Анатолий КИРИЛИН, председатель Алтайского отделения СП России (Барнаул)
Я НЕСУ К ТЕБЕ СВОИ ЧЕРТЫ

15-го днём ездили навещать родину Лёни Мерзликина, Белоярск, а в ночь на 16-е не стало Саши Родионова. Как-то, покажется иной раз, неловко всё в жизни, и вроде несоединимо, да только думать так – противостоять ей самой, жизни то есть. Не мы ею распоряжаемся, ох, не мы! А, оглядываясь чуть назад, совсем чуть, на те самые полдня, которые предшествовали Сашиной кончине, начинаешь понимать, как много намёков и предвестных сигналов рассыпано по миру…

Дом на улице – уже теперь Леонида Мерзликина – живой, на окнах тюлевые занавески, на подоконнике герань. Долгими нынешними дождями расквасило дорогу по всей улице, в туфлях к калитке не подойти. А в глубине двора высится новый дом, крепкий высокий, еще не отделанный до конца. И вопрос сам собой напрашивается: а как же старый? Снесут или оставят? Слышали мы, объявились ходатаи из местных любителей литературы, хлопочут о создании дома-музея Леонида Мерзликина прямо здесь, где он родился и рос. И как тут быть с нынешними хозяевами, захотят ли? Да разве только в хозяевах дело? Насколько крепок дом, как много запросят за него, если решатся продать, где взять финансирование (ненавистное слово для культуры!), чтобы содержать сам дом да какой-никакой штат…

А в улицу, со стены старого дома выглядывает памятная табличка: здесь родился и жил… И тут же вспоминается строка Владимира Башунова из предпослания ко второму томику «Избранного» Леонида Мерзликина. «Вторых может быть несколько сразу, первый почти всегда один». Владимир Мефодьевич нисколько не сомневался, что его друг и учитель - первый на Алтае поэт, причём на долгую оглядку назад и на многие предстоящие лета. Так и пишет: «Я не верю, что поэзия Леонида Мерзликина канет в безвестности, выйдет из живого круга чтения. И не потому, что это я вот просто не верю, не хочу верить – нет. Всё подлинное имеет возвратную силу. А потому стихам и поэмам Леонида Мерзликина настанет новый черёд в новом, недальнем и дальнем времени».

Передо мной телеграмма с грифом «правительственная», губернатор Алтайского края выражает соболезнование родным, близким и друзьям «ушедшего от нас уникального человека, члена Союза писателей России Александра Михайловича Родионова». Не люблю слово «уникальный», однако здесь оно уместно, поскольку суть его первоначальная такова – неповторимый, исключительный. А если по-Башуновски, опять же – первый.

И поминальные речи о том – о неповторимости таланта, личности. Тут же и о другом.

- Вы вот про памятник заговорили, а памятник что, знак, к которому придут в памятные даты, в поминальные дни, ещё к какому семейному случаю – в общем, несколько раз в году. А надо бы квартиру-музей сделать.

И то верно. Ведь дом Родионова при жизни писателя не только не пустовал, зачастую он был переполнен. Вопрос у кого по рабочей писательской теме, или событие какое – премия там, назначение, выход новой книги – к нему в первую очередь, на писательский перекрёсток улиц Александра Пушкина и Максима Горького. Иной раз не застанешь хозяина – записочка пришпилена к дверям: там-то и там-то, буду тогда-то. И весело бражничали и горевали. И поминки по умершему в далёкой Германии другу нашему Виктору Горну справляли здесь же, у Саши. У Михалыча. У Александра Михайловича…

Легко сказать… Кто бывал – знает, сколь невелико помещение, в котором проживал Родионов. Десяток квадратных метров комната да прихожка, она же коридор, она же кухня. Какой там дом музей! Хотя музей-то там и был. При жизни хозяина. Камни, картины, предметы старины, а главное –конечно же, книги. Солдатская лежанка в углу, рабочий стол у единственного окна. А народу помещалось – по полтора десятка зараз! И тесно не было. И уж, точно, не скучно!..

Накануне. Мы сидим в зале Белоярского Дома культуры, который справил уже своё столетие. Удивительная атмосфера, как-то трогательно здесь всё – сцена без кулис, заплатки на стенах и на потолке, старенькое всё, ветхое, и оттого-то, быть может, не жалость в сердце возникает, а грусть по ушедшему, уходящему. Сами эти обшарпанные стены, если хотите – музей. Они, стены эти, видели и сельские сходы, и торжественные собрания по поводу красных дней календаря, и юбилеи, и шумные собрания на сломе эпох…

И Родионов и Мерзликин – оба сельские жители, только родная деревня Александра Ивановка уже вычеркнута из числа живых поселений, а Лёнин Белоярск вошёл в состав города Новоалтайска, то есть прибавил в чине-звании. В чём-то как был, так и стался деревней, но стадо домашней скотины истаяло, а места в посёлке стали занимать дачники да переселенцы из ближних Барнаула и Новоалтайска, кому из тесных улиц на землю захотелось.

Прожили – Леонид Семёнович чуть-чуть до шестидесяти не дотянул, Александру Михайловичу шестьдесят восемь исполнилось. Один другого ровно на десять лет старше. И то сказать, что это за возраст, жить бы да жить. Да говорят, там, в горних пределах, таланты тоже редкость, нужда в них великая, как и везде.

Леонид Мерзликин был пытлив, постоянно не доверяя своим знаниям, своему дару большого поэта. Не было дня, чтобы он не копался в словарях и энциклопедиях. Слово должно быть всесторонне изученным, слово (поэтическое слово!) не может быть случайным. И посмотрите, какая россыпь словообразований от Мерзликина в той же поэме «Купава» первой поэме поэта, давшей название первой книге, чье пятидесятилетие мы и приехали отмечать вместе с литературными активистами Новоалтайска в Белоярск.

- Лишь в окошках зазастит,

- Потаёнка моя,

- Только жаль молодуха не пригнездилась в нём (в доме –А.К.)1

- Обалделый, без помни, я иду наугад,

- Где моя по округе голубынь-красота…

Компьютер подчёркивает «неправильные» слова, да, известно, куда ему, компьютеру, до поэтического слога.

Последняя книга Александра Родионова – сборник очерков, написанных в различные годы, - «Одинокое дело моё». Журналисты спросили его: почему такое название? И он ответил: а писатель всегда труждается в одиночестве. Так и сказал – труждается. Может, слово это принёс он со своей родины - деревни Ивановки далёкого Егорьевского района, может, из своих скитаний, которые геологу на роду писаны. Теперь и не скажешь: тропы заросли, Ивановка исчезла с карты Родины. А знания свои Александр Михайлович черпал повсюду, жадно и неутомимо, слушая, вглядываясь, просиживая долгие дни и месяцы в архивах и библиотеках. По-крестьянски хваткий и упорный, он не ограничивался узким исследованием предмета, он узнавал всё вокруг него – историю, нравы современников, архитектуру, неповторимые черты эпохи… Родионов не думал удивлять кого бы то ни было эрудицией, просто он считал такой подход к своему одинокому делу единственно приемлимым для него. В итоге вырос он в энциклопедически образованного знатока своего края, всей Сибири, традиционных ремёсел, где на особом месте у него были резьба по дереву и камнерезное дело.

Рассказать о Родионове невозможно, если ты не слышал его самого. Задал вопрос – всё, приготовься прослушать урок, лекцию, научное сообщение с обилием дат, фактов, цитат и различных точек зрения учёных.

Александр Родионов не вступал в конфликты с властью, но, бывало, одёргивал начальствующих персон, когда те говорили невпопад, считая, что высокий пост им всё спишет, или когда заговаривались в своих отчётах. Вообще он был человеком неуступчивым и не всегда удобным. Не диван, удобным быть, - говаривал он. Он не жаловался и не просил, понимая, что культура, в области которой он творил, всегда у нас финансируется по остаточному принципу, всегда недооценивается. Говорить-то мы любим, что без культуры нет нации…

И вот здесь приходит на память стихотворение Леонида Мерзликина.

Это что так народ обмирает?

Это что так толпится народ?

Возле Старого рынка играет

На гармошке слепой и поёт.

 

Жестяная помятая кружка

У ступенек стоит на краю,

Наклонилась седая старушка,

Опустила монетку свою.

 

Я берет надвигаю на брови,

По карманам ищу – ни шиша! –

Ощущаю, как где-то до крови

Изворочилась в теле душа.

 

Вспомнил детство с дымящею плошкой

И до дырок проскобленный стол,

Чугунок закопчённый с картошкой

И дерюгою устланный пол.

 

А гармошка колотится в стонах,

Бельмы пусто глядят из-под век…

Отойди в милицейских погонах,

Не мешай, молодой человек!

Наверно, нет смысла говорить, что в этом небольшом стихотворении целая эпоха, нет смысла повторять про легкий мерзликинский штрих, который способен ожечь, пронять до самой твоей глубинушки, обозначить целую картину мира. Здесь ещё и упрёк власти, которая не смогла (или не захотела?) обеспечить инвалида, может быть – героя - необходимым для жизни. Так уж пускай хотя бы не мешает самому прокормить себя.

Играет баян в ветхом Доме культуре, льются песни на Лёнины строчки. Слушают люди, пришли. И одно это уже сегодня удивляют. Август, село, день в разгаре, на огороде дел полно, да и когда их не бывает на подворье, в избе? Или в селе и интерес к поэзии сегодня более жив, чем в городе? Может быть – и к самой жизни? Или земляков именитых здесь ещё чтут? Я не найду сразу верного ответа, да, вероятно, и вообще не найду. Только надежда, только вера в животворящую силу земли, доходящую скорее до тех, кто ближе к ней… И помнится Сергей Есенин:

С поля новый придёт поэт,

В новом лес огласится свисте…

Вот хорошо бы, и вправду такое случилось. А то всё больше с асфальта, из каменных трущоб. И голос закаменелый, и эхо тонет в высоких стенах, и слова на музыку не ложатся.

«А под мосточком катится вода…» Это не та привычная философия утекающей вечности – всё течёт, всё изменяется или – в одну реку нельзя войти дважды. Здесь вечное начало призвано бесконечно продлить саму любовь, чья яркая первая вспышка всегда готова скоро угаснуть.

«А под мосточком катится вода…» Тянет баян задушевную ноту, а за ним, за музыкой и за всем этим залом слышу я неповторимый Лёнин голос. Да ведь это давно известно: никто не прочтёт стихи ТАК, как это сделает сам поэт, автор.

… Виснут звёзды в воздухе морозном,

Я к стелу оконному приник.

Что тебе? Гуляй себе по звёздам,

Мой далёкий призрачный двойник.

 

Не распят, никем не убиенный,

Потому что ты – ещё не ты.

Утешайся тем, что по вселенной

Я несу тебе свои черты.

Да, никто и ничто не повторится, разве что в отдельных чертах, в схожести биографий, мотивов, судеб. В схожести…

Вот у Александра Родионова. Вы не забыли, что он начинал как поэт? А поэты, смею высказать утверждение, бывшими не бывают. Они перестают рифмовать, записывать в столбик, а поэтический настрой и песенная нота никуда не денутся.

Нет ни облачка. Голо.
Видно, будет жара.
Над колодезным горлом
Бьёт поклоны журавль.

Вновь вернулся сюда я.
В сердце – скворчик поёт.
Утро.
Мама седая
Мне воды
Подаёт.

И у Леонида Мерзликина.

Я свои сапоги обобью о порог…

Здравствуй, давность моя, озорная, безусая!

Ты один у меня, мой земной уголок.

Я вернулся обратно. Ты слышишь? Вернулся я.

И закончился день. И пришёл час, когда мы опустили Сашу в землю по соседству с рябиной, чьи ягоды уже покраснели. Нынче хоронят без музыки. И хорошо. Не надо. А она, непрошенная, пробивается откуда-то из-за плеча, недавняя, вчерашняя…

Любовь моя, была ли ты когда?

Иль о тебе мне ночь наговорила,

Наворожили шаткие перила?

А под мосточком катится вода.

Я не литературовед, не литературный критик, чтобы выделять особенности творчества одного писателя, другого, их сходство, отличия… Просто решил запечатлеть мгновение из жизни, мгновение, равное нескольким часам. Так получилось, так вот сумел – не судите строго, ибо всё сказанное – о близких людях, а в этом случае можно не быть до конца объективным и совсем уж правильным. И ещё замечу в конце. Творческий человек живёт всяк сам по себе. Но кто-то всевидящий, высокий иногда ведёт творцов общими тропками. Или рядом, близко.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную