но разве это гнетёт меня по-настоящему? Нет, не это… Никто из друзей не придёт, не позвонит, не напишет. Для них я – чужак. Отрезанный ломоть, ненужная горсть материи.

У меня нет повышенного авторского самолюбия. Но кое-что я написал и написал, на мой взгляд, неплохо. Куда бы ни забросила меня жизнь, повсюду мною интересовались, расспрашивали, предлагали выступить – в Германии, Польше, Белоруссии, Молдавии, Черногории… Но только в Ундорах и Ульяновске – нет пророка etc . – ко мне относились с холодностью, достигавшей точки абсолютного нуля. Да если бы хоть прочитали! Но – нет.

И вот, настаёт пора прощания. Мне не забыть, конечно, этих мест. А они обо мне даже и не вспомнят. Ну и что? Не один я такой.

3. 08. 2010

Т А Р Х А Н О В К А

↑↑ЦЫГАНСКИЙ МЁД

Как-то деревне, возясь по хозяйству, я вдруг услышал, что от калитки кто-то окликает меня. Подняв голову, я увидел двух цыганок неопределённого возраста, которые энергично махали руками, призывая меня подойти. Я отложил дела (кажется, строил теплицу) и пошёл к ним.

– Хозяин! Мёд нужен? На-ка попробуй, – затараторила та, что постарше, а молодая уже снимала капроновую крышку с трёхлитровой банки и, окунув большую ложку в мёд, тянула её мне к губам:

– Вот попробуй, попробуй.

Я не сумел увернуться от назойливого угощения и невольно принял в рот порцию содержимого.

Реакцию свою и впечатление от отведанного с трудом могу описать. Дело в том, что за последние десятилетия понятие «Мёд» настолько извратили, что встретить настоящее, природное лакомство (а для кого-то и лекарство) просто не приходилось. Здесь же был не просто настоящий мёд. По своему вкусу он один в один напомнил мне те ощущения, которые хранятся на дне моей вкусовой памяти с тех пор, когда отец держал свои ульи и на дому качал из них мёд. Помню невероятный аромат и божественный вкус прозрачно-жёлтых струек, растекавшихся по куску белого хлеба, помню сладость и терпкость, вызывающие першение в горле, если съесть больше трёх ложек. Словом, во мне разом восстановились те картины детства, которые казались безвозвратно и безнадёжно утраченными. Моё подсознание дало чёткую установку: вот оно – то, о чём я мечтал и грезил все эти годы.

– Почём? – выдохнул я.

Цены была названа вполне божеская, так что я охотно прикупил аж целых две трёхлитровых банки и, удовлетворённый, если не счастливый, взялся за оставленную работу.

К вечеру приехала жена, которую я с порога обрадовал сообщением о своей удачной покупке.

– У цыганок? Мёд? – с большим сомнением произнесла она.

– Да ты сама попробуй! – возражал я, хотя теперь и сам уже не чувствовал себя вполне уверенно. За годы жизни контакты с цыганами приучили к тому, что скорее всего следует ждать подвоха.

Лена попробовала мёд. По глазам можно было понять, что он ей понравился. А потом она… запустила ложку поглубже. Облизала.

– Ну вот, – торжествующе и в то же время грустно сказала она. – Пробуй теперь ты.

– Что, что там? – забеспокоился я.

– Патока.

Да, было от чего глубоко вздохнуть. Провели, как лоха. Настоящего мёда в банку было налито ровно столько, чтобы дать на пробу. Остальное составлял полуфабрикат, пригодный разве что для самогона. Жена молчала. Оправдываться тоже не хотелось. Да и что сказать в оправдание? Что я лопух?

Однако не мною сказано, нет худа без добра. Приобретённую патоку неожиданно оценили дети, которые хороший мёд не переносили на дух. Этот же продукт настолько пришёлся им по вкусу, что уже через полгода «цыганского мёда» у нас не было и в помине.

18. 07. 2010

↑↑ОСОЧКИ-III

Тёплым июньским днём я отправился чинить ограду, которая отделяла канавой наш участок от дороги в деревню Кузнецы. В этой канаве обычно стояла вода и обильно рос мелкий ивняк. Но берега канавы от этого крепче не становились и наш забор постоянно падал в неё. Так случилось и на этот раз.

Я взял с собой гвоздей, молоток, топор и гвоздодёр. Становилось жарко, я снял рубашку и принялся колотить по старым доскам завалившейся ограды, отколачивая их от жерди. Сразу же почувствовал жжение в районе пупка. Вот чёрт! – подумалось, – обжегся крапивой. И продолжил стучать. Обожгло второй и третий раз. «Как же так? – недоумевал я. – высокой крапивы рядом нет, а она жжёт и жжёт!» После четвёртого ожога я наконец остановился и стал внимательно осматриваться по сторонам.

Крапивы действительно вокруг меня не было. По крайней мере, такой, чтобы доставала до живота. Не говоря уж о груди и плечах. Вскоре я заметил, что вокруг меня тревожно кружат небольшие желтоватые осочки. И как только я взял в руки молоток и ударил по доске, одна из них бросилась ко мне и сердито ужалила в предплечье. Без злобы, а как бы в назидание: мол, что же ты творишь-то!

Я прекратил работу и осмотрел руины обвалившейся ограды. Очень скоро на задней стороне слеги, приколоченные к которой доски я с такой энергией отбивал, удалось рассмотреть сероватый шарик осиного гнезда, словно устроенного из старой папиросной бумаги.

Оказалось, что я не на шутку грозил гибелью всему осиному семейству. Стоило ли удивляться, что они дружно ринулись защищать своё жилище! Что им оставалось делать? Никакой обиды на ос я, естественно, не чувствовал и предпочёл заняться каким-то другим делом по хозяйству. В конце концов – забор это не главное в жизни.

27. 07. 2010

М О С К В А

↑↑ТУМУРОВСКОЕ КРЕСЛО

У моего друга и соратника по дворницкому делу Сергея Тумурова квартира находилась в глубине Тверских-Ямских улиц. Я нередко бывал у него, заглядывал ко мне и он. Между прочим, между делом он дал мне несколько уроков каратэ, хотя применить этот опыт довелось всего два-три раза и то в порядке устрашения.

Тумуров учился в аспирантуре, а его жена Вера временно устроилась работать экономистом в Госплан, где теперь Дума. Прописки у неё не было, а устроиться помог один ловкий и хитрый знакомый. Он сказал ей: дай мне паспорт и завтра у тебя будет нужный штамп. Но временно. Когда пройдёшь отдел кадров, он исчезнет. Супруги Тумуровы, разумеется, слабо верили в это магическое действо, но других вариантов. И впрямь, через день жена его с удивлением вертела в руках свой паспорт с постоянной московской пропиской. «Как это возможно?!» Но приятель только посмеивался и помалкивал.

Вера пошла и её без оговорок приняли на хорошую должность. Тогда у неё снова забрали паспорт, а когда он вернулся, от желанного штампа не было и следа. На удивлённые расспросы мастер фальсификаций ответил:

– Да элементарно. Как крепятся листки в серпастом-молоткастом? На скрепках. Так вот, разгибаешь скрепки, вынимаешь твой листок и вкладываешь на его место такой же из паспорта москвича. Вот и вся магия. Разумеется, номер и серия не будут совпадать, но обычно этого никто не замечает. Я не сказал Вере об этом, чтобы она не дёргалась, так как думала – у неё настоящая прописка. А теперь всё вернулось на круги своя…

Впрочем, это так, кстати. История посвящена не паспорту, а креслу.

Пришло время Тумуровым отбывать на родину. Человек быстро обрастает бытом, вещами. Но не потащишь же с собой в Улан-Удэ накопившуюся мебель! Вот Сергей и предложил мне забрать у него кресло и массивные металлические стулья с тёмно-зелёными сиденьями. Я не привык отказываться от хороших вещей. Правда, стулья у меня не прижились. Тумурову принадлежало несколько комнат, а у меня была всего одна, десятиметровка. Сразу стало тесно, и я раздал стулья по знакомым.

А вот кресло было знатное. Большое, мягкое, удобное. А главное – раскладное, что просто неоценимо для заночевавшего у меня гостя. Раскладывалось оно так оригинально и быстро, что поражало любого, кто за этим наблюдал. Никогда и нигде я не встречал столь остроумной конструкции. Нужно было взяться за верх спинки и потянуть её на себя, она делала своего рода кувырок и внутренность кресла в одну секунду превращалась в одноместную кровать, а подлокотники становились ножками.

Размеры кресла тоже впечатляли, но и озадачивали: при переезде выяснялось, что оно не проходит ни в одну дверь. Как же быть? И как оно попало когда-то в эту комнату? Ведь кто-то сюда его занёс! Но ларчик открывался просто. Кресло в разложенном виде нужно было перевернуть набок и, подобно извивающейся змее, оно легко проходило в стандартный проём.

Состояние кресла было не очень, ибо возраст его составлял лет сто. Пружины ослабли, обивка прорвалась и размахрилась, сама ткань распадалась на лохмотья. Садиться в него следовало с осторожностью, дабы не получить укол в мягкое место. Короче, мы с женой одновременно и гордились нашим креслом, и стеснялись его.

Наконец, было решено: будем реставрировать. Опыта такого у меня не было. Второй раз я бы всё сделал по уму, но где найти второе такое же кресло.

Началось с того, что я стал обдирать обивку. Эта процедура продолжалась… дней пять. Как так? – спросите вы. А вот так: по всему протяжённому периметру ткань крепилась к деревянному каркасу многими сотнями кованых железных гвоздиков-калёнок. Они порядком проржавели и вытаскивать их было нелегко и утомительно.

Потом пришло время развязывать и срезать многочисленные бечёвки, которыми были перевязаны между собой пружины. Потом очистка всего остова от грязи и пыли. Это отняло ещё пару дней.

И вот скелет разобранного кресла, жалкий и непривлекательный, лежит посреди нашего миниатюрного жилища. Прошу учесть, что вся работа шла в комнате, где мы жили: готовили, ели, спали. Казалось бы, пора приступать к возрождению кресла. Тут же выяснилось, что никаких материалов для реставрации, в сущности, не заготовлено. Пришлось ходить по магазинам, покупать гобелен, поролон, гвозди, прочные верёвочки. А ту пору магазины отнюдь не ломились от товара.

Но вот всё необходимое под рукой. Но что-то отвлекало: то гости, то поездки, то кинофестивальные просмотры, то походы в театр, то элементарное нежелание работать (лень). Короче, дело затянулось больше чем на месяц. И когда к нам кто-то приходил, мы ещё больше конфузились своего интерьера: через всю комнату по диагонали возлегает огромный, как левиафан, труп кресла. Честно говоря, мы (особенно Лена, не отличавшаяся выдержкой) проклинали себя, что затеяли это. В душе укреплялось сознание того, что процесс никогда не будет завершён, что этот разгром будет всегда.

Я без особого энтузиазма перетягивал пружины, крепил поролон, но со стороны ничего не менялось: общее ощущение вселенского бардака не проходило. Жена приходила с работы (у меня были летние студенческие каникулы), а она меняла монеты в зале игровых автоматов кино театра «Москва», с горьким вздохом осматривала комнату и принималась готовить ужин. О том, когда (и если) реставрация закончится, мы уже старались не упоминать.

И вот случилось чудо. Иначе не назову. Я вернулся с утренней уборки, наскоро позавтракал и приступил к делу, мало на что надеясь. Но тут же обнаружил, что внутренние работы закончены. Значит, можно приступать к обивке. Гобелен уже был раскроен. Я взял молоток, гвозди (в ход пошли и новые и старые калёнки) и начал аккуратно прибивать ткань. Она была простенькая – всем, кто жил тогда знакомы эти синенькие квадратики. Я никуда не торопился. Звучали пластинки с рижского стереопроигрывателя «Мелодия». Я спокойно приколотил первый кусок гобелена, второй, третий. Перевернул кресло, прибил всё с другой стороны, потом прошёлся по внутренним траекториям, заделал швы и подлокотники. Всё отлично шло и получалось так, как задумано. И вот, в один прекрасный (это не фигура речи, а всё было действительно так!) я внезапно обнаружил, что… больше делать нечего.

Дрожащими руками я перевернул кресло на ножки и сложил его. Секунда и передо мной предстал новёхонький, весь, как игрушка, предмет мебели. Да что там предмет мебели! Произведение искусства, да и только. И оно появилось из развала и полуфабрикатов прямо на моих глазах.

Не поверила своим глазам и жена. Всплеснув руками, она радостно взвизгнула и бросилась в мягко пружинящее кресло, облегающее чресла. То, что тянулось так долго, завершилось молниеносно и неожиданно!

Стоит ли говорить, что восстановленную мебелю мы взяли с собой в Шатуру, таскали её там по всем адресам, а напоследок оставили в Тархановском доме. В Дзержинку брать её было никак невозможно. Но, надеюсь, кресло послужило ещё и другим хозяевам. А, может, служит и до сих пор.

10. 08. 2010

↑↑ПЕЛИКАН (по Дробышеву)

Я, конечно, Владимира Дробышева не знал так близко, как другие. Но в последние годы его жизни видел достаточно регулярно. Его тогда «развела» молодая жена – хитрая провинциалка, которая женила его на себе, потом бросила и отсудила себе и своим детям большую часть его жилплощади. Так что ему приходилось теперь после центра ютиться в однокомнатной квартирке, где-то у чёрта на отшибе, в Ясеневе, а то и где поглуше.

Личностью он был, конечно, колоритной. Ходил и зимой, и летом в подшитых валенках, стеганой безрукавке и с суковатой палкой. Незадолго до смерти проявился в нём поэтический зуд: он то и дело приносил Сербу стихотворные подборки. Они были написаны от руки на многажды сложенных листах нелинованной бумаги, почерк чёткий, но по-стариковски дряблый. Стихи были ничего, но ничего особенного. То есть печатать можно, но слезами не обольёшься. Поговаривали, что Дробышеву достался в наследство чемодан с рукописями то ли Передреева, то ли Соколова. Вот он и выуживал понемножку то, что автору казалось недоделанным, перебелял и сплавлял в «Московский вестник». Впрочем, это лишь версия. Одно стихотворение, по крайней мере, он написал сам, вернее – эпиграмму:

«Московский вестник» -

Такой кудесник!

Десять лет печатает стихи и всякие кошмары,

Десять лет не платит гонорары.

Дробышев приходил в редакцию, садился поодаль от стола – он уже не принимал тогда спиртного, да и приходил он слишком рано, до наших посиделок. Внимательно слушал наш трёп, иногда вставлял словечко. Иногда рассказывал свою историю. Мне запомнился его рассказ про пеликана.

Времена были не больно сытные, видно зашёл разговор на тему питания. Тут и вступил в диалог Владимир Дробышев.

– В гражданскую войну. Когда была разруха и голодуха, неподалёку от Садового кольца жил один мужик, у которого в квартире содержался пеликан. Оба недоедали. Да и чем кормить птицу, если самому есть нечего? Тогда он решил выпускать пеликана на рыбалку. Вынесет того на балкон, а он полетит на Патриаршие пруды, наестся там вдоволь рыбы, да ещё домой в мешке под клювом принесёт, потом доедает, пока хозяин слюнки глотает.

Думал-думал мужик и догадался: стал перевязывать пеликану горло лентой так, чтобы тот дышал и воду пил, а рыбёшка, что покрупнее в горло не проходила. Пеликану поначалу это пришлось не по душе, он чего-то гагакал, а потом привык. Полетит на пруд, наловит там рыбки и летит обратно. Хозяин деловито доставал улов, честно делил на две равные кучки, одну оставлял себе, на уху, другую – птице. Потом развязывал ошейник и они вдвоём трапезничали.

Мы посмеялись над рассказом, не особо доверяя ни самому Дробышеву, ни тому источнику, откуда почерпнул он этот маловероятный анекдот. А потом я вдруг подумал, что этот пеликан – в чём-то напомнил мне судьбу самого Дробышева: всю жизнь провёл в тесной сплотке со знаменитостями - с Кожиновым, Передреевым, Кузнецовым. А сам – всё время у литературы на отшибе, то редактор, то составитель, то собеседник, то собутыльник. Ни книг, ни публикаций. Даже в Союз писателей не вступил, хотя его звали и приняли бы в момент.

Бывая в редакции, он не раз просил мне отдать ему проигрыватель для пластинок, который я перевёз туда из дому. Я отказывал, мол, сам не могу без музыки. Потом – пожалел, может, это скрасило бы Дробышеву одинокое существование. Но что было, того не изменишь. Правда, он сам скоро преставился на тот свет. Да и я долго не задержался в журнале: пришла коса по имени Жанна и выкосила всех прежних сотрудников.

25. 07. 2010

Ш А Т У Р А

↑↑ЗАИНДЕВЕВШИЙ ГАЛАНТЕР

Переезд – почти всегда праздник. Переход от старой жизни к новой. Прорыв! Метаморфоза! С молодых, дворницких лет я узнал, что это такое. Действо, которое нужно пережить и, по возможности, получить от него удовольствие.

Сам я переезжал несчётное количество раз. Но сейчас не об этом. Переезд переезду рознь. Хорошо, когда едешь из худшей хаты в лучшую. Тут и настроение, и соответственная атрибутика. Все это чувствуют – и переезжающие, и те, кто им помогает. Настроение праздника соответствует таком у переезду, который воспринимается, как шаг к новой жизни.

Но на этот раз всё было иначе: нам предстояло из центра Москвы, из полуподвальной, но большой дворницкой квартиры на улице Семашко (ныне – Кисловка) перебраться в глухое Подмосковье, в торфяной шатурский край. Если добавить, что происходило всё в середине декабря, станет ясен драматический настрой такой вот рокировки.

Впрочем, поначалу все мы бодрились. Когда пришло грузовое такси, мы по-быстрому покидали в кузов под брезентом все наши нехитрые пожитки, сами загрузились туда, оставив право ехать в кабине Елене Аркадьевне. И машина поехала. Проезжая по центру, мы отвели в сторону заднюю часть брезента и любовались Госпланом, Метрополем, Детским миром. Настроение было таково, будто мы перебираемся не в Мещёрские болота, а по меньшей мере в Швейцарию.

Но вот и Шоссе Энтузиастов осталось позади, и МКАД мы миновали. Стало тоскливее, да и мороз стал пробирать до костей. Нас было четверо: я, всегда не унывающий Джин, задумчивый Миша Попов и ещё более сосредоточенный Витя Галантер. Он сидел ближе всех к заднему борту и, полагаю, ему было холоднее всего. Но у нас была бутылка водки, которую мы немедленно и оприходовали. Стало теплее, друзья начали балагурить, но, как оказалось, расстояние до Шатуры – сто двадцать с лишним километров – воспринималось нами несколько шапкозакидательски. Постепенно все приуныли. К тому же, как оказалось, по зимней дороге водитель заплутал и повёз нас куда-то в сторону Егорьевска. Глядя на своих погрустневших и озябших помощников, я принял решение о продолжении банкета.

– Друзья! – обратился я с ободряющей речью к спутникам. – Дело в том, что мы запаслись водкой для того, чтобы обмыть переезд. Она где-то здесь. Надо её только найти.

И мы начали поиски. Когда мужики ищут водку, они делают это очень обстоятельно и ответственно. Вещи в кузове были свалены, как попало, и мы принялись методично и упорно обшаривать узлы и коробки. Но водки не попадалось. Когда наши и силы и терпение иссякли, было решено, что, судя по всему, выпивку забрала с собой в кабину Ленка. Это было бесчеловечно, но объяснимо. Поразмыслив, мы затарабанили по крыше кабины.

Машина остановилась, испуганная жена заглянула в кузов:

– Вы чего? Мы уже нашли правильную дорогу.

– Где водка? – в четыре хриплых глотки раздался отнюдь не риторический вопрос.

– Мальчики, вы что! – недоумённо ответила Елена Аркадьевна. – У меня её нет. Ищите в кузове.

Грузотакси тронулось, и мы, чертыхаясь, продолжили поиски. Больше всего переживал всё-таки я: как-никак хозяин. Пригласил людей на помощь, а выпивки не припас. Ну не жлоб ли я после этого? Неужели водку забыли в Москве? В это плохо верилось, ибо выпивка на переезде – дело святое.

Поиски ничего не дали. Разговоры и анекдоты иссякли. Все погрузились в зябкую дремоту. Вечерело. Начала задувать метелица. А машина всё ехала и ехала по заснеженной дороге. Возможно, если бы мы могли смотреть по сторонам, это несколько скрасило бы декабрьскую одиссею. Но мы ехали в полутьме, и казалось, что, движение никогда не закончится, что транспорт наш уже вышел за границу Московской области и мчится в сторону Сибири или северов.

Наконец сквозь щели в брезенте мы смогли заметить, что машина катит по улице некоего городка, это обнадёжило. Наконец водитель притормозил возле дверей строительного общежития «Юность», где нам была выделена временная комнатка. Откинув полу брезента, Елена Аркадьевна первым делом увидела сгорбленную фигуру заиндевевшего и обильно припорошенного снежком Галантера. Он не мог вымолвить ни слова. Но мы растолкали его и, с болью разминая затёкшие ноги, спрыгнули на землю. Водитель открыл задний борт. Началась выгрузка. Тут же разбилось большое зеркало от шифоньера. Стоило везти его из Москвы, чтобы разгрохать в Шатуре. Но задубевшие пальцы плохо слушались, и вещи выпадали из рук.

И каково же было наше огорчительное изумление, когда выяснилось, что так и не найденная водка находилпсь в коробке, на которой всю дорогу сидел Галантер. Все чертыхались, а я молился, так как логика событий была хотя бы мало-мальски восстановлена.

P. S. Таская вещи на пятый этаж без лифта, мы отогрелись, но и быстро сморились. Глядя на понурую фигуру Попова, я решил немного приободрить его:

– Миша! Это только кажется, что мы преодолеваем пять этажей. На самом деле их четыре.

– Как это? – усомнился он.

– Ну, на первом мы уже стоим вровень с землёй.

– А, точно! – его лицо озарилось улыбкой, и он весело потащил по лестнице какой-то очередной тюк или мебель.

P. P. S. На следующее утро к руководству строительного управления – владельца той общаги – пришла депутация работников: мы годами ждём очереди, а тут какому-то корреспонденту сразу дали отдельную комнату. К нам прибежала комендантша, Нина Васильевна, надеясь как-нибудь потеснить переселенцев. Но, увидев, что комната до потолка забита скарбом, молча развернулась и, проглотив язык, ушла прочь.

20. 07. 2010

↑↑КАК ОТОШЛИ ВОДЫ. ВЫЗОВ «СКОРОЙ»

Детям свойственно болеть. Более того, есть такое медицинское мнение, что ребёнку лучше перенести многие недуги, пока он ещё мал, чтобы не так сильно хворать в зрелом возрасте. Я эту доктрину поддерживаю, потому что на своём опыте убедился в её правоте: ребёнком я очень часто болел, а вот лет с двадцати, как говорится, завязал с этим, да так, что до сорока почти не знал ни о как их болячках.

Поэтому и когда мои дети болели, мы старались не слишком переживать об их недомоганиях. Но случай случаю рознь. Илья, когда ему было года полтора, простудился. Кашлял, температурил. Но вот среди ночи проснулся, заплакал и никак не мог успокоиться. Мы смерили температуру. Жена дала жаропонижающую таблетку, напоила отваром трав. Но ребёнок никак не мог успокоиться. Его трясло, он кричал и жаловался, что ему плохо. Это было уже опасно: мы знали, что терпеть боль он умеет, а значит, сейчас – невтерпёж. Что делать? Пришлось вызвать «Скорую помощь».

Минут двадцать прошло в тревожном ожидании и вот, наконец, он, ночной звонок. На пороге появились трое в белых халатах: тётка и два мужика. Они потоптались в прихожей, потом, не разуваясь, подошли к детской кроватке.

– Ну, какие у вас проблемы? – спросил самый высокий и, наверное, главный.

– Да вот, кашель, озноб, высокая температура.

– А почему? И что это с ним? – продолжался допрос.

– Не знаем… – растерянно отвечали мы, ибо ожидали, что сами будем спрашивать, а доктора – отвечать. – Очевидно, простыл. Погода-то вон, промозглая.

– Да уж. И чем же вы его лечите?

Жена сказала название жаропонижающего средства.

– А что это? – заинтересовался эскулап.

– Таблетки, – ещё больше растерялась Елена Аркадьевна. – От жара. Ещё заваривали ромашку, мать-и-мачеху и шалфей. Чай с мёдом…

– А-а!

Воцарилось молчание. Слышалось только частое и тяжёлое дыхание ребёнка.

– Ну что ж, – нарушил тишину медик. – Продолжайте лечить парня, как и до этого. Если будет хуже, звоните – отвезём в стационар.

Врачи немедленно удалились. Только на пороге мы сообразили, что Илью даже не послушали, не осмотрели горло, не смерили давление, не прощупали пульс. Пришлось вернуться к ребёнку. Его колотило и колбасило.

– Илюш! – беспомощно спросил я. – Может, ты хочешь чего?

– Почитай м-мне книжку, – заикаясь, попросил он.

– Книжку? – удивился я (был хорошо за полночь). – Какую?

– Про куропатку, – чётко сказал сын. Надо сказать, оба наши мальчика начали говорить очень рано и совершенно правильно, минуя стадию детского сюсюкания.

Не сразу, но я догадался, что имеется в виду. В последнее время мы часто читали эту книжку с картинками странноватого автора Никиты Разговорова, где была сказка про медведя и куропатку. Я разыскал книгу и усадил Илюшку рядом с собой на кровати. Читать для него во многом означало – рассматривать иллюстрации. Я прочёл одну историю, другую, третью…

– Может, хватит? – недовольно обратилась к нам жена.

– Ничего, пусть послушает и успокоится. И правда, ребёнок послушал ещё немного и сам попросился в постель:

– Хочу поспать!

Он улёгся и затих. Утром ему стало лучше.

10. 08. 2010

↑↑ПОПИЛИ ЧАЙКУ

Драматизм жизни тем сильнее действует на нас, чем неожиданнее он проявляется.

Вечерком мы сидели за столом в Шатуре и ждали, пока заварится чай. Мама Лена ушла на кухню, видимо, чтобы придумать какой-то десерт, я восседал в знаменитом «тумуровском» кресле, на коленях у меня был полуторагодовалый Павлик. Рядом с нами, на табуретке расположился Илюша. Была тихая, семейная атмосфера, неназойливо бурбулил телевизор, мы вели неторопливую абстрактную беседу, о чём – не помню, так как тут произошло такое, что заставило обо всём забыть.

Пашка неожиданно потянулся к столу и дёрнул на себя стёганый тряпичный колпак, которым мы накрывали заварочный чайник. Он хорошо держал температуру и даже спустя десять-пятнадцать минут там был почти кипяток. Конечно, вина было на мне: я должен был предвидеть возможную опасность и отодвинуть чайник на недосягаемое для ребёнка расстояние.

Чайник с огненной заваркой опрокинулся, и горячая вода расплескалась по столу, заструилась в разные стороны. Больше всего повезло мне – лишь несколько струек попало на кожу. Илье залило предплечье. Больше всех пострадал сам виновник. Гольный кипяток обварил ему грудь, руки и бедро. Я вскочил, стал стягивать с Павлика одежду, а Илюхе крикнул, чтобы он снял с себя рубашку. На наши крики, рёв и мои ругательства прибежала Елена Аркадьевна, запричитала, заойкала, высказала, по обыкновению, всё, что обо мне думает. Потом, вспомнив мудрый совет какой-то подружки, притащила подсолнечное масло и щедро смазала детские ожоги.

Пашка орал, не переставая. Илюшка слегка постанывал, хотя, конечно ему тоже было очень больно. Но он уже считался большим, а к тому же от природы был наделён высоким болевым порогом, - там, где другие ребятишки верещали, как макаки, например, при уколе, он только морщился и кривился. Младшенькому приходилось хуже всех, смазка олеем не дала никакого эффекта. Скорее наоборот. Пришлось вызывать скорую.

Минут через двадцать появились врачи, один из них, осмотрев ребятишек, спросил:

– Что это вы с ними делали?

– Да вот, хотели чайку попить…

– Я не про то. Чем вы их мазали?

– Подсолнечным маслом.

– Да… – вздохнул доктор. – Самая распространённая ошибка. Вместо того, чтобы охладить поражённое место, вы законсервировали его, и ткани продолжает жечь. Так, – обратился он к Илье. – Иди сюда, становись к раковине и полощи руку под проточной водой. А младшего придётся забрать в стационар, тут всё гораздо серьёзнее.

Мы по-быстрому собрались и поехали в больницу. После недолгого ожидания в приёмном покое жену и сына увели в палату. Я забрал их верхние вещи и отправился домой. Забегая вперёд скажу, что на другой день на обожжённых местах у Павлика появились огромные волдыри, наполненные лимфой. Но после их удаления, благодаря судьбе, никаких следов не осталось.

Я же вернулся домой. Шатура – маленький город и скоро я вошёл в квартиру, где увидел, что Илья по-прежнему стоит у раковины и держит руку под струёй ледяной воды.

– Илюш! Да уж хватит, охладил и ладно. А то мы про тебя забыли. Смотри не простудись.

А он как раз-то и простудился. Так ожог курьёзным образом привёл к переохлаждению организма. Я хотел было налить себе чаю, но воздержался: и так напились чайку вдосталь.

29. 07. 2010

↑↑ИЛЮХИНЫ ТАЛАНТЫ

(«ДА МНЕ УЖЕ ГОВОРИЛИ…»)

Без малейшего преувеличения и тем паче – гордости могу сказать, что никогда и нигде не видывал, чтобы Богъ или Природа давали человеку так много и так щедро. Я имею в виду своего старшего сына Илью. Но, справедливости ради, должен добавить, что нередко к этим дарованиям он относился небрежно, не берёг, не старался укрепить и приумножить. Это особенно обидно, когда повсеместно видишь, как люди, наделённые одним-единственным талантишком, выжимают из него всё возможное и даже больше. А Илюха разбрасывал и разбазаривал. С широкого плеча, как какой-нибудь толстопузый купчина!

Начнём с дара речи. Едва начав говорить (а оба моих мальчика начали балакать рано и очень правильно), он поражал непредсказуемостью и нестандартностью своих реплик и замечаний. Вот кое-что навскидку.

Он с мамой идёт по улице и вдруг начинает тереть глаза.

– Что, Илюш, тебе в глазик попало?

На что Илья, не переставая тереть глаз, между делом отвечает:

– Машинина пыль.

Потом ему указывают на забор и спрашивают:

– Илюш, а какого цвета эта ограда?

– Старого, – лаконично отвечает он.

Или вот – вместе слушаем в Ундорах на сборе вишни приёмник, где Игорь Корнелюк в конце своей песни про билет на балет, использует акустический приём в припеве:

Предъявите билет!

Что я мог сказать в ответ?..

Прослушав всё это, Илья улыбнулся и прокомментировал:

– Как он ржаво пропел!..

В другой раз мама готовит обед, а он пытается побеседовать с ней. Она отмахивается от него, на что Илюха ничтоже сумняшеся (без особой обиды) говорит:

– Ну, мама, ты и ч?дишь! Что же мне с тобой и поговорить нельзя?

А на другой день, когда он намекает на то, что голоден, мать спрашивает сынка:

– Илюш, так что же, мне тебе кашки предложить?

Илья на это задумчиво отвечает:

– Ну, предложи…

Это только малая часть его афоризмов, которые выглядели как чистые экспромты: никакой продуманности или подготовки в них не чувствовалось. Я ненавязчиво намекал ему, мол, не желает ли он что-нибудь написать, сочинить, если в устной форме появляются такие интересные штучки. Он отказался.

Ну ладно. Дошкольником мы решили отдать его в кружок изобразительного искусства при городской библиотеке. Купили хороший альбом, акварельные краски, карандаши и фломастеры. После первого занятия он принёс домой работу. Руководительница задала ребятишкам задание: нарисовать своё настроение. Илюхин лист поразил нас: он явил собой очень затейливый и тонкий пейзаж, в котором превалировали оранжевый и фиолетовый цвета. Акварель была настолько импрессионистской, что казалось: её выполнил опытный мастер, который воспользовался специальной техникой: есть такой приём, когда лист орошается водой и краски перетекают друг в друга. Так вот Илья добился подобного эффекта одной кисточкой.

Ну, подумалось, он далеко пойдёт! На втором занятии он тоже нарисовал оригинальный осенний пейзаж, в котором чувствовалось бодрое и приподнятое настроение. Эту акварель мы подарили нашему шатурскому знакомому, дедушке Даниилу Борисовичу Цвику, который был некогда главным архитектором города. Он по-еврейски покачал головой, поцокал языком, но ничего конкретного не сказал.

Казалось, успех надо закреплять и закреплять. Но: с третьего занятия Илья принёс невразумительный натюрморт, где не было ни ума, ни фантазии: дохлые фрукты, контрастно прорисованные чуть ли не шариковой ручкой. Душевным участием в создании этого рисунка и не пахло. Не удивительно, что скоро Илья объявил, что не желает более ходить в изостудию. Вот и гадай теперь, что послужило причиной этого охлаждения: его собственная непоследовательность или «старания» руководительницы, которая во всеоружии педагогической методологии принялась выкорчёвывать импрессию из юной, впечатлительной души.

Третья попытка приобщить Илью к искусству состояла в музыкальном образовании. Для этого мы выкупили неплохое старое пианино у семейства Гонтарей, отъезжавшего в Израиль. По осени Илью определили в музыкальную школу, и он довольно скоро стал наигрывать некие узнаваемые мелодии и музыкальные темы. Педагоги его хвалили, но сетовали на то, что старания, интереса со стороны ученика не наблюдается.

Но потом выяснилось, что ходить в музыкальную школу он способен только из-под палки. Мы давили на него. Он сопротивлялся. Сперва слабо, затем всё более и более твёрдо. Музыка его не интересовала. По крайней мере, в той форме преподавания, которую ему предлагали. Он постоянно думал о чём-то своём. Однажды кто-то из знакомых рассказал показательную сценку. Он (она?) встретил (а) Илюху, идущего из музыкальной школы и заметил, что тот шествует в разных сапогах: один чёрный, другой – коричневый.

– Илюш! – обратились к нему. – Да у тебя сапоги разные!

– Мне уже говорили, – невозмутимо ответствовал Илья и брёл дальше.

Два класса Илюхиного музыкального образования, на одних зубах выдержали мы с Еленой Аркадьевной, а потом смирились: ну не его это. Если бы к нему приставили еврейскаую бабушку, то она, наверное, довела бы музыкальную экзекуцию до конца. Я же считал (и по сей день считаю), что насильно заставлять человека заниматься искусством столь же абсурдно, что и принуждать, к примеру, есть или спать: если он захочет, то без понуканий наестся и выспится.

А когда у нас в доме появился компьютер (в 1994 году), стало ясно, что именно его по-настоящему увлекает. Он с головой ушёл сначала в игры, потом – в программирование. И даже, кажется, преуспел впоследствии.

Но мне до смерти хотелось бы верить, что и его словесные каламбуры, и живописные уроки, и музыкальная мурцовка пригодились для компьютерной креативной работы. Музыка помогла в особенности. Он стал-таки меломаном. Но об этом – немного позже.

27. 07. 2010

↑↑ПАВЛИК ГОНКИН

Эта история очень проста и столь же поучительна. Однажды младшенький сын наш, Павлушка, вернулся из детского сада и как-то вскользь обронил фразу, что не хочет больше именоваться Павлом Казначеевым.

– А как же тебя теперь называть? – удивились мы.

– Павлик Гонкин, – безыскусно, но обдуманно отвечал сын.

Казалось бы, беспокоиться не о чем. Мальчики в этом возрасте часто увлекаются машинками, Паша тоже смотрел вместе со мной «Формулу- I », знал всех гонщиков и их команды. Вот и решил избрать себе созвучный псевдоним. Всё логично.

Но мы встревожились не на шутку и глубоко задумались о причинах такого решения маленького человека. Для родителей, конечно, обидно, если отпрыск отказывается носить родовую фамилию. Наверное, в маленькой душе возникла суровая, хотя и вряд ли осознанная необходимость отречься от своих корней. Самое глупое, что можно было бы предпринять в этой ситуации – ругать пацана и заставлять его отказаться от этой мысли. Тогда, скорее всего, он ожесточился и упрочился бы в своём выборе. Действовать следовало тоньше.

– Ты знаешь, – задумчиво произнесла Елена Аркадьевна. – Обычно так ведут себя дети, которым недостаёт любви, семейной теплоты.

Я не спорил. В самом деле, последнее время мы чересчур увлеклись зарабатыванием денег, крутились, где только возможно, а возвращаясь домой, валились с ног от усталости. Время было такое – начало 90-ых. Поэтому, покаявшись в собственной чёрствости и меркантильности, мы с женой договорились: давай-ка ненавязчиво, но последовательно будем уделять Павлику больше родительского внимания. Так и было сделано.

Мы стали больше гулять с ним, беседовать, читать книжки, обсуждать фильмы. Во время застолий мама обязательно обращалась к младшенькому, интересовалась его вкусом, спрашивала, что приготовить на завтра. Мы ездили в Москву – в цирк, в зоопарк, в театры. Я играл с сыном в шахматы и ненавязчиво давал ему возможность выигрывать или сводить матч в ничью.

Надо сказать, результат пришёл не с разу. Некоторое время Павлик именовал себя Гонкиным (вот ещё фамильицу-то изобрёл!). Но постепенно идея эта растаяла и забылась. А когда, спустя годы, я спросил Павла: помнит ли он этот эпизод своего детства, он отрицательно помотал головой.

Казалось бы, мелочь, не достойная нашего внимания. Но! Таким подсознательным ходом сын заставил родителей напрячься, вспомнить о прямых своих обязанностях и додать ему законную, причитающуюся толику любви. Любовь эта была в наших сердцах, но была заслонена насущными заботами. Мягко, но уверенно ребёнок отодвинул в сторону нашу каждодневную суету и получил то, что ему по всем статьям надлежало.

19. 07. 2010

↑↑МОСКВА – ЧЕРУСТИ

На электричках по этому маршруту я ездил много. Мягко говоря. Однажды я решил подсчитать: с 1990 по 1996 год в Москву я приезжал примерно три раза в неделю. Туда-сюда – в среднем 250 километров . В неделю – 750. В году 52, скажем, недели. Получается – почти 40 000 километров в год. Это сколько же экваторов я намотал, спрашивается? Не считая постоянных поездок в Ульяновск. Ну, там уже совсем другая арифметика.

Так вот. Когда ездишь через день, вырабатывается своего рода автоматизм: где зайти, как занять сидячее место, когда выйти. Но иногда этот автопилот не срабатывал, особенно если поздно вечером возвращаешься домой, усталый и, так сказать, отдохнувший. В дорогу я обычно брал бутылочку пивка, медленно усасывал её и частенько был не прочь прикорнуть. Прикорнуть-то прикорнуть, а надо ещё вовремя проснуться!.. Хорошо, если я ехал на последней электричке. Был такой душевный рейс, который приходил в Шатуру в два часа ночи. Её обычно заполняли рыбаки, грибники и ягодники. Они приезжали в ночь, оставались в вагоне спать, чтобы с рассветом устремиться к вожделенному объекту своего хобби. Железнодорожники знали о таком обычае и мирились с существующим порядком вещей. Так вот на такой электричке ехать было безопасно, хотя я ни разу не просыпался в тупике.

Но если ехать на предыдущих поездах, многие из которых проходящие – следуют до станции Черусти, что километрах в тридцати от Шатуры, так тут ситуация была сложнее. Хорошо если проснёшься вовремя и успеешь выскочить в Кривандино: там есть шанс вскочить в автобус или добраться на попутке, причём довольно быстро. Когда же и Кривандино оставалось позади, то положение становилось критическим: из Черустей поздних электричек не было и оставалось куковать на вокзале до утра. Ничего страшного в этом не было: там тоже ночевало много грибников и охотников, атмосфера была душевная. Но… жена ведь ждёт, беспокоится и, главное, будет сильно ругаться. Мобильников тогда не было в помине, и предупредить её о своей непредвиденной заночёвке не представлялось возможным.

Тем не менее, зная о такой опасности, несколько раз я оказывался поздним вечером в Черустях… Как же так, возмутитесь вы, неужели нельзя было отказаться от пива, да и вообще – быть собраннее, внимательнее. А вы покатайтесь пять лет через день за сто двадцать пять километров, и я посмотрю на вашу рожу. Добавлю ещё, что нередко возвращаться приходилось после презентаций, вечеров или просто – товарищеских посиделок в «Московском вестнике», то есть в слегка расслабленном состоянии.

Оказавшись в Черустях, проехавший свою станцию пассажир поначалу мечется, егозит, сетует и негодует. А потом смиряется с горькой своей участью. Вот и я, по опыту знавший, что выбраться отсюда практически невозможно, покорно брёл в зал ожидания, устраивался поудобнее, читал, если было что, наблюдал за окружающими, пытался кемарить…

Но иногда случалось так, что дома надо было быть – кровь из носу. За чем – теперь уже не вспомнить, а вот сама дорога запомнилась. Два таких случая особенно врезались в память.

Первый. Я уныло брёл по черустинской платформе и тут услышал объявление информатора, что с такого-то пути на Москву отправляется товарняк. «А что? – подумалось. – Это ведь шанс! Рано или поздно состав остановится или хотя бы притормозит. А уж в Шатуре он встанет скорее всего…» И я решил подъехать на «попутке». Забрался на приступку при цистерне с какой-то жидкостью. И поезд поехал.

Стояла поздняя осень, я был в плаще и перчатках, но скоро холод стал продирать меня до костей. Ничего, думал я, полчаса можно и потерпеть. Однако когда позади осталось Кривандино, меня охватило беспокойство совсем иного рода. Беда в том, что товарняк и не думал тормозить и тем более останавливаться. Больше того, он набирал ход. Что было делать? Оказаться за полночь в Москве было ещё хуже ночёвки Черустях. Но вот уже по бокам замелькали дома рабочего посёлка, впереди маячила шатурская платформа, а поезд мчался со скоростью около пятидесяти километров в час. Надо было решать, и срочно. Я собрался прыгать.

Надо было выбрать место, чтобы не врезаться в железную скамейку или железобетонную опору. На ходу и в темноте сориентироваться непросто. Но выпрыгивать на насыпь или шпалы ещё опаснее. И вот, выбрав момент, я выбросился на платформу, стараясь прыгать в сторону движения поезда, так как это смягчит приземление. Прыжок! Ударившись коленом, локтем и кейсом об заледеневшую платформу, я даже не покатился кубарем, как всегда показывают в кино, а застыл ничком на платформе. Но тут же поднялся на ноги и огляделся по сторонам. Никого поблизости не было. Это, с одной стороны, огорчало, ибо никто не стал свидетелем моего каскадёрского трюка. А с другой, и слава богу! Если бы в числе зрителей оказалась милиция, неприятностей не избежать. Мало ли что я рисковал лишь своей жизнью – нарушение законности на железной дороге налицо.

Я осмотрел последствия прыжка: потёртости на дипломате и плаще. Ушибленный локоть. Больше не повезло колену: джинсы здесь продрались и образовалась ссадина величиной с пятак. «Да ладно! – подвёл я итог авантюре. – Главное, сам цел остался».

Второй случай вышел благополучнее и комичнее. Завязка та же самая, с тою лишь разницей, что я заранее знал: товарняк скоро двинется на Шатуру. Он и правда на всех парах стоял на соседнем пути. Не желая более рисковать, я отправился в голову состава. Поравнявшись с тепловозом, я увидел на машинистском мостике парня лет тридцати.

–Мужики! Подкиньте до Шатуры, а то вот проехал, мать её так-перетак, – взмолился я, не особо рассчитывая на понимание.

Но случилось странное.

– Залезай, – спокойно сказал мне машинист, а может, он был помощником.

Я забрался по железной лестнице наверх и первый, и последний раз в жизни оказался в кабине локомотива.

– Ребята! Я заплачу, только притормозите где-нибудь на подъезде к Шатуре и я соскочу.

– Зачем тормозить? – невозмутимо отвечал напарник того, что разрешил мне подняться на тепловоз. – Мы просто остановимся.

И товарный состав двинулся в путь. Я с интересом наблюдал за действием железнодорожников. Впрочем, они спокойно двигали какие-то рычажки, жали кнопки, щёлкали тумблерами. Гораздо интереснее была картина перед носом состава. Рельсы текли, перекрещивались, изгибались, сходились и расходились – вот это точно было, как в кино. Двигались мы без остановок, вся дорога заняла минут двадцать, а когда вдали показались огни станции Шатура, состав мягко притормозил и остановился у той самой платформы, на которую пришлось катапультироваться прошлый раз. Я дал машинистам десять тысяч (дело было до деноминации, и теперь трудно установить, какова была покупательная способность этой купюры, но во всяком случае – не 10 нынешних рублей) и тепло поблагодарил их за выручку. Мы пожали руки и расстались. С трудом веря в такое скорое и благополучное возвращение, я поспешил домой, чтобы предстать пред очами своей благоверной.

P . S . Позднее по телевизору я услышал подобную историю из уст актёра Романа Мадянова. Его случай ещё невероятнее: под Новый год, опаздывая на семейное торжество, он поднял руку и буквально «поймал», остановил на ходу попутный товарняк. Железнодорожники не только подсадили припозднившегося пассажира, но даже угостили и дали с собой бутылку шампанского. Если бы похожее происшествие не случилось со мной, никогда бы не поверил. А так: верю на сто процентов. Меня, кстати, машинисты тоже чем-то угощали, вот только подзабыл, чем: то ли рюмкой водки, то ли стаканом портвейна или пива.

21. 07. 2010

↑↑ПЕРЕЕЗД С ФИННАМИ

Переезжал я так часто, что прямо жуть! Из родительского дома в общагу, из неё в дворницкую комнату, потом – в другую, потом – в третью; из Москвы в Шатуру (здесь внутригородских переездов было больше чем достаточно, ибо мы прошли по всей цепочке улучшения жилищных условий: гостиница – общежитие – комната – однокомнатная – двухкомнатная квартиры), из Шатуры в Дзержинский, там – в трёхкомнатную, оттуда, замыкая круг (см. роман Хаймито фон Додерера «Окольный путь»), снова в общагу, там из коридорной комнаты – в отдельный «сапожок», оттуда – в литфондовскую внуковскую дачу. Впрочем, последний переезд оказался половинным, так как ныне мы с Любой мотаемся из общаги во Внуково и обратно через день-второй, а когда случается больше трёх ночей спать на одном месте, кАк на отдыхе в Египте, Черногории или вот сейчас – в Ундорах, то возникает ощущение чего-то аномального.

Столь чётко выраженная кочевая жизнь приводила к анекдотическим ситуациям. Однажды к нам в гости приехали мой брат Николай и сын его Иван. Осмотревшись в нашем жилище десятилетний Ваня удивлённо спросил меня:

– Дядь Серёж, так ты в этом году не переезжал что ли?

Смешно, да? Ну, кому как. Ладно…

Но на сей раз я хочу рассказать о переезде внутри Шатуры. Казалось бы, ничего особенного в нём не было. Ну, перебралась молодая семья с ребёнком из общежития в собственную комнату. А соседом стал, можно сказать, приятель – Виктор Петрович, директор районной киносети. Сначала коммуналка жила спокойной, миррой жизнью. Но потом, когда здесь появилась супруга Виктора Петровича, Зоя, сразу стало ясно, что двум бабам тесно и на кухне, и в ванной, и в… коридоре. Довольно банальная история.

Но сейчас не об этом, ибо история наша касается международных отношений, а времена стояли ещё вполне советские и достаточно лохматые. Я трудился корреспондентом газеты «Ленинская Шатура» и вот однажды в кабинет вошёл мужик, похожий на физика и Юрия Шевчука. Образ, надеюсь, понятный. Звали его Борис Ильич Рукавишников.

После двух-трёх незначимых фраз, незнакомец заявил:

– Вот что. Для шефмонтажа нашего Лазерного центра прибыла группа финских специалистов. Они помогают в работе. Но в свободное время им скучно. Вот мы и решили, что нужен человек, который сумеет скрасить их досуг. В райкоме мне порекомендовали вас… Мы готовы платить деньги, понятно, небольшие, но реальные.

Я согласился. Во-первых, интересно пообщаться с людьми из другого, так сказать, лагеря. А, во вторых, приработок никогда не помешает.

Задача состояла в том, чтобы время от времени появляться во внеурочное время в квартире, где проживали финские шефмонтажники, и вытаскивать их на культурно-массовые мероприятия.

Вскоре я познакомился с финскими спецами. Их было человек 7-8, состав постоянно менялся: кто-то уезжал, появлялись новые люди, кто-то оставался надолго. Помню начальника, необщительного пентюха Пентти, обаятельного и образованного архитектора Ханну, компанейского сантехника Кауно, скромного юного электрика Маркку, ну и, конечно, артистичного и общительного переводчика Тапани. Со многими мы по-настоящему сблизились и, сказать по-честному, общаться с представителями земли Суоми мне было дружить проще, чем с хмурыми и замкнутыми «шатуронами». Финны сразу приняли меня, поняли мою задачу и называли меня своим культурминистром.

Я устраивал для финнов выезды на природу – за грибами и ягодами, на рыбалку, просто – на пикник. Они шли на контакт, при этом – готовились к поездке не в пример нашим: всё необходимое закупалось предварительно, в московских валютных магазинах «Берёзка», застолье на природе сервировалось изысканно и содержательно, не забывали инвалютные спецы и о гигиене: когда мне случилось поранить босую подошву об осколок бутылки, из внушительных финских баулов тут же были извлечены дизенфицирующие спреи и мази, лейкопластыри и стерильные бинты. Всё это пошло в ход и сразу же я почувствовал свою полную безопасность.

Мы ездили и на экскурсии, побывали во Владимире, Суздале, Сергиевом Посаде (который тогда был ещё Загорском), Егорьевске, Рязановке, в лесах и на озёрах. Финны были довольно любознательны, им хотелось посетить и Шатурскую электростанцию ГРЭС-5, и Мишеронский стекольный завод. Но туда их не пускали. Секретно даже для своих! А тут граждане капстраны. Интересно было бы посмотреть в глаза тем сотрудникам, которые ни в какую не соглашались на такие безобидные экскурсии, а спустя несколько лет сами стали вовсю спускать по дешёвке людям из НАТО и ЦРУ действительно ценные технологии и чертежи. Эх, уроды!..

Более того, с особым вниманием ко мне стали относиться шатурские кгбэшники, которым делать было нечего, а тут – добыча сама плывёт им руки: сотрудник газеты вступил в долгосрочный контакт с буржуинами. Они стали опекать и допекать меня. А когда мне позвонили из военкомата и предложили аттестовать на лейтенантское звание в области финансовой службы, дело было спешно замято: видимо, ребятишки из КГБ недвусмысленно дали понять военным кадровикам: для офицера запаса этот ренегат ну никак не подходит! Но это ладно.

Финские ребята сами по себе тоже были довольно специфические люди. Вечерами, бывая в их расположении, я обнаруживал, что за столом сидят семеро дюжих мужичин, на столе стоит литровая бутыль водки и рюмки по числу участников застолья. Никаких проблесков закуски. Кое-кто, правда, параллельно пил чай, иногда подливая водку в чашку. Несколько раз удалось сорганизовать их на русскую хлебосольную пирушку, с пирогами и грибами, салатами и разносолами. Но сами по себе они возвращались к исходному варианту: по глоточку потягивали водку и пялились в телевизор с видаком (тогда это была страшная редкость). Фильмы, которые они смотрели, были американскими. Именно тогда я увидел знаменитого Харрисона Форда в роли Индианы Джонса.

– А кто он такой? – спросил я.

– Вроде бы археолог, – задумчиво отвечал Тапани. – Но больше похож на вора.

Но, вернёмся к переезду. Несмотря на относительно невеликое количество домашней утвари, я сильно переживал насчёт того, кто же поможет в переезде. Опасения усиливались по мере приближения рокового дня. Потенциальные помощники отваливались один за другим. Уверенности не было ни в ком. Многие близкие люди под любым благовидным предлогом отказывались от участия и, в лучшем (для них) случае соглашались подойти к вечеру, на пьянку…

Другие – напротив того – проявили беспримерный героизм, так, например, дворник Яша приехал за 125 километров из Москвы, помог таскать вещи, а когда всё было внесено, тут же убежал на электричку. Спасибо ему и вечная память, ибо много лет он уже спит в земле сырой.

И вот в какой-то момент, когда загруженная барахлом машина подъехала к подъёзду, я с отчаянием понял, что таскать вещи наверх (9-ый этаж!) некому, и в порыве безысходности устремился к финнам, которые квартировали тогда в соседнем доме. Был выходной день и я решил припасть к их стопам с умолением.

– Ребята! – сказал я, появившись на пороге, – Выручайте! У меня переезд, а помочь некому…

Как принято выражаться, целый шквал мыслей пронёсся в мх горячих головах: да и как понять финну, что перемещать вещи должны не специально нанятые для этого, квалифицированные люди, а сами переезжающие и их друзья. Вероятно, они отнеслись к моему предложению либо, как национальной народной забаве, либо как к специфическому, эксклюзивному виду спорта. Они стали вяло натягивать спортивные костюмы, я объяснил, куда подходить, и удалился, мысленно махнув рукой: толку от таких помощников не жди.

Но я оказался не прав. Потому что довольно скоро нестройной чередой несколько финских друзей появились в подъезде. Наш всклокоченный и взмыленный вид, как я теперь понимаю, их поразил. Услышав, что нести скраб надо на девятый этаж, они не поверили. Меня подвели к лифту, который, разумеется, ещё не был подключен, и Тапани довольно долго пытался втолковать мне, что необходимо позвонить в диспетчерскую и попросить включить подъёмник. Я слушал его, как безумец безумца. Конечно, с точки зрения здравого смысла, это было естественно. Но кто и когда в России жил по рассудочным законам? У нас и лифт, и газ подключают к новостройке только после полного заселения: а то не дай Бог, лифт сломают, а газовые плиты взорвут!

Что любопытно, финны быстро смирились с российским статусом-кво и принялись покорно таскать наши тюки по лестнице на девятый этаж. Я со стыдливым восторгом наблюдал, как вместе с Кауно по этажам с тяжеленными котомками носится его советская невеста Наташа. Она, кстати, потом уехала с ним в Финляндию с двумя своими дочерьми. Одна из них, что тоже интересно, осталась за границей, а вторая – вернулась домой, не смогла жить на чужбине.

Старались все – и пожилой шеф-монтажник Онни, и его молодой коллега Маркку. И вот настал радостный момент, когда всё было занесено наверх! Расставлять мебель по местам было не ко времени. Мы занялись приготовлением дружеского стола, без которого не обходится ни один переезд и который нежит душу его участникам.

А финны – всё ж-таки они строители! – отправились в экскурсию по квартире. Прежде всего их поразило, что нашей семье с маленьким дитём выделена лишь комната, а не вся квартира. Я тут же вспомнил про ситуацию с Лёней Дранько-Майсюком, который узнал от своего сокурсника, словака Теодора Крижки, что тому на двоих с женой дали трёхкомнатную квартиру в Братиславе.

– Теодор! – недоумевал белорус Лёня. – Ведь вас же нет детей!

– Хм… Но они же будут! – как нечто неоспоримое ответил словак.

Будут! Когда-нибудь, если будут вообще. А тут уже было конкретное дитё – сын Илья, который теперь сладко посапывал в углу комнаты, рядом с окном, покоясь в своей колыбели.

Вскоре финны заметили ещё несколько вопиющих недоработок в строительстве. Марку, указывая пальцем на распределительный щиток, из которого торчали слегка замотанные изолентой провода, воскликнул: если бы это было в финской квартире, то всех людей срочно убрали бы из неё, так как это очень опасно!

Что тут скажешь? Нешто мы не понимаем про опасность. Но ведь не русский же, а чистый европеец завещал: живи опасно…

Когда же началась хмельная и хлебосольная гулянка в честь переезда, обо всём было забыто. Все чокались, пили, выкрикивали здравицы и заедали тосты салатами и пловом. Постепенно гости-помощники, и русские, и финны разбрелись, мы с женой увалились спать и крепко дрыхли, сильно умаявшись, до самого утра. Сквозь сон, правда, слышно было, как вертится и юлит Илюха, но подняться и подойти к нему не осталось сил.

Утром было обнаружено, что несчастного ребятёнка злостно искусали комары, налетевшие в квартиру через распахнутую балконную дверь: стояла ранняя жара, а новостройка стояла на болотистом месте.

30. 07. 2010

↑↑ФУРА С ЦИТРУСОВОЙ

Жизнь – субстанция, непредсказуемая до такой степени, что это порой даже утомляет.

Мы праздновали день рождения Павла. А на его именины обычно что-нибудь да приключится. То ли Тальков на гастроли приедет, то ли ещё что. Вот и на этот раз часов в девять – почитай в самый разгар веселья – раздался телефонный звонок, жене звонил её начальник, хозяин магазина, где она была заведующей. Уж не помню, как его звали-то. То ли Кошевой, то ли Дубовой… В общем, какой-то. Но дело не в этом.

Лена поговорила с ним пару минут, причём её реплики сводились к отрывистым частицам: «Да…да…да…» А когда разговор был закончен, она, потерьёзнев лицом, поднялась и сказала гостям (ну и мне, в первую очередь):

– Сейчас к нам в магазин придёт машина с водкой. Надо срочно её разгрузить. Поможете?

Надо напомнить, времена были лихие. Ушлые люди торговали вагонами и машинами. Ещё более ушлые – составами и пароходами. Суперушлые – корпорациями, республиками и областями. Дурни стояли на улицах и торговали с рук всякой хернёй. Деньги каждый месяц превращались в прах. Материя (то, что можно пощупать руками или хотя бы облизать языком) ещё ценилась. Так вот и водка была вполне ходовой валютой, поэтому почти все мужики, сидевшие за столом, согласились «помочь», обоснованно надеясь получить некий бакшиш в виде бутылки-двух горячительного напитка.

По-быстрому собравшись, мы отправились к магазину, благо он был в двух шагах от нашей квартиры. Дорогой возбуждённо переговаривались, весело шутили, продолжали разбирать темы, затронутые за столом.

У магазина пока никого не было, но довольно скоро подвалила машина. Точнее сказать, это была именно фура . Узрев её, я немного похолодел. Предчувствие страшного шевельнулось в моей слегка хмельной голове. Когда задняя дверь была открыта, предчувствие подтвердилось: фура была забита до отказа картонными коробками, в каждой из которой находилось – это определили первым делом – по двадцать полулитровых бутылей с напитком под названием «Настойка цитрусовая. 40%». На этикетке были изображены два игривых плода – то ли мандарина, то ли лимончика.

Что делать? Надо было начинать разгрузку. Лена, устремившись в подсобные лабиринты магазинчика, прикидывала, где размещать свалившееся на её заведующую голову счастье. И вот череда носильщиков, подобно цепочке муравьёв, потекла в подсобные помещения.

Нас было человек шесть. Потом подошло ещё человека три грузчиков, вызванных на подмогу Еленой Аркадьевной. Но фура была о-очень большая. Крепкий напиток, как видно, не принятый Москвой, следовало срочно оприходовать, чем мы и занялись.

Не буду пересказывать всех перипетий, всех хохм и подначек, прозвучавших в ту ночь. Поначалу казалось: час-два и мы всё раскидаем. Но не тут-то было. Фура оказалась безразмерной. Говоря кратко: после двенадцати часов ночи завмаг объявила, что каждому работнику в качестве гонорара причитается по ящику (коробке) «Цитрусовой». Это немного взбодрило. А в третьем часу она уже сказала, что по коробке мало – каждый возьмёт по две.

В мыле, задыхаясь и кашляя, мы забивали коробками и те комнаты, которые изначально были определены под ходовой товар, потом с тали выстраивать штабеля в коридоре.

Что удивительно (и теперь мне особенно странно), ни разу не раздался призыв передохнуть и попробовать-таки выгружаемого напитка. Уверен, что это сплотило и мобилизовало бы и без того дружную команду. Но нет. Все стоически, даже туповато таскали коробки и складировали, складировали…

Когда были вынуты и пристроены последние коробки «Цитрусовой», вовсю рассвело. На грузчиков страшно было смотреть. Особенно боялся я встречаться взглядом со своими гостями: из-за пиршественного стола их извлекли, как пробку штопором и поместили в пыльный и душный мир фуры и магазинного склада. Казалось, уже и гонорар в виде двух коробок настойки никого не радовал. Расходились молча, потупив взгляды. «Цитрусовую» тащили с видом явного отвращения к какому бы то ни было алкоголю.

Но время лечит. И после этой бессонной ночи целый год, пожалуй, я не испытывал проблем в смысле крепких напитков. Когда приходили гости или просто с устатку, я лез в шкаф и доставал оттуда бутылочку «Цитрусовой». Кстати, по качеству настойка оказалась неплохой. И когда она закончилась, я искренне пожалел об этом. А ночь выгрузки навсегда врезалась в мою память навсегда.

19. 07. 2010

↑↑ПЕРЕЕЗД И ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДЕ

О переездах я уже писал много раз. Но этот переезд был всем переездам переезд. Мы обменивались квартирами с молодой супружеской парой. Им предлагали хорошие должности в шатурском отделении Тверьуниверсалбанка (была такая фирма под крылышком Николая Рыжкова, пока её не обанкротили – видимо, как ангел-хранитель плачущий большевик оказался не слишком состоятелен), и они готовы были с небольшой доплатой (с нашей стороны, разумеется) обменять свою двушку в Дзержинском на нашу.

Переезжать нужно было единовременно, одним днём. Они к нам, а мы – к ним. И если у кого-то дело застопорится и отложится, произойдёт катастрофа. Представляете себе, мы со всем своим имуществом (я заказывал двадцатитонную фуру и не скажу, что в ней было просторно) заявляемся в Дзержинку, а они не выехали. Или – наоборот. Отойти на десять ли и встать на новом месте лагерем? Кошмар, даже думать о таком варианте не хотелось.

И вот – документы по обмену получены, доплата заплачена, роковой день назначен, машина заказана, можно переселяться. Легко сказать! Главное – накануне нужно было грамотно собраться, чтобы поутру оставалось покидать все многочисленные шкафы, столы, ящики и всевозможную утварь в необъятное жерло фуры. Не знаю, как кто, а лично я, где ни окажусь, моментально начинаю обрастать вещами и вещичками. Просто чудо какое-то. К другим придёшь и дивишься голой пустоте их жилища: всего мало и всё лежит на своих местах. У меня предметы нарастают в геометрической прогрессии. И ведь по натуре я вроде бы – не стяжатель, а вот поди ж ты!..

Вначале, по прежнему опыту зная, что самое необходимое при переезде, я озаботился раздобычей нужного количество картонных коробок и прочных верёвок. И то, и другое было достато с большим запасом. Книги, посуда, всякая мелочёвка, – всё было собрано и уложено в коробки, обвязанные капроновой бечёвкой. Но оставалось огромное количество всего прибитого и пришурупленного к стенам. Оставался последний вечер – завтра переезд и всё, что не отвинтишь, останется новым хозяевам.

А времена стояли крутые – середина девяностых. Цены и деньги сумасшедшие, непредсказуемые. Всё материальное, вещное имело цену, а бумажки – не всегда. Забегая вперёд, скажу, что наши визави по обмену, съезжая со своей фатеры не только сняли патроны, но срезали провода по самое не могу, так что, подвешивая впоследствии люстры, мне пришлось немало попотеть.

Так вот – чтобы справиться с работой мне пришлось позвонить приятелю, Виктору Петровичу, который жил по соседству и человеком слыл, что называется, рукастым. Должен, увы, упоминуть, что братец мой Коля клялся приехать на помощь, но появился… лишь через неделю.

Витя безотказно пришёл и мы с ним на пару вывинчивали и снимали полки, крючки и вешалки до двух часов ночи. А в семь ведь придёт фура! Виктор Петрович ушёл хоть немного поспать, а я ещё какое-то время возился с барахлом. Потом сам вывалился спать, усталый в хлам. Пить мы вообще – капли в рот не брали.

Наутро началась суматошная беготня. К приезду машины кое-что из мебели уже было снесено на улицу. Жена пригласила своих знакомых из лазерного центра, где тогда трудилась. Я кликнул соседей, всех, кого знал. Одним из первых подгрёб и Виктор Петрович. Оказалось, что он приболел (простуда), но нашёл в себе силы прийти на помощь. Лифт работал, как часы, но вещей и носителей было так много, что некоторые с девятого этажа носились с поклажей по лестнице. Кое от чего пришлось отказаться. Так, например, пианино мы спустили на пятый этаж, к Валентине Ивановне в надежде позднее продать: на новом месте оно никак не вписывалось в квартирную площадь.

Когда пришла фура, её стали бойко, но с умом набивать скарбом: крупные веди вперед, мелкие внутрь и позади. Погрузкой грамотно рулил Виктор Петрович. Я видел, как его знобит, но когда погрузку закончили, слёзно просил и упросил его поехать в Дзержинку: я не знал, кто будет помогать там. Приглашал-то я многих, но никто железно не обещал. А вдвоём с ним мы уже могли сделать многое: там-то был первый этаж. Настойчивость моя была такова, что он поневоле согласился. Я внутренне ликовал. Пока всё шло, как по накатанной колее.

Ну вот, кажется, загрузка на исходе. Я торжественно отрезал ножницами кухонный светильник и подарил его Валентине Ивановне. Мы выпили по рюмке и начали отчаливать. Мы с Витей должны были ехать на фуре, в кабине. Было лето, но цивилизация уже слегка коснулась нашей страны и в кузовах люди уже не ездили. Лена с детьми отправлялась на электричке, везя с собой пару горшков с особо изнеженными цветами. Вопрос состоял в том, как транспортировать нашу кошку, всеобщую любимицу и умницу Котю. По первоначалу решили, что её в сумке повезут жена и дети. Но когда Котю попытались сунуть в хозяйственную тару, эта аристократка настолько возмутилась, что не было и слова повторять эту попытку. Стало быть, приходилось брать её с собой в кабину.

Я завернул кошку в какое-то мягкое полотенце, и мы с Витей забрались в кабину фуры. Водитель включил магнитолу и, как по заказу, Юрий Лоза запел про заповедные места:

Вспоминаешь неспроста

Заповедные места,

Те места, что душу трогают, -

Заповедные места…

– Не жалко покидать Шатуру? – тихо спросил Виктор Петрович, уроженец и горячий патриот мещёрских краёв.

– Как не жалко! – отвечал я, человек пришлый. – С трудом сдерживаю слезу.

Котя поначалу вела себя спокойно, но потом ей стало надоедать спелёнутое положение, она стала дёргаться и вырываться. Шофёр заметил, что я еле сдерживаю сопротивление Коти, и предложил:

– Да пусти ты её. Не будешь же держать всю дорогу!

– Боюсь, как бы не испугалась. А то ещё бросится вам в лицо.

– Не бросится.

Я ослабил объятие, Котя осторожно высвободилась из полотенца, какое-то время посидела у меня на коленях, осматриваясь и привыкая, а потом отважно ступила на передний подоконник, над водительским бардачком. Она прошлась от дверцы до дверцы, по том постояла на руле, перепрыгнула на спинку, перебралась к заднему стеклу и стала методично обследовать новое пространство. Никакого дискомфорта она явно не испытывала. Говорят, кошки грустят, покидая насиженные места. Ничуть не бывало! Ей было хорошо ехать, удобно и комфортно. А потому, когда громадная наша фура остановилась у подъезда нового жилища, я взял Котю на руки – она совсем не вырывалась и не беспокоилась – и понёс её к уже освобождённой прежними хозяевами квартире. Там – по всем канонам русских вселений я опустил её на порог, и кошка первой ступила в новый наш дом.

Это был добрый знак. Мы с Виктором Петровичем с энтузиазмом занялись выгрузкой. К нам присоединились Миша Попов, московские Морозовы, Сергей и Валентина, прибыл даже, кажется, Серб. Подъехали жена и дети. А вот семейство Золотых, обитатели Дзержинки, подгребли только к шапочному разбору, с маловразумительными объяснениями, дескать, они не поняли когда и куда надо подходить. Враньё! Всё они прекрасно знали. Но какая-то червоточина или трещина в отношениях проявилась уже тогда…

Как всегда бывает (необъяснимый, но непреложный закон) выгрузка всегда происходит гораздо быстрее и проще, нежели загрузка. Фура ушла. Мы озаботились устройством походного застолья. И опять возникло ощущение дежа вю: нигде не было ящика водки! Перерыли всё – нет, ну хоть ты тресни!

Что делать? Я отправился в ближайший ларёк – тогда спиртное ёще продавалось в открытых киосках, и прикупил всё необходимое. Закуску Елена Аркадьевна запасла заранее. Отварили картошки и устроились за импровизированным столом. С устатку всегда пьётся хорошо. Я ещё пару раз бегал к киоску. Потом читал стихи:

Электричка металась, как фурия,

Заплутавшись в мещёрских лесах.

И тогда поселился в Шатуре я,

А во мне поселился страх…

Не хочу, не дождётесь, не надо

Хоронить меня с этих пор.

Я запомнил дорогу обратно,

Я, как кошка, умён и хитёр.

Написаны они были сразу по приезду в Шатуру. И вот, получается, пророчество практически сбылось. От нашей квартиры до МКАДа было не больше километра. Помнится, Миша Попов похвалил стихотворение, остальные же, как всегда, отмолчались. Потом грянули песни. Потом помощники начали разбредаться. Первым отчалил Витя – всё-таки он был нездоров.

Оставшись в кругу семьи я наконец вздохнул свободно. Всё! Сделано! Прыжок через бездну, как я воспринимал этот переезд, благополучно совершён. И тут неожиданно жена – а со стороны женщин часто следуют такие алогичные поступки: когда поведение мужчины близко к подвигу, они считают, что его надобно немножко «опустить» на грешную землю – принялась пилить меня по причине того, что я выпил слишком много, и вообще… Что именно вообще, было непонятно, но я просто взбесился. После того, что было сделано, после всей нервотрёпки распекать, заводить канитель и сыпать упрёками было просто по-свински. Я не сдержался и встряхнул её как следует, сказал пару ласковых. А потом завалился спать. Все в эту ночь укладывались, где придётся. Стелиться по-настоящему в этом бардаке было невозможно, да и темно: патронов, повторяю, в квартире не было оставлено ни одного.

Ночью мне захотелось писать, я встал и босиком в кромешной темноте побрёл в туалет. И тут я ощутил себя едва ли не Христом – дело в том? что я шёл в буквальном смысле слова по воде. Впрочем, мистики тут не оказалось никакой: подводная трубка к бачку протекала, а мы, ничего не подозревая, включили вентиль, и вот она перелилась через порожек туалетной комнаты и тонким слоем растеклась по всей квартире. Я перекрыл воду, и мы с женой тряпками долго собирали этот потоп. Тут же, за совместной работой и помирились.

P.S. Не было никакой мистики и в пропаже выпивки. Коробку с водкой поставили в платяной шкаф, а его прислонили дверцами к стене и заставили другими вещами.

22. 07. 2010

↑↑ПРОПАЖА И ВОЗВРАЩЕНИЕ КОТИ

Первый этаж имеет свои преимущества: Легко было заносить вещи при переезде, катастрофическая протечка туалетного бочка не возымела никаких последствий – вся вода ушла в подвал.

Но есть у него и свои недостатки. В нашей квартире был балкон, так как дом стоял на косогоре и одна сторона его была приподнята над поверхностью земли. Дело было летом, двери и окна практически не закрывались. И вот в один из ближайших дней наша ушлая Котя выбралась на балкон, протиснулась под шиферным листом барьера и спрыгнула на землю. Пошла, так сказать, погулять. А потом, то ли потерялась на новом месте, то ли – что вероятнее – не смогла запрыгнуть обратно: это и впрямь было почти невыполнимо, то ли отправилась в родные шатурские места. Говорят ведь, что кошки нередко стремятся возвратиться в дом, где они жили прежде.

Короче, когда пропажа обнаружилась, мы всей семьёй ходили по окрестным дворам, кискискали, но всё без толку. Погоревав некоторое время, мы свыклись с мыслью, что Коти у нас больше нет. Мы очень любили и ценили её. Кошка, я повторюсь, была редкостной по уму и поведению. И вот - пропала.

Прошёл месяц. Приживаться на новом месте было непросто. Дней через пять после переезда Лена закатила истерику (такое у неё случалось): мол, переехали, а что толку? Ни подруг, ни друзей. Москва под боком, а нам от этого ни жарко, ни холодно. Я решал, что надо спасать положение.

– Собирайтесь, – приказным тоном сказал я домочадцам. Они по-быстрому оделись, мы сели на маршрутку, доехали до Кузьминок, а уже через полчаса в кафе на Китай-городе уплетали за обе щеки сочные чебуреки.

И вот тогда успокоившаяся жена произнесла сакраментальную фразу:

– Теперь я поняла: мы не рядом с Москвой, мы в Москве!

Примерно через месяц под вечер я вернулся с работы домой. Меня встретила Елена Аркадьевна с сияющим от счастья лицом:

– Ты не можешь себе представить – Котя вернулась!

Она рассказала, как несколько часов назад вышла на балкон и стала безучастно вглядываться в березки, росшие рядом с балконом, в чахлую траву (там был пригорок и высокая стена городской больницы). И вдруг увидела… Котю. Ободранная и несчастная она с невидящим взглядом брела вдоль дома жалобно, охрипло мяукала. Точнее – пищала, не надеясь, что кто-то услышит её.

– Котя! Котенька!.. – заверещала Елена Аркадьевна и послала мальчишек, чтобы они изловили нашедшуюся кошку. Они побежали и сразу принесли её домой – она сразу далась им в руки, то есть не отвыкла, не одичала, а помнила своих хозяев – я же писал, насколько она была умна! Котю отмыли (она не брыкалась, не царапалась), сытно накормили, напоили молочком.

Я прошёл в комнату, Котя, уже успокоившаяся, вышла мне навстречу и сразу узнала меня.

– Котя, Кисенька! – обратился я к беглянке.

– Мя! – лаконично отозвалась она, так как не привыкла бросать слов на ветер.

Надо сказать, месячная разлука повлияла на кошку двояко. Во-первых, она так соскучилась по нам, что целую неделю буквально не сходила с рук, а когда мы уходили, с испугом смотрела на нас. В наше отсутствие, полагаю, ей было грустно. Во-вторых, она возвратилась… беременною, видимо в долгих скитаньях её приласкал какой-то котяра.

Дело в том, что раньше мы её с котами не знакомили. Она была ещё молода, да и зачем нам нужны были котята? Она, конечно, страдала. Когда начиналась течка, она по всякому извивалась на паласе, буквально выворачивалась наизнанку и смотрела на тебя непонимающими глазами: «Ну что же ты не возьмёшь меня? Смотри, какая я красивая! И как я хочу!..».

И вот теперь она ждала котят, с каждым днём раздаваясь в боках. За несколько дней до срока, я соорудил для неё родильное помещение из картонной коробки, в которую настелили мягких махров. И когда подошло время, она, умница, сама забралась туда и благополучно разрешилась от бремени. Принесла она четырёх славных котят. Трое были черно-белые, в маму, четвёртый – чёрный с белой бабочкой на шейке. Забавные, как все котята. А когда они подросли, мы вынесли их на рынок и за один день распродали всех до одного. Брали по рублю, чисто символически. Считается, что бесплатно отдавать котят и щенков нельзя, иначе новый владелец не будет ценить своего питомца.

Последнюю, четвёртую кошечку долго не хотели забирать. Уже под вечер к прилавку подбежал запыхавшийся мальчуган лет семи-восьми.

– Вы котят продаёте?

– Мы. Вот последний остался. С тебя рубль.

– А за пятьдесят копеек отдадите? – с робкой надеждой спросил он.

– Бери!

После этого Котя взяла за правило котиться каждые четыре месяца. Рожала всегда по четыре котёнка, но потомство было всегда разное: то красавчики, то полные ничтожества. Видимо, постоянного партнёра у кошки не было. Но всех до одного мы исправно пристраивали в хорошие руки. Особенно эффективно на потенциальных покупателей действовал рекламный слоган: «Котята от очень умной и аккуратной кошки». И это была чистейшая правда. Нам удалось приучить её к унитазу! Сначала к поддону с песком, который стоял рядом. Потом поддон мы помещали в унитаз. Она прыгала туда. Затем поддон убрали и, чувствуя кошкино беспокойство, подсыпали песок горкой прямо в унитаз. Она приняла и эти условия. А потом, если мы забывали или не успевали сыпануть песка, она устраивалась в пустом унитазе и делала, всё, что нужно, а потом выскакивала на пол, брезгливо отряхивая лапки.

Так мы и жили впятером до той поры, когда Коти не стало. Однако это уже другая история.

24. 07. 2010

↑↑КОТЯ И КОЛЯ

Года через два после переезда в Дзержинку, когда дела на местном рынке наладились и денежки стали водиться, мы задумали съездить за границу. Но как-то всё срывалось – и Турция, и Египет, а в Крым уже не хотелось. И тогда, во второй половине 90-ых годов, как и многие тогда, мы попали в ловушку таймшера. Не хочется останавливаться на этой истории, но это было нечто психотропное: почему мы согласились подписать договор на кабальных условиях и в тот же вечер заплатили все деньги, необъяснимо. То ли гипноз, то ли химия (на столе, когда нас агитировали, стоял кувшин с коричневым напитком, который постоянно пополнялся). Так или иначе, мы стали обладателями трехлетнего контракта на недельное пользование апартаментами на четверых в клубе «Ла Коста». В первый год поехать мы не смогли и сэкономили неделю, а на следующий потребовали двухнедельное проживание и с трудом, но получили это право. Итак, на две недели нужно было отъезжать в полном составе, а квартиру оставлять пустой было страшновато. Тем более, что там жила Котя. Тогда мы предложили моему братцу Коле пожить у нас две недельки.

У него была однокомнатная квартира в Ликино-Дулёве, а работал он в Москве. Понятно, что от нас ездить по рынкам (там он продавал самодельные зеркала для примерок) было гораздо ближе. Николай согласился. Мы собрались в путь-дорожку, а когда прощались, краем уха я услышал, как Елена Аркадьевна шепнула ему насчёт Коти: «Сделай так, чтобы к нашему приезду её не было». Это было странно и неожиданно. Кошка была непритязательна и воспитана, котят мы пристраивали без проблем. Но не зря говорят, что женское поведение непредсказуемо. Я не стал устраивать сцен и разборок накануне отъезда в далёкую Андалюсию и, каюсь, стал косвенным соучастником этого злодеяния.

В Испании всё было чудно! Я, да и все мои домочадцы, просто влюбились в эту страну, в её людей, во фламенко, в море и горы. Мне также полюбилась коррида, которую я считаю высоким и вечным искусством. Я видел бой быков в маленьком высокогорном городке Михасе, откуда Сальвадор дали усмотрел свою знаменитую дымку над морем, плаца де торос там микроскопическая, как на малой театральной сцене. Оценил я также и вина Испании, и с точки зрения вкуса, и по микроскопической, смешной цене (литр сухого красного вина стоил тогда меньше доллара). Словом, мы были там вполне счастливы, если не считать двух истерик, которые исхитрилась-таки устроить моя жёнушка.

Возвращались через Внуково за полночь, везя с собой пачек десять вина. Таксист всё пытался заполучить хотя бы одну из них, но я был твёрд: договорились о цене, вот и получай. А вино я вёз не для тебя.

Звонки и стук во входную дверь собственной квартиры не возымели действия. Потом удалось открыть её своим ключом. Заходим в дом и видим мерзость запустения. Сплошной кавардак. Посуда за две недели не мылась, как видно, ни разу. На тумбочке стояли две опустошённые трёхлитровые банки из-под клюквенного ликёра, который мы рассчитывали употреблять целую предстоящую зиму…

Николай Михайлович крепко спал на диване. Пришлось растолкать его. Он долго не мог сообразить, откуда мы взялись, хотя ему чётко говорилось, когда мы прилетаем. Наверное, он в конец потерял счёт дням. Я пробормотал что-то насчёт беспорядка, Лена упрекнула Колю за выпитый ликёр.

– Да это был компот! – невинно отвечал он, хотя было ясно, что его нынешнее состояние во многом связано с обильным употребелением этого компота.

Про Котю мы не спрашивали, но её нигде не было. Все были изморены перелётом и грохнулись спать. Утром Николай по-тихому отчалил. Кошка так и не появилась. Значит, квартирант исправно выполнил наказ моей жены. Детям было сказано, что Котя, наверное, убежала. Впрочем, возможно, так оно и было: ей могло прийтись не по душе соседство с чужим мужиком. А скорее всего, он действительно порешил её. Никогда потом я не набрался духу спросить его об этом.

Так или иначе, в скором времени ушёл из жизни и он. Жизнь неслась под откос, а тормозов не было. Как это случилось, опишу при случае. Но – как знать? – не послужила ли причиной его раннего ухода (ему не исполнилось и сорока пяти) эта злополучная история с нашей кошкой?

24. 07. 2010

↑↑УХА ИЗ ВЬЮНОВ

– Рыбы здесь полно: плотва, пескари, караси, окуни, лини… – вдохновенно витийствуя, перечислял помощник коменданта Внуковского дачного посёлка Гиви, и я почти физиологически чуял, как у меня начинают течь рыболовецкие слюнки. Разумеется, едва дождавшись лета, я устремился с удочками на нашу речку-вонючку, представляющую из себя скорее череду сообщающихся друг с другом стоячих прудков. На берегу сразу возникло нехорошее предчувствие. Живописные озерца манили и обнадёживали, но впечатление портил гадкий запах, исходивший то ли от воды, то ли от окрестных мест; пахло то ли купоросом, то ли дустом. Несильно, но постоянно. Рыба не клевала.

На следующий раз я отправился в другую часть стоячей речонки, забросил удочки там, и опять – ноль по фазе.

Тогда я решил, что рыба здесь сытая и не хочет клевать. Но она ведь здесь есть. Во-первых, Гиви сказал, во-вторых, я заметил, что в здешних зарослях гнездятся дикие уточки, а ведь им надо чем-то питаться. Тогда я купил на Киевском вокзале некую снасть, которая была сродни верше, мерёже или вентерю. Короче говоря, сетка на проволочном каркасе. Рыба, по замыслу, должна заплывать внутрь, а назад дорогу найти практически невозможно. Система ниппель: туда дуй, а оттуда…

Вечерком пошёл к водоёму и забросил снасть, предварительно накидав внутрь хлеба. Вытянув её на следующее утро, обнаружил там трёх жирных вьюнов. Это меня обнадёжило, я заново снарядил снасть и уехал на работу. Ввечеру с оптимизмом устремился проверять улов. Со мной пошёл полюбопытствовать сосед, Алесь Кожедуб. На сей раз попалось четыре вьюна. Алесь с уважением смотрел на меня, добытчика, и на мою удачливую снасть.

Придя домой, я решил попотчевать жену ухой. Приготовил всё, что нужно, порубил и выпотрошил рыбёшек. Поставил варить.

Когда Люба приехала, я с гордостью налил в тарелки новоявленную уху. Поставил на стол бутылку, дабы уха не убыла в банальный рыбный суп. Мы выпили за рыбацкое счастье и начало рыболовства во Внукове. Но, отхлебнув по ложке ухи, мы переглянулись и молча пошли выливать мой шедевр кулинарии в унитаз. От ухи, а тем более от рыбы нестерпимо воняло керосином и ещё какой-то абсолютно несъедобной гадостью. Речка была явно отравлена. Экологическая катастрофа прошла посредине здешних мест.

Встретившись с Гиви, я пересказал обстоятельства своей неудачи, намекнув на его зазывные разглагольствования. Однако Гиви на голубом глазу ответил:

– А я не говорил, что здешнюю рыбу можно есть; я просто сказал, что она тут есть.

18.07.2010

↑↑ПТИЧЬЯ ПОЛЯНА

Жарким летним днём я шагал со станции Внуково к себе на дачу. Погода, как говорится, так и шептала. У меня с собой была бутылочка пивка, и я решил распить её прямо на природе. Войдя в лесок, совсем недалеко от опушки я нашёл симпатичную полянку. Правда, её несколько загадили мои предшественники, но тут уж ничего не поделаешь.

Я присел на поваленную берёзу, откупорил пиво и сделал первый глоток. И тут же на полянку прилетела синичка и села на соседнюю ветку. У нас на балконе есть кормушка, и мы постоянно подкармливаем птиц. Синицы прилетают чаще всего, по-видимому, страсть к халяве у них в крови. Если в кормушке пусто, они начинают неистово пищать, а могут и клювом постучаться в стекло. Наверное, они нас хорошо знают в лицо, вот одна из них, возможно, и подлетела, так сказать, пообщаться накоротке.

Пиво было холодное, хотя в последнее время я перестал чувствовать его вкус: мне кажется, что все марки одинаковы. Но жажду утолить всё-таки можно, заниматься чем я и продолжил. И тут в другом уголке поляны послышалось шелестение, и, приглядевшись, я заметил пару поползней. Эти тоже любят столоваться в нашей кормушке. Они менее аккуратны, чем синицы: из-под их длинных клювов крошки летят во все стороны, но зато более смелы: однажды мы с Любой трапезовали на балконе. Прилетевший поползень долго не мог решиться, но потом всё же спланировал на кормушку в метре от нашего столика, схватил кусочек хлебушка и был таков. Хотя летом они обычно переходят на естественные корма. И вот теперь наши поползни прилетели сюда. А может, это были другие.

Я пил пиво и с интересом наблюдал за поведением птиц. Они сидели на ветках и как будто чего-то ожидали. Никакой едой я не располагал, и угостить их было нечем. Но прилёты продолжались. Вскоре появился здоровенный – очевидно, самец – красноголовый дятел. Прицепился к стволу липки и немного подпрыгал по нему кверху. За ним появилась сойка, здоровенная, крупноголовая, без шеи. Прямо перед моими ногами стала прыгать и дрыгать хвостиком трясогузка. Где-то в верхних слоях древесного мира расселась сорока, заверещала, как трещотка и успокоилась. Вообще-то сороки крайне осторожны, да и с сойками у них вражда, но на сей раз и эта особь стала членом птичьего парламента. Впрочем, парламентом птичий сбор назвать было бы неверно, так как они, в основном, помалкивали.

Но и этим дело не ограничилось. В глубине ветвей я различал каких-то жёлтеньких певуний – не будучи орнитологом, не могу сказать, к какому виду они относились: может, зяблики, может, пеночки, бог весть. В довершение всего прямо над головой глухим басом кракнул пролетавший ворон. Именно чёрный ворон, а не серая ворона, которая в лес не очень-то стремится.

Итак, птицы сидели вокруг меня, иногда покрикивали, но, в общем, вели себя скромно, как бы с достоинством. Мне не хотелось и теперь не хочется думать, что они собирались в ожидании подачек. Это очень примитивная и унизительная для птиц версия. Думаю, они прилетали пообщаться, а может, несли какую-то невыразимую весть. Так продолжалось минут пять. Я что-то бормотал вполголоса, боясь спугнуть их громкими словами. Потом птичий слёт закончился. По одной они разлетелись в разные стороны. Что они хотели мне сказать? Чего я так и не понял? Была ли выполнена их задача, добились ли они от меня чаемого результата или хотя бы ответа? Не скажу. Я допил пиво и, глубоко озадаченный, поплёлся в «Литфонд».

18. 07. 2010

↑↑ТАК НЕ БЫВАЕТ

Семейные обстоятельства у нас сложились таким образом, что нужно было забирать матушку к себе, во Внуково. Легко сказать: забирать. Будь у меня машина, дело было бы в шляпе. А её не было, почему – отдельный разговор. Так вот: если зафрахтовывать человека с авто, пришлось бы платить за дорогу в два конца, да и осеннее путешествие это для престарелой женщины стало бы практически не переносимым. Значит, оставался один путь – ехать поездом. Тоже задача не из лёгких.

Сначала сосед, Сашка Яруков подвёз нас со всей поклажей до Ульяновского вокзала. Общими усилиями удалось перевести маму через пути и поднять в вагон (платформы здесь нет, и нелёгкая это была работа). В дороге – ехали мы в разных вагонах – я то и дело ходил проведать мать, но это были, как мы понимали, цветочки. Потом-то как? Идти мама была не в состоянии. «Ну, там посмотрим», – решил я не грузить себя раньше времени.

Поезд прибывал на Казанский вокзал ни свет, ни заря. В ноябрьской тьме мы выгрузились на перрон со всем многочисленным скарбом. Мама хотела забрать и то, и это; мы не возражали: ясно, чтобы освоиться на новом месте нужно было присутствие знакомых вещей. Когда к нам подкатил бойкий носильщик, я указал на гору чемоданов и коробок и смущённо добавил:

– И вот ещё бабушка…

Надо сказать, носильщик ничуть не удивился (наверное, с подобной ситуацией ему приходилось сталкиваться не раз), но заломил такую цену, что в глазах потемнело.

– Но зато, – заговорщицки добавил труженик тележки, – я вывезу вас на площадь, и вы поймаете машину в пять раз дешевле, чем на вокзале.

Сообща мы соорудили из багажа пирамиду, которую увенчала мама, воссевшая на самом большом чемодане. И мы двинулись вперёд. По ходу движения я изредка с беспокойством взглядывал на нашу путешественницу, но, как показалось, в этом положении она чувствовала себя не просто комфортно, но с гордостью, как королева.

Носильщик, к слову сказать, не обманул. Оказавшись на Комсомольской площади, мы моментально поймали частника, человека кавказского типа, загрузились, поехали и вскоре оказались у дверей общежития. Выгрузка прошла моментально, бомбила взял с нас по-божески. В столь ранний час двери были закрыты, и пришлось немного потарабанить, пока не появился заспанный вахтёр.

В комнате мы отдышались, стали разбирать барахло. Мама с любопытством озиралась по сторонам. И тут жена встревожено спросила:

– Слушай, а где коробка с сервизом?

Среди прочих вещей с нами прибыл и гэдеэровский чайный сервиз.

– Да здесь где-то, – неуверенно ответствовал я.

Начались лихорадочные поиски, не увенчавшиеся успехом. Забыли в машине! А ведь эта посуда ностальгически напоминала мне о годах отрочества.

– Да пёс с ним! – я огорчённо махнул рукой, смирившись с потерей.

Но у Любы глаза были круглыми, как блюдечки из утраченного сервиза.

– Ты не понимаешь! – простонала она.

– Что?

– Я сунула туда документы…

Выяснилось, что между чашками и плошками был пластиковый файл, куда жена предусмотрительно вложила сертификат на десять тысяч рублей, а главное – все (все, включая паспорт и пенсионную книжку!) матушкины документы. Впору было опуститься на пол. В суматохе выгрузки, как видно, мы не доглядели и упустили из виду не самую крупную частицу нашего имущества. Маме, разумеется, ничего не сказали. Винить кроме себя было некого (хотя другая жена нашла бы). Люба убито поплелась в душ, а я рассеянно перебирал вповалку сложенные вещи.

И вдруг в дверь комнаты неуверенно постучали. Открыв, я увидел студента, который, смущаясь, пробормотал:

– Там это… на вахте вас ждут.

Мало соображая, как и что я поплёлся туда. Каково же было моё изумление, когда я увидел сидящего в кресле рядом с проходной… нашего водителя! Он поднялся навстречу мне и протянул… утраченную навек, как представлялось, коробку.

– Вот, вы оставили.

Сердце моё, как скоростной лифт, взметнулось к ночным небесам.

– Я посмотрел, что внутри, – пояснил благодетель, – а там бабушкины бумажки. Представил себе, каково будет их выправлять заново, и поехал назад.

Каким образом в ночной Москве он отыскал общежитие, которое увидел в первый раз, до сих пор остаётся тайной. Так просто не бывает. Но вот случилось же! Я схватил коробку, попросил его не уходить и метнулся в комнату. Там взял денег, свою книжку и привёз шофёру. Спросил, как его величать (он оказался Арсеном), подписал книгу и вручил доброму человеку, дал денег (но что это по сравнению с сертификатов в 10 000!) и десяток раз горячо поблагодарил его. Честно говоря, хотелось обнять и расцеловать его, но меня могли неправильно понять. Кроме того, я бормотал нечто в том смысле, что отныне всегда и всюду буду говорить о благородстве и отзывчивости армян. Но ночному таксисту надо было работать, и он скоро откланялся.

Надо ли говорить, на каком небе от счастья была Люба, и только теперь можно было посвятить в детали ночного происшествия маму. Охам и ахам не было конца.

Потом мы отправились по делам, а мама легла отдыхать. Вечером вызвали такси и поехали во Внуково. Уже стемнело, и мать с открытым ртом от восхищения любовалась московскими огнями фонарей и реклам. Когда же она ступила на порог нашего скромного жилища, она остолбенела и заворожённо вертела головой.

– Что с тобой, мама? – спросил я.

Она объяснила, что незадолго до этого видела чудесный сон, в котором побывала в раю. Так вот облик того рая оказался схожим с убранством нашей дачи почти один к одному.

Мы же с Любой переглянулись и подумали, что на седьмом небе побывали нынче утром.

15. 07. 2010

__________________________________________

Комаровка – маленькая деревня в пяти верстах от Ундор. Символ регионального провинциализма.

МТС – имеется в виду не провайдер мобильной связи, а машинно-тракторная станция.