Ирина Леонидовна Кемакова

Ирина Кемакова живет на Севере, в Архангельской области. С отличием закончила факультет филологии и журналистики Поморского университета. По второму образованию – детский психолог. Более 20 лет работает учителем русского языка и литературы в сельской школе. Пишет стихи, рассказы, очерки. Кандидат в члены СПР.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Ира Кемакова живёт на границе Архангельской и Вологодской областей. Когда впервые довелось причтать её стихи, в голове что-то соединялось от Александра Логинова и Ольги Фокиной (условность, понятно)… Но что-то такое брезжило в сознании. Но чем дальше читал я Иру, тем отчетливей виделось, что это сложившейся мастер образного искусства. И есть у Иры достоинство, которым редко кто из молодых ныне похвастается – она живёт среди народа и живёт ради своего народа. Первая публикация в Москве точно не окажется посленей…
 

ТРАВЫ
Марья опять проснётся звенящей ранью,
Утро впуская, шторки в цветочек пёстрый
Слабой рукой раздёрнет, горшок с геранью
Двинет поближе к свету. На дикий остров

Дворик похож. Бушуют густые травы:
Клевер, спорыш, куртинки лесного лука –
Раньше утоптан был до земли оравой
Шумных ребят – детей, а потом и внуков.

Минуло время то, навещают редко –
Им не до бабки, в городе дел по горло.
Только порой проведать зайдет соседка.
Некому двор косить – и трава попёрла.

Марья сидеть без дела никак не может:
Снимет с повети косу, бруски, напилки,
Узкий прокос к калитке с трудом проложит.
Больно кольнёт в висках, застучит в затылке,

Двор покачнётся зыбко, оставят силы,
Марья, держась за стены, домой вернётся,
Сядет на лавку к печке: «Всё, откосила.
Скоро ведра воды не достать с колодца…»

Морок какой найдет ли? Старуху манит
Тоненький голос детский, такой лукавый. 
Марья – к окну, подвинет горшок герани:
Нет никого, лишь травы, густые травы…

ЯРОСЛАВНА
Сегодня не в ладу с собой легла,
Кровать жестка, и душит одеяло…
Глаза закрою – с чёрных вод Каялы
На русский стан струится ночи мгла.

Ты мне сказал, что в бездну мир летит,
А я гнездо свиваю, как наседка.
Из черноты глухой стучится ветка
В моё окно. И остро мучит стыд 

За косность с равнодушием. Раздрай
Возник в душе, покой как будто не был…
А над Каялой кровоточит небо:
Заря приходит под вороний грай.

Не воин я. Так многого боясь,
Постичь не тщусь вселенские масштабы
Умом простой и сердобольной бабы…
В плену и ранен светлый Игорь-князь.

Ты говоришь, что мир идёт ко дну,
Война близка. А я скажу о главном:
Случись беда, тебя, как Ярославна,
У неба отмолю. Спасу. Верну.

ЗАБЫВАЮ
То прямой автобан, то, как змейка, тропа полевая,
Жизнь уколет осотом, ромашкой поманит с откоса. 
Забываю тебя, среди суетных дел забываю.
А недавно казалось, что память навек – без износа.

Номер твой телефонный, как школьный стишок, был затвержен.
Среди ночи разбудишь – и выпалю скороговоркой.
Только нашей любви отголоски всё глуше и реже –
Затихает река, ледяною покрытая коркой.

Но вода по весне зажурчит под мостом, заструится
И рассыплется радугой брызг на бетонные сваи.
Между нами уже никогда ничего не случится.
Забываю тебя, всё надёжней тебя забываю. 

БАБОЧКИ
Солнце купается
в радужных лужицах.
Медля, ступаю,
как будто бы крадучись:
в вальсе
над старой дорогою
кружатся
лёгкие бабочки,
яркие бабочки.
Слабые шорохи
шёлковых крылышек
слух обострённый,
как песенка, радуют.
Донником,
мятой
и клевером
выложен
яркий витраж,
так похожий на радугу.
Сядут на миг –
и слепящими искрами
снова вспорхнут
над заросшей обочиной
лёгкие бабочки.
Хочется искренне
чудо продлить –
но дождями намочены,
сбиты на землю
Борея порывами,
бабочки тихо
уснут под метелицу.
Лёгкий их танец –
мгновенье счастливое –
в сердце
на долгую зиму поселится.

ГЕОМЕТРИЯ БОЛИ
Так же внезапно, как оторвётся тромб, –
Бросил! – пронзает вспышкою грязно-рыжей
Боль. В голове стучит: мне теперь не выжить.
В горло углом упёрся колючий ромб.

Сердце сбоит, и даже дышать невмочь:
Внутрь не проходит воздух, густой и вязкий.
Спазм немоты порвал, будто криком, связки.
Время смешалось. Время. Смешалось. Ночь?

…Слабо рассвет забрезжит. Жива?.. Жива.
Сколько прошло? Столетие? Две недели.
Тоненькой серой ниточкой из кудели
Жизнь потечёт меж пальцев едва-едва.

Ромба углы обточит душа – не ей
Уйма рецептов глупых. Она знавала
И пострашнее. Ляжет внутри овалом
Боль – или серым камнем в саду камней.

Как отвлекусь – не колет и не саднит,
Но глубоко дышать всё равно не смею.
Мне б отпустить её, как с веревки змея, –
Жалко: сроднились будто за эти дни.

…Точкою боль сожмётся в глуби души.
Кто подойдёт поближе с зажжённой спичкой –
Вмиг, защищаясь, стану такой циничной.
После отпустит – и я продолжаю жить.

ТЁТА
Все – от мала и до велика – 
Называли Настасью тётой*.
Хоть казалась старуха тихой,
Но кипела в руках работа.

Ей любое дело посильно – 
А мала, худа, вся в морщинах.
Говорила: «Да я двужильна,
Покрепчай любого мужчины.

Не смотрите, что я старуха!»
А с замужеством не сложилось,
Прожила всю жизнь вековухой 
И с чужими детьми водилась.

Поначалу нянчила брата,
А потом – его деток и внуков.
«Я на внуков порат** богата», –
Говорила другим старухам.

Рдели  щёки её от счастья?
Голова от любви шла кругом? – 
Мы не знали. Была Настасья
Старой тётой и лучшим другом.

Раскраснеется на гулянье,
(Хоть вина не пила нисколько)
Всё жалеет меньшого – Саню:
«Проводить бы в школу мальчонку!»

И успела, и проводила. 
Собрала узелочек «смёртный»:
«А пойдёте как на могилу – 
Принесите мне хлеба корку».

Умерла она на работе:
В светлый полдень межу косила.
Там её и нашли – в осоте.
«С ног да в гроб», – деревня судила.

Я приду на могильный холмик,
Принесу с собой ломоть хлеба:
- Как просила – я, тёта, помню.
Ты  теперь там нянькой  на небе?

Твой любимый внучонок Саня
Улетел за полярной ночью.
Там погреешься только в бане,
Там морошка зреет на кочках.

Ищет всё свою птицу счастья.
Я ему: «Не звонишь, не пишешь!»
Он приедет домой, Настасья.
Он придёт на могилку, слышишь?
______________
*тёта (диал., север.) – тётя
**порат( -о) (диал., север.) – очень.

ИМЯ
Имя до сих пор прошептать боюсь:
это – разом – пекло и тонны снега,
это как колеса идут на юз
и течет к истоку, бурля, Онега.

И в колоде карточной пять тузов,
а вертлявый, с рожками, их тасует.
Это юной плоти тяжелый зов.
Это Бог, помянутый нами всуе.

До сих пор так памятно, так свежо –
на углях босыми ногами танцы.
Это в вольной выси летать стрижом…
А потом отпустит – и прячусь в панцирь.

Не могу никак до утра уснуть,
в потолок глазами смотрю сухими.
Больше не решусь никогда шепнуть
с привкусом полыни и мёда имя.

СТРАННЫЙ ВАЛЬС
Проводник разносит бельё и чай,
И вагон плацкартный набит битком.
Пахнет «Дошираком», играет «Чайф».
Духота. В планшете – пустой ситком.

С отпотевших окон течёт вода,
Мальчик скачет, как антилопа гну.
Проводник, насмешлив и бородат,
Мимо пробегая, мне подмигнул.

Фонари зажглись из метельной тьмы,
Тонкими лучинками ввысь чадят.
Из вагона выйду вдохнуть зимы –
Унесёт позёмка вагонный яд.

Семафора дальнего красный глаз
Да перрон нечищеный, как ледник.
«А давайте с Вами станцуем вальс?» –
Удивит насмешливый проводник.

Возмущаюсь громко, а там, внутри,
Будто чертик дергает: на плечо
Положила руку – и раз-два-три! –
Ни о чем не думая, ни о чем…

Позабыв, что можно, а что нельзя,
Под оркестр метельный, как мотыльки,
Полетим, с позёмкой легко скользя, –
Слабая улыбка, тепло руки.

…А в вагоне душно, и «Status Quo»,
И мальчишка – мимо в двадцатый раз.
Ничего и не было, ничего –
Только этот вальс, этот странный вальс.

ДОМОЙ
Тишина во дворе и палящий полуденный зной.
Разогретые доски крыльца. В палисаднике вишни.
Поле в мареве зыбком и светлый березник стеной –
Дорогие для сердца картины из жизни давнишней.

Улетала из дома – призывно журавль поманил
И растаял бесследно в огне лучезарной денницы.
На чужой стороне потекли неприметные дни.
Чтоб не так тосковалось, давно прикормила синицу.

Днём не вспомнишь о доме, а в ночь – как с войны инвалид:
Поработал бы всласть, только где там! Обидно – нет мочи.
…Наконец соберёшься – и старенький «ПАЗик» пылит
По грунтовке, а сердце от радости выпрыгнуть хочет.

Промелькнёт в голове, что вернулась в положенный срок,
Что душа не подвержена пошлой усушке-утруске.
Погостишь – и назад. Мать харчей соберёт в узелок
И в слезах на прощание вслед перекрестит по-русски.

КОГДА ЗАЦВЕТЕТ СНЫТЬ
Гнетёт который год треклятая вина:
От смерти не спасла, не защитила папу.
От тяжести вины сутулится спина
И боль в душе моей скребёт когтистой лапой.

Со временем слабей и реже стало ныть,
Царапать и колоть – остался тонкий шрамик,
Но только зацветёт в июньском поле сныть,
Как старая вина опять терзает память:

Могла б его спасти от цепких лап косой
И вовремя болезнь отцовскую заметить…
В рассветных снах моих он, худенький, босой,
Рубаха пузырём – как будто сильный ветер,

Приходит посмотреть на всё, что так берёг,
На всех, кого любил, но молодым покинул.
Он никогда ногой не ступит за порог.
Хочу в глаза взглянуть – но вижу только спину.

Прощенья попросить – и с миром отпустить.
Ну, чем же искупить вину, какой любовью?
….В июне молоком в луга прольется сныть
И старый сон, как тать, крадётся к изголовью:

Отец опять пришёл. Забрезжился рассвет,
Встревоженно кричит разбуженная птаха.
Я окликаю – он ни слова мне в ответ.
Мелькает за окном отцовская рубаха.

ПОКРОВ
Катится луна головкой сыра
На горбушку чёрного зарода.
Ночь тиха, но холодно и сыро,
Густо тянет прелью с огорода.

Звёзды до утра сверкают остро
Над колючей щёткой чернотала,
Над ручьем, от палых листьев пёстрым.
Спит земля, раскинувшись устало.

Распростёрлась, тёмная, немая,
В родинках стогов, в еловых гребнях
И морщинах тропок, – ей до мая
Отдохнуть теперь настало время:

Труд окончен, сделано немало.
Зимы здесь, на Севере, суровы –
Бережно парчовым покрывалом
Землю уберёт Господь к Покрову.

НА СТРАСТНОЙ
Опять на Страстной зажиреют суглинки: распутица
Смешает в растворе и талую воду, и грязь.
У бани осевшей, на солнышке, верба распустится,
Ночами отчаянно с воздухом стылым борясь.

А снег ноздреват, как кусок рафинада искристого,
Что дед доставал из кармана в крупинках махры.
И ждётся, и в лучшее верится искренне, истово,
И жизнь пробуждается почкой из грубой коры.

ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Тонкий смычок, невесомые струны –
Мартовский ветер, капризный и юный,
Пробует силы, ворвавшись с разбегу
В сонное царство мороза и снега.
Из ксилофона сосулек искристых
Звук извлекает высокий и чистый.
Веточкой вербы в воздушных пуховках,
Как дирижер, вдохновенно и ловко
Машет, тряся головою кудрявой.
Ах, как мне музыка эта по нраву!
В ней – ощущение счастья и света.
Слушаю песню весеннего ветра.

СВЕТ ЗОЛОТИСТОГО ПОЛДНЯ
Лишь недавно, тоску навевая, метели мели,
И казались мечтою несбыточной мысли о лете –
А теперь басовито гудят золотые шмели
И тревожат душистого хмеля тяжёлые плети.

Безымянный портной, обведя миллионы лекал,
Белой ночью из шёлка зелёного выкроил листья,
Что, сверкая под солнцем полуденным ярче зеркал,
Множат свет, ароматом дурманят медово-смолистым.

Поднимая пыльцу, ветер в поле волнует траву,
Будто пена морская, пушистые зонтики сныти,
Юркой ящеркой день промелькнёт, словно сон наяву,
На прощанье качнувшись на радужных солнечных нитях.

И опять окунусь без оглядки в поток суеты,
Но когда-нибудь вспомню и свет золотистого полдня,
И метельные зонтики сныти, и хмель, и листы –
Как подарок бесценный короткого лета Господня.

ВСЁ ПО СТАРИНКЕ
Всё по старинке: добротно, тепло, сообща.
Ужин за крепким столом в немудрёной посуде,
Чёрный чугунчик густого мясного борща,
Миска глубокая с трещиной в старой полуде.

Жарко натоплено, душно в крестьянском дому,
С фото на стенке глядит на семейство божатка,
В рамах – гуденье осенних назойливых мух,
Тонко свистит самовар у печного жаратка.

Хлеба ломоть подставляешь под ложку – и в рот
Тащишь на пару с сестренкой похлёбку из миски.
Спят на лежанке трехшерстная кошка и кот,
Слушаешь походя речи неспешные близких:

О поросёнке – к Покрову бы надо забить,
Об урожае, о хлебе, коровушке стельной.
Всё хорошо и привычно, но душу свербит
Тайная мысль о тарелке – не общей, отдельной.

Долго ли будем из общей посуды хлебать
С мамой, сестрёнкой и папой, бабулей и дедом?
Прошлый же век! Ничего не хотят понимать!
Целым колхозом из миски совместной обедать…

Вот и сбылось. Только это хотелось ли мне?
Взрослая жизнь, и желанья – практичны и мелки.
В собственной светлой квартире сижу в тишине,
Стынет нетронутый ужин на личной тарелке.

ЧЕЛОБИТНАЯ ДЕРЕВНИ
Ну, здравствуй, здравствуй, барыня Москва! 
Кормилица твоя к тебе с поклоном – 
Одна из многих. Будь же благосклонна – 
Не как Иван, не помнящий родства: 

Писёмышко моё, прошу, прочти. 
Я рада, будто мать: тебя лелеют. 
А я слабею, без конца болею, 
Ослепла, обезножела почти. 

Здесь год от года тише и пустей. 
Почти не стало мужиков и жонок – 
Живёт с десяток дряхлых старушонок. 
Ждут от тебя с надеждою вестей. 

К экрану сядут, звуку привернут 
Да на тебя, на барыню, глазеют. 
Слезу смахнут платком из бумазеи 
И головой качают: «Ну и ну, 

Богато как живёт! Да как гладка! 
На куполах не меркнет позолота. 
Пресветлая – вот бабе повезло-то! – 
Сверкает днём и ночью в огоньках». 

У нас же только летом и житьё, 
Под солнцем прорастает жизни семя – 
Зимой тоска, и за окошком темень, 
На ощупь вьюга белый саван шьёт. 

Да что скрывать мне: дело здесь – табак. 
Поля не пашут, рожь не колосится. 
В колхозном гараже живёт лисица, 
Без страху корм ворует у собак. 

Не будет больше так, как было встарь, 
Хотя стараюсь я не падать духом. 
Прошу тебя: пришли моим старухам 
На всю деревню хоть один фонарь.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную