Вячеслав КИКТЕНКО
Антология одного стихотворения
Аполлон Александрович Григорьев
(16 [28] июля 1822 — 25 сентября [7 октября] 1864)

<<< Далее              Ранее >>>

«Русский Гамлет» литературы 19 века, Аполлон Александрович Григорьев происходил совсем не из царского рода, мстить за убитого отца ему не грозило, да и самая тень этого отца вовсе не тревожила его. Больше тревожили отношения с матерью – бывшей крепостной девушкой, взятой замуж вопреки родительской воле дворянином Александром Григорьевым. По тогдашним законам Аполлону Григорьеву грозило остаться крепостным, поэтому родители сразу сдали его в воспитательный дом. Несмотря на то, что вскоре его отец, Александр Иванович Григорьев, обвенчался со своей любимой и мальчика забрали домой, он так и остался незаконнорожденным, «московским мещанином», и бродила в нем всю жизнь «мужицкая закваска», по выражению самого поэта. Позже он и свои мятежные, порою бунтарские порывы склонен был объяснять «чувством плебейской гордости и ненависти».

Мать, вышедшая из крепостных и попавшая сразу на несколько социальных ступенек выше, оказалась ярой мещанкой и поборницей «домашней догмы». Вся жизнь в доме подчинялась мертвящему для поэта шаблону. При всей своей болезненности, мать просто тиранила этими догмами горячо любимого сына, а сын… сын ненавидел мещанскую среду и все силы своей бунтующей души тратил на образование – на учителей родители, Слава Богу, не скупились. Еще в отрочестве он в совершенстве овладел французским языком (позже выучил и несколько других). Но что, пожалуй, важнее – горячо пристрастился к роялю. Ближайший друг его юности Афанасий Фет потом чуть ли не с отчаяньем говорил о том, что музыкально очень одаренный Григорьев променял впоследствии рояль на гитару. Но, может быть, именно благодаря гитаре в русскую поэзию ярчайшим метеором ворвались такие шедевры, как «О, говори хоть ты со мной, подруга семиструнная…» и «Цыганская венгерка». Может быть, благодаря именно григорьевской гитаре в русской лирике так пронзительно зазвенела и протянулась сквозь сердца и столетия та, чуть ли не колдовская, «цыганская струна», мучившая потом и Блока, и Есенина, и многих-многих других русских поэтов, а с ними – их читателей.

Так при чем же тогда здесь «Русский Гамлет»?

А вот об этом и стоит поговорить, хотя бы вкратце, на страницах нашей Антологии. Ибо здесь и кроется тот самый нерв, который придает всей русской романтической лирике - от Лермонтова до Блока – столько неутоленной боли и страсти, столько ненависти и любви, что кажется она добела раскаленной, только прикоснись – обожжешься. Эта гамлетовская тема – «Быть ли не быть?», в русской жизни и литературе всегда ставилась несколько иначе – «Как быть?» или «Кем не быть?».

С первых юношеских стихотворений Аполлон Григорьев, еще поначалу совершенно романтический поэт, ставил перед собой эту тему. Первое его, сильно прозвучавшее стихотворение «Е.С.Р.» ясно обозначило метания поэта – «между небом и землей» - но внесло и напряженно личностную, а не только романтически-любовную тему:

«…между вечностью и мною
Встанет образ твой».

Эта тема позже получит мощное развитие у молодого Блока, особенно в его первой книге «СТИХИ О ПРЕКРАСНОЙ ДАМЕ». Да и вообще, кажется, мало кто еще из русских поэтов так повлиял на Блока, как Аполлон Григорьев. В итоге и поэма «Двенадцать», если прислушаться получше к ее ритмике и присмотреться к синтаксису, берет свое «уличное» начало из григорьевской «цыганщины».

Но Григорьев не только поэт, это глубокий, страстный мыслитель. Для нынешнего читателя он, пожалуй, более известен как выдающийся литературный и театральный критик. К сожалению, в гораздо меньшей степени – как поэт. И одна из самых значительных современных литературных премий его имени отражает в большей степени именно эту – интеллектуальную – сторону творчества поэта.

Григорьев был одним из активнейших московских «любомудров», входил в различные поэтические кружки, группировавшиеся вокруг Н.Станкевича. Поэты-романтики упорно решали одну, правда многообразно варьируемую тему разрыва между землей – «юдолью изгнания», и небом – «обителью идеала, мечты». Любомудры считали, что изначально высокая природа человека ведет его к слиянию с бесконечным, с вечностью. Но преодолеть «бездну разрыва» можно и следует – считали они – прежде всего при помощи религии, искусства, философии. А также – Любви.

Григорьев был предельно искренним мыслителем, поэтом, и если многие из его друзей успокаивались на какой-то степени гармонии, достигнутой в поэтических закругленностях, и продолжали благополучно жить и творить, то он шел всегда до конца. И здесь – главный урок, главная трагедия «Русского Гамлета». Он всем существом своим остро осознал, что именно Любовь – это и центр, и опора, если таковая вообще возможна «между небом и землей». И со всею страстью своей незаурядной натуры шел с открытым забралом на эту «борьбу» - борьбу личного и общего, мужского и женского начала.

Ему фатально не везло.

То ли мешала слишком открытая, простодушная натура поэта, и возлюбленные им женщины просто пугались его, хаоса его страстей и житейских неурядиц, которые провиденциально (но явно для женщин) сулила эта натура. То ли слишком «взрывоопасен» был сам тон жизни поэта – он ведь и крепко загуливал, и запивал, бывало, не на шутку, и в долговой яме не однажды сиживал… Но и Антонина Корш, первая настоящая его любовь, его ранняя муза, отказала (оставив тем самым для русской поэзии несколько перлов любовной лирики), и другая, самая мучительная – до конца дней – любовь к Леониде Визард осталась неутоленной.

Леониду, с которой познакомился в 1850 году в Москве, он полюбил сразу, и со всей страстью своей необузданной силы обрушил на нее слова и чувства. Она же, то ли от испуга, то ли по дальновидному женскому расчету отвергла его, и не просто отвергла, а нанесла страшный удар, от которого поэт так и не смог оправиться. Убегал в другие города и страны, менял места службы… все напрасно. Вновь и вновь возвращался к ней. Хотя и женился, на другой, и дети пошли, но семейная жизнь не заладилась, и все тут. Леонида, вышедшая замуж за мало кому известного ныне драматурга М.Владыкина, одна Леонида навсегда завладела сердцем и думами поэта. Ему, обезумевшему от страсти, обиды и ревности, даже казалось порою, что она питает к нему страстное ответное чувство, и тогда поэт распинался в стихах перед нею, отговаривая возлюбленную от «роковых» поступков. Скорее всего, ее переменчивая страсть к нему была лишь воспаленной грезой поэта, но само слово «рок» - здесь ключевое.

Поэт, уже приобретший серьезную известность в обеих столицах, прошедший несколько кругов «философического ада», наконец отходил (по крайней мере в стихах) от ученых понятий и слов. Слово «фатум» было пройденным этапом. Слово «провидение» также оставлено в прошлом. Более родными и точными были слова «судьбина», «планида», но и они в конце концов уступили место древнему, а для Григорьева, для его вечно мятущейся натуры единственному, пожалуй, предельно точно обозначавшему глубинный исток его личной драмы, да и философской тоже, слову – Доля.

Вот здесь стоит поглубже всмотреться в корни трагедийности русского поэта.

Что, собственно говоря, нового он открыл в этой древней, как мир, антиномии – «мое» и «наше», «индивидуальное» и «общественное», «земное» и «небесное»?.. - этот двоичный ряд можно продолжать до бесконечности. Ведь бились над этими «растяжками» и до него, и после. Но Григорьев первый, кажется, в русской поэзии действительно до конца – до изнеможения – мотался на этих «растяжках», и заплатил жизнью за невозможность (а главное – за неспособность поразительно правдивой перед собою и миром натуры) пойти по пути компромисса…

Не в традиции и не в стиле нашей «Антологии» углубляться в философские споры века, а потому споры философов и писателей 30-х, а потом 40-50х, а потом и 60-х годов 19 столетия оставим для специальных исследований. Нам важно понять – почему не смог Аполлон Григорьев найти точку опоры там, где другие его сотоварищи находили, и вполне даже примирялись в жизни и творчестве.

Поэт сотрудничал со всеми, кажется, значительными изданиями его времени, и со всеми в конце концов расходился. – Нищий, весь в долгах, как в шелках, вечно перед угрозой долговой ямы, а то и в ней самой (последний раз он угодил туда незадолго до смерти, и сидел там безо всякой надежды на избавление, пока некая купчиха Бибикова не выкупила его оттуда за три дня до кончины), он попросту не способен был поступиться даже малой толикой своих убеждений. Он рвал с одними изданиями, переходил в другие (ему знали цену!), снова рвал… долее всех сотрудничал с братьями Достоевскими, с их журналами «Время» и «Эпоха». По воззрениям своим они были ближе всех остальных к нему, но даже и с таким гигантом, как Федор Михайлович Достоевский, не мог сойтись поэт до конца, и все шел – или пытался идти – своим, только ему видимым путем. Что-то вечно мучило, не давало покою его воспаленной мысли, его страсти, которая тоже ведь была ни что иное, как глубочайшая Мысль. А еще глубже – Доля.

Это древнейшее славянское слово – Доля. Это дохристианский, языческий образ. Доля – живое существо, как бы двойник человека в представлении древних славян. Доля предстает как прирожденная человеческая участь. Позднее возникает представление о Доле как о случайной, навязанной человеку силе, искривляющей его истинную сущность, или же напротив, помогающей ему. Вот здесь уже и должно проявиться стихийное также, но - в о л е в о е начало, здесь и начинается борьба (вершинный цикл стихотворений А.Григорьева так и назван – «Борьба») с гнетом необходимости, воплощенной в понятии Доля. То есть – Воля в борьбе с Долей. То есть, по сути, Аполлон Григорьев понял для себя и в себе то, что компромисс между личным и общим, между земным и небесным найти вполне возможно, чему ярким подтверждением были сложившиеся судьбы сотоварищей, благополучно разворачивавшиеся на его глазах. Но Григорьев шел дальше и глубже. Он увидел черную точку мира там, где ее не видели или не хотели видеть другие. Он увидел ее в образе Доли, и весь вопрос состоял теперь в том, чтобы понять – злое это начало, или доброе, надо ли с ним бороться или не надо. А если надо – хватит ли сил и Воли одолеть злую Долю?..

Вот где заключалась истинная трагедия «Русского Гамлета». Он ведь сам был «из народа», видел чем живет не только интеллигенция и аристократия, но и простой люд. И не однажды наблюдал удивительную покорность русских мужиков, склоняющихся перед судьбой, перед Долей своей. Видел и других – бунтующих. И с ужасом осознавал, что этот, народный мир куда глубже, воистину религиознее мира его сотоварищей-любомудров…

«…уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лихая та змея
Доля, - жизнь сгубила…» -

Со всей страстью и болью пел он, а точнее даже кричал в своем главном шедевре «Цыганская венгерка». Вот где разрешились все его философские и жизненные узлы, вот где смог он прокричать миру то, чего никак не мог выразить сполна даже в самых лучших своих элегиях (а они порою просто великолепны!). Вот почему эти стихи сразу запела Россия, и поет доселе, и будет петь всегда, покуда жив народ с его страстями, верой, любовью…

Романс этот исполняют часто, и – обрывочно, хаотично порою. Что только подтверждает правило великой народной песни: через поколения и века её кроят-перекраивают, каждый на свой лад, а она все равно сохраняет свои родовые черты, всегда и снова предстает в первозданности и пронзительности изначального образа. Вспомним тут, для примера, полный текст таких песен, как «Во поле береза стояла…», «Степь да степь кругом…» и многих других, самых известных и бесконечно любимых в народе – да это же целые, сюжетно развернутые баллады или поэмы, от которых для песни почти каждый новый певец оставляет свой, сильно сокращенный вариант. И это всякий раз лишь подтверждает ту истину, что песня, именно эта песня – по-настоящему народная, живая, вечно творимая.

Для нашей «Антологии одного стихотворения» мы приводим полный текст шедевра Аполлона Григорьева.

ЦЫГАНСКАЯ ВЕНГЕРКА

Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли...
С детства памятный напев,
Старый друг мой - ты ли?

Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!

Это ты, загул лихой,
Ты - слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки -
Ты, мотив венгерки!

Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки...
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.

Что за горе? Плюнь да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!

Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею - звон и гам
Буйный и мятежный.

Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!

Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело...
А потом и умереть -
Плевое уж дело.
Как и вправду не любить?
Это не годится!
Но, что сил хватает жить,
Надо подивиться!
Соберись и умирать,
Не придет проститься!
Станут люди толковать:
Это не годится!
Отчего б не годилось,
Говоря примерно?
Значит, просто всё хоть брось.
Оченно уж скверно!
Доля ж, доля ты моя,
Ты лихая доля!
Уж тебя сломил бы я,
Кабы только воля!
Уж была б она моя,
Крепко бы любила...
Да лютая та змея,
Доля, - жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
Как болит, то ли болит,
Болит сердце - ноет...
Вот что квинта говорит,
Что басок так воет.
…………………………….
…………………………….
Шумно скачут сверху вниз
Звуки врассыпную,
Зазвенели, заплелись
В пляску круговую.
Словно табор целый здесь,
С визгом, свистом, криком
Заходил с восторгом весь
В упоеньи диком.
Звуки шепотом журчат
Сладострастной речи...
Обнаженные дрожат
Груди, руки, плечи.
Звуки все напоены
Негою лобзаний.
Звуки воплями полны
Страстных содроганий...
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата...
Что за дело? ты моя!
Разве любит он, как я?
Нет - уж это дудки!
Доля злая ты моя,
Глупы эти шутки!
Нам с тобой, моя душа,
Жизнью жить одною,
Жизнь вдвоем так хороша,
Порознь - горе злое!
Эх ты, жизнь, моя жизнь...
К сердцу сердцем прижмись!
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит...

Что же ноешь ты, мое
Ретиво сердечко?
Я увидел у нее
На руке колечко!..
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата!
Эх-ма, ты завей
Веревочкой горе...
Загуляй да запей,
Топи тоску в море!
Вновь унылый перебор,
Звуки плачут снова...
Для чего немой укор?
Вымолви хоть слово!
Я у ног твоих - смотри -
С смертною тоскою,
Говори же, говори,
Сжалься надо мною!
Неужель я виноват
Тем, что из-за взгляда
Твоего я был бы рад
Вынесть муки ада?
Что тебя сгубил бы я,
И себя с тобою...
Лишь бы ты была моя,
Навсегда со мною.
Лишь не знать бы только нам
Никогда, ни здесь, ни там,
Расставанья муки…
Слышишь… вновь бесовский гам,
Вновь стремятся звуки…
В безобразнейший хаос
Вопля и стенанья
Всё мучительно слилось.
Это - миг прощанья.
Уходи же, уходи,
Светлое виденье!..
У меня огонь в груди
И в крови волненье.
Милый друг, прости-прощай,
Прощай - будь здорова!
Занывай же, занывай,
Злая квинта, снова!
Как от муки завизжи,
Как дитя от боли,
Всею скорбью дребезжи
Распроклятой доли!
Пусть больнее и больней
Занывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!

(1857)

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную